Текст книги "Дунай в огне. Прага зовет (Роман)"

Автор книги: Иван Сотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Глава девятнадцатая
ПРАГА ЛИКУЕТ

1

Последнюю атаку пражские повстанцы отбили около полуночи. Смолкли орудия, стихли истошные крики эсэсовцев. Их пушки, только что бившие в упор, разнесли всю баррикаду. Подожженные чехами «пантеры» скрылись за домами. Но нависшая над людьми тишина казалась зловещей.

Все же Йозеф Вайда вздохнул облегченно. Вытер рукою взмокший лоб и распорядился восстановить главную баррикаду. С боковых улиц и переулков напор немцев был слабее, и заграждения уцелели. Чехи притащили откуда-то бочки, ящики, бревна. С болью в сердце срубили несколько каштанов, завалив ими улицу. Появились мешки с землей. Выламывая булыжник мостовой, сложили из него невысокую каменную стенку. Работали все: мужчины, женщины, дети.

Как начальник баррикады, Йозеф в тревоге подсчитал боеприпасы. Все на исходе. Неужели их возьмут потом без выстрела? Скоро ли будут русские? Чего медлят американцы? Ведь они совсем близко. Что бы им стоило выручить восставшую Прагу. Нет же, засели в городах западной Чехии, и ни с места. Англичане обещали по радио сбросить оружие. Прилетели их самолеты, покружили над городом и ни с чем улетели. А немцы грозят бомбардировкой восставшей Праги. Они спешно гонят сюда артиллерию, чтобы расстрелять город с Градчан. Открыто грозят танками Шернера, которые мчатся на Прагу. Что же будет теперь? Что сулит им завтрашний день, – смерть или свободу?

Уже трое суток сражается Злата Прага. Впрочем, нет, сражение против нацистов длилось все эти шесть долгих и тягостных лет. Гнев народа начинался с небольших родничков и звонких ручейков. Сливаясь в ручьи и речушки, они полнили могучие реки, породившие грозный поток восстания. Чаша страданий переполнилась, и народ взялся за оружие.

К Праге стремительно продвигались советские армии и вместе с ними чехословенско войско, возрожденное в огне и дыму великой войны. Они овладели Брно и Братиславой, освободили Остраву и Оломоуц, пробились через Татры и Судеты. Штурмом взят Берлин. Прага сразу воспрянула духом и открыто бросила вызов оккупантам, чтобы скорее положить конец всем их чудовищным злодеяниям на чехословацкой земле.

Сначала казалось, гроза будет тихой. Чехи стали снимать немецкие вывески, выскабливать с витрин немецкие надписи. На груди у мужчин и женщин вдруг появились безобидные трехцветные розетки, а на стенах зданий – национальные флаги. Блеклые дойчкроны как-то сразу потеряли всякую цену. Затем чехи стали обезоруживать полицаев, немцев, захватывать их склады с оружием. Отважные патриоты захватили радиостудию и призвали пражан на борьбу. Студия несколько раз переходила из рук в руки и осталась за повстанцами. Рабочие захватывали заводы, разоружили бронепоезд, освободили узников Панкрацкой тюрьмы. Скоро в руках повстанцев оказалась почта, телефонная станция. На улицах и площадях появились баррикады.

Но борьба неимоверно тяжела, и за каждый успех повстанцы расплачиваются своею кровью и жизнью. И все же Прага не покорится оккупантам, Прага победит!

Обуреваемый этими чувствами, Йозеф осмотрел укрепления и, подбодрив людей, направился в штаб, размещавшийся тут же, в бункере многоэтажного дома. Зашел на узел связи и позвонил в штаб руководства при национальном комитете, связался с соседними отрядами. Везде трудно, везде потери, и нет боеприпасов. Но люди стойко отражают любую попытку эсэсовцев пробиться в центральные кварталы. Всюду господствует дух отваги, дух железной решимости выстоять и победить.

