Текст книги "Дунай в огне. Прага зовет (Роман)"

Автор книги: Иван Сотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

– Айн момент! Айн момент! – он повторял ее так взволнованно и с таким напряжением, что еще более раскалял темперамент начальства, которое уже хрипело в трубку. – Айн момент! – продолжал твердить Голев, пока шустрый Зубец разыскивал Самохина.

К телефону комбат послал Якорева. Решив атаковать немцев и психически, он наспех сказал ему, что и как объяснить нетерпеливому немецкому начальству.

– Да что у вас там, будете вы говорить, наконец, черви б вас живыми пожрали! – бешенствовал кто-то у трубки в Закопане.

– Кто говорит? – строго по-немецки спросил Якорев.

Оказалось, сам майор Хайбах.

– Ах, Хайбах! – разыгрывал Максим удивление, точно всю жизнь знал господина Хайбаха и сейчас очень рад поговорить с ним. – Так у нас все в порядке, все как надо. А почему выстрелы? Так громили противника… Да, да… теперь противник разбит. Много убитых, ими усеяна вся дорога, а больше сотни взято в плен. Что я выдумываю? Какой противник? Откуда? – повторял Максим вопросы штабного офицера из Закопане и тут же пояснил под хохот присутствующих. – Все истинная правда… да-да, клянусь самим господом богом, все разбито: и танки, и артиллерия, и пехота. Все, что вы послали из Закопане, все разбито. Кто я? Офицер советской дивизии.

– Ооххх!.. – на всю комнату вздохнула трубка.

– Складывайте оружие немедленно: советская дивизия уже вступает в Закопане. Приказываю прекратить сопротивление. За всякое промедление – расстрел! – теперь уже Максим говорил властно и твердо, нисколько не шутя и не усмехаясь.

Трубка замерла.

– На Закопане! – повернулся Якорев к разведчикам.

Нет, не легок, очень не легок был этот ночной бой за приграничный польский город.

3

От Закопане рукою подать до Поронина, и взводные агитаторы двинулись туда пешком. Шагая во главе колонны, Березин с интересом оглядывал незнакомые места. Горное утро выдалось ослепительно белым. Искристый снег невольно заставлял жмуриться. Тишина казалась загадочной и торжественной, и душа почему-то томилась ожиданием чего-то необычного и праздничного.

Григорий все пытался представить, как много лет назад вот по этой же дороге ездил в Поронино Ленин. Как он выглядел тогда? О чем мечтал и думал? Как поднимал людей на революцию? И сколько их было тогда, большевиков? Теперь их миллионы. На них с надеждой смотрит весь мир. На них, что с ленинскими знаменами идут по землям порабощенной Европы! И все Ленин!

Наконец, и Поронино. У самого берега стремительной горной речки Григорий сразу разглядел двухэтажный дом с большой верандой. Своими окнами он смотрит прямо на бойцов, смотрит удивленно и радостно, как радушный хозяин.

Как и все, Григорий с волнением глядел и глядел на этот высокий дом, срубленный из добротных бревен и затейливо украшенный резьбой. По всем приметам, о которых им говорили в Закопане, он самый. Здесь еще до революции жил и работал Ленин. Тридцать три года назад он приехал сюда из Парижа, чтобы вернее направить могучий революционный подъем народных масс России. Здесь, в тогдашней Галиции, он провел известное Поронинское совещание Центрального Комитета РСДРП с местными работниками партии.

Дом увенчан мансардами и построен в характерном «подгалянском» стиле. Островерхая крыша из дранки с широким резным карнизом напоминала старую австрийскую каску. Едва агитаторы приблизились к дому, как на узорчатое крыльцо его высыпали польские горцы гурали, коренные и давние жители этих мест. Одеты они по-горски празднично: в расшитые безрукавки, узкие штаны из белого домотканного сукна с черными лампасами, и все в черных шляпах с бусами и орлиными перьями.

Горцы наперебой предлагают свои услуги в качестве провожатых.

