Текст книги "Негасимое пламя"

Автор книги: Катарина Причард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

Глава XV

Мысли его будущих, еще не созданных статей, от которых в дни уныния и упадка духа Дэвид совсем было отказался, боясь, что ему не удастся написать ничего путного, вновь осаждали его, как докучливый рой мошкары. Они неотвязно кружились и жалили его. Он не мог от них отмахнуться. Единственный способ избавиться от них, он знал, было облечь их в слова, поймать на перо.

Сев за стол у окна, он придвинул к себе стопку бумаги, набросал несколько строчек и наметил план предполагаемой серии статей. Через минуту он уже увлеченно писал о том, что узнал и увидел за. последние три недели, стараясь излагать свои мысли ярко, живо и остроумно.

Но когда он отпечатал на машинке этот отчет о впечатлениях первых дней и перечел его, то усомнился в ценности такого рода репортажа. Вопреки его замыслу, статья не содержала достаточно убедительных фактов, которые свидетельствовали бы о том, что люди встревожены опасностью войны или угрозой ядерных взрывов.

Насколько он мог судить из опыта своих скитаний, граждане отнюдь не были встревожены; более того: у них и в мыслях не было о чем-то тревожиться, поскольку это ни в какой мере не касалось их службы, заработка, любовных дел и развлечений.

Мифф, говорил он себе, не согласится с ним. Не согласится также Шарн и ее друзья. В своих выводах, думал он, они опираются на мнения людей своего круга, разделяющих их убеждения. Он же изучает взгляды и убеждения людей других слоев.

Истину не следует замалчивать, как бы неприятна она ни была. В конце концов можно извлечь урок даже из того факта, что столько людей погрязли в невежестве, что они упрямо не хотят видеть нависшей над ними угрозы, не понимают, что ядерная катастрофа страшнее, чем всемирный потоп из Ветхого завета или любое реальное бедствие, обрушивавшееся в прошлые века на род человеческий. Они не могли постичь грозящую им опасность и поверить в нее, а если бы и могли, то не допускали и мысли, что в их возможностях предотвратить ее.

Упрекая себя за то, что придает слишком большое значение своим неудачам, Дэвид напомнил себе о надеждах на будущее, связанных с его работой; припомнил рассказы Шарн о росте движения за мир во всем мире и его достижениях и о том, как благожелательно отзывались люди на воззвание. Испытывая прилив бодрости, он дал себе слово отразить в последующих статьях новый этап своих исследований, показать, как люди устремятся на защиту жизни, чтобы спасти ее от уничтожения, после того как им станет ясно настоящее положение дел. Так было всегда, когда наводнения, пожары, чума, землетрясения или голод грозили народу страшными бедствиями.

Протон, скопляясь в глубинах океана в инертную массу, обладает при этом способностью хранить огромный заряд созидательной энергии. Высвободить эту энергию – вот что надлежит сделать.

Работа над статьей укрепила его духовные силы. Дэвид знал, что наиболее ярко и сильно он может выразить свои мысли именно на бумаге. Значит, убеждал он себя, надо извлечь максимальную выгоду из своего литературного дара. Результатами этого утра он, в общем, остался доволен. Перо не изменило ему. Он мог писать просто, ясно и сильно. Он был уверен в своей способности возбуждать интерес и влиять на умы.

Был уже полдень, солнце ярким светом заливало комнату, со двора доносились пронзительные крики Перси, когда Дэвид вспомнил, что он условился позавтракать вместе с Мифф.

Она уже ожидала его, как они договорились, в ресторане, недалеко от ее конторы.

– Прости, дорогая, – сказал Дэвид, слегка коснувшись губами ее лба, – совсем заработался!

– Рада слышать! – Взглянув на отца, Мифф тотчас заметила, что он в отличном расположении духа и что ему не терпится поделиться с ней своей радостью, – Чем же ты занимался, папа? – И когда он сел за столик против нее, добавила: – Я заказала кофе и сандвичи. Не возражаешь?