Закончив разговор, Йосиф прошел в соседнюю комнату штаба. Здесь его поджидал старый друг Вацлав Ярош. Когда-то еще гимназистами они зачитывались марксистской литературой. Потом стали социал-демократами. Третьим с ними был Густав Гайный, тогда еще молодой художник. Нет, они не были революционерами, готовыми на любую борьбу, не стали коммунистами. Воспитанные в семьях буржуазных интеллигентов, они сторонились всякого риска и всяких крайностей. Их девизом была умеренность, умеренность во всем. Их увлекало все прогрессивное, но без борьбы. Их всю жизнь прельщал либерализм, и они страшились всего радикального. Так сами они определяли свою «политическую линию». Казалось, лишь уступая, можно обеспечить социальный мир и порядок. Только жизнь зло посмеялась над ними.

Старый уже седой Ярош, сильно располневший еще в предвоенные годы (у него плохо с сердцем), за войну совсем исхудал от недоедания и треволнений. Весь вечер он пробыл в штабе руководства и возвратился оттуда расстроенным. Голос его тих и нерешителен. Прага полна слухов и тревожных разговоров. Гауляйтер Франк, будто и твердит только, что он не уйдет из Праги, не хлопнув предварительно дверью. А известно, слов на ветер он не бросает. Президент Гаха дрожит со страху. Защиты от него не дождешься. Немецким злодеяниям нет конца. Очевидцы рассказывают о жутком расстреле невинных жителей на панкрацком кладбище. На Пражачке на каждом телеграфном столбу висят распятые чехи. В Оленьем рву эсэсовцы выкалывают глаза студентам. Сегодня бомбили Вацлавскую площадь. По всей Праге они жгут, расстреливают, вешают. Танки Шернера лавиной идут на Прагу. Говорят, город окружают пять бронетанковых дивизий. Он, Вацлав, боится, что всякая борьба становится безнадежной.

Вайда насторожился. Чего же хочет его друг, пан Вацлав? Что, сложить оружие? Разбрестись по домам и укрыться? Переждать, пока придут русские или американцы? Ни в коем случае! Не затем они взялись за оружие. Не затем он, Йозеф Вайда, вступил в коммунистическую партию. Да и кто захочет сложить оружие! Нет, нельзя, это немыслимо.

Что, Вацлав не хочет напрасного кровопролития, напрасных жертв? Да понимает ли он, что любой разговор об этом сейчас звучит как измена, предательство? Да и кто остановит бурю! Нет, нет и нет! И разве не помнит Вацлав Мюнхена? В те поры они стояли с ним за мир, а получили войну. Они уговаривали молодежь сложить оружие, отказаться от борьбы, и без боя сдали Чехословакию немцам. А у них была сильная армия. Было надежное оружие. Даже русская помощь наготове. А они отказались от борьбы и чуть не погибли. Как же теперь сложить оружие? Сложить после такого сурового урока? Никогда!

– Все равно разобьют нас, – обреченно сказал старый Ярош.

– Запомни, уступить – значит погибнуть! – возразил Вайда, и они снова заспорили.

Чтобы убедить друга, Вайда приводил довод за доводом. Сам он станет биться до последнего дыхания. Неужели же Вацлав спаникует? Неужели им стоять и сражаться по разные стороны баррикад? Ведь нейтральных сейчас быть не может. А у Яроша сын во Франции. Он сражается против немцев. Тысячи чехов и словаков вместе с русскими идут спасать свою родину. Разве можно теперь отсиживаться? Потом, помнит ли Вацлав молодого Гайного, Конту, Траяна, помнит ли всех других, кого они уговаривали тогда сложить оружие? Что ж, молодежь уступила им в те поры, уступила со слезами на глазах. А что получилось? Она с оружием в руках идет спасать их, Вацлава, Йозефа, кто так повинен во многом из случившегося. Что же они скажут этой молодежи?

– Не хочешь сражаться, – строго закончил Йозеф, – уходи, не мути душу людям. Только уйдешь – другом считать не буду. На всю жизнь не буду.

– Ну, будь, что будет! – сдался наконец Ярош. – Уговорил, и я иду на баррикаду.

2

Окруженные повстанцами, Градчаны напоминали осажденную крепость. В смертельной тоске замер пражский кремль. Из окна президентского дворца, уже шесть лет как ставшего резиденцией наместника фюрера, гауляйтеру Франку видна вся взбунтовавшаяся Прага. Он не сводит с нее глаз и бессильно скрипит зубами.

