Текст книги "Дунай в огне. Прага зовет (Роман)"

Автор книги: Иван Сотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Глава шестая
БЕССМЕРТИЕ ПРАВДЫ

1

От сорока батарей к берегу Бодрога бегут бесчисленные нити проводов, и каждый из них мчит команду за командой. Штормовой огонь уже с час бушует за рекою.

Железнодорожная насыпь, из-за которой только что били немецкие гаубицы, рассечена надвое, и рельсы ее торчком уставились в небо. Густая роща, откуда целые сутки завывали шестиствольные минометы, сметена с лица земли. На месте кирпичного здания с панцирной крышей, где из слухового окна маячила стереотруба наблюдателя, – одни развалины. Низколобые неприступные доты, изрыгавшие смерть, разворочены и чуть не до колен выковорены из почвы. Ровные зигзаги траншей, укрывавших пехоту, превращены в ухабы и рытвины. Все приторное займище, за которым в смертельной тоске притих большой город, залп за залпом вздымается на воздух и обрушивается обратно, образуя жидкое месиво венгерского чернозема.

Шаторальяуйхей скучился у подножия приземистых гор, что нависают над ним сзади. Полк Жарова наступает на южную окраину, куда подходит железная дорога из Будапешта. Правее гремят другие полки. Немцы уже оттеснены к самому городу, но им удалось стянуть значительные резервы, и продвижение дивизии замедлилось по всему фронту.

Огонь вплотную приблизился к городу, и Андрею ясно, еще команда, и артиллерийские залпы сметут Шаторальяуйхей… А без этого не пробиться на его улицы. Остается одно – либо разрушать город, либо искать успеха иным способом. Как же все-таки вытеснить отсюда противника? Конечно, только угрозой с тыла, с тех гор, что нависли над городом. Он тщательно обдумал решение, подготовил маневр. Как раз позвонил Виногоров. Он не хочет мириться ни с какой задержкой. Ломать и ломать! Даром противник не отдаст окружного центра.

Жаров доложил суть замысла.

– Кто ударит?

– Хмыров, он в резерве.

Виногоров недовольно хмыкнул.

– Хороший замысел и ненадежный исполнитель. Он же не раз подводил уже, и не ему бы доверять такую задачу.

– Всякая замена вызовет задержку, – счел нужным пояснить Жаров. – Потом с ротой Хмырова немало поработали, особенно Березин. Да еще усиление.

– Ну, смотрите…

Жаров вызвал Хмырова. Окинул его долгим взглядом и как-то заколебался. Не лучше ли все-таки заменить? Куда надежнее послать Самохина или Румянцева. Но время, время! А потом, что за дело, как сложная задача, так подавай лишь лучших. Сегодня один, завтра другой, а послезавтра? Война же день за днем. И зачем тогда держать командира, если в нужную минуту ему нельзя доверять? Ведь не шутки шутим.

Хмыров ожидал молча. Долговязый и немного сутулый, с узким сухим лицом и длинными руками, чем-то он не располагал к себе. Но чем? – не сводил с него глаз Жаров. Упрямая голова! Возни с ним было немало. Тянули и подталкивали, учили и помогали, случалось, и наказывали, а заслуживал – и награждали. Ни от чего не отказывались. Только пошло ли все ему впрок? Правда, стал сдержаннее. Черезова уже не изводит. Пожалуй, и крику меньше и порядка больше. Во всем чувствуется рука Березина.

– Вы готовы, Хмыров?

– Так точно…

– И сможете действовать отлично?

– Изо всех сил.

Ответ Жарову понравился.

– Тогда смотрите. Видите высоту, вон ту с часовней в ограде? Да, да, над центром города. Это ваш объект. Обойдите город слева, – указал он на местности, – и выйдете к подножию высоты. По сигналу дадим налет реактивными. Ваша задача – занять и закрепиться, угрожая противнику с тыла… – и подробно уточнил порядок действий роты, ее усиление.

– Разрешите идти?

Лицо командира твердо и решительно. Чего, однако, недостает ему? Разве воодушевления?

– Высота, Хмыров, – ключ к городу, – сжав его локоть, напомнил Жаров.

– Возьмем, товарищ подполковник.

– От вас будет зависеть успех остальных.

– Не подведем, – загорелся Хмыров.

