Текст книги "Негасимое пламя"

Автор книги: Катарина Причард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

Глава VII

На следующий день, после полудня, Билл вывел стоявший в кустах мопед. Мифф обняла и нежно поцеловала отца, Билл крепко пожал Дэвиду руку, посмотрев ему в глаза открытым, честным взглядом, и, после веселых прощальных пожеланий и обещания скоро наведаться, они умчались.

До Дэвида донеслось дробное тарахтенье мопеда, выехавшего на тропинку и быстро удалявшегося вниз но дороге к городу. Дэвид снова остался один, в своем уединении, наполненном солнечным светом, шумом деревьев и пеньем птиц. Лежа на коврике, он попытался вновь обрести состояние приятной летаргии, владевшей им до того, как Мифф и ее спутник нарушили его сонное оцепенение. Но чувство общности, связи с землей, дающей жизнь и мельчайшим организмам, насекомым и травам, и огромным деревьям, чьи стволы покрыты ржаво-красной корой, а густолиственные ветви тянутся к самому небу, и колючей акации, роняющей на землю свое буйное золото, – это чувство ушло безвозвратно. Беспокойство и тревога охватили его: он понял, что обманывал себя, воображая, будто может вести здесь жизнь отшельника.

Молодые люди ворвались в его уединение и заставили его вновь задуматься над том, что же он будет делать. Между ними, несмотря на разницу во взглядах, существовала идейная и духовная связь, и для него это было очень ценно. Он как-то встряхнулся, почувствовал прилив сил. Возникшая между ними близость предполагала, что они верят в благородство стоящей перед ним цели, а он верит в благородство их задач.

В самом деле, почему он предается здесь праздности? Пленился дикими фиалками, розовато-лиловыми u белыми, застенчиво строящими ему рожицы среди зелени крошечных круглых листочков, папоротниками, высовывающими ему свои розовые язычки, и муравьями, снующим и взад и вперед по своим неприметным делам? Почему позволил себе увлечься фантастическими теориями о жизни, как об едином процессе, объемлющем все сущее от деревьев и насекомых до человека? Почему предался бесцельным метафизическим умствованиям и экстазам, размышляя о существах, единственный инстинкт которых – жить и производить себе подобных? Позволил им отвлечь себя от трагедии существ, способных на самые высокие, благородные чувства и величайшие свершения, живущих в богатом и прекрасном мире, но пребывающих в постоянной вражде?

В чем причина этой вражды?

Алчность, жестокость, предрассудки и жажда власти – не эти ли силы развращают и губят все, к чему прикасаются? Но ведь нельзя же отрицать, что большинству людей присуща доброта. Если ребенок заблудится в зарослях, все будут встревожены. Сколько самых разных людей бросится на поиски ребенка. Одного ребенка! Сотни фунтов затрачиваются на его поиски! И всегда находятся нужные суммы, чтобы оказать помощь поселенцам, чьи дома и фермы уничтожают наводнения и пожары.

Великое, доброе человеческое сердце – это родник, где берут начало все благородные людские поступки, поступки, требующие великодушия и мужества.

Так почему же, когда дело касается спасения миллионов детей и взрослых от смертоносного грибовидного облака, от ужасных последствий ядерной войны, которая может вспыхнуть в любой момент в результате просто несчастной случайности, почему же люди так медлят предотвратить страшную угрозу не только их здоровью, но и самому существованию?

Они или не сознают опасности, или не в силах защитить себя. Они не могут побороть свой страх перед вмешательством в намерения правительства, – боязнь потерять работу, от которой зависит жизнь их семей, или прослыть коммунистами, если они присоединятся к тем, кто пытается сорвать планы торговцев оружием, стремящихся держать народы на грани войны.

Должна же быть какая-то возможность прояснить сознание людей, воззвать к их благоразумию, чтобы положить конец этой преступной торговле смертью и разрушением!

Его задача – отыскать путь к великому и доброму человеческому сердцу, привести людей к согласию, помочь им преодолеть страх.

