Текст книги "Дунай в огне. Прага зовет (Роман)"

Автор книги: Иван Сотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

– Ты знаешь, – загорячился Жаров, – Виногоров не терпит мальчишеских выходок и со стороны командира взвода. А ты что сгородил, чучело ревнивое?

Комбат молчал, потупив голову. «В самом деле чучело Отелло», – честил он самого себя. Жаров задумался и тоже молчал. Каждый из них слышал дыхание другого.

– Ладно, будь что будет, – заговорил, наконец, Андрей. – Возьму все на себя. Скажем, напутали, и генерал побушует, а поймет. Только смотри мне, горе-Отелло, станешь дурить – отберу Веру. До конца войны не увидишь.

«Не наказывать же в самом деле комбата после стольких дней разлуки».

Никола засмеялся.

– Клянусь, не буду.

– А теперь иди к ней. Стой, стой! – закричал Андрей, видя, как комбат сорвался с места. – Не к ней, а за ней: обедать будем вместе.

Думбадзе бросился к Жарову и стиснул его в своих объятиях. Потом все также молча кинулся к порогу и скрылся за дверью.

– Чем не Отелло! – улыбнулся Жаров, завидуя мальчишескому озорству, на которое, казалось ему, сам он не был способен ни сейчас, ни пять лет назад, когда ему было столько же сколько Николе теперь.

Глава одиннадцатая
ЧЕХОСЛОВАЦКОЕ ВОЙСКО

1

Полк ночевал в большом словацком селении у Высоких Татр. С утра предстоял большой марш, и Жаров тщательно обдумывал задачу. Один из его батальонов направится через Татры по горным тропам, два других пойдут дорогой через перевал. Изучая маршрут, Андрей и углубился в карту.

– Я прошу, доложите, – вдруг донесся до него голос за дверью.

– Командир полка занят, и здесь все забито, – уговаривал дежурный офицер. – А рядом село совсем свободно.

– Мне приказано здесь.

– Кто там? – крикнул Жаров через дверь дежурному. – Впустите.

Вошел невысокий офицер в форме чехословацкой армии.

– Поручик Гайный! – и полковник заспешил навстречу.

– Капитан… простите, полковник Жаров! – сорвалось у чеха радостное восклицание, и оба крепко жали друг другу руки. – Я с авангардом и имею приказ ночевать здесь, – объяснился поручик, – иначе меня не найдут утром.

Андрей залюбовался статной фигурой молодого офицера с энергичным лицом, которое еще не отошло с морозу. Чех приятно взволнован, но держится независимо и корректно, хотя черные, как уголь, проницательные глаза его полны мальчишеской влюбленности.

– Хорошо, поручик, ради таких соседей потеснимся, – и отдал распоряжение дежурному. – Разместитесь – ужинать к нам.

– Очень благодарен. Разрешите идти?

Поручик Гайный! Действительно встреча!

…Зимой сорок четвертого года Андрей верхом с двумя офицерами возвращался от Виногорова. Ночь была темной и погожей. Вдруг видит, лошадь в седле, а поодаль в кювете барахтаются трое. Окликнули. Двое бросились наутек, а третий встал и представился:

– Подпоручик Вилем Гайный!

Юров с солдатами бросились за беглецами и, настигнув, привели их. Немцы. Отбившись от своих, они пытались обезоружить одинокого кавалериста и забрать его лошадь. Жаров уже слышал о чехословацких частях, действовавших в составе Советской Армии, и его нисколько не удивило ни имя, ни воинское звание спасенного офицера. За Белой Церковью дивизия Виногорова действовала рядом с чехословаками, и Гайный послан для увязки действий на флангах. Ехал он вдвоем, да лошадь его ординарца сломала ногу, так что он оставил его сзади. Андрей проводил офицера в штаб дивизии. Пока готовили схему, подпоручик поужинал с Жаровым и начал было рассказывать о себе, как доложили, что все документы готовы.

– До другого разу, – проговорил он поднимаясь.

– Вы ранены? – забеспокоился Андрей, увидев у стула кровь.

– Пустяки, – отмахнулся Вилем, – небольшая ножевая рана.

От перевязки было отказывался, но Жаров настоял и в обратную дорогу дал провожатых. С тех пор они не виделись.

