Текст книги "Дело в стиле винтаж"

Автор книги: Изабел Уолф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Я озадаченно кивнула и снова села. Миссис Белл поникла на стуле, теребя пальто, безжизненно лежавшее у нее на коленях. Она глубоко вздохнула, ее глаза сузились и теперь смотрели мимо меня, в окно, словно там открывался вход в прошлое.

– Я родом из Авиньона, – начала она. – Вам это уже известно. – Я кивнула. – Выросла в большой деревне, расположенной в трех милях от центра города. Это было сонное местечко; его узкие улочки вели к большой площади, усаженной платанами, с несколькими магазинами и неплохим баром. На северной стороне площади стояла церковь, над дверью которой шла надпись: «Liberté, Égalité et Fraternité»[10]10
  Свобода, равенство и братство (фр.).


[Закрыть]. – Тут миссис Белл сардонически улыбнулась. – Рядом с деревней проходила железная дорога. Мой отец работал в центре Авиньона, имел магазин скобяных товаров и небольшой виноградник недалеко от дома. Мама была maîtresse de maison[11]11
  Домохозяйкой (фр.).


[Закрыть], заботилась об отце, обо мне и о моем младшем братике Марселе. Чтобы немного подзаработать, она шила.

Миссис Белл заправила за ухо выбившуюся прядь седых волос.

– Мы с Марселем ходили в местную школу. Она была очень маленькой – не больше сотни детей, и многие из них происходили из семей, несколько поколений которых жили в этой деревне: вновь и вновь всплывали одни и те же имена – Карон, Паже, Мариньи и Омаж. – Последнему имени она явно придавала особое значение. Миссис Белл слегка подалась вперед. – В сентябре сорокового года, когда мне было одиннадцать, в класс пришла новая девочка. Я пару раз видела ее летом, но не знала, кто она такая. Мама сказала, будто слышала, что девочка и ее семья приехали в нашу деревню из Парижа – после оккупации много таких семей двинулось на юг. – Миссис Белл посмотрела на меня. – Тогда я не знала этого, но маленькое слово «таких» имело большое значение. Как бы то ни было, девочку звали… – У миссис Белл перехватило горло. – Моник, – прошептала она спустя мгновение. – Ее звали Моник… Ришелье – и мне наказали присматривать за ней.

Миссис Белл провела рукой по пальто, затем снова посмотрела в окно.

– Моник была славной, дружелюбной девочкой, умной, прилежной и очень хорошенькой – с очаровательными скулами, быстрыми темными глазами и такими черными волосами, что при определенном освещении они казались синими. И как она ни старалась скрыть это, у нее был иностранный акцент, выделявший ее среди жителей Прованса. – Миссис Белл взглянула на меня. – Когда Моник дразнили по этому поводу, она говорила, что это парижское произношение. Но мои родители считали его немецким.

Миссис Белл сложила руки, и браслет на ее запястье легонько звякнул о ремешок часов.

– Моник стала приходить к нам в дом, и мы вместе играли и бродили по полям и холмам, собирали цветы, говорили о всяких девчачьих вещах. Иногда я спрашивала ее о Париже, который видела только на фотографиях. Моник рассказывала мне о своей тамошней жизни, хотя уклонялась от прямого вопроса о месте жительства. Но она часто говорила о своей лучшей подруге Мириам. Мириам… – Лицо миссис Белл неожиданно просветлело. – Липецки. Это имя вспомнилось мне только сейчас – после стольких лет. – Она удивленно покачала головой. – Вот как бывает, Фиби, когда ты стара. Давно забытые вещи вдруг всплывают в памяти с удивительной ясностью. Липецки, – повторила она. – Конечно… Моник говорила, что они с Украины. Она очень скучала по Мириам и очень ею гордилась, поскольку та была прекрасной скрипачкой. Я помню, как страдала, когда Моник вспоминала Мириам, и втайне надеялась, что со временем сама стану ее лучшей подругой, хотя у меня совершенно не было музыкальных способностей. Мне очень нравилось бывать в доме Моник, хотя они жили довольно далеко от нас – на другом краю деревни, рядом с железной дорогой. У них был очаровательный садик с множеством цветов и колодцем, а над входной дверью висела табличка с головой льва.