В конце концов, что может сравниться со страхом перед повторением Хиросимы? Перед бомбами в сто раз более сильного действия, чем та, первая. Ведь они в одно мгновение сметут с лица земли все живое, исковеркают, уничтожат и отравят все семена жизни – если вообще что-нибудь уцелеет – на много-много поколений вперед!

Дэвид вскочил на ноги. Его охватила потребность писать, изложить на бумаге все, о чем он думал. Собрав книги и подняв с земли коврик, он спустился к коттеджу; там он сел за стол, открыл пишущую машинку и вставил в нее лист бумаги. После часа сосредоточенной работы он просмотрел отпечатанные страницы и нахмурился: это был сжатый отчет о докладах, прочитанных на ассамблеях в защиту мира, и заявления крупнейших ученых, таких как Эйнштейн, Бертран Рассел, Швейцер и Жолио-Кюри – о действии радиации, как неизбежном последствии ядерных взрывов. Статья ничем не отличалась от сотен других статей, которые он сам неоднократно отвергал, будучи редактором «Диспетч», подумал он с отвращением. Надо найти какой-то другой, лучший способ изложения фактов.

Ведь сами по себе эти факты действенны и драматичны, как иге заставить людей откликнуться на них? Длинные параграфы, столбцы комментариев, бесконечные протесты и призывы – все это в конце концов лишь наводит скуку. Подробное описание различного вида атомных бомб, их устройства и боевого действия еще, пожалуй, годится для учебных пособий; эта же статья, по его замыслу, должна сама, подобно бомбе, произвести интеллектуальный взрыв – возмутить спокойствие читателей, пробудить у них интерес к дальнейшему исследованию вопроса и заставить присоединиться к движению за мир, за уничтожение ядерного оружия и предотвращение атомной войны.

Мысли и фразы осаждали Дэвида. Они роились в его мозгу точно назойливая мошкара, то исчезая, то с яростным жужжанием возвращаясь вновь, пока не довели его своим жестоким упорством до полного изнеможения. Сознание бессилия овладеть темой вызывало в нем глухое раздражение. Он схватил карандаш, набросал в качестве вступления несколько строк, затем быстро скомкал лист и отбросил его прочь. Снова и снова пытался он сочинить какую-нибудь блестящую, поражающую воображение фразу для начала, но тотчас же ее зачеркивал, потому что в ней не было ничего ни блестящего, ни поражающего. Отчаявшись, Дэвид подумал, не изменила ли ему его способность владеть материалом. Уж не теряет ли он веру в себя, в свой дар журналиста?

Его взгляд упал на одну из книг Мифф – потрепанный томик Платона, который он читал перед приездом ее и Билла. На память пришли слова Сократа, сказанные две тысячи лет назад. «Я называю злом все, что причиняет вред и уничтожает, и благом все, что приносит пользу и хранит».

И тут, словно вспышка молнии озарила его сознание: он увидел план своей будущей статьи. Взволнованный блеснувшей идеей, Дэвид оттолкнул кресло, подошел к книжным полкам и, достав нужную книгу, стал быстро проглядывать ее. Потом, отбросив книгу, извлек из кармана трубку, набил ее, раскурил и принялся беспокойно шагать взад и вперед но комнате, обдумывая пришедшую ему в голову мысль.

«Что ж, пожалуй, будет забавно вовлечь в спор старого хитреца! – подумал он, улыбнувшись. – Ведь древние называли его «мудрейшим из людей»! Эта чертова статья может получиться любопытной! Во всяком случае, ему, Дэвиду, доставит истинное наслаждение написать ее в форме прославленных философских диалогов Сократа с его учениками. Это будет некая фантазия на тему: что могли бы сказать друг другу Сократ и его ученики, владея трудным искусством ведения спора, опираясь на логику и доводы рассудка.

Оп положил трубку в пепельницу и снова сел за пишущую машинку.

«Допустить ли нам гибель человечества, Сократ, или заставить человечество отказаться от войн?» – начал он. – Вот вопрос, который мы предлагаем тебе, вопрос грозный, неизбежный, требующий ясного ответа».

