Текст книги "Негасимое пламя"

Автор книги: Катарина Причард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

Глава VII

Что привело его к зданию редакции «Диспетч»?

В памяти осталось одно: сколь ни был он измучен и слаб, какая-то непостижимая сила гнала его вперед, только бы куда-то идти, только бы что-то делать. Ему казалось, что он задыхается в крошечной, грязной комнатушке. Он чувствовал, что теряет последние остатки воли. Если не заставить себя выйти на улицу, он и вовсе потеряет всякую способность мыслить. Превратится в жалкое беспомощное подобие человека, в бессловесную колоду и проваляется до конца своих дней в кровати, покуда его не сволокут в морг или в сумасшедший дом. Удрученный этой мыслью, он с трудом натянул брюки, надел ботинки, поношенное пальто, шляпу и поспешил на улицу.

На него обрушились потоки шквалистого ливня. Дождь освежил его. Он ловил ртом прохладные капли, хлеставшие его по лицу. Его замутило от неприятных уличных запахов, и он заторопился прочь. Наконец впереди показались деревья. Он услышал, как шелестят на ветру листья, нежно перешептываясь друг с другом.

Непроглядную темь время от времени прорезал слепящий свет фар промчавшейся мимо машины. Гул города надвинулся на него. Он свернул в сторону, убегая от этого гула, от ярко освещенных витрин, людских толп, трамваев и машин, нескончаемой лентой несущихся по ветреным, мокрым от дождя улицам.

Он брел в ночи, едва ли сознавая, куда и зачем идет.

По обеим сторонам переулков, которыми он шел, высились пустынные в эту нору здания складов и контор. Свернув за угол, он споткнулся о ступеньки безликого квадратного дома и в изнеможении опустился на них, чувствуя, что к горлу подступает тошнота. Потом, когда приступ ее миновал, он пересел подальше, в тень, решив немного передохнуть и собраться с силами.

Пока он сидел, сжавшись в комок, обхватив руками колени, голова его немного прояснилась. Он вгляделся в ступеньки, на которых сидел, посмотрел на вращающиеся двери, ведущие в освещенный вестибюль. Что-то странно знакомое почудилось ему. Он услышал приглушенное постукивание и равномерный гул машин, работавших где-то совсем рядом, и вздрогнул. Затем вскочил, пронзенный внезапной догадкой.

Словно в кошмарном бреду, Дэвид отпрянул назад и уставился на здание, возвышавшееся над всеми другими домами улицы. На верхнем рекламном щите, сплошь из стекла и стали, разноцветными сполохами загорались неоновые буквы. «Диспетч», «Уикли баджет», – прочел он горделивые слова, светившиеся в густом тяжелом тумане.

Ему ли не помнить этих слов, этого здания! Но что привело его сюда? Что заставило вернуться к этому дому, на месте которого некогда в грязной развалюхе ютилась пользующаяся дурной репутацией газетенка и где он сотворил чудо? Он превратил сомнительный листок в солидную газету, добился фантастического роста тиража, заставил правление оборудовать типографию мощными новейшими машинами, пристроил к старому зданию новый корпус, реорганизовал, переоборудовал, модернизировал все от начала до конца, сделав из газеты образцовый механизм по сбору, обработке, печатанию и распространению новостей.

И вот оно, его детище, такое, каким он его создал, и все же не такое! И вот он сам, руками которого создано все это, – такой, каким был прежде, и все же не такой!

В голове был полный сумбур, но одна мысль тревожила неотступно; что именно заставило его прийти сюда? Может, ему захотелось пощекотать свое самолюбие: вот ведь какой был когда-то? Или его потянуло сюда, как тянет на место преступления убийцу? А может, он надеялся здесь, возле этого дома, обрести столь необходимую уверенность в себе, нужную, чтобы бросить вызов неудачам и устремиться к успеху, куда более для него значимому, чем «Диспетч»?