– Ну, я предпочел бы, конечно, жареную утку под яблочным соусом, – смеясь ответил Дэвид, – но кофе и сандвичи тоже неплохо.

С минуту он помедлил, его глаза ласково остановились на изящно очерченном лице Мифф: нежный тон кожи, улыбка, порхающая на губах, – все свидетельствовало о спокойном счастье.

– Так вот, – начал он оживленно, – все утро я писал, работалось славно, легко. Перед этим почти три недели бродил по городу, исколесил его во всех направлениях; на трамваях и автобусах добирался до самых отдаленных кварталов, где ютится беднота, и там выходил, чтобы поговорить с людьми. Эти кварталы тянутся на целые мили – мелкие лавчонки, старые домишки, смахивающие на кроличьи садки. Бог мой! Я даже понятия не имел, как велики эти районы. Не знал ничего и о новых предместьях, где люди живут в крошечных коттеджах, розовых и голубых, похожих на кукольные домики, – впереди лужайка величиной с носовой платок, сзади несколько деревьев вместо сада.

Я разговаривал с лавочниками и их покупательницами – с молодыми матерями и безобразными старухами, с дорожными рабочими, с рабочими сыромятен и разных фабрик, когда в перерыв они выходили поесть, со всеми и каждым в трамваях и автобусах – с банковскими клерками, продавцами, старыми солдатами, пенсионерами и священниками, пытаясь выяснить, что они думают о ядерных испытаниях и о войне.

– Как интересно, папа! – Мифф протянула руку к тарелке с сандвичами, которую поставила перед ней официантка.

– Но, – продолжал Дэвид, – среди сотен людей мне едва ли удалось отыскать одного, которого тревожит грозящая человечеству опасность. Ибо в большинстве своем люди, если и представляют себе в какой-то мере эту опасность, считают абсолютно бесполезным предпринимать что-либо для собственного спасения. Ну как не прийти в ужас от такого равнодушия!

По мере того как Мифф слушала Дэвида, выражение ее лица менялось: вначале это была веселая заинтересованность, потом сочувствие, потом протест.

Заметив это, Дэвид попросил:

– Дай мне закончить, дорогая! Ты не можешь себе представить, как я был удручен! Пытаться убедить в чем-то или заставить действовать всю эту толпу моллюскообразных существ, с которыми я имел дело, казалось совсем безнадежным. Я увяз в самом мрачном пессимизме. И вдруг, как-то под вечер, когда я уныло сидел на скамейке в Ричмонде, послышался девичий голос: «Вы не хотели бы подписать воззвание о запрещении атомных бомб и испытаний ядерного оружия?»

Ее лицо возникло передо мною как «света чистое сиянье» во мраке уныния – не устаю я повторять себе с тех пор. Конечно, я отправился с нею собирать подписи, и оказалось, что люди не столь уж равнодушны, когда перед ними ставят конкретную цель и разъясняют им, как надо действовать. Шарн сказала…

– Ах, Шарн… – воскликнула Мифф, – Она говорила мне, что встретила тебя и что ты помог ей в одном из ее обходов.

– Расскажи мне о ней. – Дэвид взял с тарелки сандвич, всячески стараясь, чтобы Мифф не уловила прозвучавшей в его голосе заинтересованности. – Обворожительная дурнушка, не правда ли?

– Дурнушка? – переспросила Мифф. – Не знаю. Я очень люблю ее. Шарн так скромна, всегда держится в тени, словно хочет стать совсем незаметной. Все задания выполняет так серьезно, добросовестно и не ставит себе этого в заслугу, будто все получается само собой, без ее участия. И знаешь, она ведь коммунистка, фанатически преданная делу. Не купит себе нового платья, пока старого не доносит чуть ли не до дыр, а все заработанные деньги отдает в фонд партии. Отказывает себе даже в тех тратах, которые все мы время от времени позволяем себе: пойти в парикмахерскую, провести вечер в кино или театре. Слишком уж строга к себе; она ведь еще не кончила университета, а уже преподает математику в вечерней школе. Кроме того, ходят слухи, она пишет стихи, – правда, кое-кто из товарищей усматривает в этом буржуазные тенденции.