Бойцы с волнением переступили порог дома. Из восьми его комнат их более всего заинтересовали три. В одной из них жили Ленин и Крупская. Здесь простой деревянный стол, четыре стула гуральской работы с высокими резными спинками, самодельный шкаф для одежды и две кровати, покрытые домотканными крестьянскими одеялами. Так ли было тогда или иначе? Ясно, история восстановит весь облик тех дней. Люди помнят, чтут Ильича. Он люб им и дорог как вождь и учитель. Пройдет немного времени, и они создадут здесь музей. Тысячи, сотни тысяч людей потекут к этому дому, где жил и работал Ленин.

В соседних двух комнатах происходило совещание. Отсюда он руководил нараставшим революционным движением, направлял всю работу партии.

Бойцы принесли сюда не только венок из свежей татранской хвои, они трепетно склонили и обветренное в боях и походах красное ленинское знамя, несущее жизнь и веру в победу всем порабощенным, укрепляющее в сердцах миллионов мужество и силу и зовущее на бой и подвиг ради живого ленинского дела.

Местные жители хорошо помнили те давние дни, когда здесь жил Ульянов. Но кем он был, они узнали лишь по портретам после Октябрьской революции.

Покидая комнаты, Березин с удивлением увидел, как взволнованы все агитаторы. Их лица торжественны и просветленны, словно они только что повстречались с самим Лениным. От этих чужих и незнакомых комнат на них повеяло вдруг чем-то родным и близким, самым дорогим на свете.

С крыльца Березину открылась диковинная панорама, которой, наверное, не раз любовался отсюда Ленин. Картинные домики гуралей на склонах Березину казались сейчас обездоленными беженцами, у которых нет пристанища. Белоснежные шапки татранских вершин походили на разведчиков в белых маскхалатах, зорко следивших за врагом. А заснеженные нагорья, поросшие прямоствольным лесом, чем-то напоминали могучую армию, двинувшуюся в атаку на огромном фронте. Как воспринимал все это Ленин? Не хотел ли он силу и величие этих гор видеть в людях, которым посвятил всю борьбу свою, всю жизнь!

Народная память навечно сохранила для истории чуть ли не каждый шаг великого человека. Гурали с увлечением и наперебой рассказывали обо всем, что видели и слышали, знали об Ильиче.

Вот тут, на берегу безумолчной речки Поронец он любил работать с книгой в руках. Вон по той стежке он совершал прогулки в короткие часы досуга. Вон с той горки, они указывают на Налицкую Грапу, он любовался вершинами Татр. А вот в той деревне – Бялы Дунаец, что примыкает к Поронину, часто останавливались Ульяновы.

Березин взглянул на часы. Как быстро бежит время. И все же надо успеть побывать и в Бялы Дунаец, где в доме крестьянки Терезы Скупень жили тогда Ульяновы.

Дом невелик и тоже украшен резьбой. Ленин и Крупская занимали комнаты нижнего этажа, и здесь, как уверяют жители, сохранилась почти та же обстановка, какая была в те дни: крестьянской работы стулья, простые столы, простые кровати, и под потолком большая керосиновая лампа с канделябрами. Все просто и непритязательно.

Бойцы взволнованы. Сняв шапки и приспустив полковое знамя, примолкшие и торжественные, стоят они в комнате, где на благо человечества неустанно трудился Ильич, стоят, исполненные гордости за все, что он делал и сделал, гениальный стратег величайшего наступления коммунизма.

Глава тринадцатая
ВИТАНОВСКАЯ ЭПОПЕЯ

1

К утру ночная метель замела все пути-дороги, и их придется прокладывать заново. Ветер разбойно кидался из стороны в сторону, подолгу кружил на месте, засмерчивая сухой снег, и куда попало гнал вихревой столб. Белая тьма застилала горы: она буйствовала под ногами, в голых ветвях бука и тиса – во всем небе. Будто перепились все боги этих пустынных гор и лишенные здравого смысла безумствуют нагло и безнаказанно.

Пряча голову в воротник полушубка, Максим с трудом пробился к землянке с полковой рацией. Сугробы вокруг прямо по пояс. Просто чудо, что не заблудился обоз Моисеева. Преодолев хребет, он прошел за ночь свыше десяти километров и ранним утром заявился в полк. Значит, будет и завтрак с обедом, и сухие валенки, и соломенные маты, без которых хоть замерзай в окопах и землянках. Но мысли Максима заняты сейчас другим. Моисеев привез почту, и письма из родных мест согревают солдат лучше горячего чаю и дымящегося борща. Письмо же, полученное сегодня Максимом, и обрадовало его, и расстроило. Решительный по натуре, он вдруг растерялся, не зная, как поступить.