Мысленно он представил себя совсем молодым: вот он одним махом взлетает по ступенькам этого крыльца, толкает вращающуюся дверь, взбегает, не дожидаясь лифта, по лестнице на второй этаж, слышит на ходу бойкие голоса рассыльных: «Добрутро, сэр» – и совсем другие, почтительные приветствия получающих задания репортеров: «Доброе утро, мистер Ивенс»; легкое оживление в конторе, через которую он шел в свой кабинет – бодрый, готовый с головой окунуться в работу, темп которой непрерывно нарастал: спокойный ритм в начале дня и лихорадочная спешка по мере приближения выхода первого выпуска газеты. Щелканье телетайпов, стук пишущих машинок, разговоры по телефону, поток телеграфных сообщений, вибрирующий грохот огромных печатных машин, изрыгающих из своего чрева сотни тысяч аккуратно сложенных, еще сырых, пахнущих типографской краской экземпляров «Диспетч»; орды мальчишек, хватающих пачки газет и разносящих их по всему городу; вереницы красных фургонов, ждущих своего часа помчаться с тяжелыми кипами к газетным киоскам окраин и к поездам, которые развезут их по всей стране.

Так оно и шло – второй выпуск, потом третий, и лишь с выходом последнего, четвертого выпуска в здании воцарялись тишина и покой. Словно судно, заштилевшее после штормового перехода. Из коридоров исчезали рассыльные, машинистки, репортеры. Появлялись уборщицы и принимались наводить чистоту и порядок, чтобы с наступлением дня снова заработал хорошо отлаженный, образцово управляемый механизм вечерней газеты.

Вот как было когда-то. Дэвид отогнал мучительные воспоминания. Он знал, что теперь здесь многое изменилось. Уже после его ухода было принято решение издавать еще и ежедневную утреннюю газету. Тишина и покой, наступавшие после рабочего дня, ушли в прошлое. Здание больше не знало ни минуты передышки. Ни днем, ни ночью не спадало напряжение, создаваемое непрерывной работой людей и машин. Кончала работу дневная смена, приходила вечерняя.

Даже сейчас, в смятенном состоянии чувств, он видел, как торопливо взбегают по ступеням какие-то люди, быстро толкают вращающуюся дверь и исчезают, словно пчелы в гигантском, ни на миг не прекращающем кипучую деятельность улье.

Язвительная мысль шевельнулась в голове. Так ли уж он уверен, что ему не хочется оказаться вместе с ними? Что ему не терпится обогнать их и занять свое место за большим письменным столом, стоящим в комнате с высоким потолком прямо против огромного окна? Желание рассмеяться, рассмеяться от души над нелепостью такой мысли тут же ушло, пропало, уступив место властному требованию крикнуть: «Нет! Нет! Нет!»

Его прошиб холодный пот. Вновь почувствовав приступ надвигающейся тошноты и слабости, он отшатнулся от залитого огнями здания.

– Да это ведь мистер Ивенс! – звоном отдался в ушах женский голос.

Дэвид метнулся в сторону, отчетливо понимая, что нужно уйти прежде, чем его узнают. Но было уже поздно.

– Вы больны, – сказала она, беря его под руку.

Дэвид вырвался от нее, вновь отдавая себя во власть пугающего мрака, ветра и дождя.

– Просто пьян, – буркнул он, словно оправдываясь, и пошатнулся.

Опа поспешила поддержать его.

– У меня машина, – быстро сказала опа. – Я отвезу вас домой.

И прежде чем силы совсем оставили его, он в каком-то забытьи добрался с ее помощью до машины и плюхнулся на сиденье. Он не имел ни малейшего представления, кто эта женщина и куда она везет его. Едва он откинулся на спинку сиденья, она отвела глаза от дороги и бросила на него быстрый взгляд.

«Что стряслось с Дэвидом Ивенсом? Почему он так опустился? – думала она. – У него вид человека, истощенного голодом, и он бесспорно болен: дыхание слабое, лихорадочно-прерывистое. Вовсе он не пьян, – решила опа, – но, боже, до чего же грязен!» От потертой, намокшей одежды разило потом – так пахнет заношенное, давно не стиранное белье. В тепле машины неприятно запахла надвинутая на глаза бесформенная фетровая шляпа.