– Тогда с честью!

Пока выдвигалась рота, сражение успело перекинуться в самый город. Разгорелись уличные бои. Но продвижение очень медленно. Где нет немцев, венгры охотно сдаются в плен: режим салашистов их не устраивает. А где немцы и засилье салашистов, мадьяры не складывают еще оружия: их удерживает угроза расстрела. И все же число пленных возрастает всюду.

Направляя роты, Андрей с нетерпением ждал условленного сигнала у горы с часовней. Как дорога сейчас каждая минута!

– Красная ракета! – радостно воскликнул наблюдатель.

Ага, Хмыров! На сигнал тут же ответили залпы «катюш». Синие молнии блеснули на склонах высоты. Путь теперь расчищен. В бинокль хорошо видно, как по склону карабкаются вверх бойцы Хмырова. Успел все-таки. Сейчас общий натиск, и немцам деваться некуда.

2

Поздно вечером Жарову позвонил начподив.

– Слышал приказ?

– Никак нет, товарищ полковник, только с передовой.

– Всем благодарность, салют, и в приказе твоя фамилия…

– Очень рад, товарищ полковник, гордимся за полк, за всю дивизию! – так и вспыхнул Жаров, чувствуя, что сознание еще не в силах вобрать в себя радостную весть.

Андрей долго не мог опомниться. Только что на всю страну прозвучал новый победный приказ. Люди услышали салют Москвы. Это благодарность родины. В душе ничем неизмеримый вихрь чувств, самых чистых и высоких. Это вера партии, ее знамени, с которым каждый день в бою. Он знает, все силы души, все силы этих рук – они принадлежат ей сегодня, завтра, всегда!

Поддерживая раненую руку, вошел Березин. Его подбили уже в городе. Ограничившись перевязкой, он остался в строю. С легкими ранами из строя не уходят даже солдаты.

– Ты что такой сияющий, иль командарм звонил? – Уставился Григорий на Жарова.

– Что ты.

– Ай, еще звездочку дали?

– Да нет же…

– Наградили, значит?

– Есть приказ Москвы. Сейчас пришлют.

И Андрей пересказал свой разговор с начподивом.

– Тогда поздравляю! – обрадовался и Березин.

– И тебя поздравляю! – обнял его Жаров. – Сегодня у всех большой праздник. Твой Хмыров молодец, с блеском справился с задачей.

– Почему же мой?

– Ладно, не скромничай. Не поддержи его ты еще в Румынии, я бы снял его с роты…

– И считал бы себя правым?

– Конечно. Как бы я узнал, что он способен на большее.

– А командиру положено все знать, все предвидеть.

– Все это так, Григорий, и все не так. Тоже диалектика! Время, обстоятельства, вольная иль невольная слепота – что только не мешает нам делать положенное. Тебе вот тоже положено в медсанбате отлеживаться, а ты тут. А должен бы иметь и замену, подготовленную и воспитанную заранее. Нет, скажешь? Тоже диалектика! И кто знает, примиряясь со всем этим, мы с тобой укрепляем порядок и организованность или нарушаем? Верь не верь, а я, право, не знаю порой, как в таком случае провести грань меж добром и злом.

– Когда ты стремишься к лучшему, эта грань всегда пройдет там, где нужно…

Березин спешно собрал взводных агитаторов и зачитал им полученный приказ. Прослышав об этом, к замполиту пришли и бойцы из резервной роты, связные подразделений – все, кто не занят сейчас на передовой. Лица солдат воодушевлены, и в них – сознание своей силы, воинского достоинства и подвига, высоко оцененного в приказе.

– Надо, чтобы каждый понял, – говорил Березин собравшимся, – это ему, за его ратный труд, за подвиги в бою объявлена благодарность, ему гремел московский салют, его успехам радуются люди, Москва. О героях своей роты с огоньком расскажите, пусть все знают.

– Героев кругом полно – бой-то какой! – первым откликнулся Голев. – Есть о чем рассказать.

– Вот и хорошо, – одобрил майор, – а как бы, к примеру, вы сам рассказали, а? – приблизился он к парторгу.

Тарас чуть не растерялся от неожиданности, но быстро взял себя в руки.

– Да как было, так и сказал бы: ведь каждый человек на виду.