На ужин Вилем Гайный заявился с двумя офицерами. С ним пришли ротмистр Вацлав Конта, плотный крепыш с широченными плечами и красным лицом, и подпоручик Евжен Траян, среднего роста, светловолосый, хрупкого сложения.

Жаров вызвал Березина с Юровым, и весь ужин прошел в оживленной дружеской беседе.

– Наш корпус, – рассказывал Гайный, – наступал через Дуклинский перевал. Немцы, как засели, не сдвинешь. Их опрокинули с гор. Русские и украинцы, как орлы бились. Это счастье, что мы шли с ними. Лишь видя их в бою, мы по-настоящему поняли, что такое стойкость, если нужно обороняться, и что такое напор, если дан приказ наступать.

– А как вышли на горный перевал, – подхватил Траян, и глаза его заискрились золотинками, – у каждого душа в огне. Посмотришь вперед – сердце гудит: родина перед тобой, земля, где родился и вырос, где впервые полюбил. А назад обернешься – сердце щемит: ведь покидаешь большую духовную родину. Она дала тебе силу, мужество, честь. Чем бы ты был без нее? Рабом Гитлера или пеплом в печи Майданека.

– То правда, – продолжил и Конта, – святая правда. Вышли на Дуклю – еще раз кровью скрепили свою дружбу с вами и вместе ринулись с перевала на освобождение Чехословакии.

– Дукля нам вдвойне памятна, – снова заговорил Вилем. – Еще в первую мировую войну наши отцы, служившие тогда в войсках австрийского императора, отказались воевать против русских, и целый чешский полк[30]30
  В апреле 1915 г. 28 чешский пехотный полк полностью сдался в плен русским.


[Закрыть] перешел на их сторону.

Жаров и Березин невольно обменялись понимающими взглядами. Их радовало искреннее восхищение чехов всем советским, их вера в торжество справедливости, их дружеская преданность, даже их живой задор и какой-то пламенный азарт, беспрестанно требующий действий, борьбы.

– Настоящий дифирамб советской родине! – улыбнулся Березин.

– Она заслужила еще большего, – откликнулся Евжен Траян, – она возродила нашу армию, заживо загубленную мюнхенцами.

– Скорее помогла заново создать ее, – поправил Григорий, – создать новую армию, какой еще не знала Чехословакия, – и он подошел к столику, взяв томик Ленина. – Хоть чехословацкая армия и была более демократичной, по сравнению со многими из европейских, – продолжал Березин, листая книгу в красном переплете, – тем не менее она все же была буржуазной. А такая армия, говорит Ленин, есть «самый закостенелый инструмент поддержки старого строй, наиболее отвердевший оплот буржуазной дисциплины, поддержки господства капитала, сохранения и воспитания рабской покорности и подчинения ему трудящихся». – Так разве у вас сейчас такая армия!

– Ну, нет, нет, нет, нет! – даже привстал Гайный, – и духу нет той армии. Все заново. Теперь это родная сестра советскому войску. И мы хотим, чтоб она была достойной младшей сестрой.

– Успеха вам и победы! – засмеялся Березин.

Чехи стали упрашивать его хоть коротко рассказать о себе.

– Это нелегко, – начал Григорий, – жизнь так проста, что порою не знаешь, как рассказать о ней, и вместе с тем так сложна и значительна, что не всегда сможешь оценить ее по отрывочным событиям.

– Вы философ, – сказал Вилем, – не скромничайте: мы с интересом послушаем вас.

– Он и есть философ, – пояснил Юров.