Дэвид привел несколько цитат из заявления Эйнштейна и группы всемирно известных ученых-атомщиков: но после некоторого размышления передумал, решив использовать собранные им факты и заявления в диалоге между Сократом и современным промышленником, который утверждает, что «ударная сила важнее, чем народ или целая страна», поддерживает гонку вооружений, холодную войну и политику балансирования на грани войны, дабы уничтожить все проявления гуманизма; который на словах лицемерно выражает самые прекрасные чувства, желая внушить людям, что он не агент финансовых магнатов и милитаристов, а убежденный патриот, решивший оградить «свободный мир» от коммунизма.

Давид с увлечением стучал на машинке около часу, посмеиваясь про себя; время от времени он прерывал работу, чтобы зажечь трубку, задумчиво затягивался, клал ее и снова продолжал искусно вплетать факты недавнего времени в канву сократовского диалога. Когда сгустились сумерки, он зажег лампу. В комнате было холодно, но, охваченный творческим возбуждением, он не мог оторваться от работы, чтобы принести дров и разжечь очаг. И лишь после того, как статья была закончена и Дэвид вынул из машинки последний лист, он вспомнил, что сегодня не ужинал. Улыбнувшись при мысли о том, как увлеченно он сегодня работал, испытывая приятное чувство щедрой самоотдачи, Дэвид стал перечитывать рукопись.

«Неплохо, – подумал он с удовлетворением, – совсем неплохо».

Никогда еще с таким трудом не давалась ему статья, которой предстояло стойко выдержать нападки критики, ибо она была не только блестящим образцом публицистического жанра, но и обладала глубоким содержанием, дающим разумное, обоснованное, реальное представление об опасности, грозящей человечеству. И все же, сказал себе Дэвид, она не из тех статей, которые обращены к массе. Она рассчитана на избранных. Вероятнее всего, она и не произведет впечатления в той среде, где это всего нужнее. Подобный изыск мог прийтись по вкусу человеку интеллигентному, но, чтобы встряхнуть сторонников самодовольного промышленника, которого он зло высмеивал, требовался более сокрушительный удар. Для большинства был бы уместнее прием попроще.

Следует избавиться от своей несколько приподнятой и сложной литературной манеры, чтобы стать ближе к читателям; надо приводить знакомые им примеры, использовать язык их среды. И все же ему казалось, что он по напрасно потратил время на эту статью. Она, без сомнения, найдет отклик у людей типа Карлайла из «Эры». Карлайл был человек умный и широко образованный и ценил в статьях, отбираемых им для своего журнала, их литературные достоинства. Они с Дэвидом были в хороших отношениях. Впрочем, статья могла оказаться слишком смелой даже для него. И все же Дэвид был уверен, что, увидев под статьей инициалы Д.-Д. И., Карлайл из чувства товарищества не откажется напечатать сочинение своего бывшего собрата.

На следующий день Дэвид заново переписал отдельные пассажи, сделал фразы более лаконичными, придал вопросам язвительную афористичность и снова перепечатал рукопись. Закончив статью, Дэвид подумал, что, хотя он и не вполне ею удовлетворен, все же она – лучшее из всего, что он когда-либо написал в своей жизни. По крайней мере, он нанес удар, первый удар по врагу; это было начало его борьбы «за мир без войны», как говорила Мифф.

Эта статья очистила его голову от праздных мечтаний, сказал себе Дэвид. Этап жизни на лоне природы закончился. Он должен вернуться в город, жить среди людей, узнать, что их волнует, найти к ним подход. И притом, подход к самым различным людям – не только почтенным обитателям предместий или сознательным рабочим, вроде Билла и его товарищей, но ко всем пассивным, не умеющим задумываться людям, к какому бы слою общества они ни принадлежали.

На следующее утро, приведя в порядок коттедж, Дэвид уложил в чемодан смену белья, сунул туда же свои бумаги, надел пальто, шляпу и взял пишущую машинку.

Он был так занят мыслями о будущем, что без чувства сожаления закрыл за собой дверь коттеджа и положил ключ в условленное место.