Что с ним делать? Где он живет? Куда его везти? Она знала, что у него умерла жена, а семья распалась. Ну что ж, если он вскоре не очнется и не скажет, куда ехать, придется отвезти его к себе домой, дать ему выпить, заставить поесть; может, ей и удастся что-нибудь у него выведать.

Ее разбирало любопытство – до нее доходили слухи, что он одержим сумасбродной идеей переделать мир. Его видели на улицах города в обществе самых что ни на есть сомнительных личностей. Но она не придавала значения слухам: в ее памяти он остался таким, каким она последний раз видела его в тот вечер, когда он сказал ей о своем уходе из «Диспетч». Из всех – ей одной! Уже потом она случайно выяснила, что Клод Мойл узнал об отставке Ивенса лишь после того, как о ней узнала она.

Для нее его отставка была даром божьим – она дала ей возможность сделать карьеру в «Диспетч» и в издававшемся газетой женском журнале. Когда вскоре после отставки Ивенса из газеты ушла старая Колючка, ее кресло заняла мисс Мэрфи, хотя, если на то пошло, она уселась бы в него в любом случае. Следующей ее задачей было заполучить полосу Мисс Колючки, что ей и удалось сделать, к великой ярости остальных девиц, которые годами изощрялись в писании светской хроники и кулинарных рецептов. Клоду пришлось нажать кое-какие кнопки, чтобы помочь ей в этом. Но полное удовлетворение она получила, лишь доказав, вопреки предсказаниям Ивенса, что может быть хорошей журналисткой.

Круто, очень круто обошелся он с ней в ту пору, когда она впервые надумала заняться журналистикой. Сколько же лет прошло с тех пор! С тех пор как он разругал в пух и прах ее материал, разорвал, швырнул на пол, крикнул ответственному секретарю: «Какого черта вы не гоните ее?» Очевидно, у Тома Бейли не хватило духу сознаться, что Клод Мойл попросил его в качестве личного одолжения дать возможность его любовнице испытать свои силы под началом Мисс Колючки.

Мисс Элизабет Пиккет и сама не раз бегала жаловаться Ивенсу: «Навязали на мою голову эту рыжую потаскушку». Джан не забыла, какую веселенькую жизнь они ей устроили, действуя заодно. А она тем не менее благоговела перед Ивенсом, работала не покладая рук, изо всех сил стараясь заслужить его похвалу. Ей нравилась мужественная гибкая фигура Ивенса, та непринужденность, с какой он властвовал в суматошном газетном мирке, всегда смеющиеся проницательные глаза, твердые линии рта. Он старательно не замечал ее попыток привлечь к себе внимание, видимо догадываясь, к каким уловкам прибегла она, чтобы пролезть в газету, и презирая ее за это.

А, какое это теперь имеет значение! Джан с трудом могла поверить, что этот скорчившийся в три погибели человек, словно оцепеневший от усталости и истощения, действительно Дэвид Ивенс. Она испытывала жгучее желание рассказать ему, каких успехов добилась в конце концов на поприще журналистики. Стоит прикинуться и доброй самаритянкой, чтобы поглядеть, как он, снова став самим собой, рассыплется в благодарностях за ее доброту, услышать, что он скажет, узнав, что она теперь самая высокооплачиваемая журналистка в «Диспетч». Да еще хозяйка собственного ежемесячного журнала «Герлс», который она издает помимо работы в «Диспетч». А это все означало, что у нее достаточно денег, чтобы жить без забот и поддерживать друзей в трудную минуту.

– Мистер Ивенс, – сказала она, стараясь вывести его из забытья. – Вам лучше?

Он пошевелился и застонал.

– Очнитесь! – крикнула Джан. – Мы почти приехали. Я отвезу вас к себе домой, вы полежите и придете в себя.

– Куда? Куда? – Он вздрогнул, не в силах стряхнуть с себя оцепенение.

Остановив машину неподалеку от своего подъезда, Джан решительно затормошила его.

– Пойдемте, – сказала она и с силой потянула его из машины.

