Текст книги "Негасимое пламя"

Автор книги: Катарина Причард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

 
Спасибо, партия, спасибо за урок,
И в песню с той поры все чувства я облек!
Гнев, радость, и печаль, и верность до могилы,
Мне партия моя блеск Франции открыла[Перевод М. Кудинова,]
 

На лице Дэвида мелькнула усмешка.

– Знаете, Шарн, бесполезно стараться обратить меня в свою веру.

– А я и не собираюсь обращать вас! – возмущенно воскликнула Шарн. – Мифф говорит, что только здравый смысл может сделать человека коммунистом.

– Но у меня его так мало! – посетовал Дэвид.

– Вы могли бы заняться марксистским учением об обществе, – с тихим упорством продолжала Шарн, она говорила упавшим голосом.

– Хорошо, я займусь, – неожиданно согласился Дэвид. Ему хотелось, чтобы она повеселела.

Лицо Шарн просияло.

– Я уверена, что когда-нибудь я смогу назвать вас своим товарищем, – застенчиво сказала она.

Разговор перешел на прочитанные ими книги и на любимые произведения музыки, живописи и поэзии.

Шарн раскритиковала многие из названных им вещей, бранила романтическую легковесность его вкуса. Дэвид изощрялся в остроумии и не отступал ни на шаг: ему хотелось развлечь ее и поддразнить. Оказалось, Что, забывая на миг о человеческих бедах, она умела смеяться и смеялась весело, каким-то тихим журчащим смехом. Он обвинял ее в том, что она все сводила к научному анализу и математическим формулам.

– А почему бы и нет? – спрашивала она, и на лице ее появлялось упрямство, которое Дэвиду казалось по-детски вздорным. Но при всем том она могла вдруг вся просиять, услышав строчку любимого стихотворения или заметив солнечный луч, играющий на глади моря. Она застыла в восторге при виде розовой орхидеи на длинном стебле, растущей под чайным деревом. А через минуту призналась, что «обожает арахис», извлекла из кармана орехи и принялась грызть, обсуждая на ходу психологические и философские теории в применении к отдельным людям, книгам и событиям.

Дэвида привлекал сложный духовный мир девушки, ее богатая, незаурядная натура. Он даже завидовал немножко эрудиции Шарн, ее знаниям в области точных паук – физики, химии, математики. Ему хотелось бы разбираться в этих предметах не хуже ее. Кроме того, круг ее чтения был более широк: она ушла намного вперед в философии и всемирной литературе. И в то же время, думал он, хотя Шарн и почерпнула из книг немало знаний, она оставалась удивительно наивной и неискушен ной. У нее было мало, а может быть, и вовсе не было никакого жизненного опыта; она ревниво оберегала свой замкнутый, внутренний мирок от всех посягательств извне.

Они заспорили о современных путях развития искусства и литературы. Дэвид говорил о том, что ему претит тенденция заменять ясно выраженную мысль бессвязным нагромождением слов, какофонией звуков, беспорядочными цветовыми пятнами или уродливыми абстракциями форм и образов. Он утверждал, что поскольку искусство является средством общения между людьми, оно должно ясно и понятно отражать идеи или чувства автора. Человек не должен по нескольку раз перечитывать одни и те же страницы, чтобы понять, что хотел сказать автор; или становиться на голову перед картиной, чтобы суметь ее по достоинству оценить.

Шарн пылко отстаивала новые течения в искусстве и новые методы его истолкования.

– В конце концов люди начинают понимать новую манеру выражения мыслей и впечатлений, – заявила она. – Возьмите литературу, школу «потока сознания», с ее переплетением процессов мышления и ощущения! Или незабываемую «Гернику» Пикассо!

– Такое искусство выше моего понимания. – Руки Дэвида сделали протестующий жест, словно желая отстранит!. от себя самую возможность такого понимания. – На мой взгляд, это что-то граничащее с безумием.

– А разве мир, в котором мы живем, не безумный мир?

– Нет! – Голос Дэвида прозвучал резко; шутливый тон, каким он начал разговор, исчез. – Вы могли бы так говорить, если бы в нем не существовало нормальных людей, которые пытаются остановить войну.

– Простите меня, – смиренно сказала Шарн, – у нее была болезненно тонкая, обостренная чувствительность, – я не должна была говорить так. Я просто, не думая, повторила одну из тех глупых фраз, которые мы иногда слышим.