Шагая но грязной дороге к железнодорожной станции, он взглянул вверх на огромные деревья, чьи кроны смыкались высоко над его головой, и подумал: «Если бы человек мог жить как дерево: расти вверх, к солнцу, прямым и сильным». И усмехнулся, ощутив где-то в глубине души неясное желание ускользнуть от будущего, которое вставало перед ним.

«Довольно! – сказал он себе. – Человек должен жить как подобает человеку и делать лучшее, на что он способен в жизни».

Два последних дня, пока Дэвид писал, шли сильные дожди, и придорожные акации поникли под тяжестью желтых цветов, забрызганных грязью и увядших.

Глава VIII

Он приехал в город уже после полудня. У него не было намерения возвращаться домой, но куда идти – он еще не решил. Сойдя на центральном вокзале и сразу же очутившись в людском водовороте среди грохота уличного движения, Дэвид почувствовал себя здесь чужим: словно он отсутствовал целые годы или же, приехав из сельской глуши, впервые увидел город. Он понял, что смотрит теперь на эту людскую толпу, деловито снующую взад и вперед, совсем по-иному: как посторонний наблюдатель. Ему хотелось раствориться в толпе, стать ее незаметной частицей, разделить с нею ее тревоги, стремленья, ее бешеную погоню – за чем? Что эти люди искали? Покоя, счастья, забвения, небесного блаженства здесь, на земле, или в райских кущах?

На углу одной из улиц стоял старый отель, выкрашенный в отвратительный красный цвет, который весьма раздосадовал бы Тома Джексона, веселого потомка ирландского судьи, выстроившего этот дом в давние времена. На противоположном углу высилась серая каменная громада кафедрального собора, возносящего к туманному небу невидимые шпили. Пивная неподалеку была переполнена посетителями, которые, громко переговариваясь и толкаясь, пробивались к стойке.

В темных стенах собора мягко светились цветные витражи. Над шумным городом плыл мелодичный колокольный звон. «Вечерняя служба началась», – подумал Дэвид. глядя как несколько темных фигур поднялось но ступеням и исчезло во мраке огромного здания. Трамваи, автобусы, грузовики, сверкающие легковые машины нескончаемым потоком неслись но улицам.

«Диспетч», сэр! «Дейли диспетч»! – раздался рядом пронзительный голос мальчишки-газетчика.

Дэвид порылся в кармане и с усмешкой вручил подростку несколько пенсов.

«Забавно, – подумал он, – забавно стать покупателем своей же газеты».

Сдав чемодан и пишущую машинку в камеру хранения, Дэвид развернул газету, заранее решив проявить терпимость, но уже само расположение материала вызвало в нем досаду. Его возмутили крупные, сенсационные заголовки на первой полосе и тут же помещенное подробное описание убийства какой-то женщины. В раздражении он отбросил газету.

И сразу же вспомнил о рукописи, лежащей у него в кармане. Через темные переулки и аркады, напоминающие восточный базар, Дэвид вышел на широкий проспект, где помещалась редакция «Эры».

Опустив конверт в почтовый ящик, висящий в вестибюле внушительного и ярко освещенного здания «Эры», где шла сейчас напряженная работа, Давид поспешно вышел на улицу и зашатал прочь: привычная редакционная суета, шум работающих машин и запах типографской краски внезапно вызвали у него прилив тоски.

«Выпить бы, что ли, – сказал себе Давид, пытаясь заглушить гнетущее чувство, – в самом деле, а, Дэйв?»

Бары в этом районе часто посещались газетчиками, и, не желая встретить кого-нибудь из знакомых, он свернул с главной улицы и зашагал по направлению к окраинам, где фабрики, товарные склады, старые лавчонки и ряды обветшавших домов тянулись вдоль грязных тротуаров.

Войдя в пивную на углу одной из таких улиц, он подошел к стопке и взял себе кружку пива. Потягивая пиво, он с любопытством разглядывал пестрое разноязычное сборище; посетители возбужденно переговаривались на полдюжине языков, торопясь до закрытия проглотить свою кружку пива. Среди общего гама выделялись резкие голоса австралийцев. То и дело повторялось слово «убийство», и Дэвид догадался, что здесь обсуждают происшествие, о котором сообщалось в газете. Он вспомнил, что убийство было совершено где-то в этом районе.