Весь заснеженный и с обмерзшим лицом, он ввалился через низкую дверь и, тепло поздоровавшись, молча уселся на тисовый обрубок, заменявший Оле табурет.

Они давно не были наедине, и девушка несказанно обрадовалась. Дни бегут и бегут, а им и поговорить некогда и негде. Она бросилась ему навстречу, но, разглядев расстроенное лицо Максима, так и обомлела. Что с ним? Болен, что ли? Или кого убило из друзей? Что, что, что?! Даже раздеться не хочет. У нее же тепло. Маленькая чугунка в углу дышала жаром. А Максим все молчал, и девушка терзалась еще более. Куда девались ее смех, шутки, беспечная веселость – весь задор, каким постоянно светится ее взгляд и звенит ласковый голос.

Заговорил Максим тихо и расстроенно. Пришло письмо из редакции фронтовой газеты с интересным и заманчивым предложением, не приказом, а предложением. Стоит ему согласиться, и его назначат разъездным корреспондентом. Официальный отзыв послан командиру полка, так как со штабом дивизии вопрос уже согласован. Березин рад и считает, нужно ехать, не раздумывая. Говорит, это не то, что видеть события глазами роты и даже полка, а глазами фронта, всех его армий, видеть на огромном пространстве. Говорит, придется обращаться не к взводу и роте, а к солдатам и офицерам всего фронта. Подумать только, всего фронта!

У Оли сразу подкосились ноги, и она бессильно опустилась на угол земляного уступа, заменявшего ей кровать. Вот и конец их недолгой еще невысказанной любви. Конец счастью, которого еще не было. А может, и конец всему. Кто знает, как сложится их фронтовая судьба? С кем сведет и разлучит? Чем порадует и убьет? Что-то вдруг сдавило ей горло, мешая говорить и даже дышать, и глаза ее набухли слепящей горючей слезой.

А Максим так же тихо и глухо говорил и говорил ей о планах, безжалостно ломавших все, что было ценно и дорого. Как оставить друзей, взвод, полк? Как оставить ее, Олю, которой он так и не сказал еще самого главного.

Бессильная молчать и сдерживать свои чувства, она бросилась к Максиму и пылкой щекой прижалась к его щеке. Ей ничего не нужно, кроме его любви. Нет у нее ничего дороже, кроме Максима, и она никому его не уступит. Она никуда его не отпустит. Расстаться теперь, когда он сказал, что любит ее, – просто безумие. Нет, нет, никуда!

У Максима сразу отлегло от сердца, и он даже успокоился. Оля сделалась такой нежной и ласковой и такой пылкой, какой он не видел ее и не знал вовсе. Ясно, он никуда не уедет. В конце концов, остаться тут – не менее почетно, и его никто не осудит.

Скрипнула дверь, и в землянку дохнуло морозным метельным утром. Заявился Жаров и долго говорил по рации с Виногоровым. Максим собрался было уйти, командир же полка, перехватив полный отчаяния взгляд девушки, жестом усадил его на место. Как никто знал он, что значит расставанье. Зачем же портить им последние минуты.

Кончив разговор с комдивом о празднике (завтра 23 февраля), Жаров сказал Максиму, что отпускает его неохотно, а задерживать считает преступлением. Пусть молодой журналист-газетчик испробует свои силы на новом поприще, пусть из него вырастет знающий и опытный военный журналист.

Максим даже вспыхнул. Слова Жарова льстили его самолюбию и пугали его. Они опять возвращали его к состоянию мучительной нерешительности, от которой его только что избавила Оля.

– А я еще раздумывал, как быть.

– Нечего и раздумывать, ехать, и ехать немедленно. Все документы ему подготовят сегодня же. А взвод свой он оставит достойному преемнику – Глебу Соколову. Приказ уже отдан.

Едва Жаров вышел, как лицо Максима сделалось белее снега. Он взглянул на Олю, и у нее тоже. Нет, он никуда не поедет, он останется с нею.