Дэвид шел, с трудом держась на ногах, пока она вела его к дверям своей квартиры. Когда опа открыла дверь, оп, спотыкаясь, ввалился в комнату. Опа подтащила его к дивану и заставила лечь. Зажгла свет и с беспокойством поглядела на спутанные волосы и мертвенно-бледное лицо на фоне обтянутых желтым шелком подушек. «Бренди!» – первое, что пришло ей в голову.

Достав из бара бутылку и рюмку, опа налила в нее немного бренди и поднесла к его губам. Он поперхнулся и закашлялся; она продолжала вливать ему в рот бренди, и мало-помалу его застывшее, как маска, лицо немного смягчилось. Худые небритые щеки порозовели. Он перевел дыхание и стал дышать ровнее. А еще через несколько секунд склонившаяся над ним Джан увидела, что он открыл глаза и устремил на нее ничего не понимающий взгляд. Потом немного пришел в себя и сделал отчаянное усилие сесть.

– Черт возьми! – изумленно пробормотал он. – В чем дело? Где я?

– Похоже, вы потеряли сознание, – объяснила Джан. – Послать за доктором?

– Нет! Нет! – взволнованно заговорил еще не совсем пришедший в себя Дэвид и поспешил заверить ее: – Все будет в порядке. Я немного устал, только и всего.

– Тогда полежите, – мягко сказала Джан, – а я сварю кофе.

Он опустился на подушки; ему уже стало все равно, где он и кто эта женщина. Было удивительно приятно лежать на мягком диване, отбросив прочь всякие мысли.

Вошла Джан с подносом, на котором стояли чашки с дымящимся кофе и тарелка с тостами, и он встрепенулся, услышав ее оживленный голос:

– А вот и кофе! Быстро, а?

– Кто вы? – спросил Дэвид.

Она поставила поднос на маленький столик, придвинула его к дивану, подтащила к столику табурет.

– И вы нисколечко не догадываетесь? Никаких ассоциаций? – Протягивая ему чашку кофе, опа насмешливо усмехнулась.

– А мне следовало бы догадаться, да? – нерешительно спросил он, словно прося извинения за свой вопрос.

– Я-то на всю жизнь запомнила нашу последнюю встречу, – сказала она, приведя его в еще большее замешательство. – Знаете что, съешьте-ка парочку тостов. Я и сама проголодалась. Трудный выдался день. Даже поесть было некогда.

Она потянулась за тостом, и ее рыжие, отливающие золотом волосы вспыхнули, освещенные неярким светом стоящей позади лампы.

– Вспомнил! – воскликнул Дэвид. – Вы та самая девушка, которая ворвалась ко мне в кабинет вечером накануне моего ухода из «Диспетч».

– Да, это была я, – согласилась она с полным ртом, – а вы мне показались тогда едва ли не самым грубым человеком на свете.

Ее подмывало напомнить ему все, что он наговорил ей в ту ночь, на языке вертелось признание в «тайной страсти», которой пылала она к нему в те первые, тяжкие дни ее работы в газете; но она удержалась – слишком уж велика была разница между им тогдашним и теперешним. Он был так растерян, так жалок, что злобный порыв ее прошел, уступив место состраданию. Да и разговор пора уже кончать: вид у него до крайности утомленный и больной.

– У меня пет сил везти вас сегодня домой, – решительно заметила она. – Допивайте кофе и устраивайтесь здесь, на диване. Да и мне нелишне немного соснуть.

Она собрала чашки на поднос, отметив при этом, что он съел почти все тосты.

– Туалетная комната в конце коридора. Если хватит сил – можете принять горячую ванну. Спокойной ночи, и пусть вас не смущает, что вы остались здесь. Я сама себе хозяйка. Поступаю, как мне заблагорассудится. А поговорить успеем утром.

Дэвид слышал, как опа заперла входную дверь и накинула цепочку. В туалетной комнате он обнаружил на стуле приготовленную для него пижаму. Устоять перед искушением сбросить с себя мокрую грязную одежду, подставить тело под струю горячего душа и влезть в чистую пижаму было выше его сил. Он воспользовался ее предложением, испытывая некоторую неловкость примысли, что принимает дары от той самой девушки, с которой – он не мог того не признать – обошелся когда-то так сурово. Но желание отдохнуть и выспаться взяло верх.