– Теперь мне понятно, – брови Дэвида поднялись, – почему она говорит, что хотела бы быть работницей на фабрике.

– Ну, это, конечно, вздор, – заявила Мифф. – А вообще Шарн – чудесное создание. Любую грязную и неприятную работу она делает так спокойно и охотно, словно для нее великая честь вымыть посуду или выскрести пол, раз это нужно для партии. Когда бывают какие-нибудь сборища или танцы, она не летает по залу вместе с другими девушками, а уходит на кухню готовить ужин, а после берется за мытье посуды и уборку. Стыдно сказать, но другие охотно сваливают на нее такие дела. Да Шарн и сама любит ими заниматься. Она так непритязательна и так стремится доказать, что может быть хорошим товарищем!

– Она мне нравится, – признался Дэвид, жуя сандвич, – К тому же не стану скрывать, Мифф, я чертовски ей благодарен за то, что она вытащила меня в тот вечер из глубокой тоски.

– Все это отлично, – столь же откровенно ответила Мифф, – но знай, что Шарн – дитя по всем, что касается мужчин. Она живет в полном неведении того, как искусно умеют они добинаться расположения. И уж если ты собираешься работать с ней, то, ради всего святого, не трогай ее убеждений и не нарушай ее девичий покой.

– Не имею таких намерений, – чуть усмехнулся Дэвид. – Ты забываешь, каким старомодным чудаком, должно быть, кажусь я молоденькой девушке.

– В этом я вовсе не уверена, – отпарировала Мифф, – Именно таким, как ты, Шарн могла бы безрассудно увлечься.

– А может, ей пошло бы на пользу чуть-чуть кем-нибудь увлечься, как по-твоему, Мифф? – поддразнил ее Дэвид.

– Лучше не надо, если это причинит ей горе, – Мифф задумчиво нахмурилась. – Шарн и так пришлось в жизни несладко. Ее отец был убит во вторую мировую войну, а вскоре после этого умерла и мать. Она воспитывалась у тети с дядей. Вполне респектабельная чета. О, в высшей степени респектабельная, я бы сказала. Ты понимаешь, что это значит?

– Могу догадаться.

– Они любят Шаря, окружили ее заботой, дали ей семью, образование – словом, все, что имели бы их собственные дети, но беда в том, что собственных детей у них никогда не было. И они гордятся своими широкими взглядами на жизнь. Тешат себя мыслью, что поддерживают прогрессивные идеи. А на самом деле это типичные обыватели. Оспаривают любое начинание, которое могло бы послужить на пользу прогрессу, измышляют всякого рода философские оправдания своему бездействию из боязни быть скомпрометированными.

Мифф отпила немного кофе, взяла еще один сандвич и продолжала:

– Они убеждены, что позволяют Шарн поступать так, как ей хочется, но в то же время делают все от них зависящее, чтобы удержать ее, взывая то к ее чувству привязанности, то к чувству долга перед ними всякий раз, когда хотят помешать ей заниматься тем, что она считает своей обязанностью. Когда же, несмотря на их недовольство, она поступает по-своему, они пускают в ход попреки: они, мол, столько для нее сделали, а она неблагодарна и своевольничает, хотя всем им обязана. Ну, просто какой-то беспрестанный нравственный гнет!

– Вроде того, что я применял к тебе когда-то, – вставил Дэвид.

– Только похуже! – Мифф лукаво взглянула на него поверх чашки. – Во всяком случае, твое воспитание не слишком меня угнетало. Шарн более чувствительна: принимает недовольство тети и дяди близко к сердцу и старается изо всех сил угодить им и сделать приятное. Им очень льстит, когда ее имя стоит одним из первых в списке лучших студентов университета. Но что касается ее убеждений, тут Шарн упряма, как осел.

– Бедный маленький ослик, – пробормотал Дэвид, отодвигая от себя пустую тарелку, чашку и блюдце.