Город в огне. Всюду клубится черный дым. Глухо отдаются залпы немецких орудий. Завтра он выставит их столько, что снесет всю Прагу. Он зальет ее кровью, предаст огню, разрушит до основания. Чехи сто лет будут помнить, что такое непокорность и что такое немцы. Но угрожая, он с опаской оглядывал кремль. Надежно ли ограждена его власть? Во дворе чинно вышагивали туссенские молодчики, все плечистые, мордастые, с высоковыбритыми затылками. Франк сам приказал утроить охрану своей резиденции.

Но что значат эти молодчики, если пал Берлин, если белый флаг поднимает вся Германия! Рассчитывать на ссору русских и американцев уже нечего. Их встреча на Эльбе превратилась в праздник победившего оружия. Еременко изо всех сил жмет с севера. С другой стороны стремительно продвигаются Толбухин и Малиновский. С северо-запада нависает Конев. А в восьмидесяти километрах на западе стоят американские войска Бредли.

Американцам всего два часа пути до Праги. Что бы стоило им ударить! Но Франку ясно, Бредли не двинется с места, пока не удушена восставшая Прага. Коммунистам он не поможет.

Фельдмаршал Шернер еще сдерживает русских, рвущихся на Прагу.

Ясно, Франку остается одно – разбить восставших. Но как разбить, если в их руках огромная часть города? Если вся Чехия кишит партизанами?

Он поднял глаза на огромный портрет фюрера. Вот он, их бог и демон. Ему теперь все просто – гнить в земле и кормить червей. Трудно живым. Дениц объявил безоговорочную капитуляцию. Ясно, все кончено. Но капитулировать перед восставшими, перед теми, кем он столько лет повелевал так самодержавно, – никогда! Не сложит он оружия и перед русскими. Войска Шернера тоже не капитулируют. Вместе с ними он, Франк, уйдет на запад. С американцами легче найти общий язык. Но Прага, проклятая Прага! Она путает все карты.

Ни на кого из чехов он рассчитывать не может. Ни Сыровы, ни Гайда, ни Гаха – никто его не выручит и никто ему ничем не поможет. Безвластная власть – это не сила. Сыровы и Гайда еще в гражданскую войну ударили в спину русским, подняв в красной России мятеж белочехов. А повстанцы бредят помощью русских, их дружбой. Разве станут они слушать Сыровы или Гайду? Не послушают они и безвластного президента Гаху, сдавшего страну на милость фюрера. Да и что может сделать худой и желчный Гаха, старый брюзга и лизоблюд. Остается Шернер и Туссен. Но Шернер далеко. Значит, пока Туссен, его злополучный командующий пражским гарнизоном. Сейчас им двоим решать судьбу города.

Франк подошел к столу и властно позвонил, приказав вызвать Туссена.

Не приглашая его сесть, он с минуту разглядывал генерала. Тучный фазан с пухлыми руками и красной шеей. Плоская гипертрофированная голова подстрижена ежиком. Пустые, хитро прищуренные глаза. Тонкие бледные губы. На что способен этот иезуит? Но выбирать не из кого. В свое время Франк сам выбирал сюда, кого поглупее, чтоб меньше было соперников. Значит, Туссен!

Объяснив ситуацию, Франк изложил свою точку зрения. Пусть капитулировал Дениц, они не сложат оружия. Сила еще на их стороне. Потому наступать и наступать. Пока они не задушат восставшую Прагу, американцы их не выручат. Надо перехитрить национальный комитет. Продолжать переговоры. Пусть Туссен сам направится к повстанцам. Можно обещать, что угодно, лишь бы выторговать время. Пусть Прага пропустит войска Шернера. А придет фельдмаршал – они покончат с Прагой, и тогда им ничто не страшно; их выручат американцы.

Слушая, Туссен с недоверием приглядывался к Франку. Его тонкий нос едва ли не знал, что такое чутье. Глубокие морщины у рта не обязательно свидетельствовали о бесплодных усилиях. А с жеманных губ, как-то напыщенно стягиваемых в узел, слишком часто срывались слова исступленного бешенства. Жестокие беспощадные слова! И невыносимо ледяные глаза, чем-то похожие на волчьи ягоды. В них ни искорки человеческого тепла. Что ж, Франк умеет гнуть и расправляться. Но сейчас он зря рассчитывает на пражский гарнизон. Рассчитывать можно лишь на Шернера. Ему давно пора свернуть фронт и собрать силы в Прагу. Вот выход! Вслух же он сказал Франку:

– Хорошо, мой экселенц, будет исполнено!