Миссис Белл поставила чашку.

– Отец Моник был мечтательным, довольно непрактичным человеком. Он каждый день ездил на велосипеде в Авиньон, где работал бухгалтером. Ее мать оставалась дома и присматривала за братьями-близнецами Моник – Оливье и Кристофом, которым тогда было по три года. Помню, однажды Моник приготовила настоящий ужин, хотя ей исполнилось всего десять лет. Она сказала мне, что научилась готовить, когда ее мать два месяца была прикована к постели после рождения близнецов. Моник оказалась хорошей поварихой, хотя, помню, хлеб мне не слишком понравился.

Тем временем… шла война. Мы, дети, мало что знали об этом, поскольку телевизоров не было, радиоприемников почти тоже, а родители по мере сил берегли нас от горестных известий. Они почти не говорили о войне в нашем присутствии, жаловались только на нормирование продуктов – отец в основном сокрушался, что очень трудно достать пиво. – Миссис Белл снова замолчала. – Однажды летом сорок первого года, а к тому времени Моник стала моей близкой подругой, мы с ней пошли погулять. Прошли пару миль по старой дороге и набрели на разрушенный амбар. Мы вошли в него, болтая об именах. Я сказала, что мое имя – Тереза – мне не нравится, кажется слишком обычным. Лучше бы родители назвали меня Шанталь. И спросила Моник, нравится ли ей ее имя. К моему удивлению, она страшно покраснела, а затем призналась, что Моник не настоящее ее имя. А на самом деле ее зовут Моника – Моника Рихтер. Я была… – миссис Белл покачала головой, – поражена. По словам Моник, ее семья приехала в Париж из Мангейма пять лет назад, и отец сменил их фамилию и имена, дабы они лучше вписались в новую обстановку. Он выбрал фамилию Ришелье в честь знаменитого кардинала.

Миссис Белл снова посмотрела в окно.

– Когда я спросила Моник, почему они покинули Германию, она ответила, что там семья не чувствовала себя в безопасности. Сначала она отказывалась объяснить причину, но я нажала, и Моник призналась, что они евреи, но никогда никому не говорили об этом и постарались замести следы. Потом она заставила меня поклясться хранить ее тайну и не рассказывать о ней ни одной живой душе, иначе нашей дружбе придет конец. Я, конечно, согласилась, хотя не могла понять, почему надо скрывать еврейское происхождение – евреи жили в Авиньоне испокон веков; в центре города стояла старая синагога. Но если Моник так хочет, я буду уважать ее желание.

Миссис Белл снова принялась теребить пальто, гладить его рукава.

– Тогда я решила поделиться с Моник собственным секретом. И призналась, что недавно влюбилась в мальчика из нашей школы по имени Жан-Люк Омаж. – Губы миссис Белл сжались в тонкую полоску. – Помню, выслушав меня, Моник словно смутилась. Потом она заметила, что он, похоже, хороший мальчик и к тому же симпатичный.

Глаза миссис Белл снова обратились к окну.

– Время шло, мы изо всех сил игнорировали войну и радовались, что живем в южной «свободной» зоне. Но однажды утром – в конце июня сорок второго года – я застала Моник очень расстроенной. Оказалось, она получила письмо от Мириам, где та писала, что, как и все евреи в зоне оккупации, должна теперь носить желтую шестиконечную звезду, которую ей пришлось пришить к левой стороне жакета. В центре было одно только слово – «Juive»[12]12
  Еврейка (фр.).


[Закрыть]. – Миссис Белл поправила лежавшее на коленях пальто, продолжая его поглаживать. – С этого времени я стала интересоваться войной. По ночам сидела под дверью комнаты родителей – они тайком слушали передачи из Лондона по Би-би-си. Как и многие другие, отец купил наш первый радиоприемник именно для этой цели. Помню, когда звучали сводки событий, папа издавал восклицания, полные отвращения или отчаяния. Из одной передачи я узнала, что для евреев в обеих зонах теперь существуют специальные законы. Им запрещалось служить в армии, занимать важные правительственные должности и покупать недвижимость. Они должны были соблюдать комендантский час, а в Париже ездить только в последнем вагоне метро.