– Чем гордиться? – таких у нас тысячи, – сразу же приступил Березин к рассказу. – Было время, отец овцы не имел, и всю жизнь помещичий скот пас. Хмурый такой, взглянет исподлобья, слова не добьешься. А нас семеро – кормить надо. Только пятеро умерли еще до Советской власти. Пришел отец с гражданской – землю получил, скот заимел. Как вол ворочал, а все, чтоб детей выучить. Колхозы начали строить – он горой за них. А тут кулаки все хозяйство ему спалили. Опять гол, как сокол. В колхозе председателем выбрали. Таким хозяином заделался – в три года не узнать деревни. А к началу войны к нему на Волгу экскурсии ездили. Понятно, выучил нас. Старшая сестра давно уже доктор биологических наук. А я… что ж, какая у меня еще биография, – развел он руками. – Окончил среднюю школу – в университет. Философия – вещь очень важная, война еще важнее. Как ни уговаривали, оставил все – и на фронт! Ранили под Москвой. А поправился – на формирование. И вот ранним утром мы на Красной площади. Парады бывало только в кино видел, а тут сам стою, и когда – 7 ноября сорок первого! Стою и ног под собой не чую. Сам Сталин говорит. Говорит – ленинским знаменем осеняет. Говорит – душу зажигает. Все думают, смерть нам, конец. Многие буржуазные писаки живьем нас в могилу закапывают. А он о победе говорит, о жизни, о великой миссии, с какой по зову родины и партии идти нам по своим и чужим землям, чтоб радость людям нести, свободу и счастье. А с парада – на фронт! И сразу в бой. Кто из немцев выжил в том бою, тот на всю жизнь запомнит, что такое страх, что такое ненависть и что такое любовь!

Березин помолчал немного, помолчали и все.

– Так от Москвы и пошли, и пошли, и вот где встретились, – рассмеялся Григорий, спускаясь с пафосного тона на обычный и простой. – Я книгу пишу про войну, – чуть погодя сказал он, – о силе духа войск. Еще Ленин учил, без учета морального фактора нет военной науки. Это оружие посильнее пушек и бомб: оно разрушает и строит одновременно.

2

Снова разговорились о боях и походах. Теперь все слушали чехов. Они были солдатами и офицерами сильной чехословацкой армии. Пятьдесят ее дивизий стояли на неприступных укреплениях в приграничных горах. За спиною армии – отличная военная промышленность, весь народ, готовый на любую борьбу. Его поддерживает Советский Союз, верный своим международным обязательствам. Помнят они отравленные дни гитлеровских угроз, дни дипломатического разбоя и политического шантажа. Однако простых людей ничто не устрашило. Разве забыть, как единодушно поднялись они, готовясь к отражению гитлеровцев, как в два дня, вместо пяти по плану, прошла мобилизация. И вдруг – Мюнхен! Чехословакия брошена и предана. Министрам Англии и Франции и их американским вдохновителям навеки не смыть позора этого предательства.

Вилем встал и взволнованно прошелся по комнате.

– И вот пять лет минуло, – рассказывал он, – и у нас опять в руках оружие, у чехословаков опять целое войско. Увидите завтра, какие это полки и бригады!

– Ваше войско мы видели у Белой Церкви, – напомнил Жаров.

– Теперь вы его не узнаете, – повернулся к нему поручик. – Нет, нет, не узнаете. Нам и самим трудно поверить, что все началось с одного батальона. Обучали его ваши офицеры-фронтовики. Их прислали к нам в далекий заволжский город, где шло формирование. Мы учились у них советской обороне и советскому наступлению. Ваша тактика маневрирования прямо поразила нас. Это легко понять, если вспомнить, что мы воспитывались на осторожной тактике французов, которая до небес превозносила оборону. Позже мы наслышались и про немецкую тактику, которая, наоборот, плевала на оборону и до небес превозносила наступление как движение без оглядки вперед. А тут замечательный комплекс. Подивились. Овладели. Настало время испытать силы. Это в сорок третьем было, под Харьковом… Чехословацкие роты удерживали село Соколово, а рядом в Тарановке советские роты стали. У нас вначале тихо было, а Тарановка, видим и слышим, из рук в руки переходит. От огня и дыма там ничего не видно. Потом как стали ваши – и не сошли. Немцы все перепахали снарядами, а люди стоят. Самолеты их засыпают бомбами, а они стоят. Огнеметные танки на них пустили. Люди живыми сгорают, а ни с места.