После ухода Туссена Франк остался в своем кабинете, обставленном тяжелой палисандровой мебелью. До самого вечера он звонил в части гарнизона, вызывал чиновников и военных, тщательно изучал обстановку. Похоже, Шернер сдерживал русских. Прага истекала кровью. Танки Туссена смяли многие баррикады и прорвались на Староместскую площадь. Франк не раз порывался приказать им снести с лица земли памятник Яну Гусу, но решимости ему не достало. Это могло еще более ожесточить повстанцев. Чуть позже ему доложили, что танки пробились в новые кварталы и заняли Карлин, Либень, Винограды. В центре горела ратуша. Обещая повстанцам прекратить огонь, он приказал Туссену усилить нажим, упорнее пробиваться к Бартоломеевской улице, где заседал чешский национальный совет.

Немцы усилили террор в Панкраце и на Оленьем валу. Им удалось разгромить Народный дом и схватить сотрудников коммунистической газеты «Руде право». Черные бомбардировщики бомбили город.

Франк потирал руки, его глаза зловеще вспыхивали надеждой. Нет, его ничто не остановит. Чехи сами проклянут тот день, когда поднялись на это восстание.

Поздно вечером он включил «телефункен». Что говорят повстанцы? Как раз объявили, что сейчас будут передавать обращение чешского национального совета.

Франк подсел поближе, лучше настроил приемник. Что они скажут сейчас? – нетерпеливо ждал он начала передачи.

С первых же слов диктора он забыл про все и, слушая, злобно сжимал кулаки.

«Солдаты! Революционная армия! Героические граждане Праги! Товарищи рабочие! Труженики! Братья и сестры!» – взволнованно перечислял диктор.

«Шесть лет угнетали нас гитлеровские разбойники. Сейчас пришел конец власти этих палачей. Сегодня Германия капитулировала перед союзниками».

Знают уже, – скрипнул зубами Франк, – и этим они подожгут остальных. С ними едва ли теперь сговоришься.

«Мы, граждане Праги, древнего города со славной историей, – снова вслушивался Франк в дышащий пафосом голос диктора, – прославим чешский народ, как его в прошлом прославили великий Жижка и его табориты. Мы ведем кровавый и беспощадный бой, проникнутые одной мыслью – не отступать, сражаться, победить».

Франк заерзал в кресле.

«Кровавый палач Франк, – повысил голос диктор, – сегодня предложил нам переговоры, выдвинув условием, что пражские улицы должны быть освобождены от баррикад, чтобы могли пройти немецкие войска. За это он обещал нам отказаться от поста германского министра в чешских землях и прекратить обстрел Праги».

Франк злорадно прислушался к залпам, гремевшим за окном. Его пушки по-прежнему обстреливали город. А диктор все продолжал и продолжал. Национальный совет требует безоговорочной капитуляции. После разоружения он обещает пленным жизнь. Он призывает повстанцев усилить удары, чтобы ни один немецкий танк не прошел через баррикады. Он торжественно провозглашает, что рождается новая республика, республика трудового народа. Он призывает на помощь всех партизан, обращается к русским братьям, к американским и английским друзьям, зовет их на помощь восставшей и расстреливаемой эсэсовцами Праги.

Передача закончилась призывами и лозунгами в честь победы, в честь революции.

Что он слышит, Франк. «В честь революции!» Он, гауляйтер фюрера, перед которым, как ему казалось, дрожал весь протекторат, слушает, как еще недавно подвластные ему чехи требуют его капитуляции и славят свою революцию! Нет, беспощадный огонь, беспощадный террор, беспощадный разгром! – вот его ответ национальному совету.

Но где у него силы? Где власть? Все мираж. Раздираемый по швам трещит весь рейх. Где же ему, Франку, справиться с восставшей Прагой, на которую движутся такие полчища русских!

Нет, завтра же он пошлет к ним, чехам, самого Туссена, чтобы выторговать хотя бы одни сутки. Если не удастся, значит бежать, не оглядываясь, бежать к американцам. Не то самое страшное – смерть или русский плен!

Он с силой прикусил нижнюю губу и сразу же ощутил противный соленый привкус собственной крови.