На следующий день я спросила маму, почему такое происходит, но она ответила лишь, что мы живем в трудное время и мне лучше не думать об этой кошмарной войне, которая скоро кончится – grace à Dieu[13]13
  Благодаря Богу (фр.).


[Закрыть].

Поэтому мы пытались жить «нормальной» жизнью. Но в ноябре сорок второго все изменилось. Двенадцатого ноября мой отец прибежал домой раньше обычного и сказал, что видел двух немецких солдат с автоматами, прикрепленными к мотоциклам, которые стояли на главной дороге, ведущей от нашей деревни к центру города.

На следующее утро, как и многие другие, мои родители, брат и я пошли в Авиньон и с ужасом увидели немцев рядом с их блестящими черными «ситроенами», припаркованными рядами у Папского дворца. Немецкие вояки стояли у ратуши и разъезжали по улицам в бронированных автомобилях в шлемах и защитных очках. Нам, детям, они казались смешными инопланетянами – и я помню, как мои родители сердились на нас с Марселем, когда мы показывали на них пальцами. Они велели нам не замечать их, словно их тут нет. И добавили, что если так поступят все жители Авиньона, то немецкое присутствие нас не затронет. Но мы с Марселем знали: это всего лишь бравада, «свободной» зоны больше не существует, и теперь все мы sous la botte[14]14
  Подверглись военной оккупации (фр.).


[Закрыть].

Миссис Белл помолчала.

– С тех пор Моник отдалилась от меня и стала осторожной. Каждый день после школы сразу направлялась домой. Она больше не играла со мной по воскресеньям, и меня не приглашали к ним в гости. Я обижалась, но когда попробовала поговорить с ней, она просто сказала, что у нее теперь меньше свободного времени, поскольку надо помогать маме по дому.

Спустя месяц я стояла в очереди за мукой и услышала, как мужчина впереди меня жаловался, что теперь на удостоверениях личности и продуктовых карточках всех евреев в округе стоит штемпель «еврей». Человек, который, как я поняла, сам был евреем, назвал это ужасным оскорблением. Три поколения его семьи жили во Франции – и разве он не сражался за нее в Первую мировую? – Миссис Белл прикрыла свои бледно-голубые глаза. – Помню, он потряс кулаком в сторону церкви и вопросил, куда подевалась надпись «Liberté, Égalité et Fraternité». A я наивно подумала: «По крайней мере его не заставляют носить звезду, как это делает Мириам, – это было бы… ужасно». – Миссис Белл посмотрела на меня и покачала головой. – Я не понимала, что желтая звезда куда предпочтительнее штампа на официальных бумагах.

Она на мгновение закрыла глаза, словно воспоминания утомили ее. Затем открыла их и уставилась в пустоту.

– В начале сорок третьего, примерно в середине февраля, я увидела Моник у школьной калитки – она увлеченно разговаривала с Жан-Люком, который теперь был красивым пятнадцатилетним парнем. Он покрепче затянул у нее на шее шарф – было очень холодно, – и я поняла, что она ему очень нравится. Я видела, что и он нравится ей – она улыбалась ему, не обнадеживающе, но приветливо и… полагаю, с некоторым смущением. – Миссис Белл вздохнула и покачала головой. – Я по-прежнему сходила по нему с ума, хотя он совершенно не обращал на меня внимания. Какой дурой я была, – горестно добавила она. – Какой дурой. – И стукнула себя в грудь, словно пыталась причинить боль. Когда она продолжила, ее голос дрожал: – На следующий день я спросила у Моник, нравится ли ей Жан-Люк. Она взглянула на меня внимательно и печально и сказала: «Тереза, ты не понимаешь», – и это подтвердило мои подозрения. Я вспомнила ее реакцию на мой рассказ о своем увлечении. Моник было неловко, и теперь я знала почему. – Миссис Белл снова постучала по груди. – Но она была права – я не понимала. А если бы поняла… – покачала она головой. – Если бы только поняла…

Миссис Белл немного помолчала, собираясь с мыслями, затем продолжила:

– После школы я прибежала домой в слезах. Мама спросила, почему я плачу, но я постеснялась рассказать ей о случившемся. Она обняла меня и велела вытереть слезы, поскольку у нее есть для меня сюрприз. Пошла в угол комнаты, где шила, и принесла пакет. В нем лежало очаровательное маленькое шерстяное пальто, синее, словно небо ясным июньским утром. Я надела его, и она поведала, как стояла в очереди за материалом пять часов и шила его по ночам, когда я спала. Я обняла маму и воскликнула, что пальто мне ужасно нравится и я сохраню его навсегда. Она рассмеялась: «Нет, глупышка, не сохранишь». – Миссис Белл слабо улыбнулась мне. – Но я сохранила.