А она, прильнув к его груди, и не слышит Максима. У нее так и звенят в ушах слова полковника: «Нечего раздумывать, ехать, и ехать немедленно!» А что если все счастье Максима в том, чтобы ехать? А что если она стоит поперек дороги этому счастью? А что если?.. Ах, что за мука эта любовь! Таня говорит, любить – это требовать. Чего же нужно потребовать ей, Оле? Да, в чем уступить и чего потребовать? Разве в силах она отказаться от самого дорогого, от Максима? И кому нужен такой отказ? Но вправе ли она мешать ему?

Только теперь Оля вдруг осмыслила его слова о работе в газете. Видеть события не глазами взвода и роты, а глазами фронта. А случись тут какое несчастье с Максимом, разве она простит себе, что помешала ему уехать? А случись какое несчастье там, что оправдает ее уступку? Как все сложно и путанно. Где тут разобраться. А ведь нужно не только понять, и решить. Нет, мешая ему, она думала не о нем, о себе. И это сознание безвинной вины как-то прибавило ей сил и помогло обрести тяжкую решимость. Только глаза ее снова набухли горючей слепящей слезой, и ей нечем стало дышать.

– Нет, Максим, ты поедешь все-таки…

– Ты что?..

– Я не прощу себе, если стану мешать. Никогда не прощу.

– Никуда я не поеду.

– Если любишь, поедешь, Максим. Увидишь, я не буду плакать, у меня достанет сил и на разлуку. Ты же любишь меня? Ты не забудешь? Мы не расстанемся насовсем? Нет, ведь, нет же, скажи?

Он притянул ее к себе и стал целовать, не давая передохнуть. В горячей ласке его она ощутила и благодарность, и признательность, и силу пьянящего чувства, и верность, порождающую в сердце покой и гордость.

Нет, она не отпустит его так. Их любви не должно быть преград, и Оля хочет принадлежать ему, одному ему, принадлежать сегодня же, сейчас. Пусть он не противится, она вовсе не потеряла голову. Просто очень любит, давно, сильно, всегда. Она станет его женою, самой верной и достойной. Он не должен в ней сомневаться. Станет сейчас же.

Максима охватила буря чувств. Как снежные вихри за дверью, они застилали свет. Этим чувствам уже не хватало слов, и они просто загорались от Олиных глаз и рук, от ее горячих губ, ее дыхания, от ее близости. Не было сил ни просить, ни противиться. Его любовь чиста и возвышенна. Ее тоже. А такая любовь разрешает все.

Его поцелуй был бесконечно долгим и ненасытным. Как ласковы и пьянящи ее губы. Все пошло вдруг кругом, и чтоб не упасть, он закрыл глаза. А Оля, ничему не противясь, словно тянула его в какую-то бездну, над которой все тело теряет над собой власть, безвольно отдаваясь одному всепоглощающему чувству.

2

На карте Оравица голубой жилкой сбегает с татранских хребтов и узкой долиной вьется меж лесистых нагорий, пока где-то внизу не вырывается на равнинные земли. А на местности ее не разглядишь сейчас ни в какую погоду: все под глубоким снегом. Но с обеих сторон над нею возвышаются крутые склоны, чуть не сплошь заросшие лесом. На правом берегу закрепились полки Виногорова, на левом – немцы. Но сплошной линии фронта еще нет.

Снежный ураган приутих. Низкие же тучи по-прежнему ползут и ползут с севера, задевая макушки деревьев, Моисеев поспешно снарядил свой обоз и с трудом пробился в Витаново, где и решил заночевать, так как кони и люди вконец обессилили.

Завтра, 23 февраля, и Виногоров вызвал к себе человек сорок из отличившихся в последних боях, чтобы лично вручить им награды. «Генеральские гости», как их окрестили в полку, прибыли с обозом Моисеева и расположились в крестьянских избах в Витаново, оборону которого держит полк Кострова. Село расположено в низине, на берегу Оравицы. Прямо над ним – крутая гора, занимаемая вверху противником, который обстреливает село чуть ли не с птичьего полету. Впрочем, до немцев «далеко», с полкилометра, а то и больше. Позади Витаново, за правобережной горой, раскинулась Гладовка, или, как ее называют в шутку, «столица Кострова». Там же размещены и все тылы Моисеева, так как позади своего полка им нет места. А здесь, в Витаново, у него промежуточная база, через которую идет все снабжение жаровского полка, воюющего в самой глуши татранских гор, где ни одного селения поблизости.