Выйдя из пивной вместе с остальными, он последовал за двумя мужчинами, вошел с ними в кабачок неподалеку и сел за соседний столик. Они подозрительно оглядели его, затем поднялись и направились к выходу.

– Шпик проклятый! – пробормотал один из них, проходя мимо.

– Что подать, дорогуша? – весело осведомилась официантка.

Очнувшись от раздумья, в которое повергли его только что услышанные слова, Давид произнес, запинаясь:

– Н… не знаю. Что у вас есть, все равно.

– Как это так! – воскликнула официантка, оживленная и привлекательная, несмотря на усталое, грубо накрашенное лицо, обесцвеченные перекисью волосы и острый пронизывающий взгляд. – Что это с вами? Уж сами по знаете, чего хотите?

– В самом деле, что это я! – Дэвид улыбнулся подкупающей улыбкой. – Чего-нибудь горячего, да побольше, пожалуйста!

Она принесла ему полную тарелку мяса с капустой и картофелем и пудинг с почками.

– Вы просто ангел, – сказал Дэвид, хотя и не был голоден. Он ел медленно, наблюдая за другими посетителями: тут были тучные смуглые мужчины в компании разряженных девиц; и бедно одетые рабочие, молчаливо поглощающие свой ужин. Юнцы в ярких куртках и узких черных и синих джинсах пересмеивались с официанткой, быстро снующей между столиками.

– Флора, – кричали они, – как там насчет спагетти с кошачьей требухой?

– Верно, повар не снес еще яиц для моего бифштекса, а, Флора?

– Слушай-ка, Флора, ты пойдешь сегодня на бокс?

– У тебя что, свиданье с легавым, Флора?

Дэвид больше интересовался ими, чем своей едой. И это, по-видимому, заметили.

– Послушайте! – Официантка наклонилась к его плечу. – Что за игру вы ведете? Вас что, тоже пустили по следу – искать убийцу Росси?

– Меня? Боже милостивый! Нет, конечно! – Он был так ошеломлен, что она рассмеялась. – А разве я похож на сыщика?

– Как две капли! – ответила она. – Только немного переигрываете. – А впрочем, больше похожи на убийцу.

– Черт знает, что такое! – Дэвид в ужасе уставился на нее, а она всунула ему в руки засаленный листок меню, сделав вид, что они обсуждают заказ.

– Видите ли, шпики ищут убийцу в наших краях. А ребята считают, что женщина получила по заслугам. Парни, которые вышли, когда вы появились, пустили слух, что вы шпик.

– Да я только что из провинции, – начал неловко объяснять Дэвид, – и просто хочу оглядеться.

– Нечего здесь оглядываться чужому человеку, – резко сказала официантка. – Возвращайтесь-ка лучше в город, туда, где еще горят огни. Раз уж ребята решили, что вы из ищеек, вам несдобровать.

– Что ж, надо уходить! – сказал Дэвид, приподнявшись.

– Дождитесь сладкого. Не к чему показывать, что вы испугались.

Она принесла ему чашку кофе и какую-то вязкую массу из протертого ревеня с заварным кремом; он попытался проглотить несколько ложек и запить их кофе.

– Семь шиллингов, – сказала официантка, опять подходя к нему.

Дэвид вложил бумажку в десять шиллингов в ее руку и откинулся на спинку стула.

– Как вас зовут? – спросил оп.

– Не ваше дело, – отрезала она.

– Ну, так я буду называть вас Флорой, как все другие, – сказал он беспечным тоном. – Спасибо, Флора.

Небрежно надвинув на лоб шляпу, Дэвид направился к выходу. Очутившись в узком, плохо освещенном переулке, он почувствовал не страх, как предполагала Флора, а скорее подъем духа.