Она погладила лацканы и нахмурилась.

– Однажды в апреле Моник не пришла в школу. На третий день я спросила учительницу, где она, но та ответила, что не знает, однако уверена: моя подруга скоро появится. Потом начались пасхальные каникулы, и я по-прежнему не видела Моник и приставала к родителям с вопросом, куда она пропала, но они посоветовали мне забыть о ней – у меня, мол, появятся новые подруги. Но я хотела видеть Моник и на следующее утро побежала к ее дому. Я постучала в дверь, но никто не вышел. Посмотрела в щель между ставнями и увидела на столе остатки еды. На полу валялась разбитая тарелка. Поняв, что они уходили в ужасной спешке, я решила немедленно написать Моник. Села у колодца и стала сочинять в уме письмо к ней и тут поняла, что не имею ни малейшего понятия, где она. Я почувствовала себя просто ужасно…

Миссис Белл сглотнула.

– В это время, – продолжала она, – все еще стояли холода. – Она непроизвольно вздрогнула. – Хотя была поздняя весна, я по-прежнему носила синее пальто. И все время гадала, куда могла подеваться Моник и почему ее семья уехала так неожиданно. Но мои родители отказывались обсуждать это со мной. Затем, с детским эгоизмом, я поняла, что у ситуации есть обратная, хорошая сторона. Вне всяких сомнений, Моник вернется – если не сейчас, то после войны, – но в ее отсутствие Жан-Люк может обратить свое внимание на меня. Помню, я всеми силами пыталась добиться этого. Мне исполнилось четырнадцать, и я начала потихоньку пользоваться маминой помадой; на ночь я накручивала волосы на бумажки, как это делала она, и подкрашивала свои бледные ресницы гуталином – иногда результат оказывался комичным; кроме того, также щипала себя за щеки, пытаясь сделать их румяными. Марсель, который был на два года моложе, заметил все это и начал безжалостно меня дразнить.

Однажды, теплым сентябрьским днем, я поссорилась с Марселем – он так издевался надо мной, что я не смогла этого вынести, – и выбежала из дома, хлопнув дверью. Я шла по дороге около часа, пока не добралась до старого полуразрушенного амбара. Я вошла в него, села на пол, на солнечное пятно, спиной к лежавшему там сену, слушая гомон стрижей под крышей и далекий грохот поезда. И так мне вдруг стало грустно, что я расплакалась и не могла остановиться. Мое лицо было мокрым от слез, и вдруг позади послышался шорох. Я решила, что это крыса, и испугалась. Но затем любопытство взяло верх над страхом. Я встала и пошла в конец амбара, и там, за охапками сена, под грубым серым одеялом лежала… Моник. – Во взгляде миссис Белл отразилось недоумение. – Я была потрясена. Не могла понять, почему она здесь. Тихонько позвала ее, но она молчала. Я запаниковала. Хлопнула в ладоши у нее над ухом, склонилась и осторожно потрясла ее…

– Она проснулась? – спросила я. Сердце колотилось в моей груди. – Она проснулась?

Миссис Белл посмотрела на меня с любопытством.