К генералу солдаты всегда ездили с интересом, хотя чаще он сам приезжал в полк, вручая награды прямо на позициях. А тут большой традиционный праздник, да и полк днюет и ночует в татранских снегах. Сам немало послуживший солдатом, знающий, что ему любо-дорого, генерал и вызвал их к себе, чтобы дать хоть немного отдохнуть да поразвлечься в спокойной обстановке. Говорили, он пригласил артистов, и будет концерт, потом кино, ужин у генерала, а кто-то пустил слух, что будет и по пачке настоящего «Казбека». Солдатская разведка знала обо всем.

Старшим команды Жаров направил Самохина, только что ставшего майором. Ему также получать орден за бои в Татрах. Разместив людей и выставив караул, Леон заглянул в избу, где разместилась Таня. Хотелось побыть с нею, поговорить. Они давно не виделись. Но Таня не одна: с нею ее подруга Надя Орлова, хозяева дома. Какой тут разговор.

За ужином Леон приглядывался к девушкам и невольно сравнивал. Невысокие ростом, черноволосые, черноглазые, порывистые – они многим походили друг на друга, и в то же время оставались совершенно разными. Таня упорна и настойчива, она во всем – само постоянство. Надя легко уступает самой себе и другим. Таня не терпит флирта. А Надя без него жить не может. Таня рискнет лишь в крайнем случае. Надя – когда угодно. Она смела и отчаянна, порой безрассудна и вместе с тем находчива и инициативна.

В полку Надя совсем недавно. Правда, она служила тут и раньше, но будучи раненой долго лечилась. Назначенная санинструктором в роту Хмырова, она не чуралась опасных рейдов с разведчиками и не раз оказывалась в чрезвычайном положении. Во вражеском тылу с ней был, например, такой случай. Раз застал ее врасплох ефрейтор. Поймал, повел. Смелая девушка притворилась довольной, разыгрывая из себя простушку, которой очень понравился неповоротливый немец. Тот самодовольно заулыбался и поощрительно похлопал ее по плечу. Улучив момент, девушка-спортсменка сильным ударом сбила его с ног и, обезоружив, сама привела к разведчикам.

Замечательная девушка. Ей очень нравится Румянцев. Но того трудно соблазнить. Или он так уж любит Таню и, несмотря ни на что, хочет остаться верным своему чувству. Но каков смысл? Яков чист душою, и Леон знает, он не нарушит даже дружеской верности. Он просто любит и молчит, переживает и глушит все проявления своих чувств. Чего бы ему не полюбить эту девушку. А может, она и нравится ему, и Леон ничего не знает? Упустит – потом поздно будет. С нее многие глаз не сводят. Такая одна не останется. Разве настроить Таню, чтоб посодействовала? Нет, не захочет. Скажет, любовь – не утеха. Но может, у них, у Нади с Яковом, сложится настоящая любовь? Кто знает.

За ужином Надя без удержу смеялась и шутила. Чувствовалось, сдержанность Румянцева ее интриговала и вроде подталкивала. Но шутки ее полны и намеков на что-то такое, чего никто другой не знает. Леон даже пожалел, почему нет с ними Румянцева. Как бы он держался с Надей?

В противоположность подруге Таня больше молчала. Она как-то ушла в себя и счастливо улыбалась. Лицо ее словно светилось, но в глазах ощущалась непонятная настороженность. Как ни приглядывался к ней Леон, ему все не удавалось понять, что же случилось с девушкой. Но такая она нравилась ему еще больше. Нет, он ни на кого ее не сменял бы. Ни на кого. Даже на Надю!

Долго и сложно складывалась их любовь, очень долго. Зато теперь она напоминала ему самый крепкий и самый ценный сплав, в котором все ее и его стало чем-то единым и нераздельным.