Хотя его приняли за соглядатая, которому не место среди этих голодных людей, взволнованно обсуждавших убийство, Дэвид был рад, что случайно натолкнулся на одну из тайн большого города – круговую поруку обитателей «дна».

Идя к трамвайной остановке, Дэвид не оглядывался, хотя слышал за собою крадущиеся шаги; шаги стихли, как только он остановился, чтобы зажечь трубку; двое мужчин, которые при его появлении покинули кабачок, втиснулись следом за ним в тот же вагон.

Трамвай был переполнен; тут были мужчины всех возрастов: молодые, средних лет и старые; старики по большей части в поношенных шляпах и пальто поверх вязаных шерстяных джемперов и обвисших на коленях брюк; мужчины средних лет без шляп, более подтянутые и прилично одетые, и юноши в спортивных рубашках или кожаных куртках и узких брюках. Передний вагон был набит битком, как платформа для скота; да и задний переполнен так, что люди висели на подножках.

С трудом втиснувшись в вагон, Дэвид остановился, держась за ремень; качаясь из стороны в сторону и то и дело наваливаясь на толстого рыжеволосого соседа, Дэвид спросил его, по какому случаю и куда едут все эти люди.

– Да ты что, приятель? Неужто не знаешь? На бокс, куда же еще! Сегодня дерутся Кид Мэрфи и Стэн Льюис.

– Да я только что из провинции, – снова прибегнул к своей неловкой отговорке Дэвид.

– То-то и видать, что ты поотстал! – охотно извинил его собеседник. – Драка будет знатная. Оба парня здешние, и за каждым стоит своя шайка. А между шайками давнишняя вражда.

– Разве тут до сих пор есть враждующие шайки?

– А как же! – хмыкнул рыжеволосый. – И еще говорят, будто убийство на Стоун-лейн имеет к этому отношение.

Трамвай резко затормозил, и пассажиры попадали друг на друга.

– Если не знаешь дороги, пошли со мной. Захватим место у самого ринга, – продолжал он, – я тут свой человек и мне всегда удается занять хорошее местечко.

Дэвид перевел дыхание и выпрямился.

– Что ж, пошли! – откликнулся он на дружелюбное предложение своего случайного знакомого.

Они сделали пересадку и, сойдя с трамвая, быстро зашагали по улице к стадиону, но у входа, в давке у турникетов, потеряли друг друга. Возбужденная толпа ринулась занимать места. Дэвид, подхваченный людским потоком, оказался в верхних рядах, окружающих ринг, и упал на первое попавшееся сиденье, – крошечная песчинка среди тысяч других человеческих песчинок, мужчин и женщин, заполнивших огромное деревянное строение. Шумная, беспокойная толпа, не отводя глаз от небольшой ярко освещенной арены внизу, в волнении ждала пачала матча.

Между скамьями, расположенными тесными ярусами, оставались узкие проходы. Дородный мужчина с сыном, школьником лет двенадцати, протиснулись мимо Дэвида и уселись рядом. Парнишка нечаянно толкнул башмаком спину человека, сидящего ярусом ниже.

– Эй, ты, придержи-ка ноги, – проворчал тот.

– А ну, двинь его в шею, – посоветовал отец.

Мальчишка «двинул», и пострадавший в ярости кинулся на него. В ту же секунду заработали кулаки. Соседи из обоих рядов тут же ввязались в драку, и понадобилось вмешательство полисмена с дубинкой, который пригрозил выпросить дерущихся на улицу, если они не утихомирятся.

Толстуха, сидевшая слева от Дэвида, невозмутимо созерцала свалку. Она была так жирна, что ее грудь и живот слились в одно целое, а короткие ноги едва касались пола. Руки ее были сложены на животе; маленькие свиные глазки на заплывшем жиром лице ничего не выражали. По-видимому, она привыкла к подобным сценам. Они не трогали ее.

На ряд ниже сидел старый боксер с коротко остриженной седой головой, широкими плечами и изуродованным ухом; откинувшись назад, он спокойно разглядывал толпу. Рядом с ним маленький пьяный человечек с морщинистым лицом, похожий на жокея, то и дело вскакивал, как чертик в коробочке, и вопил во все горло:

– Время! Время! Боксеры на ринг! Мы сюда не ночевать пришли!