– Да, проснулась, слава Богу. Но я никогда не забуду ее лицо. Она узнала меня, но смотрела поверх моего плеча и взгляд ее был полон ужаса, который потом сменился облегчением, смешанным с удивлением. Она прошептала, что не слышала, как я вошла, поскольку крепко спала – ночью она почти не спит и потому очень устает. Затем Моник с трудом поднялась и долго смотрела на меня; наконец мы обнялись, очень крепко, и я попыталась ее успокоить… – Миссис Белл помолчала, в ее глазах блестели слезы. – Мы сели на охапку сена. Моник сказала, что находится в амбаре восемь дней. Но на самом деле она пробыла там десять суток. Я знаю это, поскольку, по ее словам, девятнадцатого апреля к ним в дом пришли люди из гестапо. Она в это время ушла за хлебом. Немцы забрали ее родителей и братьев, но их соседи, Антиньяки, увидели, как она возвращается, и спрятали ее у себя на чердаке, а ночью привели сюда, в заброшенный амбар – по чистой случайности тот самый, где Моник рассказала мне, кем является на самом деле. Мсье Антиньяк велел оставаться здесь, пока ей грозит опасность. Он сказал, что понятия не имеет, как долго это продлится, но нужно быть терпеливой и храброй. Он велел ей затаиться и выходить только для того, чтобы набрать из ручья воды в кувшинчик, да и то под покровом ночи.

Губы миссис Белл дрожали.

– Мое сердце чуть не разбилось – Моник была совершенно одна, разлученная с семьей, и не имела ни малейшего понятия, что сталось с ее родителями и братьями. Я попыталась представить, как бы справилась с такой кошмарной ситуацией. Наконец-то мне открылся весь ужас войны. – Миссис Белл посмотрела на меня горящим взглядом. – Как могло случиться, что ни в чем не повинные люди, мужчины и женщины – и дети! – страстно добавила она, – дети… – На ее голубых глазах сверкали слезы. – Их просто уводили из домов – как семью Моник – и запихивали в поезда, отправлявшиеся… «к новым горизонтам», – презрительно выговорила она. – Это был эвфемизм, о котором мы узнали позже, равно как и о «рабочих лагерях на востоке». – У нее перехватило горло. – «Место прибытия неизвестно». Это был еще один… – Она закрыла лицо руками.

Я слышала тиканье дорожных часов.

– Вы уверены, что хотите продолжать? – мягко спросила я.

Миссис Белл кивнула:

– Хочу. Мне это нужно… – Она достала из рукава блузки носовой платок, приложила к глазам и опять стала рассказывать. Ее голос прерывался от эмоций. – Моник выглядела очень худой и голодной. Волосы растрепались, одежда и лицо были в грязи, но на шее у нее висело прекрасное ожерелье из венецианского стекла, которое мама подарила ей на тринадцатилетие. Моник постоянно теребила бусины, словно ее успокаивало прикосновение к ним. Она сказала мне, что отчаянно хочет найти свою семью, но понимает: ей пока надо оставаться здесь. Сказала также, что Антиньяки очень добры, но не могут приносить ей еду каждый день.

И тогда я заявила, что буду делать это сама. Моник стала возражать, боясь навлечь на меня опасность. «Меня никто не увидит, – запротестовала я. – Притворюсь, будто собираю землянику, – и кому какое до меня дело?» И тут во второй раз Моник попросила меня поклясться, что я сохраню ее тайну, никому не скажу о ней – даже родителям и брату. Я поклялась и побежала домой, голова моя кружилась. Я взяла на кухне хлеба и намазала на него немного масла; отрезала кусок сыра от скудного пайка; нашла яблоко и положила все это в корзину. Потом сказала маме, что иду за дикими ирисами, которые цвели в это время года. Она удивилась моей кипучей энергии и велела не заходить далеко. Я побежала к амбару, незаметно проскользнула в него и отдала Моник еду. Она жадно съела половину и сказала, что остальное должна растянуть на два дня. Ее беспокоили крысы, и она положила остатки еды под старый горшок. Я пообещала ей вернуться как можно скорее и принести еще еды. Я спросила, не нужно ли ей еще что-нибудь. Моник ответила, что, хотя днем тепло, по ночам ее мучает холод – и потому она не может спать. На ней было только хлопчатобумажное платье и кардиган, и еще имелось тонкое серое одеяло. «Тебе нужно пальто, – сказала я, – настоящее теплое пальто… – И тут меня осенило. – Я принесу тебе свое, завтра, ближе к вечеру. А теперь лучше пойду, а то родители спохватятся». Я поцеловала ее в щеку и ушла.