После ужина Таня, не одеваясь, вышла за порог проводить Леона. Но ее сразу обдало холодным воздухом. Леон распахнул полушубок и согрел ее своим теплом. Таня нежно приласкалась к нему и долго простояла молча, прильнув щекою к его груди.

Нет, она не просто прильнула, а так, что он ощущал ее всю, живую, трепетную, горячую, покорную его любому желанию. Ему всегда удивительно хорошо с нею. Сегодня же еще лучше, хотя она даже не целует его, а просто стоит и ластится, как никогда.

– Я тебя очень люблю, – тихо сказал он, все теснее прижимая ее к себе, – и что бы ни случилось с тобою, знай и помни, очень, очень люблю.

– А ты знаешь…

Она запнулась и умолкла.

– Что знаешь?..

– Боюсь…

– Ну, чего ты боишься?

– Боюсь сказать.

– Все равно скажи.

– У нас бу-дет ре-бе-нок… – выдыхала Таня жарким шепотом.

Леон чуть не задохнулся и с минуту не мог вымолвить хоть слово. По по тому, как он прижал ее к себе, как молча искал ее губы, как: дышал, как билось его сердце, она разгадала все его чувства, все мысли, и ей не нужно было слов.

– Я знаю, мы будем счастливы, – заговорил, наконец, Леон, – я немедленно отправлю тебя к себе домой.

– Вот дурной, не скоро же еще… месяцев через семь-восемь…

– Все равно отправлю. Завтра же утром доложу генералу.

– Право, сумасшедший! – счастливо засмеялась Таня, довольная его горячностью.

– Нет, нет, иди, спи, отдыхай, – заторопил ее Леон, – а то простужу еще, ты не смеешь теперь рисковать, слышишь, не смеешь.

Она прильнула к нему губами и, с трудом оторвавшись, скрылась за дверью.

Леон пошел к Моисееву и всю дорогу улыбался, радостный и счастливый.

3

Переглянувшись, Максим и Оля, как им казалось, незаметно выскользнули за дверь. Они тесно прижались друг к другу, безмолвно вглядываясь в белесую муть февральской ночи. Стало очень тепло, и редкие снежинки, порхавшие в воздухе, попав на лицо, мгновенно таяли на пылавшей щеке и ласково освежали. Было так чудесно и радостно, что сердце будто переполнено от сил, которым нет выхода.

– Оленька, взять бы тебя на руки да нести бы родную, нести и нести! – горячо зашептал Максим.

– Ну, куда ты понесешь, куда!.. – прижимаясь к нему, отвечала Оля, чувствуя, как сладко замирает в груди сердце.

– А хоть куда, хоть в гору, только б нести и нести…

Девушка мечтательно заулыбалась, представляя, как бы это выглядело. Разве знала она, что через несколько часов он и в самом деле понесет ее на руках, понесет через эту дорогу, в гору… понесет, оставляя на снегу кровавый след.

Старик Голев, услышав разговор, только крякнул от приятного удивления и не захотел мешать.

– Ну, воркуйте, воркуйте, птенцы, – ласково произнес он и направился в избу, где обосновались на ночь разведчики.

Тихие слова его грянули громом средь ясного неба.

– Ах, батька, батька! – только и выговорил Максим.

Войдя в избу, Тарас Григорьевич сел за стол, и Акрам предупредительно налил ему кружку чаю.

– Видел наших, – добродушно кивнул он в сторону двери.

– Видел, – вздохнул Голев. – Славная девка – на Людку мою похожа: такая ж самостоятельная, с характером. Только моя построже, как Таня.

Молча выпили по чашке чаю.

– Эх, дети, дети, – разохался вдруг Тарас, – любо с ними, да тяжко порою. Растишь вот, растишь, а тут война… ищи, собирай их. Поверишь, Акрам, прямо клубок спутанных волос, – покачал головою старый бронебойщик, – прилипли к незажившей ране: тронешь – и кровоточит.

– Чего там, известно, – посочувствовал молодой башкир.

– А где она? Жива ли, нет ли? Поверишь, ночи не сплю – все о ней и о ней, – заговорил Голев. – Эх, Людка, Людка, найду ли ее только!