– Жалеть ее не надо, – сказала Мифф, – Шарн не нуждается ни в чьей жалости. У нее сильный характер, и она сумеет преодолеть все трудности. Она найдет свое счастье даже в лишениях, удовлетворяясь самой скромной и незаметной ролью в общей великой борьбе.

– Вот и мне бы научиться тому же. – Дэвид зажег трубку и откинулся на спинку стула; он задумчиво курил, размышляя о скромных тружениках. – Меня убивает отсутствие видимых результатов, непроизводительная трата человеческой энергии, с чем я никак не могу смириться, – сказал он.

– Да, порою борьба развертывается медленно, – согласилась Мифф, – но бывают и бурные периоды.

– А ведь в наши дни человеку ничего не стоит сдвинуть горы с помощью бульдозера, – сказал Дэвид, снова приходя в веселое настроение.

– Сначала овладей своим бульдозером, – насмешливо сказала Мифф.

– И овладею, – ответил он. – И это будет разоружение.

Она уже собралась уходить, когда Дэвид спросил ее:

– Как Билл?

– Отлично! – Лицо Мифф вспыхнуло от радости при одном упоминании этого имени. – В порту назревает стачка, и он, разумеется, там. Держатся докеры сплоченно. И, возможно, на этот раз они своего добьются – так что Билл торжествует.

И, помедлив, словно такие значительные слова нельзя было произнести просто, сказала:

– Мы собираемся пожениться в будущем месяце, папа.

– Прекрасно! – Его улыбка и сознание их душевной близости наполнило сердце Мифф теплым благодарным чувством.

– А дома – как там все?

– Меня по-прежнему очень тревожит Гвен. – Лицо Мифф омрачилось, – Герти говорит: «Все судачат о мисс Гвен и школьном учителе». Ее возмущают эти сплетни, сна защищает Гвен с яростью дикой кошки и все твердит: «Я уверена, что мисс Гвен никогда не сделает ничего плохого».

– А мама? – спросил Дэвид.

– Мама надеялась, что у Гвен серьезное чувство к Брайану Макнамаре – ты ведь помнишь, это приятель Роба. Теперь опа начинает подозревать, что Гвен что-то «слишком дружна с мистером Муром», и это ее беспокоит. И ты, папа, тоже ее беспокоишь.

Не прозвучал ли в голосе Мифф упрек? Дэвиду показалось, что он не ошибся, и сердце его сжалось при виде ее печального лица. Он обвинял себя в том, что переложил на плечи Мифф все заботы, которые он, отец, обязан был нести сам.

– С моей стороны было нечестно взвалить на тебя всю ответственность за семью, дорогая, – медленно произнес он. – Я ни в коей мере не собираюсь отказываться от нее. Позволь мне только закончить эту серию статей, и я вернусь домой – хотя бы на время.

Глава XVI

Каждое утро, едва проснувшись, Дэвид вскакивал с кровати, побуждаемый нетерпеливым желанием поскорее сесть за машинку. Он трудился целыми днями до глубокой ночи, наутро снова испытывая настоятельную потребность вернуться к своей работе.

Теперь его очерки будут совсем иными, чем тот, первый памфлет, с которым он обратился в «Эру». В них он предельно ясно и просто изложит свои впечатления от встреч с людьми. Он будет писать так, чтобы каждый мог их прочесть и понять. В этих очерках, говорил он себе, не место риторике, высокопарным фразам, дешевым эмоциям. Все, что пишется с точки зрения «интереса к человеку» – принципа столь ценимого редакторами, – должно быть написано честно, убедительно и живо, без каких-либо отклонений от цели исследования.

Прежде его перо легко и свободно летало по бумаге. Когда он работал в «Диспетч», ему не хватало времени, составляя колонку «Вопросы и комментарии», обдумывать и исправлять каждое слово. Да и не было в этом необходимости; судьба статьи решалась им самим: она или отвергалась за непригодностью, или занимала почетное место на страницах газеты. Иное дело теперь, когда нужно находить слова, которые сокрушили бы благодушную невозмутимость читателей, подбирать наиболее разительные научные факты и цифры и убеждать всех и каждого в необходимости противодействовать силам, которые грозят в любую минуту уничтожить мир.