Ночью я почти не спала. Меня мучили мысли о Моник – она одна в амбаре, вздрагивает от шороха крыс и мышей, от уханья сов и так дрожит от холода, что утром болит все тело. Потом я подумала, как согреет ее пальто, и настроение улучшилось. Моник была моей подругой, – у миссис Белл дрожали губы, – и я собиралась присматривать за ней.

Я отвела глаза, не в силах вынести эту историю, так похожую на мою.

Миссис Белл снова гладила пальто, словно пытаясь его утешить.

– Я придумала, какие замечательные вещи принесу Моник – пальто, карандаши и бумагу, чтобы ей было чем заняться, книги, кусок мыла и зубную пасту. И конечно, еду – много еды… – Откуда-то издалека послышался звонок. – Я мечтала о пире, который устрою своей подруге. – Миссис Белл опять постучала по груди. – Но я ничего не сделала. Вместо этого предала ее – самым ужасным образом. Катастрофически…

Дзинь.

Миссис Белл удивленно подняла глаза – тоже услышала звонок. Она встала, аккуратно положила пальто на спинку стула и покинула комнату, приглаживая волосы. Раздались ее шаги в холле, а затем женский голос.

– Миссис Белл?.. медицинская сестра… просто поговорить… простите, хирург не сказал вам? Примерно через полчаса… вы уверены, что это удобно?

– Нет, не удобно, – прошептала я.

Миссис Белл вошла в гостиную в сопровождении светловолосой женщины лет пятидесяти, быстро взяла пальто и отнесла в спальню.

Сестра улыбнулась мне:

– Надеюсь, я не помешала вашему разговору.

Я с трудом подавила желание заявить, что так оно и есть.

– Вы подруга миссис Белл?

– Да. Мы с ней… беседовали. – Я встала и посмотрела на вернувшуюся миссис Белл. Ее лицо еще хранило эмоции, вызванные рассказом. – Я пойду, миссис Белл, но скоро позвоню вам.

Она положила руку мне на плечо и пристально взглянула в глаза.

– Да, Фиби, – тихо сказала она. – Будьте так добры.

Я спустилась по лестнице, ощущая тяжесть, но вовсе не двух чемоданов, которые едва замечала. По пути домой я думала об истории миссис Белл, и мне было горько, что ее так тревожат события, случившиеся столь давно.

Дома я отобрала одежду, которую надо отвезти Вэл, с дрожью вспомнив о предстоящем мне сеансе, а остальное приготовила для стирки и химчистки.

По пути в магазин я заглянула в «Оксфам» и вручила мешок с вещами миссис Белл добровольной служащей – женщине лет семидесяти, которую часто там видела. Она иногда бывала сварливой.

– Все вещи здесь от Джегера и в прекрасном состоянии, – объяснила я, краем глаза заметив, как дернулась ситцевая занавеска, закрывавшая примерочную кабинку. Я достала аквамариновый костюм. – Новый он стоил двести пятьдесят фунтов, а ему всего два года.

– Приятный цвет, – сказала женщина.

– Да, очень нежный.

Шторка отодвинулась, и передо мной предстал Дэн в бирюзовом вельветовом пиджаке и малиновых брюках. Мне захотелось надеть солнечные очки.

– Привет, Фиби! Я так и думал, что это вы. – Он посмотрел на себя в зеркало. – Как вам этот пиджак?

Что я могла сказать?

– Крой хорош, но цвет… жуткий. – Его лицо погасло. – Простите, но вы сами спросили.

– А мне нравится цвет, – возразил Дэн. – Он… ну… как вы его опишете?

– Синий павлиний, – предположила я. – Нет – цианоз.

– О! – Он скосил на себя глаза. – Что-то связанное с цианидами?

– Точно. Уж очень… ядовит. – Я скорчила женщине гримасу. – Простите.

Она пожала плечами.

– Не беспокойтесь – я тоже думаю, что он отвратителен. Но между прочим, ему к лицу, – кивнула она на Дэна. – Симпатичный парень.

Дэн благодарно улыбнулся женщине. А он действительно симпатичный, поняла я: прямой нос, красивые губы, ямочки на щеках, ясный взгляд серых глаз. Кого он мне напоминает?

– Но с чем можно носить этот пиджак? – вопросила служащая. – Вам следует подумать об этом. Поскольку вы наш постоянный покупатель, я должна вас предупредить.