– Кто видел советских в бою, у того у самого душа крепче стала, – чуть выждав, продолжил поручик. – Смотрим, враг отпрянул. Ну, и решил он попытать счастья на Соколово. Понимаете наше состояние: первый бой, и какой бой! На глазах у самых дорогих друзей, и можно без преувеличения сказать, на глазах и всей Чехословакии. Мы хорошо понимали, что это экзамен на право создавать свое войско. И мы бились, чтоб выдержать этот экзамен. Бились вместе с советскими артиллеристами, пушки которых стояли в наших боевых порядках. Нас тоже засыпали снарядами и бомбами, палили из огнеметных танков, давили гусеницами. Многие взводы дрались в окружении, во многих осталось по пять-семь человек, а они все бились и бились. Помню, у меня шестеро осталось. Подполз к нам командир роты, обнял меня и говорит так: – Брат мой, Вилем, знаю, трудно, а приказываю – стоять: на нас Чехословакия смотрит! – Сказал и сник тут же, сраженный пулей. Я роту принял, а в ней уж и взвода нет. Но держимся, как надо, держимся.

Они выстояли тогда, победили. Выдержали экзамен. И Вилем рассказывал уже, как в батальон пришли новые сотни чехословаков-антифашистов, и его развернули в бригаду, а позже и в корпус.

Вилем Гайный охотно согласился на просьбы рассказать о себе, о своей жизни, и все с интересом выслушали его скупое повествование, богатое, однако, драматическими событиями.

Родился он в Праге. Любит ее нежно и пламенно. «Милая прекрасная Чехия!» – то и дело говорил он, вспоминая Прагу, потому что Злата Прага – ее сердце, чуткое и сильное, боевое сердце народа. Шестнадцатилетним юношей Вилем убежал из дому защищать Испанию. Он сражался в Мадриде. Он видел его героических защитников. Он сам был одним из многих героев интернациональной бригады. Но об этом можно догадываться: сам он говорил мало и скромно. После трагической развязки, подготовленной самым черным предательством англофранцузских и американских правителей, он вернулся домой. Снова учился. Поступил в Пражский университет. Нужно было видеть, как негодовало студенчество в ответ на наглые происки гитлеровцев. Настал год призыва. Вилем имел право на отсрочку. Он отказался от нее. Нет, он будет защищать республику! Он не пустит сюда чернорубашечников. Но за него решили мюнхенские миротворцы, которые еще недавно загубили испанскую демократию.

Вилему до сих пор помнится, как их уговаривали сложить оружие, особенно социал-демократы. Ослепленные философией примиренчества, они выступали против всякой борьбы, ратовали за любую уступку.

Один из них, Йозеф Вайда, был давним другом их семьи, и ему доверяли как старому рабочему. Во имя мира, во имя нации он с пеной у рта уговаривал Вилема и его друзей сложить оружие. С трудом внимая его доводам, они уступили. Со слезами на глазах отдали свои винтовки. Так сила стала бессильной. Обезоруженные воины теряли голову. Что же теперь! Неужели на колени перед немецким ефрейтором? Нет, никогда! И голос Вилема громче всех на студенческих митингах. Тогда он не был еще коммунистом, хоть и понимал, что правы только они. Скрывался. Бежал во Францию, чтобы сражаться против фашизма. Видел позор французской армии, преданной своим правительством и своими генералами. Понял, что его выбор поля боя ошибочен. Вернулся домой и был схвачен гитлеровцами. Они увезли его в концлагерь. Его не успели там затравить овчарками, расстрелять, не успели сжечь в печах Освенцима, не успели загубить в газовых душегубках: он сбежал. Скрывшись в горы, пробился в Советский Союз. И вот он воюет. Он уже пережил счастье первых встреч на родной земле, познал гордость воина-освободителя. Но его еще сильнее манит родная Злата Прага.

– Она ждет, она зовет нас! – заключил Вилем.

А наутро все увидели чехословацкое войско на марше. Жаров стоял на перекрестке двух больших дорог и подтягивал свои растянувшиеся колонны. А мимо проходили мощные московские зисы, которыми советские заводы в изобилии снабдили чехословацкие части. На одной из машин солдаты проехали с развернутым знаменем. И Андрей успел на его полотнище прочитать знаменательные слова, с которыми чехословаки каждый день в бою: «Правда победит!» «Будем верны!». Затем мчались орудия и минометы. За ними гремели танки, грозные тридцатьчетверки, которые также состоят на вооружении и у чехословаков. Бойцы с интересом всматривались в имена прославленных машин: «Злата Прага»… «Лидице»… «Соколово»… «Яна Жижка»… Сколько их, дорогих сердцу имен! Над башней «Ян Жижки» реяло красное знамя киевлян, врученное экипажу танка жителями древнего славянского города. Это знамя было впервые развернуто на Дуклинском перевале – на границе родной земли.