3

Сестрой милосердия в отряде была пани Гайная. Ее никто не звал, она пришла сама. Перевязывала раненых, ухаживала за ними, помогала готовить на повстанческой кухне. Когда ушел Ярош, она принесла горячий кофе. Нет, Йозеф не откажется от такого напитка, если уже отправлено и повстанцам. Обжигаясь кофе, он не сводил глаз с этой удивительной женщины. Ей давно за сорок, у нее страшное горе, только ни годы, ни беды не сломили ее воли, не подорвали ее сил. О пережитом напоминает лишь большая седая прядь гладко зачесанных волос.

Она еще красива, пани Гайная, и Вайда до сих пор влюблен в нее по-прежнему. Нет, он не пристает к ней со своими чувствами. Но его дружба, его преданность ей – беспредельны. Он полюбил ее еще гимназистом. А ей нравился его друг и товарищ Густав Гайный. Она и вышла замуж за Густава. Йозеф женился на другой девушке, был по-своему счастлив и на всю жизнь сохранил дружбу к семье Гайных. Немцы сгубили Густава. Погиб младший сын Яник, замученный гестаповцами. Неизвестно, где воюет старший Вилем. Дочь ее Власта с партизанами. А пани Гайная варит кофе и кашу повстанцам, ухаживает за их ранеными. Такова жизнь. А Вацлав вроде не видит этого. Разве мыслимо теперь, когда у порога стоит настоящий мир, разве мыслимо складывать оружие?

С баррикады примчалась девушка и, задыхаясь, прокричала:

– Немцы танки выдвигают, орудия!

Йозеф бросился на баррикаду, и за ним выбежала Гайная.

– В подвал, пани Мария! – приказал ей Вайда. – Нужно будет – позову.

Она заупрямилась, но Йозеф твердо потребовал подчиниться.

Немецкую атаку отбили снова. Вынесли раненых и убитых. Вацлав укоризненно поглядел на Вайду, но ничего не сказал и молча спрыгнул в окоп.

Опять тихо. Брезжит рассвет. Небо ясное, темное. Звезды безмолвно искрятся над головой, словно изумляясь людям. Объявлен мир, капитуляция, а тут такой гул сражения!

Вайда негодовал. Проклятый Шернер! Он рвет и мечет, чтобы пробиться на запад, к американцам. Он не хочет примириться с восставшей Прагой и готов стереть ее с лица земли. Вчера немцы весь день устанавливали пушки на Градчанах, нацеливая их на стобашенную Прагу. Когда же кончится все это? Или им не судьба увидеть радостного дня победы? Но почему?

Йозеф прилег у окопа Вацлава и молча прислушивался к звукам раннего утра. Заметно побледнел горизонт: густое небо как бы подтаивало снизу. Отрывистый щебет птиц почему-то настораживал. На улицах Праги вспыхивали редкие выстрелы. А когда стихало, зловещая тишина давила еще больше. Йозеф всем телом вдруг ощутил еще едва заметную дрожь и, чтобы лучше понять, в чем причина, с силой прижался к земле. Теперь он привстал и сидя прислушался к гулкой вибрации, доносившейся откуда-то издалека. Трамвайная рельса, торчком, как мачта, вытянувшаяся в центре баррикады, вдруг как-то загудела, словно от боли, и Йозефу показалось, что укрепленный на ней национальный флаг вроде затрепетал от дрожи.

Гул заметно нарастал, и к нему прислушивались уже многие. Вацлав вылез из окопа и в тревоге поглядел на Вайду. «Слышишь, танки ведь!» – как бы говорил его взгляд.

Йозеф слушал, сжав кулаки, стиснув зубы. Нет, это не грохот дальней канонады и не разрывы бомб – так гудят лишь танки, несущие железный гром понизу, от которого, уже слышно, содрогается земля.

– Танки Шернера! – едва слышно прошептал Вацлав. – Смерть одна.

– К бою, товарищи! – властно сказал Вайда, направляясь в обход позиции. – К бою!

Теперь ясно, танки. Это они. Немцы, видно, решили разом покончить с Прагой. Может, и прав Вацлав, на минуту дрогнул Вайда, разве можно справиться с такой армадой. Нет, только не сдаваться. Ни в коем случае. Сколько б их ни было, – смерть или победа!