– О-о, он подойдет к самым разным вещам, – дружелюбно ответил Дэн. – Например, к этим брюкам.

– Не уверена, – возразила я. – Отношение Дэна к одежде было весьма оригинальным: типа, смешивай все подряд.

Он снял пиджак и радостно возвестил:

– Я возьму его! И это тоже, – кивнул он на стопку книг в твердых обложках, лежавших на прилавке. На самом верху находилась биография Греты Гарбо. Дэн похлопал по ней и взглянул на меня. – Знаете, что Луис Майер хотел, чтобы она сменила имя, на его взгляд, неблагозвучное?

– Э… нет, ничего об этом не слышала. – Я взглянула на прекрасное лицо на обложке. – Мне нравятся фильмы с участием Гарбо. Хотя я не смотрела их целую вечность, – добавила я, когда Дэн протягивал служительнице деньги.

Он взглянул на меня.

– Тогда вам повезло. Гринвичский кинотеатр организует в этом месяце сезон «Россия-матушка» и собирается показать «Анну Каренину». – Он взял сдачу. – Мы с вами обязательно сходим.

Я уставилась на Дэна.

– Не… уверена.

– Почему нет? – Он высыпал монетки в банку у кассы. – Не говорите мне, что собираетесь пойти одна.

– Нет. Просто… мне нужно подумать.

– Не понимаю почему, – сказала служительница, отрывая чек. – Это прекрасно – пойти на фильм с Гретой Гарбо с приятным молодым человеком.

– Да… но… – Мне не хотелось говорить этого, но предложение было сделано слишком нагло, ведь мы виделись с Дэном только дважды. – Не знаю… смогу ли я.

– Не беспокойтесь. – Дэн открыл свою сумку. – У меня с собой их афишка. – Он вынул ее и просмотрел. – Фильм идет в… среду, двадцать четвертого, в семь тридцать. Вам это подходит? – Он выжидающе смотрел на меня.

– Ну…

Служительница глубоко вдохнула.

– Если вы не пойдете, то пойду я. Не была в кино вот уже пять лет. Пока был жив муж, мы наведывались в кинотеатр каждую пятницу, а теперь мне не с кем туда ходить. Я бы все отдала за подобное приглашение. – Она покачала головой, словно не веря в мое нахальство, и затем с успокоительной улыбкой вручила Дэну его пакеты: – Держите, милый. До скорого свидания.

– До скорого, – ответил Дэн. Мы с ним покинули магазин. – Куда вы направляетесь? – спросил он, когда мы шли по Тренквил-Вейл.

– Иду в банк – давно пора это сделать.

– Значит, нам по пути. Как дела в «Деревенском винтаже»?

– Хорошо. Спасибо большое за статью, – добавила я, чувствуя себя слегка виноватой за свою раздражительность, но Дэн опять выбил меня из равновесия своей… спонтанностью. – А как дела в газете?

– Все о'кей. Тираж достиг одиннадцати тысяч экземпляров, и это хорошо, ведь начинали мы с десяти. Но нам бы побольше рекламы – основная часть местных предпринимателей все еще не знает о нашем существовании.

Мы спустились с холма и миновали перекресток. Неожиданно Дэн остановился перед Центром воспоминаний и встречи поколений.

– Ну, мне сюда.

Я посмотрела на темно-бордовый фасад.

– Зачем?

– Хочу дать о нем материал, вот и иду в разведку.

– Не была здесь целую вечность, – задумчиво произнесла я.

– Тогда пошли со мной, – предложил Дэн.

– Ну… Не уверена, что у меня есть время… Я просто… – И почему я, собственно, отказываюсь? Анни в магазине – особенных причин торопиться не вижу. – Ладно, всего на минутку.

Войти в Центр воспоминаний – все равно что окунуться в прошлое. Интерьер здесь выдержан в стиле старомодного универсального магазина, полки набиты довоенными упаковками мыла «Санлайт», заварным кремом «Браун и Полсон», яичным порошком «Эгго» и сигаретами «Плеерс». Богато украшенная латунная касса напоминала старую пишущую машинку. Я увидела приемник «Бейклайт» и несколько фотоаппаратов «Брауни» с раздвижными мехами. Имелся здесь и деревянный сундук, маленькие ящички которого были открыты, выставляя на всеобщее обозрение старые медали, спицы, вязаных кукол и катушки ниток – безделушки ушедших времен.