– Вот и расскажите, как, – не отступал Березин. – Пусть агитаторы послушают.

– Можно, конечно…

– Смелее, смелее, Тарас Григорьевич… – подбодрил его Максим.

– Да хоть Закирова взять – герой! Сапер наш, – пояснил Голев. – Богатырь – богатырем. Пушку везли на плоту сегодня. Бац снаряд рядом. Плот на дыбки. Если б не Закиров, быть бы пушечке на дне. Из своей бронебойки три пулемета подбил, танк подпалил. Потом двух раненых из-под огня вынес. Разве не герой!

– А пленных привел, – напомнил Максим. – Заскочил в бункер, видит – полно. Припер их и кричит в окно по-венгерски: «Сдавайсь, не то всем капут!» Они белый платок высовывают. Выпустил по одному и всех семнадцать привел.

– Герой и есть наш Закиров, – заключил Березин. – Так вот и о каждом рассказать надо. Пусть все знают.

3

Всю ночь Жаров просидел за наградными листами. Сколько отличившихся! Читая, он заново переживал весь штурм города.

«Рядовой Орлай – отважный воин, – читал он в представлении. – В бою за Бодрогом снял трех наблюдателей, выбил расчет орудия. Одним из первых ворвался в город. Представляется к ордену „Красной звезды“».

Вот тебе и новичок. Не написали только, как забравшись на колокольню, он вместе с Козарем всю улицу держал под огнем. Потом, сколько пленных привели. А танк поджег. Как умолчать об этом! Нет, пусть перепишут реляцию. Да и «Красной звездочки» ему мало. К «Отечественной войне» первой степени надо.

«Рядовой Демжай Гареев, – читал он дальше, – первым ворвался в немецкую траншею. В рукопашной схватке убил четырех и семерых взял в плен, в том числе одного офицера-эсэсовца. Представляется к ордену „Отечественной войны“ второй степени».

Жарову мгновенно вспомнилось, как привел Демжай свою семерку. Немцы понурые, перепуганные, наверно уж тысячу раз с жизнью простились, а он орла орлее. Да, этот казах не раз показал себя. Огневой солдат! Что ж, о нем мало, а хорошо написали. Пусть так и останется.

Андрей принялся за новую пачку.

Скупые реляции Черезова не удовлетворили Жарова, и он вызвал комбата.

– Как вам нравятся эти реляции?

– Есть и слабоватые… – потупился Черезов и заерзал на стуле.

– Так зачем же подписывали их?

Отвечать ему нечего.

– Видите, как нехорошо получается. Давайте-ка посмотрим вместе, садитесь ближе.

Черезов уселся рядом.

– «Сержант Руднев, – читал Жаров вслух, – со своим орудием был впереди всех. Подбил танк и самоходку противника. Потеряв в бою орудие, отличился в атаке и захватил немецкую пушку. Представляется к ордену „Отечественной войны“ первой степени». Хорошо, а неполно, – поднял глаза Жаров, – и живых примеров нет.

– Коротко же требуется… – оправдывался комбат.

– Эх, Черезов, Черезов, – встал из-за стола подполковник, – слышал, дорогой мой, как вы беседуете с солдатами о том же самом. Живая картина прямо, сразу чувствуется, подвиг человек совершил. Ведь и писать так же надо. Вспомним-ка, что сделал наш Руднев… Немецкий танк летел, как бешеный. Промахнулся один, второй. А Руднев первым выстрелом угодил. Не останови он того танка – тот бы к реке вырвался, а там рота высаживалась. Дальше, помните, немецкие пулеметы распластали Самохина. Кто подавил их? Руднев. А как захватил немецкую пушку, как ее, на тележных колесах – семидесятипятку, сколько он подбил из нее огневых точек?

– Много…

– Обо всем и напишите: он «Красного Знамени» достоин.

Черезов смущен.

– Посмотрим еще, – и Жаров зачитал несколько представлений, подписанных комбатом. – Ну, как?

Черезов пожал плечами, не зная, как оценить свои реляции.

– Сухо, правда? Живого дела и человека не видно.

– Н-да… – протянул Черезов, – говорил же командирам рот, пишите полнее. Нет, вот…

– Говорили – хорошо, – а не проверили – плохо. Не только скажи, и потребуй. Вот тогда командир. Так ведь?

– Так точно.