Он писал и переписывал заново, словно составлял документ государственной важности. По нескольку раз перепечатывал каждую статью, выбрасывая целые страницы, вдоль и поперек испещряя их помарками, вычеркивая избитые фразы и заменяя слова, затемняющие смысл.

В течение целой недели по утрам Дэвид писал в каком-то страстном увлечении, весь отдаваясь работе. Время от времени он останавливался, и его мысль блуждала в сложном лабиринте исторических, экономических и моральных проблем, связанных с вопросом разоружения. Нередко он засиживался до глубокой ночи, а утром, до предела изнуренный напряженной умственной работой, чувствовал себя как после тяжелого похмелья. Его одолевали сомнения; он боялся, что не в силах будет выстоять в этой неравной схватке с мощными силами реакции, не приемлющими мир без войны и без военной промышленности. Но здравый смысл подсказывал ему, что сомнения его напрасны. На одном берегу с ним лучшие люди современности. Он не одинокий Прометей. И делает он ничуть не больше, чем миллионы других, которые отдают свою волю и разум делу спасения человечества и родной земли от неизмеримой но масштабам катастрофы.

Иногда днем, чтобы размяться и подышать свежим воздухом, он бродил по берегу реки, где мачты маленьких суденышек острым орнаментом прочерчивали небо и покрытые ржавчиной старьте угольные суда теснились у узких деревянных причалов.

Оп вспоминал, как манили его эти причалы, когда он был мальчишкой; как запахи дегтя, древесины, копры, кокосовых циновок, рыбы и битой птицы вызывали в нем грезы о далеких чужеземных краях, где он мечтал когда-нибудь побывать. Он заводил дружбу с матросами-австралийцами, малайцами, китайцами и аборигенами с грузовых судов, приходящих из северных тропиков; расспрашивал об оснастке люггеров, кечей и ялов у рыбаков с этих суденышек и у шкиперов, ведущих торговлю вдоль побережья или на близлежащих островках. Однажды, в сезон охоты на буревестников, он даже ходил в море с капитаном по прозвищу «Проклятый Ирландец». Он на всю жизнь запомнил, как страдал тогда от морской болезни и от запаха битой птицы.

Воспоминания Дэвида мешались с рассказами, услышанными недавно от моряков и портовых рабочих. Он с удивлением обнаружил, что узнал от этих людей куда больше, чем сам мог им рассказать.

Их странствия, – все, что они повидали и услышали в других краях и у других народов, – опасности, с которыми они постоянно сталкивались, расширили их кругозор, обострили восприимчивость к изменениям политической обстановки и сделали более приспособленными к борьбе за существование по сравнению с другими людьми. Они прекрасно отдавали себе отчет в том, что война еще более усилит опасности, подстерегающие их на море, в доках, в трюмах, в порту. После скитаний по грязным прибрежным окраинам, где в беспорядке теснились старые дома и ветхие портовые постройки с проржавевшими навесами, Дэвид испытывал облегчение при виде свежей зелени лужаек и тенистых деревьев, окаймляющих Сент-Килда-роуд; там в память солдат, павших на войне, был воздвигнут монумент – пышное и торжественное напоминание о трагедии прошлого поколения.

Дэвид любил бродить у реки, наблюдая, как меркнет солнечный свет на стенах городских зданий, как блекнет их отражение на неподвижной глади воды и, постепенно теряясь в золотой дымке, поглощается сгущающимися сумерками. По ту сторону одного из мостов он обнаружил тропинку, где темные акации склоняли над водою пышные ветви, усыпанные бледными цветами. Дэвид часто спускался к воде и подолгу стоял там, вдыхая их аромат.