Старый боксер протянул руку и, надавив огромной ладонью на голову пьянчужки, посадил его на место. Не говоря ни слова, он проделал эту операцию два или три раза, вызывая вокруг взрывы хохота.

Появление Стэна Льюиса было встречено приветственными криками и бурей аплодисментов. Очевидно, он пользовался здесь большой популярностью. Сбросив халат, он предстал перед публикой – великолепно сложенный молодой человек, темноволосый, с золотистой от загара кожей. Вслед за ним на ринг вышли судьи и Кид Мэрфи. Кид прошел к своему углу и сбросил белый халат. Раздались одобрительные возгласы, такие же громкие аплодисменты и восторженные крики его приверженцев. Он также являл собой прекрасный образец молодой мужественной красоты; белокурый и свежий, он словно только что вышел из ванны. Возможно, Кид несколько тяжелее и крепче, чем Льюис, подумал Дэвид, но у Льюиса размах больше и сам он выше.

В толпе говорили, что Кид на год моложе своего соперника; судья, представляя их, объявил, что противники имеют равный вес – девять стоунов десять фунтов – и что поединок будет состоять из десяти двухминутных раундов.

Дэвид подумал, что он никогда в жизни не видел таких красивых и физически крепких юношей; они стояли друг перед другом, широко расставив мускулистые ноги; у обоих были мощные торсы и обнаженные руки; Кид Мэрфи в зеленых трусах, Стэн Льюис – в белых; на ногах туго зашнурованные легкие ботинки, руки в набитых волосом боксерских перчатках; гладкие волосы, напряженные лица. Молодые люди обменялись рукопожатием и вернулись каждый в свой угол.

Прозвенел гонг, и судья объявил начало матча. В первую минуту противники осторожно кружили один возле другого, делая финты, стараясь выведать силу и тактику противника. Льюис начал атаку двумя ударами правой, но Кид уклонился от них, ловко отступив назад, и сам хотел нанести удар левой; однако Льюис сумел отвести его. И хотя сбить Кида с ног ему не удалось, тем не менее в первом раунде Льюис явно имел перевес. С самого начала матча было ясно, что оба противника хорошо тренированы и опытны; Стэн Льюис был быстрее в движениях, более гибок и увертлив. Кид производил впечатление более стойкого, крепкого и уверенного.

Во втором раунде Кид перешел в наступление. Преследуя Льюиса, он наносил ему сильные удары, и хотя тот принимал их, отвечая ударом на удар, стремительность и сила натиска ошеломили его. Когда противники вошли в клинч, Кид, обхватив Льюиса одной рукой, стал что есть силы молотить его другой. Толпа возмущенно заревела, и судья разнял боксеров.

В третьем и четвертом раундах противники были уже сильно измотаны. У Стэна оказалась рассечена щека, разбитые губы вспухли. У Кида, после сильного бокового удара, заплыл правый глаз. Из носа струилась кровь. Снова и снова Кид пытался применить свой подлый прием в момент клинча. Судья вынужден был опять развести их и сделать Киду предупреждение.

В пятом раунде Кид, увертываясь от ударов, градом сыпавшихся на него, оперся о канат и тут его настиг кросс правой в челюсть; он пошатнулся, и Стэн навалился на него. Слабея, Кид почти не оборонялся, и только гонг спас его.

В перерыве между раундами противники развалились в противоположных углах ринга. Над ними хлопотали секунданты, обтирая их губкой, похлопывая по мускулам ног, массируя мышцы бедер, плеч, шеи и рук. Но стоило гонгу прервать их кратковременный отдых, как молодые люди снова бросились друг на друга. Всклокоченные, потные, все в крови, с распухшими и разбитыми лицами, дошедшие до какого-то мрачного остервенения, они, внимательно следя за каждым движением противника, зная все его слабые места, понимая, куда и как надо бить, кружили по рингу, нанося удары в голову и туловище соперника, а толпа вопила в исступлении, то завывая от ярости, то захлебываясь от восторга.