А вскоре по другой дороге пошли советские колонны. И тоже были танки, и тоже с историческими именами: «Александр Суворов», «Михаил Кутузов», «Николай Гастелло»… «Паникако»… «Одесса»… «Москва»… «Сталинград»…

Вот она, история давних и близких лет! Воины-богатыри движут ее дорогами новых сражений. И полководцы минувших времен, постоявшие за мать-отчизну, и их потомки, уже теперь павшие смертью храбрых, и города-герои, послужившие Родине своим легендарным подвигом, – все они верные сыны большой бранной славы, всегда возвышенной и благородной!

Глава двенадцатая
ВЫСОКИЕ ТАТРЫ

1

Разведчики Якорева первыми выбрались на обледенелый гребень. Вытерев рукавом взмокший лоб, Максим обернулся. Круто проклятое нагорье. Очень круто. Высекая во льду зазубрины, бойцы Самохина карабкаются в трехстах метрах следом.

Передохнув, молча тронулись дальше. Крутизна временно спала, но снег по пояс. Он мягкий и рыхлый, легко проваливается до самой породы. Хуже льда! Потом и снег позади. Отвесная каменная стена искусно выложена из кристаллических сланцев. Скалу огибает узкий горизонтальный уступ, именуемый террасой. Здесь и летом редко ступает нога человека. Зимой – никогда! Внизу – глубокий провал, ощеренный острыми каменными зубьями. Бойцы, как альпинисты, обвязаны у пояса, и все прикреплены к веревке. Предосторожность не напрасна. В одном месте уступ сильно размыт горным потоком. Как всегда, все несчастья валятся на Зубца. Он шел последним на конце веревки и первым повис над пропастью. Максим, шедший рядом, едва выдержал рывок. Вытянутый на площадку, Зубец не сразу пришел в себя. На побледневшем лбу крупные капли пота. Нижняя губа часто вздрагивает. Якорев вспыхнул: он не хочет простить виновнику неверного шага, однако, увидев лицо разведчика, сразу смягчился:

– Иди в середину!

Терраса обрывается, отрезанная скалой с крутыми, почти отвесными стенами. Бойцы лезут с камня на камень, с уступа на уступ, опять карабкаются по обледенелым скатам, цепляются за редкие кусты и карликовые деревья, именуемые тут пигмеями; подолгу лежат, чтобы отдышаться и собраться с силами, снова ползут. Горы все выше и выше. Воздух становится чище, свежее; пронзительный ветер – обжигающе порывистым. В неустойчивом равновесии он сразу валит на снег.

На седловине привал…

Вот они, Высокие Татры! Их называют «прекраснейшей диадемой Словакии». Это и в самом деле одно из ценнейших ее украшений. Горы щедро воспеты поэтами. Композиторы сложили о них самые волнующие мелодии. «Татра» – наиболее массовая марка самых различных изделий. Легковая машина – «татра», папиросы – «татра», шоколад и конфеты – «татра».

День голубой и солнечный. Обзор на сто верст вокруг. Куда ни взглянешь – небо да горы! И выше всех величественная Герлаховка, взметнувшаяся ввысь на 2663 метра. Даже тысячеметровая красавица Матра, виднеющаяся вдали в виде синеватого конуса, по сравнению с Герлаховкой кажется горой-ребенком. Но Самохин и не глядел туда. Расстелив на снегу карту, он тщательно выверял маршрут. Далеко впереди у подножия северных склонов, – небольшой уголок южной Польши с живописным курортным городком Закопане. Туда лишь один путь через Яворинский перевал, по которому и отходит разбитый противник, уверенный, что Татры – самое надежное прикрытие. Он минирует дорогу, устраивает лесные завалы, подрывает полотно и скалистые кручи над ним, создает смертельные зоны артиллерийского огня. По шоссе на Закопане полк и преследует противника основными силами. Батальон же Самохина идет прямым путем через Высокие Татры, чтобы отрезать врагу пути отхода. За проводника у Леона словачка-партизанка Мария Янчина. Молодая женщина в легкой шубке, опороченной мехом, и в теплом шерстяном платке, из-под которого выбиваются пряди русых волос. Невысокая и стройная, она чем-то напоминает горную серну, чуткую и стремительную. Бойцы не сводят глаз с ее румяного лица, заглядывают в синие бездонные глаза с большими черными зрачками, прислушиваются к звонкому голосу, каким не разговаривать, а петь бы самые задушевные песни.