– Найдешь, Тарас Григорьевич, верю, найдешь; не может того быть, чтоб не найти, – зачастил Акрам.

Продолжая разговор, они вроде и не замечали молодежи, расшумевшейся за тонкой перегородкой. Оттуда неслись шутки и громкий говор, слышалась песня, но, вспыхнув, неожиданно гасла, заглушаемая неудержимым смехом и спором.

Теперь бы домой на месячишко завернуть, – размечтался Голев, – вот переполох бы, а?

– И то переполох. Там к весне, чай, готовятся… Пишут, руки у баб горят, и хоть трудно, а получается знатно.

– Я бы тоже у вагранки потоптался, думаю, сварил бы им добрую сталь…

Гармонь за перегородкой заиграла гопак.

– Национальный танец Семена Зубца, – торжественно объявил Соколов, и все захлопали в ладоши. – Перестань ты читать, ученый человек, – повернулся Глеб к разведчику, уткнувшемуся в книгу, – право, Вася Теркин нисколько не обидится, если отложишь его в сторону и малость попляшешь.

– Что ты смешки корчишь, – привстал Зубец, – ты знаешь, какая это книга! Может, я жить без нее не могу.

– Браво, Семик, браво! – закричал Максим, уже возвратившийся с улицы. – Поддерживаю, как говорится, на всех парусах: книга в жизни, что компас в море, без него никакой корабль не может курсировать.

– Зубчик – такой кораблик, пройдет и без компаса, – отшучивался Глеб.

– Сеня, Сенек, – подскочила к нему Оля, – давай спляшем, я прошу, – и затормошила его за плечи.

Зубец положил книгу, оправил гимнастерку и молнией метнулся по комнате: его естественно и просто увлекла за собою бурная мелодия украинской пляски. Маленький и верткий, он выделывал такие коленца, что казалось удивительным, как это держится он в воздухе и почему не грохается наземь.

– Видал, не хуже Васи Теркина, а? – подмигнул Максим Глебу.

– Талант, ничего не скажешь, только руками разведешь, – произнес Глеб, не спуская с разведчика восхищенных глаз.

После бешеной мельницы Зубец в один миг застыл на месте в той молодцеватой позе, которая покоряет всякого.

Оля сделала гармонисту незаметный знак рукой, и он стал играть в чуть замедленном темпе. Ее движения – сама грация: плавные, ласкающие и зовущие, глаз не оторвешь. Вот она прошлась по кругу, часто перебирая ножками, грациозно заламывая руки за голову; вот выскочила на середину, закружилась, раскинув руки в стороны; вот собрала их, скрестив на груди, и лебедем поплыла по кругу. Она как бы жила в музыке, перевоплощая ее чудесные ритмы в удивительно красивые движения рук, ног, всего своего прекрасного и молодого тела, такого сильного и послушного, невольно вызывающего восхищение и зависть.

Казалось, ее движения, жесты, улыбки, взгляд ласковых глаз – все сходилось в одном фокусе, у места, где стоял партнер, Семен Зубец. Но так только казалось. На самом деле все было адресовано другому, который стоял тут же позади Зубца, сильный и широкоплечий, с улыбающимся обветренным лицом. И каждым своим движением, жестом, каждым взглядом своих огневых глаз девушка как бы говорила ему: а вот посмотри, какая я есть, а вот видел это, а вот хочешь буду такой, или такой! Хочешь загрущу! Хочешь развеселюсь, не остановишь! Ну, смотри же, смотри!..

В бешеном темпе она пошла последний круг, наклоняясь то вправо, то влево, улыбаясь всем и особо ему одному, своему Максиму, выделывая столь виртуозные па, что никак не запомнить ни одного отдельного движения, потом выскочила на середину круга и замерла в немой и грациозной неподвижности…

И сразу оглушительный взрыв!

И не взрыв даже, а десятки одновременно, и не десятки, а сотни, тысячи взрывов. Мигом повылетали из окон стекла, сильная волна погасила свет, отбросив всех к противоположной от окон стене.

– Ложись! – крикнул Якорев, – ложись!

– Не иначе, артподготовка! – определил Голев.

– Максим, что же будет, а? – шепнула Оля.

– Ничего, сестренка, буря кончится, и море утихнет.