Через день по вечерам он ходил с Шарн собирать подписи. Однажды в субботу, смешавшись с толпой, они попали на футбольный матч. Спустя неделю вместе с группой любителей скачек долго толкались в очереди у железнодорожной кассы за билетами и затем ехали, стоя всю дорогу, на ипподром. Завсегдатаи скачек до конца состязаний были расположены говорить только на одну тему: в хорошей ли «форме» лошадь, на которую они поставили, и каковы ее шансы на победу. И лишь те, кто оказывались в выигрыше и пребывали в отличном расположении духа, охотно соглашались с тем, что война и атомная бомба представляют собой явную угрозу конному спорту и братству его любителей. Проигравшие же были рады показать, что и они еще чем-то располагают, пусть это будет всего лишь подпись.

Однажды Дэвид пошел с Шарн на собрание Комитета защиты мира. Он вынес оттуда впечатление отчаянной, удручающей скуки. Он не сомневался, что те полтора десятка мужчин и женщин, которые слушали доклад о проведенной работе, текущих делах и финансовых мероприятиях, все безусловно были сознательными и убежденными борцами за дело мира, но в их выступлениях было слишком мало энтузиазма, слишком робки были их предложения, чтобы возбудить интерес к задачам комитета, слишком формально прошло голосование. Иные женщины, разговаривая, вязали; от табачного дыма становилось трудно дышать. Время от времени чьи-то усталые веки смыкались и седая голова опускалась на грудь.

«И такие люди еще надеются воздействовать на общественное мнение!» – с досадой подумал Дэвид.

И тотчас же упрекнул себя. «Но ведь эти люди уже давно принимают участие в движении. Даже если они и утратили свой былой задор, кто я такой, чтобы обвинять их? Ведь сам я только что проснулся и делаю первые шаги!»

Он понимал, что этот комитет только один из многих. Другие, по всей вероятности, действуют более энергично, внося в дело свежую струю. Как-то утром в понедельник он отправился с членами комитета в прибрежный район и был удивлен количеством собранных подписей. Свыше трехсот! Таков был результат их утреннего обхода, радостно обсуждавшийся Шарн и ее друзьями. «Такая горсточка людей сумела повлиять на такую массу! – поразился Дэвид. – Чего только не добьются люди, если соединят свои усилия в борьбе за жизнь, которая положит конец войне!»

После полудня все уже были свободны. Шарн заранее предупредила Дэвида, чтобы он захватил с собой купальный костюм; она собиралась взять с собой сандвичи, чай в термосе и устроить завтрак на берегу моря.

Был знойный летний день, надвигалась гроза; тусклое море покрывала пелена дыма от лесных пожаров; временами порывистый ветер морщил эту пелену, солнечный свет пронизывал воду, и тогда отмели становились золотыми и зелеными, аметистовые тени ложились у подножия скал, и сапфир глубин, темнея на горизонте, превращался в индиго. Чайки с красными лапками, рассеявшиеся по отмели, взмывали в воздух при порывах ветра, издавая резкие крики. Сверкая белыми крыльями, они описывали в воздухе круги и камнем падали вниз.

Быстро скинув платье и натянув на себя купальник, Шарн сбежала вниз по песку и бросилась в воду. Когда Дэвид неторопливо спустился за ней, Шарн была уже далеко в открытом море. Опа плыла оверармом, сверкая быстрыми и сильными взмахами рук. Не в силах угнаться за ней, он уже начал беспокоиться, сознавая опасность таких далеких заплывов.

– Эй, Шарн! – крикнул он, – Я не стремлюсь угодить в пасть акуле!

Шарн не расслышала его слов, по, увидев, что он вышел из воды, повернула обратно, выбралась на берег и, с трудом переводя дыхание и отфыркиваясь, шлепнулась рядом с ним на песок; ее волосы свисали мокрыми прядями, поношенный купальник лип к груди и бедрам.

– Чудесно, правда? – по-детски восторженно воскликнула она.

И, вытирая лицо полотенцем, процитировала Суинберна:

 
Я вновь вернусь к великой ласковой матери,
Матери и возлюбленной людей – морской стихии.
 

Эти строки всегда приходят мне на ум, когда я плаваю.

– Забывая об акулах?

– Забывая обо всем, – весело крикнула она, – кроме того, что чудесно плыть в открытом море, быть свободной и ни от кого не зависеть!