По ту сторону гор действует партизанский отряд, которым командует ее брат Стефан Янчин. Как связная отряда, Мария не раз ходила через Татры и хорошо знает дорогу.

Часовой отдых на высоте в две тысячи метров. У бойцов термоса с горячим чаем. Здесь он кажется необыкновенной роскошью. За скромным завтраком оживленный разговор. Мария молчалива, но на вопросы отвечает просто, быстро, не задумываясь. Да, она воевала. Да, знает оружие. Снайпер. Сколько у ней на счету? Много, засмеялась словачка, очень много стреляла.

– А ну, дочка, проверим, проверим, – заулыбался Голев, подсаживаясь к женщине. – Видишь, дубок.

– Ну, вижу…

– Смотри на сучок внизу, – и Тарас, приложившись, сразу выстрелил. Сук обломился, оставив небольшой выступ. – Сможешь?

– Давай, испробую, – и протянула руку. Целилась старательно и долго. А раздался выстрел, и остаток сучка свалился на снег.

– Ох, молодец! Умеешь. Дайко-сь я тебя поцелую за это, – и наклонившись, Голев звонко чмокнул ее в щеку, так что женщина засмущалась, раскрасневшись.

– Что за хитрый старик, – засмеялся Соколов, – всех обошел. Захотелось поцеловаться – вот и придумал испытание. Хитер!

– Да перестань ты, балагур, – упрашивал Тарас, тоже невольно смущаясь под добродушные смешки солдат.

– Нет, теперь и я испытание сделаю, – разбаловался Глеб. Можно, – обратился он к словачке.

– Да ну, вас! – шутливо отмахнулась рукою женщина.

С севера незаметно выползла снежная туча.

Осматривая в бинокль горный рельеф, Голев все выспрашивал у Янчиной, только что заявившей, что хорошо знает Карпаты:

– А на Герлаховке была?

– Была.

– А там? – вытянул он руку в сторону фешенебельных санаториев, раскинувшихся позади внизу.

– Там ни, вратник и на порог не пустит.

– А Морское око бачила?

– Не раз бачила, – улыбнулась Мария и стала рассказывать о высокогорных татранских озерах. Когда нет льда, в их зеркальной поверхности отражаются высокие пики и синее небо. Среди этих озер Морское око – самое удивительное и красивое. В зеркальную поверхность его синих вод смотрятся скалистые вершины. Снежные поля горных склонов резко контрастируют с темною зеленью хвои, окаймляющей озеро, как рамкой. Сразу после заката, когда горные вершины еще залиты пурпурными лучами солнца, уже спустившегося за горизонт, озеро становится не синим, а багряно-красным. Это от крови, говорит Мария.

– Как от крови? – заинтересовался Голев.

– А так Бог сливает туда всю кровь бедняков, выпитую за день богачами.

– Ишь, как придумано! – удивился бронебойщик.

Начался спуск. Опять отвесные скалы, потом глубокие снега, крутые обледенелые нагорья.

– Смотрите, смотрите! – вскинув руку, вдруг вскрикнул Зубец, – смотрите же!

Могучие татранские хребты выше туч взметнули к небу свои каменные скалы, и одна из них выше и отвеснее всех. А на самом верху ее отчетливо виден вытесанный на сером камне родной образ.

– Смотрите, Ленин! – так и застыл с вытянутой рукой разведчик.