Мы с Дэном прошли в галерею в задней части центра, где были развешаны черно-белые фотографии о жизни Ист-Энда в тридцатых – сороковых годах. Одна из фигурок – маленькая девочка, играющая на разбомбленной улице, – была обведена кружочком; теперь ей за восемьдесят и она живет в Блэкхите.

– Это место – своего рода музей, – сказала я.

– Больше похоже на общественный центр, – ответил Дэн, – где пожилые люди могут вспомнить свою жизнь. Еще здесь есть театр и кафе. На самом-то деле, – кивнул он в сторону барной стойки, – мне нужно выпить кофе. Хотите чашечку?

Мы сели за столик, и Дэн достал блокнот и карандаш, который тут же начал затачивать.

– Так вы ее нашли, – показала я на точилку.

– Да, слава небесам.

– Она дорога вам?

Дэн положил точилку на стол.

– Мне оставила ее бабушка. Она умерла три года назад.

– Она оставила вам точилку? И все?

– Нет. – Дэн дунул на кончик карандаша. – Мне досталась также довольно отвратительная картина. Я был несколько… разочарован, – деликатно произнес он. – Но точилка мне нравится.

Дэн начал царапать в блокноте какие-то заметки при помощи своей странной системы быстрого письма, и я спросила, как давно он работает журналистом.

– Всего несколько месяцев! Я новичок в этом деле.

Это объясняло, почему он так неумело брал у меня интервью.

– А что вы делали прежде?

– Работал на маркетинговое агентство, занимался продвижением товаров – бонусы, раздача ваучеров, карты постоянных клиентов, скидки, предложения «купи один, получи второй бесплатно»…

– Пятипроцентная скидка в первую неделю работы магазина? – перебила я.

– Да, – покраснел Дэн. – Такого рода вещами я и занимался.

– А почему вы забросили это занятие?

– Я делал одно и то же в течение десяти лет и стремился к переменам. А мой старый школьный друг как раз ушел из «Гардиан», где работал редактором по бизнесу, и основал собственную газету – это было его давней мечтой. Он сказал, что ему нужна… помощь. Я немного подумал и согласился.

– Значит, он попросил вас работать у него и писать для его газеты?

– Нет, он успел взять двух репортеров на полные ставки, а я занимаюсь маркетингом, но имею карт-бланш, чтобы писать на интересующие меня темы.

– Тогда я должна чувствовать себя польщенной.

Дэн посмотрел на меня.

– Я видел вас, за день до открытия вашего магазина. Кажется, я говорил вам об этом. Я шел по другой стороне улицы, а вы оформляли витрину – одевали макет…

– Манекен.

– …вам приходилось туго – одна рука все время отваливалась.

Я сделала большие глаза.

– Ненавижу сражаться с этими манекенами.

– Вы были решительно настроены, и мне захотелось поговорить с вами. Вот чем хороша журналистика, – с улыбкой добавил он.

– Два кофе! – сказал доброволец, ставя чашки на прилавок.

Я взяла их и протянула Дэну:

– Какую предпочитаете? Красную или зеленую?

Он заколебался:

– Красную. – И потянулся за чашкой.

– Но вы взяли зеленую.

Дэн покосился на нее.

– Ну да.

– Дэн, вы дальтоник? – Он сжал губы и кивнул. Какая же я недогадливая. – Вам… сложно жить с этим?

– В общем-то нет. – Он с философским видом пожал плечами. – Просто я не могу стать электриком…

– О, все эти цветные провода.

– Или воздушным диспетчером, или пилотом. «Дефектное цветовое зрение», как они это называют, означает также, что я вижу кошек с зелеными полосками, не могу собирать землянику и часто неправильно подбираю одежду, как вы уже успели заметить.

У меня запылало лицо.

– Если бы я знала, что тому есть важная причина, то вела бы себя более тактично.

– Люди порой отпускают грубые замечания о моей одежде, но я никогда ничего не объясняю за исключением тех случаев, когда вынужден это делать.