– Я, возможно, излишне осторожен, – признался Дэвид и рассказал ей, какой страх пережил он здесь однажды, будучи подростком. Он купался в этой самой бухте, за скалистым мысом, и вдруг заметил скользящее рядом с ним большое серое чудище. В следующее мгновение чудище повернулось, обнаружив белое брюхо и острые, как пила, зубы. – Я стал отчаянно бить по воде руками и ногами и завопил что было мочи, – рассмеялся Дэвид, – акула, видно, испугалась не меньше меня и уплыла в море. Но я запомнил этот случай на всю жизнь.

Прошли целые годы с тех пор, как он последний раз загорал у моря на песке, в обществе молодой девушки. Дэвид испытывал некоторую неловкость за свою нетронутую солнцем белую кожу и худые ноги. Впрочем, Шарн едва ли ожидала увидеть античного бога, подумал он. Хотя руки и ноги девушки были совсем темными от загара, тело ее, когда она стягивала с себя свой старенький купальник, сверкнуло белизной. Она куда лучше без одежды, чем в своих плохо сшитых платьях, решил Дэвид. Интересно, зачем она затеяла эту экскурсию? В ее поведении нет кокетства. Значит, не ради того, чтобы обзавестись пожилым поклонником, – скорее, просто решила вовлечь его в круг своих политических интересов, продолжал размышлять он.

Мысли Дэвида вернулись к тем далеким дням, когда Нийл и Роб были еще мальчиками и он приезжал с ними в Блэк-Рок на уик-энд; здесь, среди чайных деревьев, они разбивали палатку. Невдалеке от мыса стояла хижина, где жил рыбак-итальянец, Нино. У него они нанимали лодку на целый день или же отправлялись вместе с ним рыбачить вдоль побережья.

Мальчики научились у Нино «управлять судном в открытом море», как говорил Нийл. Какие то были славные дни, вспоминал Дэвид, дни, проведенные им вместе с сыновьями! Загорелые, окрепшие от морских купании, радостно оживленные, все трое наслаждались привольной жизнью; их увлекало бегство от скучной рутины школьных уроков, учебных занятий, службы. Странно, что он вспомнил мальчиков именно сейчас, когда рядом с ним девушка так на них непохожая – впрочем, она так же страстно увлечена своим делом, как Нийл своей работой в больнице. А Роб… Глубокая печаль овладела Дэвидом.

– Однажды утром я наблюдал здесь чудесное зрелище, – заговорил он, заставив себя встряхнуться и отогнать грустные мысли: ему не хотелось омрачать Шарн удовольствие от прогулки. – Это случилось после сильной грозы, такой сильной, что наша палатка, прикрепленная к чайному дереву, обрушилась на нас. На рассвете мальчики побежали к морю посмотреть, не унесло ли бурей лодку Нино. Вдруг Роб стремглав прибежал обратно.

«Скорей, скорей, папа! – кричал он. – Кораблики! Пино говорит, они редко подплывают к этому берегу. Он никогда не видел их так много сразу!»

Я бросился вслед за ним к берегу. После грозы море и небо были спокойны: серебряная гладь отливала розовым. И из сверкающей дали к берегу плыли они – целая флотилия перламутровых раковин, словно крохотные сказочные ладьи под поднятыми парусами; их щупальца двигались, как весла, и будто гребли к берегу. Они плыли и разбивались о скалы. Песок был усеян обломками перламутровых раковин и тельцами моллюсков: молочно-опаловые, переливчато-розовые, розовато-лиловые и голубые, они напоминали маленьких спрутов.

– О, – огорченно воскликнула Шарн, – как это жестоко! Такие красивые и такие беспомощные создания!

– Но ведь то же случается и с людьми: они так же гибнут в жизненных бурях! – насмешливо пробормотал Дэвид. – Разве вы можете помешать этому, Шарн?