Остановившись, Самохин с изумлением вглядывался вверх, откуда на бойцов словно живой смотрел сам Ленин. С холодных каменных скал неожиданно повеяло чем-то родным и близким и по всему телу прошел горячий живительный ток. Еще вчера, провожая отряд в горы, замполит напомнил Леону про Поронин. Это местечко неподалеку от Закопане, где незадолго до революции некоторое время жил и работал Ленин. «Не забудь, своди туда бойцов», – наказывал замполит. Как можно забыть об этом! Выбив противника из ленинских мест, они завтра же осмотрят Поронин. А сегодня Ильич их сам встречает и с гордостью смотрит на них, что живут и воюют под знаменами его великой партии.

Леона охватило раздумье. Чьи руки высекли тут родной образ? Чье искусство и чье мужество запечатлено на камне? Сделал ли это безвестный словацкий партизан или польский гураль?

– Его за сто верст видно, – с гордостью произнесла Мария. – И кругом не мало скал, где вырублено его имя: оно тут у каждого в сердце! – и вместе с бойцами долго всматривалась в дорогой образ, навеки высеченный в камне.

За лесом пошли татранские хребты, изрезанные ущельями. Партизанка вывела отряд к узкому каньону. Дунаец сдавлен здесь отвесными скалами и ревет и бушует, как дикий зверь, только что пойманный и заключенный в клетку. Люди перестали слышать друг друга. В ряде мест ущелье несколько расширяется. Воды бешеного Дунайца источили скалы и превратили их в изваяния каких-то птиц и великанов, в башни и замки самых причудливых очертаний. Но бойцы ничего не замечали. Оглядываясь назад, они дотемна видели, как им вслед смотрел Ленин.

2

С выходом в долину быстро сгустились сумерки, и к ночи Мария вывела отряд прямо к немецкой заставе на краковском шоссе, которое предстояло перерезать. На южной окраине польской деревеньки одинокий домик. Рядом шлагбаум. Разведчики Якорева без шума сняли часового. Скрученный прямо в тулупе, он с платком во рту оставлен тут же в кювете. К домику! Дверь не заперта. Максим рывком открыл ее и с группой разведчиков проник за порог. Никого. Слабо мерцает керосиновая лампа. Лишь в соседней комнате, безмятежно раскинувшись на польских пуховиках и укрывшись такими же сверху, спят трое.

– Ауфштеен! – негромко скомандовал командир.

Где там! Хоть из пушки пали! В такие минуты солдата охватывает озорство.

– Ваше благородие, извольте вставать, – и Зубец тронул за плечо толстого немца, – нам, право, некогда.

Толстяк вздрогнул, и его выпученные глаза безумно уставились на синеглазого паренька с автоматом. На одних локтях, не переворачиваясь на живот, он пополз к стене и сразу придавил второго.

– Вот видите, и его перепугали! – закачал головой разведчик.

Еще минута, и все трое в белых подштанниках и длинных до колен рубахах стоят у кроватей. Челюсти у них не попадают зуб на зуб.

– Живые привидения! – не сдерживаясь, захохотали разведчики.

В Закопане полк. Один из его батальонов уже в пути на новый рубеж. Его роты с артиллерией пройдут примерно через час. Второй батальон пойдет следом, а третьему приказано держать горные проходы еще несколько суток.

План действий готов сам собою. Максима, который чисто говорит по-немецки, Леон поставил на пост у шлагбаума, а вдоль шоссе организовал несколько сильных засад автоматчиков с гранатами.

Вскоре и первая машина «оппель-капитан» сердито засигнализировала у закрытого шлагбаума. Максим нехотя махнул рукой в сторону заставы и что-то пробормотал по-немецки. Дверца раскрылась, и юркий офицер заспешил к домику. Едва он скрылся, как машину окружили разведчики. В ней еще трое автоматчиков. Офицер из штаба немецкого полка с папкой документов. «Оппеля» отогнали в сторону.

Не прошло и несколько минут – сразу три грузовых машины. Этих окружили одновременно и тоже взяли без выстрела. Из кузова каждой машины вылезли сонные немцы, похожие на живых кукол из детского театра: так неестественны их движения и действия. Одна из машин с разным саперным имуществом, а две других с противотанковыми и противопехотными минами. Командир саперного взвода, низкий одутловатый гитлеровец, дрожит с перепугу. Не успели задать ему и одного вопроса, как он начал рассказывать все сам. Они ехали подготовить к минированию назначенные участки дороги. За ними следует танковая рота из семи танков, а чуть дальше – две роты пехоты.