– Вот и перепишите-ка свои реляции. Люди хорошо повоевали – хорошо и напишите о них.

– Сделаем, товарищ подполковник.

Принесли чай, и завязался непринужденный разговор. Оказывается, у комбата вовсе нет времени ни на газету, ни на книгу, ни на нормальный отдых. Как же так? Нету и все. Заедают текущие дела. Вот уже с месяц читает лишь сводки. Жаров изумился. Но у других ведь не так. Как он не научил Черезова ценить время и находить его на все нужды. А ведь нетерпимый к медлительности, Жаров часто бывал недоволен комбатом. Жестко обрушивался на его нерасторопность. Бывало, он все запаздывает, о многом забывает, хоть и работает не покладая рук. Не хватало ему сноровки, темпа, умения на лету схватывать необходимое. Может, это потому, что в армию Черезов пришел из большого колхоза, где был председателем. Он привык там подолгу обдумывать всякое дело. Но там один темп жизни, на фронте – совсем другой. Конечно, Черезов постиг многое. Но темп, темп! Комбат просто не успевает. «А я все гну и гну, хоть он потом обливается». Правда, с Березиным был разговор об этом, Андрей стал лучше присматриваться к комбату и не мог не заметить, что всякое слово поощрения и одобрения на него действует крепче, чем самый назидательный и строгий выговор.

Во время штурма города комбат проявил много энергии и упорства, и Жаров не мог не отметить его достоинств. Что ж, это не значит забывать про его недостатки и промахи, но они почему-то показались сейчас редкими сорняками в необъятном море хлебов, где каждый колосок – его достоинства. Что ж, можно и любоваться хлебным полем, но рачительному хозяину нельзя забывать о сорняках. Без них и поле чище, и сорт зерна выше. А раз за хлебом нельзя не видеть сорняков, то и за сорняками нельзя не видеть тучных хлебов.

– Вы и сами сегодня действовали отлично, – сказал Жаров комбату, – и сами достойны высокой награды.

Черезов смутился и встал.

Жаров проводил его долгим и добрым взглядом.

4

За низким окном полуподвального этажа чуть брезжил рассвет, слышалась перестрелка, которая то напряженно вспыхивала, то почти смолкала. Выпив еще стакан крепкого чаю, Жаров придвинул к себе новую стопку наградных листов.

«Лейтенант Хмыров, – читал он реляцию, – смело вел роту на штурм города. Скрытно обойдя его с юго-запада, он пробился к ключевой высоте и стремительным ударом овладел ею, водрузив на ней Красное знамя. В бою за город действовал умело, решительно и отважно, что облегчило успех атаки с фронта. Представляется к ордену „Красного знамени“».

Андрей непроизвольно перевернул карандаш и неочиненным концом тихо застучал по столу. Вот все верно, и ордена этого он достоин, и лист его будет подписан, а нет к нему доверия. Конечно, тут не личная неприязнь. Просто неприглядно еще лицо командира, его назойливое «ячество». Как чуть – «я» и «я» или «я взял», «я продвинулся», а случится задержка – «я сам пойду». Оттого и промахи его слишком заметны, а успехи, даже нередкие успехи не находят в душе теплого отклика, как это бывает в отношении всех остальных. Слишком уж привержен ко всему «своему» в противовес общим интересам, ценить которых командир не умеет.

Сегодня во всяком случае он действовал отлично: должное – должному, и Жаров размашистым росчерком подписал его лист. Едва он отложил его в сторону, как на пороге появился сам Хмыров. В лице – ни кровинки, в глазах лихорадочный блеск. Плечи обвисли, а сжатые в кулаках руки лишены всяких сил. Весь он вроде осовелый, хоть в судорожно сведенном лице ощутимо неизъяснимое напряжение: будто он хочет закричать – и не может.

Жаров инстинктивно вскочил с места.

– Что случилось, Хмыров?

– Немцы… на высоте…

– Немцы? Вы что!..

– Захватили они… – с трудом выдавил командир.

В мертвой тишине Жаров расслышал только, как хрустнули пальцы его рук, и он изо всех сил стиснул зубы, чтоб не раскричаться. Он даже согнулся, готовый броситься на виновника.

– Рассказывайте толком! – потребовал он, выпрямляясь, и, не расслабляя рук, остался в напряжении: все в нем еще бурлило и клокотало: – Рассказывайте!