Уже сидя перед зеркалом и листиком розовато-лиловой шелковой бумаги, смоченной в благоухающем лосьоне, снимая с лица остатки косметики, она услышала, как ее гость прошел в ванную. И с удовлетворением прислушалась к шуму воды в ванной комнате, означавшему, что он решил принять душ.

Как забавно! Мысль о стечении обстоятельств, которое давало ей возможность свести старые счеты с Дэвидом Ивенсом, приятно щекотала нервы. Хотя в нынешнем жалком состоянии он вызывал у нее лишь чувство глубокого сострадания. А что, если бы ей удалось убедить его в своем дружеском расположении… что, если бы ей удалось подкормить его, прилично одеть, подыскать работу, которая помогла бы ему вновь обрести чувство собственного достоинства, – может быть, тогда… может быть, он вновь станет для нее столь же привлекательным, как прежде? А она – для него?

Идея показалась заманчивой. Расчесывая волосы, укладывая их красивыми волнами, она смотрела, как вспыхивают в них золотые искры, словно отблеск того пламени, которое горело в ее душе. Она улыбнулась, вспомнив, скольких мужчин поработил их магический огонь. Джан прекрасно понимала, что именно она, эта копна густых, золотисто-рыжих в пору молодости волос, была главным ее козырем в искусстве обольщения мужчин. Она тратила уйму денег, чтобы сохранить этот золотистый цвет, но игра стоила свеч – ее козырь неизменно срабатывал, нужен ли был ей мужчина по деловым соображениям или для развлечения.

Ее любовникам и в голову не приходило, что под ее, по их выражению, «ослепительными волосами» скрывается проницательный, расчетливый ум. Она отнюдь не была неуравновешенна и экзальтированна, как можно было бы предполагать. Конечно, она гордилась своими волосами, но главное – она в совершенстве постигла искусство всегда и во всем использовать их красоту в своих интересах. А использовать ее приходилось постоянно, прежде чем она стала тем, чем сейчас, – добилась независимости и материальной обеспеченности. Что и говорить, немалая заслуга в этом принадлежала Клоду: кто, как не он, пристроил ее в газету и журнал «Герлс», который ныне в значительно большей степени принадлежит ей, чем ему.

В конце концов он ведь укатил в заморское путешествие; как любовница она ему больше не нужна, и ей он не нужен ни как любовник, ни как источник денежных средств.

Сняв с лица косметику, Джан принялась внимательно рассматривать свое лицо в зеркале. Курносое, с мягкими чертами лицо молодой женщины, впрочем, не столь уж и молодой в свои тридцать пять лет; великолепные волосы да пара желто-зеленых глаз, зеленых и блестящих, как ночью у кошки, – вот и все, что могло привлечь к пей взгляд мужчины. Но при желании всегда можно призвать на помощь косметику – положить зеленый тон на веки, приклеить черные выгнутые ресницы, ярко накрасить губы, придать матовую белизну коже – и перед вами обольстительнейшая из сирен.

Хотя мысли ее были неустанно заняты всякого рода планами и расчетами, что, по ее мнению, являлось основой ее успехов и в области журналистики, и в бизнесе, ей не чужды были известная широта характера и щедрость, она охотно предавалась любовным утехам, а порой пускалась и в весьма рискованные gaminerie[Проказы, шалости (франц.).].

«Джан, милая, – доверительно сказала она самой себе, – а что, если стащить старое тряпье Ивенса, запереть его самого в квартире и подержать в заключении до вечера, а после работы принести ему все новое? Вот будет смеху-то!»

Она с удовольствием представила себе, как сыграет такую шутку с человеком, который всегда относился к ней столь высокомерно, и ей ужасно захотелось сделать это. Надо надеяться, ее затея не рассердит его – скорее, убедит в том, что она стремится помочь ему вновь обрести то неколебимое высокомерие, с каким он относился к бездарным молодым девицам. Простит ли он ее? Это не имеет ровно никакого значения. Она сделает ставку на его здравый смысл, а там будь, что будет.

И все же, стоя у дверей гостиной и прислушиваясь, как беспокойно мечется Ивенс по постели, она не могла унять нервной дрожи. Когда он уснул, она босиком подкралась к стулу подле дивана, на котором лежали его мокрый пиджак, грязная рубашка, брюки и поношенный серый джемпер, схватила все это в охапку и бесшумно вернулась в свою комнату.

Она бросила вещи в чемодан, задвинула его под кровать и легла, свернувшись клубочком, испытывая мальчишеское удовольствие от сознания, что привела в исполнение свою затею, внушавшую ей поначалу такой страх.

Глава VIII

Дэвид открыл глаза, разбуженный смехом, и до него донесся голос, словно молния пробившийся сквозь мглу тяжелого сна.

– Эй вы, соня, вставайте! Давно пора завтракать!

Он в изумлении уставился на видение в образе женщины, которую со всех сторон обступили золотые драконы. Может, он еще спит? Видит сон? Сопя, пыхтя, кашляя, он сел в постели, комкая в руке грязный носовой платок.

– Вот, возьмите-ка! – услышал он откуда-то издалека голос. И рядом с ним упал чистый носовой платок.

Видение исчезло, затем снова вернулось, постепенно он стал более отчетливо различать извивающихся на черном утреннем халате драконов и лицо женщины в ореоле огненных волос. И тут он разом вспомнил все, что предшествовало этому жалкому пробуждению. Он машинально откинул голову, провел рукой по небритому подбородку.

– Боже… Боже мой, – пробормотал он, запинаясь. – Я приношу свои извинения… Я… Я не знаю, что и сказать.

– Молчите! – коротко бросила она. – Не надо ничего говорить. В такую погоду хороший хозяин не бросил бы на улице и собаку, тем более больную собаку.

– Я и есть больная собака. – Дэвид невесело усмехнулся.

– Чепуха! – Она взяла с подноса и подала ему чашку чая. – У вас грипп или что-то в этом роде. А уж зачем вы шатались по улицам в такую погоду – вам самому лучше знать. Погода и сегодня премерзкая, поэтому оставайтесь-ка здесь и отдохните денек. Мой доктор уверяет, что отдых и сон – самое верное средство от гриппа.

Она налила себе чашку чая и взяла с тарелки, которую поставила возле него, хрустящий хлебец.

– Это очень мило с вашей стороны, – поспешно отозвался Дэвид, – но я уйду, как только… – И он зашелся в приступе кашля.

– И не вздумайте, – твердо сказала Джан. – Мне уже пора, квартира остается в вашем полном распоряжении. Лежите себе спокойно. Не то заработаете осложнение, не хватает еще схватить плеврит или воспаление легких. Может, лучше прислать вам доктора?

– Нет, нет, – задыхаясь от кашля, проговорил Дэвид, – ни в коем случае! – Он старался не обращать внимания на покалывание в груди, хотя мучительно страдал при малейшем движении от боли в голове и во всем теле.

– Ну хорошо, не пришлю, если только вы обещаете никуда не уходить до моего возвращения. Вот здесь на столике, – продолжала Джан, – апельсиновый сок, булочки, сыр и мед – только-только чтоб не умереть с голоду, хотя, на мой взгляд, это не самая лучшая диета для больного.

– Право, не стоит, – запротестовал Дэвид, – не стоит обо мне беспокоиться.

– Не спорьте! – Опа дотронулась рукой до его лба жестом, взятым напрокат с широко распространенного рекламного плаката. – Пересядьте-ка на минутку в это кресло, – добавила она, – я устрою вас поудобнее.

У Дэвида чуть не подкосились ноги, когда он, завернувшись в плед, сделал шаг к креслу. Джан откинула верх дивана – под ним оказалась застеленная постель.

– Очень удобно, когда кто-нибудь из моих друзей остается на всю ночь, – заметила она как бы между прочим. – Ну вот. – Она взбила подушки и положила их на прежнее место. – Ложитесь, и чтоб я больше не слышала от вас ни слова, мистер Ивенс!

Дэвид перебрался в постель, голова кружилась, не было ни сил, ни желания оказать сопротивление этой властной молодой женщине. Какое блаженство опустить голову на подушки, вытянуться меж белыми простынями, укрыться пушистым одеялом!

– Черт возьми, – жалобно пробормотал он, – почему вы все это делаете для меня? Почему?

– Я всегда делаю только то, что хочу, – ответила Джан, сознавая, что в стремлении подавить его противодействие пользуется запрещенным тактическим приемом. – А сейчас мне просто хочется от вас беспрекословного подчинения.

Еще несколько секунд китайский халат попорхал возле его постели. Потом он услышал, как прошлепали ее домашние туфли, и комната опустела – исчезли драконы, золотистые волосы, а вместе с ними и та, чье присутствие приводило его в такое замешательство.

Вскоре послышался веселый голос:

– До свидания, и не вздумайте сделать какую-нибудь глупость! А чтоб вы не сбежали, я закрою вас на ключ!

Он увидел ее в дверях – подтянутую, в строгом, прекрасно сшитом костюме и маленькой зеленой шляпке. И она тотчас исчезла. Щелкнул дверной замок, дробно простучали по лестнице каблуки и затихли на улице.

Растерянный, слабый, Дэвид почувствовал облегчение, когда из окружающей обстановки исчез раздражавший его элемент. И весь ушел в тепло и уют постели, в окутавшие его тишину и покой. Он никак не мог понять, как попал в столь нелепое положение: почему он очутился здесь? Почему эта женщина заботится о нем? Он впадал в полузабытье, проваливался на часы в тяжелый, неспокойный сон и, лишь когда пересыхал рот и становилось невмоготу от мучительной жажды, тянулся к стоящему на столике возле дивана стакану с апельсиновым соком или графину с водой.

Ближе к вечеру туман в голове немного рассеялся. Он с любопытством оглядывал комнату: два больших, удобных, обитых желтым шелком кресла, зеленый ковер, столик с пишущей машинкой и стопкой чистой бумаги, журналы в ярких кричащих обложках, сваленные грудой на полу, забитые книгами полки, бар, в котором стояли бутылка коньяку и рюмки, напоминая ему о минувшей ночи, небольшой камин с включенным обогревателем и над ним полка, уставленная крошечными стеклянными и фарфоровыми фигурками животных, застывших в самых невообразимых прыжках и движениях. Безучастно скользившие по комнате глаза остановились на огромной картине маслом, висевшей высоко на стене и изображавшей обнаженную женщину с огненно-рыжими волосами.

«Не иначе, моя очаровательная хозяйка», – улыбнулся Дэвид, дивясь на юмор, невесть откуда взявшийся в его положении.

Он отметил грубую, аляповатую манеру письма и тут же увидел на противоположной стене еще два образчика пестрой абстракционистской мазни. Довольный результатом осмотра, он откинулся на подушки, убеждая себя, что ничуть не менее уместен в этой уютной беспорядочной комнате, чем любая из разместившихся на каминной полке нелепых зверюшек Джан. По комнате он понял, что хозяйка ее – деловая, самостоятельная, лишенная каких-либо условностей, жизнелюбивая женщина.

Почувствовав прилив сил, он встал с постели и походил но комнате, радуясь, что ноги не подкашиваются от унизительной слабости. Он заторопился в ванную – вот-вот вернется Джан, надо до ее прихода успеть побриться и привести себя в порядок. Увидев свое отражение в зеркале, висевшем на стене ванной, он вытаращил глаза: хорош же он в ее пижаме – до этого он как-то не замечал ее цвета. Красновато-желтая, цвета спелых апельсинов – у него просто дух захватило при мысли, какой нелепо-уродливый вид у него в этой пижаме.

Побрившись и приняв горячий душ, он почти овладел собой и огляделся, ища глазами свою одежду. Пусть она поношенная и грязная, он надеялся, что так ему будет легче с достоинством встретить придирчивый взгляд Джан. Но рубашка, серый джемпер, брюки и пальто как сквозь землю провалились. Может быть, они сушатся где-нибудь, подумал он, но и это предположение не подтвердилось. Обернув бедра полотенцем, он обшарил кухню, гардероб в коридоре, заглянул даже в спальню Джан, почти целиком занятую огромной кроватью под зеленым покрывалом. Его одежда таинственно исчезла.