В поезде она опустилась на сиденье усталая и задумчивая. Дэвид сидел рядом, и поезд с грохотом мчал их обратно в город. Однообразный громыхающий стук колес действовал усыпляюще. Дэвид вытянул ноги; он отметил про себя, что Шарн вдруг как-то замкнулась. Она сидела присмирев, глядя прямо перед собой, поглощенная своими мыслями. Они уже подъезжали к городу, когда она обернулась к нему: умоляющая лучистая улыбка полнилась в ее глазах и чуть тронула губы.

– Какой славный день, – произнесла она, – но я чувствую себя виноватой, что потратила напрасно столько времени!

– Ну что вы! – запротестовал Дэвид. – Разве этот день был потрачен напрасно? Я, во всяком случае, провел его с удовольствием.

– Я тоже! – сокрушенно вздохнула она. – А я не должна была… нельзя себе это позволять.

– Но вы хоть когда-нибудь отдыхаете?

– Не часто. И потом, если случается отдыхать, я чувствую, что у меня вылетает из головы многое, что я должна была бы сделать.

– Какая же вы идеалистка! – Дэвид не мог удержаться, чтобы не пошутить над угрызениями совести, мучавшими ее.

– Вовсе нет. Я материалистка, – убежденно сказала Шарн, – И чтобы мои идеалы осуществились, люблю делать полезную работу.

Дэвид взглянул на ее обращенное к нему личико, такое бесхитростное, на котором легко читались все ее сомнения и борьба противоречивых чувств.

– Я счастлива, – тихо сказала она. – Не знаю почему. Какое-то непривычное мне состояние: чувствовать себя счастливой и не думать больше ни о чем.

– В самом деле? – усмехнулся Дэвид. – А знаете ли, счастье изменчиво. Мы должны быть благодарны, когда оно нас посещает, и не слишком сетовать, если оно решит покинуть нас.

– Да, я знаю, – ответила она и снова погрузилась в свои мысли.

Но когда они прощались у ее калитки, она пылко воскликнула:

– Я вовсе не имела в виду, что этот день для меня напрасно потерян! Он был чудесным, да, чудесным! Таким, что я его никогда не забуду. Говорить с вами и чувствовать себя такой… такой глупой! Нет! Это не должно повторяться.

– Почему же? – спросил Дэвид.

– Мне слишком хорошо с вами… и это может отвлечь меня от моей работы.

– Но у вас должен же быть какой то отдых. Вы не можете жить, как затворница, совсем уйти от жизни, – настаивал он.

– Я говорю себе, что я должна вступить в жизнь, как монахиня вступает в монастырь, – медленно произнесла Шарн. – Думать не только о себе, но и о других.

Ее очки светились в темноте, как маленькие луны. Нежное невинное личико, обращенное к Дэвиду, выглядело жалким и расстроенным. Он привлек ее к себе и тихонько поцеловал в лоб. Она вырвалась из его рук с легким сдавленным криком и побежала к дому.

«Зачем, черт возьми, я сделал это? – спросил себя Дэвид минуту спустя, досадуя на этот непонятный ему порыв. – Да просто из сострадания и нежности к юному существу, – подумал он. – Так наивна она в понимании своего долга и так страстно в нем убеждена!»

Шарн была приятной собеседницей: странное сочетание простоты и усложненности мысли. И день, проведенный с ней вместе под солнцем, у моря, был приятным. Споры вовлекли их в духовное общение, вызвали чудесную близость. Почему бы ей не воспринять его поцелуй как естественное выражение их симпатии и взаимного понимания?

«А, к черту! – выбранился про себя Дэвид. – Но только ли в этом дело?»

Не были ли и его чувства потревожены этим неожиданным поцелуем, не смутил ли он его так же, как смутил «девичий покой» Шарн?

Глава XVII

Часто по вечерам Дэвид шел ужинать глухими переулками в тот итальянский кабачок, куда он попал случайно в первый вечер своего приезда. Кабачок назывался «Ресторан Рокко». Il Ristorante alla Tutte Ore[Ресторан, работающий круглые сутки (итал.).]. Это место возбуждало его интерес. Дэвида занимала дешевая экзотика в убранстве ресторана, его душная чужеземная атмосфера. Около десятка столиков в полутемном зале освещались одной пыльной, засиженной мухами лампой в виде глобуса; тут собирались завсегдатаи.

С одной стороны у входа была стойка. За него на стене висели сушеная рыба, темные, подозрительного вида колбасы, головки чеснока; на полках под ними стояли жестяные банки с оливковым маслом, сардинами, тунцами, анчоусами. Головка твердого белого сыра, испускавшего отвратительное зловоние, привалилась к безносому купидону, украшавшему грязную мраморную вазу, из которой торчал букет ярких бумажных цветов. На задней перегородке, отделявшей кухню от зала, красовался старый плакат с Везувием, курящимся над лазурным Неаполитанским заливом. И молодая королева в золоченой раме снисходительно улыбалась смуглому разноязычному сброду обедающих.

Не все из них были иностранцами. За одним из длинных столов у стены постоянно собиралась все та же кучка завсегдатаев, людей довольно-таки зловещего вида, под председательством владельца кабачка Рокко, чудовищно толстого человека; они неряшливо ели, переговариваясь о чем-то вполголоса. Время от времени слышалась рыкающая американская речь и среди темноволосых голов и смуглых и желтых лиц мелькало хитрое одутловатое лицо с золотым оскалом.

Неподалеку от этой группы располагалась шумная компания молодых головорезов, отпускавших реплики по адресу миловидной рыжеволосой официантки, которая сновала мимо с тяжелым подносом, уставленным блюдами, и ловко отшучивалась. Случалось, что какой-нибудь назойливый посетитель пытался вступить в разговор с сидящими за дальним столом, и тогда один из этих молодчиков выставлял его за дверь. Они, по-видимому, были в хороших отношениях с двумя юными смазливыми девицами, которым дозволялось иногда приблизиться к столу, где сидел хозяин и его приятели.

Среди постоянных посетителей кабачка были и простые, бедно одетые люди, видимо, рабочие. Из их разговоров можно было понять, что они привыкли здесь встречаться. Дэвид предполагал, что они избрали это место по той же причине, что и он: тут дешево кормили, еда была острая, а черный кофе крепкий.

Анджело, повар, популярный, как клоун в цирке, время от времени высовывал из кухни нос, чтобы приветствовать входящего соотечественника. В дверях показывалась его лоснящаяся от пота смуглая физиономия и большой живот, обтянутый засаленным фартуком; он бросал в зал шутку и скрывался под взрывы хриплого смеха и веселого неаполитанского говора.

Кабачок обычно был переполнен людьми, которые лениво курили и ели не спеша. На каждого нового пришельца смотрели с подозрением. Дэвид сумел преодолеть скрытую враждебность только тем, что не раз посещал это заведение, усердно расхваливая стряпню Анджело.

Флора, официантка, узнала Дэвида, как только он вошел в ресторан. Привыкнув видеть его всегда за одним и тем же столиком у двери, где он обедал, не проявляя никакого интереса к тому, что происходит вокруг, она стала обращаться с ним, как с постоянным клиентом; и хотя встречала его приветливо, но морщинки у рта каждый раз обозначались резче и в красивых, подведенных сипим, глазах появлялась настороженность. Соседи Дэвида по столику здоровались с ним и вскоре уже заводили разговор.

Дэвид заметил, что люди с дальнего стола каждый раз поворачивали головы при его появлении. Порой он ловил на себе косые взгляды и понимал, что его присутствие беспокоит их. В чем причина, спрашивал он себя. Флора обслуживала их с подобострастием и страхом, чего не проявляла ни к одному из посетителей.

Казалось, между этими людьми, поглощенными обсуждением своих дел, и буйной молодой компанией за соседним с ними столом, существовало взаимное понимание. Иногда они все вместе принимались над чем-то гоготать, случалось и так, что мужчины требовали, чтобы юнцы вели себя потише.

Флора следила, чтобы посетители держались подальше от полутемного конца зала. Бросив быстрый взгляд на незнакомца, занявшего пустой стул, она оглядывалась на Рокко – не нахмурился ли он. Сидевший рядом с Рокко человек с одутловатым подергивающимся лицом и хитрыми глазами тоже внимательно всматривался в нового пришельца. Если тот не внушал опасений, все поворачивались к нему спиной и снова занимались едой и разговором. Если же его появление вызывало хоть тень тревоги, американец мгновенно исчезал: его коренастая фигура в габардиновом пальто скрывалась за дверью, ведущей в кухню.

Дэвид догадывался, что в этом ночном кабачке творятся темные дела, и его интересовало, что бы это могло быть. Долгое время он так и не мог понять, в чем дело, пока однажды вечером не произошло следующее: какой-то подросток прошел, пошатываясь, мимо его столика и вдруг кинулся к дальнему столу.

Это был мальчик не старше семнадцати – восемнадцати лет, с черными, мокрыми от дождя полосами, падающими на лицо, и диким, обезумевшим взглядом. Он с криком вцепился в американца. Поднялся шум. Парии с соседнего стола повскакали с мест и схватили его. Заткну» мальчику рот, чтобы заглушить крики, они выволокли его из зала через кухонную дверь. Когда они вернулись, мужчины, сидевшие за дальним столом, едва отозвались на замечание одного из молодых бандитов:

– Вышел из игры. Больше мешать не станет.

– Да, уж ты об этом позаботься, – буркнул американец.

Дэвид встретился глазами с Флорой. В них; застыл ужас; в следующее мгновение она, истерически смеясь, бросилась на кухню с тяжелым подносом.

– Флорин парнишка! – услышал Дэвид негромкое восклицание своего соседа. – Накурился марихуаны и забуянил! А боссы этого не любят.

«Так вот оно что, – подумал Дэвид, выходя из кабачка. – Здесь место встречи торговцев наркотиками».

Если его предположение правильно, в чем он не сомневался, это объясняет, почему Флора так боится шпионов и соглядатаев, которые могут выследить шайку. Она по виду порядочная женщина. Каким образом ее сын оказался связанным с этими людьми? И почему она но вступилась, когда мальчика избивали?

Шел дождь. Подняв воротник пальто, Дэвид зашагал по узкой улице. Он оглянулся посмотреть, не идет ли кто-нибудь следом, как в первый вечер, когда он попал в этот кабачок. Никого не было видно.

Он свернул в переулок, который, как он уже знал, вел кратчайшим путем на главную улицу. Фонарь в начале переулка светился сквозь дымку мелкого моросящего дождя. Переулок казался темным туннелем, тянувшимся к свету, источник которого находился в дальнем его конце, где рос высокий эвкалипт, а позади него то и дело вспыхивали фары проносившихся мимо машин. Жестяные мусорные ящики, переполненные гниющими отбросами, стояли в ряд вдоль сломанных и проржавевших заборов, которыми были обнесены задние дворы, выходившие в переулок.

Тихий стон донесся вдруг до его слуха. Он исходил из сточной канавы; там, рядом с мусорным ящиком, лежал, скорчившись, человек. «Пьяный», – подумал Дэвид и прошел мимо. Но стон повторился и, казалось, был исторгнут мучительной болью. Человек лежал без движения, но-видимому, не в силах подняться.

Дэвид повернул обратно. Должно быть, с этим человеком что-то случилось, решил он, сшиблен машиной, может быть, нуждается в помощи. Он наклонился над телом, лежащим у мусорного ящика, и в темноте разглядел бледное лицо и прилипшие ко лбу черные мокрые волосы. Затуманенный взгляд был устремлен на Дэвида. Из раны во лбу сочилась кровь и заливала глаза.

Мальчик из кабачка Рокко! Дэвид узнал его.

– Оставьте меня! – задыхаясь, с трудом выговорил он. – Оставьте меня! Я здоров.

Он попытался подняться на ноги, но тут же повалился назад с тихим протяжным стоном, словно раненое животное.

– Я помогу тебе, – сказал Дэвид. – Надо вызвать карету Скорой помощи.

– Нет! Нет! – с отчаяньем закричал мальчик. Он снова сделал попытку встать и снова упал на землю.

Догадываясь о случившемся, Дэвид понимал, что тот боится врачей, расспросов, полиции и что он должен укрыть мальчика в таком месте, где бы бандиты из кабачка не нашли его. Но где? И как?

Мальчик был без сознания. Дэвид отер ему лицо, запачканное грязью и кровью. Затем туго стянул носовым платком рану на лбу и осторожно ощупал бесчувственное тело. Одна рука безжизненно висела и кровоточила, вероятно, была сломана; под топкой рубашкой Дэвид нащупал треснутые ребра, и это прикосновение исторгло протяжный стон из груди мальчика.

– Домой, – простонал он. – Хочу домой…

– Где твой дом? Скажи мне, где? – спросил Дэвид.

Мальчик попытался что-то ответить, но снова потерял сознание. Подняв его на руки, Дэвид, спотыкаясь, донес мальчика до конца переулка, где светил фонарь и росло дерево. Под деревом стояла скамейка, Дэвид опустил на нее свою ношу и сел сам, дрожа и задыхаясь.

Лил дождь. Он стекал по спине Дэвида холодными струями, пропитывая его пиджак и брюки. Мальчик промок насквозь, еще когда лежал в канаве, одежда его прилипла к телу; дождь хлестал по бледному лицу. Испуганный мертвенной неподвижностью мальчика, Дэвид резко встряхнул его.

– Где ты живешь? – раздельно и настойчиво повторил он.

Мальчик открыл глаза, уставился на него, потом, охваченный ужасом, попытался встать на ноги. Дэвид удержал его.

– Где ты живешь? – с отчаяньем повторил он. – Постарайся сказать мне, где?

– Сорок… один, улица Полумесяца, – выдохнул мальчик и снова повалился на плечо Дэвида.

– Улица Полумесяца! – Дэвид вспомнил кривую улицу с ветхими домами, по которой он ходил иногда обедать к Рокко. Они еще вызывали у него улыбку, эти старью дома, припадавшие к земле у самого тротуара с робким подобострастным видом, словно дряхлые нищие, знававшие лучшие времена. Улица Полумесяца находилась по ту сторону, напротив переулка, из которого он только что вышел. Не очень далеко, но все же стоило взять такси, если бы можно было сейчас найти его.

Все машины, которые Дэвид останавливал, были с пассажирами и проносились мимо, обдавая его жидкой грязью и освещая на миг светом фар, дробящимся в струях дождя.

– Пойдем, сынок! – бодро сказал Дэвид. – Доберемся сами.

Крепко обняв мальчика, который не стоял на ногах, и то неся его, то почти волоча на себе, Дэвид направился к старым домам, выстроившимся полукругом. Шагая вдоль заборов и разыскивая нужный номер, Дэвид непрестанно чертыхался. Он был в полном изнеможении; несколько раз чиркал спичкой, чтобы посмотреть, как идут номера. Многие из них были стерты или шли в каком-то нелепом беспорядке – четные и нечетные вперемежку. Спички шипели и гасли под дождем.

Измученный, обливающийся потом, Дэвид остановился, чтобы прислониться на минуту к низкой каменной ограде небольшого палисадника. И вдруг, словно чудом, над дверью дома напротив на освещенном полукруглом стекле выступил номер сорок один.

Дэвид пересек улицу и постучал в дверь. Загремела цепочка, и на пороге появилась какая-то старуха. Она вглядывалась в темноту, и ее морщинистое лицо выражало недоумение и подозрительность. Но когда она увидела мальчика, которого поддерживал Дэвид, она испуганно вскрикнула:

– Тони! Он ранен?

– Его избили, – ответил Дэвид, – мне кажется, у него сломана рука и, пожалуй, пара ребер. Он не хотел, чтобы я отвез его в больницу.

– Внесите его в дом, – Старуха отступила в коридор.

Дэвид помог ей положить мальчика на кровать, стоявшую в конце задней веранды.

– Ну, ну, милый, – нежно шептала она, – успокойся, бабушка с тобой. Спасибо вам, мистер. – Она дрожа повернулась к Дэвиду. – Бедный мой Тони – он всегда попадает в беду. Но это не по его вине. Он хороший мальчик, по-настоящему хороший. Если бы его мать не связалась с этим подлым янки, он никогда не пошел бы по дурной дороге.

– Я ничего не знаю об этом, – сказал Дэвид, надеясь, что она расскажет еще что-нибудь о мальчике, – Я просто наткнулся на него. Он лежал без сознания, по-видимому избитый. Могу я чем-нибудь помочь вам? Может быть, вызвать врача?

– Я сама позову врача, какого нужно, – отрезала старуха, – чем меньше людей будут знать об этом, тем лучше. Но я донесу на этого подлого ублюдка и на всех их, если они посмеют еще раз тронуть моего мальчика!

Но это была мгновенная вспышка. Старуха опомнилась, и на ее морщинистом лице снова появилось выражение настороженности и недоверия.

– Я что-то разболталась. Забудьте, мистер, что я сказала.

– Да, да, – пробормотал Дэвид, чтобы успокоить ее.

Шаркая ногами, она направилась к двери, и Дэвид последовал за ней. И только когда дверь закрылась за ним, он полностью осознал весь ужас происшедшего. Глазам его на миг представилось дно большого города, о котором он знал так мало. Он слышал о жестоких законах тех, кто занимается торговлей наркотиками. Но никогда раньше не сталкивался ни с ними, ни с их жертвами.

Может быть, он сделал уж слишком поспешные выводы по нескольким случайным наблюдениям, спросил себя Дэвид. Нет. О том, что в ночном кабачке Рокко творятся какие-то тайные дела, он понял в первый же вечер. И каждый раз с тех пор, бывая там, он чувствовал, что страх и враждебность людей, сидящих в полутьме на дальним столом, порождены преступлениями. Сегодня вечером он получил доказательство этого в бандитском нападении на мальчика. И то, что сказала старуха в минуту отчаянья, когда не владела собою, объясняло многое.