– Вы имеете в виду грозы, молнии, землетрясения и циклоны – так называемые стихийные бедствия – да? К чему говорить об этом! – с возмущением ответила девушка. – Вы знаете не хуже меня, что тут люди бессильны. По в мире существует много бессмысленной жестокости – впустую растраченные, трагически сложившиеся жизни, – многое такое, что можно было бы предотвратить, не правда ли, Дэвид? Да и вас не тревожили бы атомные бомбы и война, если бы вы сами не испытывали сострадания к людям.

– Вы правы, – признался Дэвид, пристыженный справедливым упреком.

Они шли к станции по тропинке, огибавшей скалы, через рощу чайных деревьев, и Дэвид с интересом следил за тем, как мгновенно переходит она от страстных обвинений расизма, антисемитизма, фашизма и дискриминации аборигенов к восхищению природой, радостно восклицая при виде моря, сверкавшего в просветах между деревьями. Время от времени она в детском восторге останавливалась перед изогнутыми стволами чайных деревьев, которые, столетиями сопротивляясь натиску ветра, казалось, застыли в мучительной агонии, с отчаянием и мольбой простирая к небу свои искривленные сучья. Размяв в пальцах крохотные округлые листочки, сорванные с густых ветвей, бросавших на землю глубокую тень, она жадно вдохнула их терпкий аромат.

– Это дыхание деревьев, Дэвид! – воскликнула она. – В этом есть что-то древнее и бессмертное! Как чудесна эта чаща! Видели ли вы ее в цвету? Дивная, снежно-белая гирлянда вокруг залива, кое-где тронутая розовым!

И затем снова обрушилась на социальную систему, которая, притязая на свободу и демократию, охраняет право меньшинства на власть и богатство, в то же время обрекая миллионы рабочих на нищету и страх безработицы. По вине этой социальной системы погибло в войнах нашего столетия девяносто миллионов человек!

– Все это я знаю! – Дэвид с досадой отмахнулся от назойливо кружившей мухи. – Но большинство людей, по-видимому, удовлетворены этой системой.

– Их запугали и заставили подчиниться.

– А вы знаете поговорку: народ имеет то правительство, которого заслуживает?

– Порой я сомневаюсь – на чьей вы стороне, Дэвид, – сурово сказала Шарн. – Кто вы – просто любитель от нечего делать или вас действительно тревожит несправедливость и угнетение?

– О, я всегда на стороне тех, кому нравится быть угнетенными, – беспечно ответил он. – У меня впечатление, что очень многие не против этого.

– Вы не хотите видеть истинной причины людских бед и страданий, – сказала Шарн. – Вы, как врач-шарлатан, довольствуетесь внешними симптомами болезни. И не хотите утруждать себя поисками настоящей причины недуга. Мифф говорит, что вы слишком большой индивидуалист, чтобы стать когда-нибудь хорошим коммунистом.

– Да, она так считает? – Дэвид бросил на Шарн веселый взгляд. – А что это значит – индивидуалист?

– Это значит, – серьезно пояснила Шарн, – что вы ставите свое личное мнение выше мнения других людей, пусть даже лучше осведомленных и более дальновидных.

– Если вы не придаете никакого значения личному мнению, – заметил Дэвид, – то почему же вас так беспокоит мое?

– Я как раз придаю личному мнению большое значение, – возразила Шарн, – но я легко допускаю, что, исходя из одних и тех же общих принципов, люди могут прийти к самым различным выводам по ряду вопросов. И я но берусь утверждать, что мое мнение самое правильное.

– Решение большинства! – насмешливо сказал Дэвид. – Партийная дисциплина и все такое! Нет, я но могу согласиться с решением большинства, если уверен, что моя точка зрения является здравой и разумной.

– Но как же вы можете быть уверены, что располагаете всеми фактами и понимаете диалектику событий настолько, чтобы судить – правы вы или нет?

– А я пытаюсь разобраться в путанице, которая называется международной политикой, и понять, что тут может быть сделано. И я не хочу быть связанным ни одной теорией при решении этого вопроса. Меня могут убедить только мои собственные знания и опыт.

– Боже мой, – вздохнула Шарн, – а я разделяю чувства Луи Арагона. Вы помните, как он писал о своей родине и партии?

Мае партия моя блеск Франции открыла.