Ничего не оставалось, как снова напялить на себя все то же идиотское красновато-золотое одеяние и опоясаться широким черным поясом, чтобы прикрыть голый живот между кофточкой и штанами. Штаны были коротки и мешком висели на его тощем заду. Да и кофта свободно болталась там, где обычно обтягивала пышные груди Джан. Дэвид усмехнулся, глядя на свое отражение в зеркале, – он догадался, что Джан спрятала его одежду и что он находится, так сказать, «под домашним арестом».

Он сидел в кресле, завернувшись в плед, когда услышал, как щелкнул ключ в открываемой ею входной двери. Она стремительно ворвалась в комнату, и вместе с ней с улицы влилась волна холодного зимнего воздуха.

– Ого! – воскликнула она. – Пациент проявляет своевольство!

– Пора уж, – ответил он и улыбнулся; Джан явно досадовала, что он встал с постели.

– Сейчас вам от меня достанется, – заявила она, выкладывая на стол какие-то пакеты и сбрасывая с ног туфли. – Но прежде всего нужно переодеться. Туфли – вот истинное наказание для элегантной женщины. Потопайте-ка день-деньской на этих чертовых шпильках! Я не шучу, уверяю вас, Дэвид. Да и полнеть к тому же начинаю, будь она трижды проклята, эта полнота!

Она сняла шляпку и ушла к себе переодеть костюм, в котором выглядела изящной, стройной женщиной. Когда несколькими минутами позже она вернулась в гостиную, на ней был китайский халат с разбросанными по черному шелку золотыми драконами, на босых ногах – золотые сандалии.

– Не хотите ли выпить? – спросила она, поворачиваясь к бару. – Лично я буду пить виски, могу предложить австралийское, если вы привередливы.

– Отнюдь нет, – мрачно ответил Дэвид.

– А может, хотите шерри?

– Виски меня вполне устроит.

Она достала из бара бутылку и стаканы, налила в них виски.

– Достаточно? Я предпочитаю пить в чистом виде.

Дэвид взял протянутый ею стакан, плеснул в него немпого воды из стоящего на столе графина, поднял стакан, как бы предлагая за нее тост, и, стоя, отпил из стакана под ее слова: «Держите хвост морковкой!»

– Вот так-то лучше, – проговорила Джан, плюхаясь в кресло. – Совсем нынче вымоталась, – вздохнула она. – Утомительный выдался денек.

– Правда? – В голосе Дэвида звучало вежливое сочувствие.

– На мне лежит, чтоб вы знали, мистер Ивенс, вся работа по редактированию женского раздела в «Диспетч», – с вызовом сказала Джан. Вытащив сигарету из пачки, лежащей на столике возле кресла, она подтолкнула пачку к Дэвиду. – Журнал «Герлс» веду тоже я.

Она щелкнула зажигалкой, затянулась и передала зажигалку Дэвиду. Легкое облачко дыма окутало ее.

– Конечно, Клод Мойл одолжил мне денег, чтобы начать издание журнала. Но это мое детище. Мне самой приходится собирать объявления, чтобы он мог существовать, самой писать почти все материалы, самой читать корректуру, да еще в придачу самой верстать номер.

– Работы, очевидно, хватает!

– Уж можете мне поверить! Но мне она по душе, мне по душе эта вечная занятость, положение, которое я занимаю, самостоятельность. Мне нравится иметь много денег и тратить их так, как заблагорассудится.

– Кому не нравится!

– Такова вкратце история моего успеха, – она бросила на него лукавый взгляд, – вопреки вашим предсказаниям, что мне никогда ничего не добиться на поприще журналистики.

– Что ж, я ошибся!

Опа кивнула, не обратив внимания на его холодный тон.

– И я никогда не могла простить вам этого. – Их взгляды встретились, и ее глаза блеснули ехидством. – Но ведь вы отказались от куда большего, чем я когда-либо имела или буду иметь. Зачем вы это сделали?

Опа снова налила себе виски и долила его стакан.