Повстанцы проверили оружие, дозарядили магазины, приготовили гранаты. Выкатили последнюю пушку, принесли последние снаряды.

Смерть или победа!

А гул все ближе и ближе, и лязг гусениц уже различим на соседних улицах. Йозефа зовут к телефону. Нет, сейчас не до разговоров. Пусть сходят выяснят, в чем дело.

Еще не вернулся связной, как в глубине улицы показался первый танк, за ним второй, третий… Сколько же их мчится навстречу повстанцам? Но что такое? – даже привстал Вайда, высунулись из окопов партизаны. – Что такое? Передний танк весь облеплен людьми, и над ним полощется красное знамя.

– Русские, други, ура!

Повстанцы бросились на баррикаду, перемахнули через нее на ту сторону улицы и стремглав понеслись навстречу танкам.

– Русские, братья пришли, ура!

Это был ураган чувств, самых чистых и сердечных, выражавших радость, восторг, счастье.

На улицы и площади высыпала вся Прага. Она смеялась и плакала, расспрашивала и благодарила, восхищалась изумительному подвигу войск, за ночь пробившихся из Берлина, чтобы вызволить из беды Злату Прагу. Честь и слава героям! Честь и слава освободителям! Прага выжила, Прага победила!

Все дни восстания низкое небо было хмурым, дождливым. Сейчас же над Прагой вставало яркое солнце, чистое, большое, горячее. Настоящее солнце, солнце счастья и свободы, солнце победы!

4

Старый скромный памятник раненому воину производил неотразимое впечатление. На высоком постаменте он вынесен на простор шумной площади, и тонкие очертания его темной, падающей фигуры как бы вырезаны на чистом фоне золотисто-голубого неба. Воин смертельно ранен. Искусство ваятеля чудесно передает инерцию бега, еще сохранившуюся в пораженном насмерть сильном теле. Фигура воина необычно сочетает два непримиримых противоречивых движения: одно – в бой, в жизнь, и другое – в беспомощность, в смерть…

Жаров залюбовался. Памятник просто символичен. Прага тоже была смертельно раненой и истекала кровью. Еще немного, ее совсем бы искалечили фашистские варвары, но вовремя пришли друзья и отсекли палаческую руку, они вдохнули жизнь, и смертельно раненый город-воин уже дышит вольно и свободно. Сейчас он ничем не напоминает о беспомощности и смерти, у него только одно движение: в бой, в жизнь!

И в самом деле, куда ни взгляни, гремит и ликует Злата Прага. По улицам города ни пройти, ни проехать без того, чтобы тебя десятки раз не остановили с вопросом, не предложили возможно необходимую помощь, не выразили сердечного слова привета. А уж остановив, непременно пожмут руки, восторженно улыбнутся, если ты свободен, зазовут на квартиру и станут угощать, о всем расспрашивать и рассказывать сами. Ты не знаешь дороги – они рады тебе помочь и напрашиваются в провожатые. Искристое солнце слепит глаза, и ты достаешь платок – несколько человек разом протягивают тебе свои темные или розово-дымчатые очки, какие тут носят очень многие. Не подумай отказаться: это невозможно. Люди влюбленно смотрят тебе в глаза, они мгновенно выполняют твое любое желание, и вместе с тем они нисколько не подобострастны: смелый, мужественный и независимый народ!

Могучим живым потоком машину Жарова вынесло в шумное людское озеро Вацлавской площади и прибило к тяжеловато торжественному всаднику с копьем. Ее сразу окружили чехи:

– Вам куда? Хотите поможем? – наперебой предлагали они офицерам, которые спешили на митинг-парад чехословацкого войска. Молодой шустрый чех в больших дымчатых очках охотно вызвался в провожатые. Снова и снова замелькали каштановые бульвары и площади, каменная летопись которых напоминает о большой и бурной жизни: готические башни, фасады ренессанса, барочные статуи.

– Як вам се ту либи?[34]34
  Як вам се ту либи? (по чешск.) – Как вам тут нравится?


[Закрыть] – спросил чех-проводник.

– Очень, очень нравится! – без всякого преувеличения за всех ответил Жаров.

Мимо несли яркое полотнище с надписью: «Се Совецким Свазем на вьечны часы!»[35]35
  С Советским Союзом на вечные времена (чешск.).