– С вечера все как по маслу… – с дрожью в голосе заговорил Хмыров. – Засели, окопались. Огонь как огонь. Раз обошел взводы, другой… Все на месте – у меня два по скатам, а третий – на самой вершине. С рассветом еще собрался. Только двинулся – вдруг артналет, и бой наверху сумасшедший. С маху туда. Подлетаю, а мои обратно – без патронов уже. Собрал людей, и наверх! А там не подступись! От взвода с этой маковки лишь семеро уцелели: все полегли. Как саранча на них набросились, товарищ подполковник…

Срывающийся голос офицера глух и накален.

Как выяснилось, наконец, противник захватил у него лишь самую вершину. Но с нее весь город как в пригоршне. Установи он орудия и минометы – ни пройти, ни проехать. Ясно – выбивать немедленно. Только трудно придется, ой, трудно. Хоть позиции Хмырова и в ста метрах от вершины, ее не возьмешь сейчас и батальоном.

Такой штурм, салют Москвы – и такая беда! «Эх, Хмыров, Хмыров! Дорого обойдется тебе высота с часовней, очень дорого!»

– Значит, бросили роту, и ко мне…

– Никак нет, там комбат остался, он сам послал меня…

Ясно, нужно докладывать комдиву. Как после салюта Москвы сказать ему, что ключевая высота у противника.

– Вы что, Жаров? – услышал он голос Забруцкого. – Что вы там противника распустили – палит и палит.

Комдив отдыхает, и приходится докладывать его заместителю. Опять Забруцкий! Начнет сейчас метать громы и молнии. Однако в прятки играть нечего, и время не терпит.

– Высота с часовней… – бухнул Андрей напрямки… – опять у противника, он и бьет оттуда. Будем сбивать.

– Вы что! – опешил Забруцкий. – С ума посходили! Как смели отдать? Почему молчите до сих пор? Почему бездействуете? Да вас под трибунал за это – мало! Немедленно захватить обратно! Слышите, немедленно! Лично отвечаете.

– Будет исполнено, – тяжело вздохнул Жаров, словно нехотя опуская трубку.

Но Забруцкий, видно, опомнившись, тут же позвонил сам и сердито потребовал объяснений.

Жаров доложил.

– Виновники, виновники кто? – горячился Забруцкий.

– Взвод бился героически, и погиб почти полностью. Службу несли хорошо. Считаю, командира роты судить не за что. Да, Хмыров. Нет, и отстранять не следует…

– Высоту взять! – подтвердил свой приказ Забруцкий.

Окончив разговор, Жаров обернулся к Хмырову. Тот стоял теперь весь красный и взмокший. На лбу у него выступили крупные капли пота. Руки, лицо, вся вдруг сгорбившаяся фигура выражали смятение чувств. Его одолевали боль, горечь, обида.

– Не трибунал страшен, товарищ подполковник. Об одном прошу – разрешите в бою искупить вину.

– Идите, Хмыров, идите… я верю вам. Сейчас об одном думать нужно – о высоте. Взять ее надо сегодня же, Идите.

– За доверие спасибо, товарищ подполковник. Этого никогда не забуду… – и голос его вдруг дрогнул и сорвался. Хмыров еще говорил что-то, губы его шевелились, а голосу не было. Только по щекам одна за другой скатились две большие слезы.

Жаров порывисто шагнул к офицеру и взял его за руки повыше локтя.

– Эх, командир, командир! – прижав его к груди, сказал он с сочувствием и вместе с тем с той твердостью, которая не обещает снисходительности. – Это не детская игра, а война. И тут все возможно. Не думайте только, что успокаиваю. Я требую, безоговорочно требую, чтоб все обязанности исполнялись с удесятеренной энергией. Слышите, Хмыров!

Вернувшись к столу, Жаров снова взял уже подписанный наградной лист. «Представляется к ордену Красное знамя», – прочитал он последнюю фразу. Нет, уже не представляется. К сожалению, нет! Но и в обиду его не давать, не то Забруцкий как коршун налетит… Как ни странно именно сегодня Андрей впервые подумал о Хмырове с сочувствием и участием. Кому ж больше его защищать теперь, как не ему.

В роту Хмырова Жаров отправился вместе с Березиным. Собрал оставшихся в живых бойцов взвода, поговорил с ними в окопчике, выдолбленном в каменном грунте каверзной высоты. Затем вызвал офицеров.

– Так как же? – взглянул он на Хмырова.

– Костьми ляжем, а возьмем, – решительно заявил командир роты. – Я сам пойду первым…

– Я сам, я сам! – передразнил его Жаров, потеряв терпение. – «Я сам!» – может мальчишка болтать. А у командира свое место и свои обязанности – бить кулаком всей роты, а не трещать – я сам, я сам! Запомните, и чтоб больше никогда мне не слышать этого.

Замполит с упреком взглянул на Хмырова: опять сорвался.

Часа через два план удара был готов окончательно. Костров будет пробивать справа, Жаров – слева. Они возьмут высоту с часовней в большие клещи. Тогда либо бежать, либо погибнуть: другого выхода у немцев не останется.

Незадолго до начала действий заявился Забруцкий. Вид у него, как у прокурора, только что изобличившего преступника. Виновность доказана, и остается лишь определить меру наказания. Потирая руки, полковник вышагивал из угла в угол, странно пружинясь и напоминая дикую кошку, готовую прыгнуть на свою жертву.

– Ну, что с Хмыровым решили, разжаловать или как?

Андрея так и передернуло. Конечно, вина у командира немалая, ответ ему держать придется. Нельзя же, однако, быть столь несправедливым. Москва салютовала двадцатью залпами из ста двадцати четырех орудий, и не одно из них било за подвиг Хмырова. А тут – «разжаловать или как?»

Ладно, будь что будет!

– Вот! – взял он со стола и протянул Забруцкому наградной лист. – Прошу орден «Красного знамени».

– Что, что? – вытаращив глаза, даже приостановился Забруцкий. – Орден, Хмырову? Этому разгильдяю и трусу?

– Герою Шаторальяуйхей, товарищ полковник.

– Вы что, смеетесь или всерьез?

– Там все написано, – указал Жаров на лист, который заместитель командира дивизии с пренебрежением вертел в руках.

– Ну, это вам не пройдет так, – вдруг ощетинился он, грозно хмуря брови. – Думаете, помянули вас в приказе, так теперь все можно. Не пройдет!

– Значит, вы против?

– Вот мой ответ, вот! – рассвирепел полковник, разрывая на части наградной лист. – Вот!

– Если только не представить его к ордену, – тихо проговорил Жаров, – одно это – уже очень суровое наказание. Командир становится на ноги, и незачем его мордовать.

– Устав требует строго наказывать… – чуть не скандируя, затянул Забруцкий.

– И ценить все лучшее, что есть в подчиненном… – подхватил Жаров.

Голоса офицеров накалились, и они умолкли. Немного поостыв, Жаров заговорил, ни к кому не обращаясь и рассуждая как бы сам с собою:

– Разве не помог бы ты человеку в беде?..

Забруцкий даже взбеленился. Что за фамильярность!

– Это не вас я спросил сегодня – себя, – закончил мысль Жаров. – А Хмыров в беде. Пожертвовать им не хитро, и каюк офицеру! А кому нужно это?

– Не вы решаете, – опять взъерепенился полковник.

– Но я представляю… – Жаров взглянул вдруг на часы и, указывая на них пальцем, уже другим тоном проговорил: – Разрешите начинать?

Сигнал передали по телефону, и сразу же загремела артиллерия. Забруцкий уехал недовольным и рассерженным.

Начатое наступление развивалось успешно. Черезов пробил брешь. Огрызаясь огнем, немцы спешно откатывались. Теперь бы бить их и бить, но в прорыв введены другие части. Жаров же получил приказ – вывести полк из боя.

Дивизия Виногорова направлялась на Будапешт.

5

Поздним вечером последний привал под Пештом: завтра опять в бой, все разрастающийся на подступах к венгерской столице.

Миклош Ференчик привел в корчму местного учителя без левой руки, которую он потерял в девятнадцатом году в боях за советскую Венгрию, и группу крестьян. Они окружили Березина и с интересом слушают его рассказ о последних событиях.

– Палача на палача поменяли! – гневно сказал учитель, едва зашла речь о Салаши – преемнике Хорти.