Десять… пятнадцать минут гремел артиллерийский гром, все вздымавший на воздух. Скорее по привычке, чем по необходимости, все ощупали автоматы с дисками и к поясу прицепили гранаты, хоть мало кто верил в возможность боя: ведь впереди еще позиции целой роты Кострова.

Разрывы снарядов прекратились за окном также внезапно, как и вспыхнули. Все разом выскочили на улицу. Что это? В воздухе очень ощутим прогорклый дым пожарищ, к которому за время войны так привыкли, что узнавали сразу. Многие из домиков объяты пламенем. Над кручей – тысячный фейерверк, заискрившийся мгновенно и столь же мгновенно угасший. А на склонах туча гитлеровцев: пригнувшись, они с воем и визгом неслись на лыжах вниз, в Витаново. Послышались нечастые вспышки костровских пулеметов и автоматов. Они свалили на снег очень немногих – все остальные со страшной скоростью мчались вниз, вздымая за собою вихри снега. Черная саранча!

4

Как ни странно, не гром разрывов (его Леон расслышал не сразу), а резкий звон разбитого стекла разбудил Самохина. На улицу он выскочил в распахнутом кителе и неодетым, с шинелью в одной руке и автоматом – в другой.

– Леон, Леон! – надрывался с соседнего крыльца Моисеев. – Давай сюда, здесь подвал.

Самохин же ничего не слышал. Оглушенный разрывами снарядов, ослепленный сотнями ракет, заполыхавшими в иссеченном огневыми трассами небе, он на какое-то мгновение, достаточное, чтобы оценить обстановку, застыл на месте.

– К бою, товарищи! К бою! – крикнул Леон и бросился к разведчикам, на ходу застегивая поспешно натянутую на себя шинель.

– Сеня, Сенек! – донесся до него отчаянный голос Оли. – Рация! – и комбат разглядел Зубца, кинувшегося ей на помощь.

Рацию Оля везла с собою на проверку.

– К бою, за мной! – повторял Леон, увлекая людей к большому двухэтажному зданию, видневшемуся за дорогой.

На ходу он успел заскочить за Таней и Надей. Дом же, где вчера остались девушки, был пуст, и один из углов его разворочен снарядом. Нет, убитых не было. Тем не менее, Леона так и обдало холодом. Что же с ними? Где теперь искать их? Раздумывать и гадать, однако, некогда, и нужно действовать и действовать, принимая молниеносные решения. Витаново в огне. С горы с визгом несется орава осатаневших немцев. Хочешь не хочешь, а начинай этот дикий неравный бой.

Поручив поиски девушек Павло Орлаю и Матвею Козарю, сам он заспешил за разведчиками и бойцами своей команды. Двухэтажный дом пуст и мертв. Еще отступая, немцы разорили и разгромили его квартиры. Стекла выбиты, мебель поломана, и все внутри заметено снегом. Бойцы инстинктивно заняли места у окон и дверей.

На улице брезжил блеклый рассвет, и все увидели, как у дальних зданий заметались жители, спешившие укрыться в подвалах и ямах, как с позиций Кострова, на другом конце села, снова зачастили из минометов. С переднего края доносилась редкая стрельба. А вскоре всюду зашумела пьяная орава гитлеровцев. В легкой мышиного цвета форме, они неистово кричали, ругались и беспорядочно палили из автоматов. Они заскакивали в избы, вытаскивая наружу женщин. Одну из них, тут же раздев догола, пустили по улице, улюлюкая ей вслед. Потом один из них вскинул автомат, чтобы срезать убегавшую женщину, и вдруг сник и свалился на снег. Одновременно Леон услышал одиночный выстрел у соседнего окна: там стоял Голев. На минуту смешавшись, эсэсовцы резанули в сторону дома Самохина из своих автоматов. Потом вытащили наружу несколько пуховиков и, вспоров их, выпустили на волю все содержимое. Тучи пушинок взвились вверх, разлетелись в стороны и поплыли по улице. Не будь этой стрельбы, можно б подумать, прямо пора тополиного цветения, когда зеленый красавец теряет пух.

– Огонь! – скомандовал Леон бойцам, примостившимся у окон.