[Закрыть]

– А нигды инак! Никогда иначе! – произнес юноша по-чешски и по-русски.

– Вы знаете русский? – спросил Березин.

– Мало, будем изучать, как язык прогресса, – ответил чех.

Всюду без конца живой человеческий поток, устремленный к центру, где бушевало тысячеголосое людское море, расцвеченное флагами и знаменами, полотнищами лозунгов, огневыми красками национальных костюмов. Чудный майский воздух звенел песнями радости и музыкой гимнов и маршей.

Оставив машину, офицеры пробились на Староместскую площадь, где величественно возвышалась аскетически строгая, черная фигура Яна Гуса, обращенная лицом к Тинскому костелу с его поразительными легкими архитектурными линиями. Мужчины и женщины в живописных национальных костюмах: моравцы в своих зеленых альпийских курточках, обшитых медными пуговицами; коренастые словаки в костюмах из белой шерсти, с пастушескими топориками-посохами в руках, рослые чехи из ближайших к Праге деревень в расшитых кожушках. Все жители столицы тоже во всем лучшем и праздничном, девушки в венках и многоцветных лентах, дети, облепившие весь памятник Яну Гусу, с маками в руках. Рабочий и крестьянский люд заполнил всю площадь, все прилегающие к ней улицы, балконы выходящих на нее домов, гроздьями повис на деревьях.

Мимо правительственной трибуны шли колонны чехословацкого войска, у которого славный боевой путь от Днепра до Влтавы. Вот оно, молодое детище новой демократической армии! Стройные ряды проходят мимо, и нет конца лозунгам привета и одобрения, которые звучат то по-чешски, то по-словацки, то по-русски.

– Хорошо идут! – порадовался Жаров.

– Еще бы! – согласился Григорий. – Родная сестра нашей армии.

– Славная сестричка! – и Андрей пристально вглядывался в ряды колонн, отыскивая знакомых, но пока никого не видно.

На низкой трибуне скорее всего замечаешь Клемента Готвальда, он бодр и возбужден, много шутит, и смеется, восхищенно следит за колоннами, шагающими мимо трибуны, и время от времени бросает людям жгучие и пламенные слова, вызывающие самый горячий отклик в их сердцах.

– Смотри, – указал Березин, – видишь кто?

– Гайный! – вскрикнул Жаров от удивления, хотя давно искал его среди участников парада, и когда колонна поравнялась, офицер громко и отчетливо крикнул:

– Капитан Гайный! – и приветственно замахал рукою.

На них смотрели и радостно улыбались чехи и чешки.

– Честь труду! – крикнул в ответ Вилем. – Ать жие Руда Армада!

Поручика Вацлава Конту они не увидели. Убит или ранен? Зато как только пошли танки, Жаров первым увидел светловолосую в пилотке голову Евжена Траяна, высунувшегося из открытого люка.

– Траян, Траян! Ать жие Чехословенска Армада!

– Ать жие Москва! – обернувшись, крикнул Траян.

Долго гремит и ликует древняя Прага, празднуя победу и свое освобождение. Когда пришли Вилем Гайный и Евжен Траян, офицеры горячо обнялись и расцеловались на глазах у сотен людей. Да, Вацлав Конта ранен и лежит в одном из пражских госпиталей.

Офицеры направились к машинам. По пути на свою квартиру, Вилем долго кружил по городу, стремясь показать наиболее достопримечательные места родной столицы. Жаров и Березин залюбовались Карловым мостом, с которого чудесный вид на замок. Полукилометровый мост построен еще в четырнадцатом веке и украшен тридцатью статуями, каждая из которых совершенное произведение искусства. Машина проходит через старинный аристократический квартал Мала Страна, застроенный церквами и монастырями, шикарными особняками и дворцами старой знати. К северу отсюда другой квартал Бубенеч с виллами и садами пражских буржуа.

– Людей этой Праги мы не видели и не слышали, – кивнул Березин на особняки чехословацкой буржуазии.

– Да она чуть не вся продалась немцам или заокеанским заправилам, – сердито ответил Гайный. – Ее сейчас не услышишь: засела в норы и роет под землей…

Вилем пригласил взглянуть теперь на рабочие кварталы столицы. Повернув на Высочаны, машина по дороге на несколько минут остановилась у сильно разбитого бомбами предприятия.