Дэвид наблюдал за жестокими и хищными лицами людей, сидящих рядом с ним на галерее, которые с жадным интересом следили за схваткой. Горящие глаза, широко разинутые и безобразно перекошенные рты множества мужчин и женщин, топающих, воющих, свистящих и улюлюкающих в припадке неистового возбуждения. Пьяный жокей продолжал подпрыгивать, вопя и непристойно бранясь, пока широкоплечий верзила со стриженой седой головой не утихомирил его своим огромным кулачищем, после чего пьяница рухнул на пол и замолк. До конца матча он уже не подавал реплик.

Затем разгорелся скандал: один из приверженцев Льюиса непочтительно отозвался о Киде. Женщина, сидящая по соседству, залепила ему пощечину. Ее дружок с криком: «Эй, ты, поосторожнее, не тронь мою девчонку», набросился на него.

– Черт, да стану я руки марать о твою шлюху! – выкрикивал тот между ударами.

Удары сыпались на него до тех нор, пока он, шатаясь, не покинул поле боя, проклиная женщин и всех заступников Кида.

Дым от бесчисленных папирос, трубок, сигар облаком висел над переполненными ярусами и рингом. Чем стремительнее и напряженнее развертывалась борьба, тем яростнее становилось возбуждение толпы. Казалось, зрелище двух парней, молотящих друг друга вот уже восьмой раунд, разбудило в людях все порочные, низменные инстинкты.

– У них такой вид, будто их протащили через канализационную трубу, – безмятежно заметила соседка Дэвида.

Кид явно терял теми и уже наносил удары вслепую; зрители вопили, подстегивая его.

– Так не дерутся!

– Дай ему, дай ему хорошенько!

– Сдрейфил, подлец, так его…

– А ну, влепи ему, Стэн!

– Выпусти ему кишки!

Кид шатался, как пьяный, и наконец упал под волчий вой разъяренных зрителей. Но судья не успел досчитать до десяти, как он снова был на ногах и ринулся в бой, Стэн не давал ему передышки, нанося безжалостные удары то правой, то левой в голову, грудь, бока. Собрав последние силы, Кид размахнулся и нанес противнику сокрушительный удар правой. Стэн пошатнулся: предвкушая победу, он стал несколько неосторожен. Рев ликования раздался со стороны болельщиков Кида. Но когда в следующем раунде сильный апперкот свалил Кида с ног и он пролежал без сознания все время, пока судья вел счет, те же люди злобно кричали, насмехаясь над ним, стараясь обидеть как-нибудь побольней.

Среди соседей Дэвида нашлись осведомленные, которые клялись, будто заранее все было подстроено так, чтобы победа досталась Киду, а Стэн Льюис смешал карты. Достанется же ему теперь от покровителей Кида и от букмекеров, ставивших на него!

– Жульничество одно в этом боксе, – проворчала соседка Дэвида, когда они вставали с мест. – Все равно как на скачках. Никогда не знаешь, честная ли игра!

– А вы часто бываете здесь? – спросил Дэвид, притиснутый к ней в давке.

– Ни разу не пропустила ни одного большого матча, – похвасталась опа. – Немножко поволноваться – это, знаете, никогда не мешает, забываешь обо всем.

– Пожалуй, – согласился Дэвид, – Только неприятно смотреть, когда два таких славных парня избивают друг друга до полусмерти.

Она взглянула на него с любопытством.

– Им ведь тоже надо зарабатывать на жизнь, мистер, – не только вам. А бокс приносит большие деньги. Драться-то не каждый может, а вот посмотреть, как за него это делают другие, – тут охотников хоть отбавляй!

– Зато на войне все дерутся, – сказал Дэвид.

– Это уж точно, – ответила женщина. – Я потеряла мужа в первую мировую войну и двух сыновей во вторую. Всего и остался у меня один сыпок. Так что хватит с нас войн.

Толпа устремилась к выходу. Несмотря на толчею, Дэвиду удавалось не отставать от своей спутницы.