– На собаке шерсть сменили! – по-своему оценил события старый мадьяр с толстой палкой в руках.

Затем крестьяне вначале робко, а потом все смелее и смелее расспрашивали солдат и офицеров. Естественно, их изумляют самые обычные вещи из советской жизни, удивляет все, чем богат ее далекий неведомый мир. В течение многих лет его заливали здесь помоями несусветной чепухи, проклинали со всех амвонов. А он – мир этот – светил и светил загадочным светом, манил в неведомое и лучшее. И вот, наконец-то, они знают правду, которая ярче и сильнее любых догадок. А тут еще и живой свидетель из их же среды – Миклош Ференчик, много видевший своими глазами. Ленина слушал, в Красной Армии воевал, бил белых.

Сейчас он добровольно сопровождал полк и служил за переводчика.

– Нет, никому не убить правды, – сказал старый мадьяр. – Тыщу лет ее извести хотят, а жив народ – жива и правда. А сколько о ней песен и сказок сложено, про правду!

– А ты расскажи, дядя Миклош, – попросил Глеб.

– Как рассказать про все, – развел руками старик, – и ночи не хватит.

– Зачем про все, хоть что-нибудь расскажи, – зашумели бойцы, упрашивая Ференчика.

Как не рассказать тут! Слов у него мало, и порой не все понятно, но смысл ясен. Древняя легенда всем растревожила сердце, и никого не оставила равнодушным. Глеб ближе подсел к Ференчику. Оля не сводила с него заблестевших глаз. Зубец невольно расстегнул ворот гимнастерки, а Матвей Козарь до боли стиснул в кулаки пальцы. Даже Павло Орлай, еще не примирившийся ни с чем мадьярским, и тот впервые с такой силой ощутил в душе сочувствие к людям в страшной беде.

Когда и с кем это было, заговорил старый мадьяр, трудно вспомнить. Может, еще раньше, чем с прапрадедами тех прадедов, про которых уже забыли их внуки. Короче сказать, очень, очень давно. Страной в те поры грозный Антал правил со своими тиранами. Стоял тогда на Дунае город, и время не оставило от него камня на камне. А в городе том сидел тиран, прозванный Аспидом, потому что как змея жалил. Всем худо было. А тут случись еще жгучие суховеи, земля истрескалась и закаменела, мор разразился. Люди разум теряли. А тиран тучнел, и его закрома ломились от хлеба.

Жил там и мастеровой по имени Лайош. Видел и знал он больше всех. Сердцем был тверже всех. А правдой – сильнее всех. По слову Лайоша люди поднялись на тирана. Как река в разливе, их восстание грозило смести всех богачей провинции.

Разгневанный Антал приказал укротить людей и грозил смертью самому тирану. Перепуганный Аспид вызвал одного из своих подручных, человека с сердцем, чернее сажи, и велел поймать Лайоша. Заговорщики проникли в лагерь восставших и выкрали их вождя.

Допрашивал его сам Аспид.

– Кто ты и откуда?

– Я из народа.

– Чем же он дорог тебе?

– Ненавистью к мучителям.

– У меня сила, служи мне.

– Сила в правде, а правда у нас.

– Я прикажу убить тебя.

– Разве можно убить правду, – усмехнулся Лайош, – она сама уничтожит тебя.

И сколько ни рвали ему тело, ни крушили кости, сколько ни жгли его на огне, он ни в чем не уступил им, ибо душой был тверже алмаза. Тогда, чтоб сломить, Аспид живым зарыл его в землю, оставив на поверхности лишь одну голову.

Как море без ветра, затихло восстание.

Аспид ликовал. Решив устрашить непокорных, он вызвал мастера-искусника и велел отлить колокол, чтоб голос его был сильнее грома, а не то – смерть отливщику. Приуныл мастер, призадумался. Чем придать колоколу невиданную силу? И сказал он Аспиду, нужна кровь человека, сильнее сильного, как народ, когда он свободен, и честнее честного, каким он остается всегда.

«Вот и пригодится Лайош», – подумал тиран и велел готовить плавку. Откопали и привели узника. Он высох и потемнел. Только глаза его еще жарче пылали ненавистью. Ввели его на помост, под которым уже бурлил расплавленный металл, и Лайош понял замысел палача.

– Что, испугался? – торжествовал Аспид.

– Правда всегда бесстрашна! – гордо ответил Лайош.

– Все равно умрешь.

– Правда не умирает!

Подвесив осужденного за ноги, палач отсек ему голову, и алая кровь потоком хлынула в кипящий котел, смешиваясь с металлом.

Скоро и колокол отлили, на черную башню подняли. А созрел урожай – велел Аспид бить в колокол, чтоб несли ему хлеб и долги. Громовой голос колокола, чистый и властный, несся от села к селу и от города к городу, сзывая жителей придунайского края. Но что за чудо! Как по сигналу вспыхнуло вдруг восстание, и снова запылали усадьбы богачей. Аспида живым сожгли на площади, и черный пепел его развеяли по ветру.

Немало прошло лет, пока удалось Анталу погасить восстание. Он приказал утопить в Дунае злополучный колокол и никогда не вспоминать о нем. С тех пор и не знают люди, где тот диковинный колокол с голосом правды. А кто ищет его, те кровью и жизнью расплачиваются за свою смелость. Только все равно ищут!

Затих Миклош Ференчик, и бойцы затихли.

«Трудно, ой, трудно найти правду!» – вглядываясь в лицо мадьяр, с горечью подумал Павло Орлай, и в душе его заискрилось вдруг желание помочь этим людям в поисках их правды.

Дунайский колокол! Разве не сродни он колоколу Говерлы!

6

Оказывается, корчма, в которой находились бойцы, довольно знаменита: лет сто назад в ней выступал Шандор Петефи.

Напомнив о великом поэте, учитель сел за рояль и заиграл бравурный марш.

– Что за музыка? – шепнул Соколов, наклонившись к Орлаю.

– Гимн революции – «Национальная песнь» поэта.

– Скажи ты, – удивился и обрадовался Глеб, – знаю наизусть, а музыки не слышал.

С «Гимном революции» солдат познакомила армейская газета, и Глеб сказал Павло:

– Прочтем, пусть послушают! – и он первым прочитал по-русски:

 
Встань мадьяр! Зовет отчизна!
Выбирай, пока не поздно, —
Примириться с рабской долей
Или быть на вольной воле?
Богом венгров поклянемся
Навсегда,
Никогда не быть рабами,
Никогда!..
 

Павло следом же повторил по-венгерски:

– Тплра мадьяр!..

Венгры аплодировали неистово, и их глаза заискрились огнем восхищенного дружелюбия. Еще бы! Русские пришли к ним с лучшими стихами их любимого поэта, имя которого было впервые признано не в литературных салонах Пешта и Буды, а в лачугах бедняков, в убогих тогда придунайских селах и даже здесь вот, в этой маленькой корчме.

Учитель напомнил, где и как впервые прозвучали огневые слова поэта.

…Однажды с шумом распахнулась дверь, и в зал кофейни «Пильвакс», где в те поры собиралась революционная молодежь венгерской столицы, ворвался запыхавшийся юноша.

– В Вене революция! Пал Меттерних! Народ воздвиг баррикады! – прокричал он, вскочив на стол, и слова его прозвучали как взрыв бомбы. – Ужель мы будем колебаться, когда гудит ураган революции? Нет, мы будем действовать!

Это был Шандор Петефи, сподвижник легендарного Кошута, двадцатишестилетний поэт, вождь революционной молодежи. Он отверг предложение пойти к королю с петицией, заявив, что к трону пора подходить не с бумагой, а с саблей в руке.

На другой день Петефи поднял молодежь и, возглавив ее, захватил типографию, в которой и была напечатана «Национальная песнь». Она стала боевым гимном революционного народа.

– Нет, каков гимн! – восхищался Зубец.

– Любо-дорого слушать, – одобрил Голев. – За такие стихи золотой бы памятник ему!

– Лучшим памятником поэту, – сказал Березин, – будет освобожденная Венгрия.

Учитель читал и про Тиссу, разлившуюся в бурном половодье и будто сорвавшую с себя цепи; и про тучи, набухшие могучей грозой; и про ветер, разрастающийся в ревущий ураган.

– А это вот и про тебя, старина, – обратился он к старику-мадьяру с толстой палкой в руках:

 
Он своей землей назвать не может
Даже ту, где гроб его положат.
 

Сжав губы, старик закачал головою.