– Пока они работали на немцев, – указал на поверженные корпуса Вилем, – американцы их не трогали, а перед самым вашим вступлением в город, взяли и разбомбили.

– Союзнички, называется! – возмутился Березин.

У заводских развалин Вилем неожиданно встретил знакомого. Это Йозеф Вайда, друг и товарищ их семьи. Будучи социал-демократом, уговаривал Вилема и его друзей сдать оружие. А потом сам строил баррикады и бился с немцами, и уже коммунист. Видите, как жизнь учит.

– Спасибо вашим, – проникновенно сказал Вайда, – запоздай они немного, конец бы и нам, и Праге.

Он говорил только по-чешски, и все, что неясно и непонятно, переводил Гайный или Траян. Вилем забрал Вайду с собой в машину.

Наконец, и Высочаны. Они тянулись сплошной и однообразной стеной. Ни деревьев, ни зелени. На всех домах слой многолетней пыли и копоти. Живут скученно, без всяких самых элементарных удобств. Всюду ветхие хибарки, где ютится рабочий люд. Трущобы и только.

Да, вот они, рабочие жилища красавицы Праги!

– Станем хозяевами, – сказал Вайда, – уйдем в город. А тут – тут все надо строить заново.

Вилем повез офицеров в Летенские сады, раскинувшиеся на высоких холмах над Влтавой. Это любимое место отдыха пражан. Справа возвышаются Градчаны, как зовут здесь пражский тысячелетний кремль, а прямо перед ним во всей своей красе стобашенная Прага. Всюду опрокинутые орудия Шернера, из которых его головорезы собирались расстрелять восставшую Прагу, чтобы сравнять с землей ее дворцы и башни, ее фабрики и заводы. К счастью, не успели.

5

Квартира Гайного в одном из небольших переулков в Нове место. Офицеры приехали уже к вечеру, и мать Вилема встретила их радушно. Все с удовольствием сели за чай, к которому подан суррогатный хлеб с кисловатым повидло.

– Мамо, а консервы? – напомнил Вилем.

Женщина смутилась.

– Мне казалось неудобным угощать гостей их же консервами: ведь вы получали их с русских складов.

– Давай, мамо: они не взыщут, – успокаивал Вилем.

Беседа за столом была оживленной.

Мать Гайного с виду молодая к еще сильная женщина, но уже поседевшая и с усталым лицом. Много горя привелось перенести ей за время отсутствия сына. Рассказывала она просто, без всякой аффектации, как человек, умеющий сдерживаться, и в то же время с той скрытой внутренней силой, которая всегда и наверно действует на чувства слушателя. Муж ее – художник – был без памяти влюблен в искусство. Его особо интересовали произведения, выражающие идею справедливой силы. Он собирал их копии и репродукции, составлял альбомы, коллекционировал скульптуры, копирующие выдающиеся произведения великих мастеров. Во время одного из обысков гитлеровские палачи вели себя особенно нагло, так что многое перепортили. Густав, так звали мужа, раскричался, и его забрали. После побоев в застенке старика выпустили, но он не мог поправиться и умер. Вздохнув, женщина отпила глоток чаю и продолжала дальше. Сестра Вилема уехала в Пльзень, там и жила и работала в подполье, а в Прагу приезжала изредка и тайно. Сегодня парад, и она будет дома. А вот младшего сына не уберегла. Как он погиб? Женщина покачала головой. Вспомнить, так сердце разрывается. Его звали Яном, а дома запросто – Яником. Он все с Вилемом просился в Россию. Не отпустили, молод, боялись: ему четырнадцать было. И, конечно, хуже сделали. Он и тут не остался без дела: листовки расклеивал. Схватили. Как мучили, – только он сам знает. А смолчал. Никого не выдал. Потом вызвали ее и показали на обезображенный труп. «Знаешь кто?» – спросил палач. Она покачала головой, не знаю. «Это и есть твой сын! Бери и всем расскажи, с каждым коммунистом будет вот так же!» Она не упала в обморок, и не вскрикнула даже, только ноги подкосились сами собой, и она рухнула на его распростертое тело. Руки сразу окрасились яниковой кровью. Не помня себя, она показала фашисту руку и сказала: вот она, кровь сына, ее ничем не смыть! Наклонилась, подняла родненького и понесла, не помня себя понесла!