Как быть? Ударить по танкам – уйдет пехота. Заминировать дорогу – танки станут подрываться, а пехота успеет изготовиться к бою. Вот что, решил Леон: пропустить немецкие танки. Да, да – пропустить! – подтвердил он, почувствовав вопросительный взгляд Якорева. Дальше по шоссе есть узкое дефиле, которое собирались минировать немцы. Что ж, не успели они, надо успеть нам. И туда на машинах умчались саперы с противотанкистами-истребителями, которые добьют танки, если те не успеют подорваться на минах.

Полк, с которым прямая радиосвязь, ведет ночной бой в горах на шоссе у самого Закопане, и там уже знают всю обстановку.

Немецкие танки подошли с приглушенными фарами. Чтобы не задерживать их, Максим предупредительно открыл шлагбаум. Высунувшись из открытого люка, немецкий офицер что-то крикнул часовому в тулупе, а тот махнул ему рукой, дескать, катись дальше, не задерживайся: там вас ждут не дождутся! Вскоре появилась и пехота. Она вся на повозках. Высокие колеса поскрипывали на снегу. Тяжелые битюги с удовольствием остановились у шлагбаума, нетерпеливо помахивая головами: «распрягайте, чего медлите!» На повозках спят или дремлют: очень тихо, лишь кое-где кто-то ворчит с досады.

– Командиров к начальнику! – потребовал Максим по-немецки.

Офицеры где-то далеко. Впрочем, один уже виден. Он медленно тащится в голову обоза. А бой с танками все не начинается! Тихо. Первый офицер скрылся в домике, и его там вмиг обезоружили. Да, идут две роты, и меж ними батареи – восемь орудий. Затем приплелся второй офицер, за ним третий. Теперь подразделения без командиров.

Как же лучше обезоружить их? Пусть офицеры прикажут им сдаться без боя. Что, могут не послушать? Все же придется попробовать. Но если что, расстрел на месте!

С дрожью в голосе, сначала один, потом другой немецкие офицеры объясняют, что роты окружены целым полком русских, и просят сложить оружие. По обозу – как ток по цепи. Ужасный переполох! Но стрельбы нет. Крики из конца в конец колонны.

– Молчать! – раздался голос Якорева. – Клади оружие! Руки вверх!

В это время издалека донесся первый взрыв. За ним второй, третий… и там у саперов закипел бой. Началось! А здесь, бросая оружие, немцы сбивались в кучи и ждали. Но это только перед заставой. Там, дальше, вдруг резанул немецкий автомат и, как сигнал, он вызвал залпы других, а в ответ грянул огонь засады. Бойцы притаились у дороги за густыми деревьями, которые тесно обступают ее с обеих сторон. Бой начался с такой силой и с такой яростью, будто и в самом деле здесь не облегченный отряд, в котором всего две сотни бойцов, а по крайней мере целый полк, бросившийся в атаку. Немецкие офицеры с отчаянием зажали уши.

Сдавшихся в плен разведчики оттянули к заставе, а на остальных повели наступление, вынуждая их к сдаче и уничтожая упорствующих. Мелкие группы гитлеровцев, отстреливаясь, скрылись за деревьями. Тяжелые туши битюгов или лежали недвижно, или бешено бились в постромкам, а некоторые бросились через кювет, просунулись меж деревьев и застряли в них с повозками. На заснеженной дороге всюду чернели убитые и раненые.

Саперам удалось подорвать пять танков: два на минах и три гранатами истребителей. Одна из машин ушла по боковой дороге в сторону, а еще одна помчалась назад в Закопане и налетела на мину, предусмотрительно поставленную саперами у самой заставы. Она разута на обе гусеницы, и ее экипаж захвачен.

Еще во время боя в домике у заставы оглушительно затрещал телефон, на который вначале никто не обратил внимания. К нему подскочила было Янчина, но Голев строго цикнул, и Мария передала ему трубку. В нее что-то кричали, чем-то грозили и требовали ответа. Чувствовалось, самообладание начальства уже на пределе. Понимая, что молчание невозможно, Тарас упорно повторял одну и ту же фразу: