Текст книги "Дунай в огне. Прага зовет (Роман)"

Автор книги: Иван Сотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

По щекам Максима скатывалась слеза за слезою. Сухими губами безмолвно ловил он их соленую влагу и бессильный отвести глаза, все глядел и глядел на эти пилотки как последние вести безвестной солдатской судьбы.

Ох, река, река! Не дождями полнишься ты сегодня. Не от таянья снегов наливаешься соками. Кровью людскою окрашены твои струи. Кровью!

Он ближе продвинулся к Тиссе в низкорослый можжевельник и разговаривал с нею. Уже невидящими глазами глядел он на воду, бегучие струи которой, журча и переливаясь, будто твердили: «Время все залечит, все залечит!»

Оставив наблюдателя, Максим отправился к разведчикам. В канун октябрьского праздника у всех приподнятое настроение. Как все чудесно было в мирные дни. Свет, музыка, праздничный стол. Золотое времечко. А ты вот форсируй теперь, наступай, хорони убитых, если хочешь торжествовать победу. Да, сурова и завидна судьба поколения.

На исходном рубеже Максим застал среди бойцов Березина. Здесь всюду деревянные и надувные лодки, наскоро сколоченные плоты и множество самых различных приспособлений из того, что именуют подручными средствами: щиты и пловучие мостики, сбитые из кольев, неизвестно где добытые спасательные круги и пробковые пояса, простые бревна. Бедовой смолил лодку. Сбив из досок просторную раму, Зубец примеривал ее к двум бочонкам.

– Ты что мастеришь, Семен? – остановился около него Березин.

– Да вот кораблик, – ответил разведчик, – а мотора нет.

– На своем пару придется, – под общий смех подшутил Акрам.

– Слабоват твой кораблик, – осмотрев его, оценил Березин.

– Доплывем, товарищ майор, а малость покупаемся – не страшно: из ста рек пили, не беда, коль испробуем и тисской.

Собрав разведчиков и саперов, Березин ознакомил их с последней сводкой. Советские дивизии наступают по всему фронту. У Чопа ожесточенные бои. Город то и дело переходит из рук в руки. Ясно почему – за Тиссой открывается путь на Будапешт, и враг сопротивляется отчаянно.

– Силен противник, товарищ майор, дюже силен, – заговорил Ярослав, едва заметно покачивая русой головой. – Пушек у него: лупит и лупит.

За день Ярослав насмотрелся на бой за рекою, и что-то в душе у него дрогнуло. Перехватив сейчас укоризненный взгляд Максима, он сразу смутился.

– Вот и разбить его тут, – сказал Березин, – дальше легче будет. Тем более, на подмогу нам сорок батарей ставят.

– Так-то оно так, а нелегко под огнем такую реку перемахнуть.

– Да вы что, боитесь? – в упор посмотрел он на разведчика.

– Нет, что вы! – вспыхнул Ярослав, опуская взгляд.

– По глазам вижу, боитесь, – настаивал замполит. – Кто еще боится, товарищи? Помалкивая, бойцы со смехом поглядывали на Бедового.

– Да всем, думаю, малость боязно, – смягчая общую неловкость за товарища, тихо заговорил Голев. – А долг свой все сполнят. Так я сказал? – поглядел он на разведчиков.

– Так, так! – зашумели вокруг.

– Двум смертям не бывать, одной не страшно, – с задором воскликнул Глеб Соколов, – где ей сыскать каждого в такой массе.

– Да тебя она по острому языку распознает, – подшутил Максим.

Улыбаясь, Березин поднял руку.

– Помните, друзья, завтра самый большой праздник, и мы ознаменуем его новой победой.

Березин заговорил о времени, когда никого из разведчиков еще не было на свете. Лишь немногие из них родились в гражданскую войну. Их отцы тоже воевали, и им было труднее. Голод. Разруха. Кровопролитные бои.

Максим слушал, и все давно известное еще из учебников сейчас воспринималось и осмысливалось совсем иначе. Им, простым комсомольцам, еще ближе и понятнее подвиг отцов, все их дело жизни, которое надо отстоять и упрочить.

Закончив беседу, Березин подошел к Ярославу:

– Вы на какой лодке едете?

– На третьей, товарищ майор.

– Я тоже с вами, место найдется?

– Найдется, найдется! – обрадованно зашумели вокруг.

– Ну, и славно, а теперь – за работу!

Отойдя в сторону, Максим поманил за собой Ярослава, взял его за руку повыше локтя и тихо зашагал рядом.

– Ты что?

Разведчик потупил голову и ответил не сразу:

– Понимаешь, Максим, на земле привык, а как на воду, – жуть одолевает, и я сам не свой.

Максим чуть крепче сжал руку товарища и с минуту шел молча. Что сказать ему сейчас? О воинском долге и присяге? О мужестве? Сколько говорено и переговорено об этом еще в Румынии. А душа у бойца опять не на месте. О чем же напомнить ему, чем подбодрить?

– Ну, ладно, – заговорил он, приостановившись, – пули ты боишься, а позора? Ты почему тогда в Румынии выскочил плясать на бруствер, боялся засмеют? А если засмеют теперь? Этого ты не боишься?

– Хуже смерти, – прошептал Ярослав.

– Крепись, дружок, стисни зубы и крепись, делай, что надо. Сам увидишь, страх исчезнет…

Слова были просты и не новы, но в том, как их сказал Максим, было много дружеской теплоты и сердечности. Ярослав доверчиво прижался к плечу Максима, и они молча пошли дальше…

Вечером в тесной землянке, где установлен радиоприемник, полно бойцов и офицеров. Говорит Москва! Всех радуют итоги десяти ударов и особо привлекают слова Сталина о сражении украинских фронтов меж Тиссой и Дунаем, слова о самоотверженной борьбе советских людей, спасших цивилизацию Европы.

– Вот, Зубчик, дети и внуки твои гордиться будут, что ты человечество спасал, – хлопнул его по плечу кто-то из разведчиков. – Понимаешь, че-ло-ве-че-ство!

– До погодь ты, – добродушно отмахнулся Семен, примостившийся со своим блокнотом на спине Максима Якорева.

Максим, в свою очередь, записывал в блокнот на спине у Голева.

Но вот диктор умолк, и Березин встал из-за стола:

– Задача ясна, товарищи, – сказал он, радостно всматриваясь в возбужденные лица агитаторов, – партия призывает нас довершить дело разгрома немецко-фашистской армии, добить фашистского зверя в его собственном логове и водрузить над Берлином знамя победы! Об этом должен знать каждый.

4

Первые залпы вздыбили землю у самого берега. Над Тиссой встало черное облако, и ветер не спеша покатил его в сторону дамбы. Предрассветные сумерки растаяли в огне немецких ракет, феерический отблеск которых в Тиссе будто поджигает ее с глубокого дна. Тысячи трассирующих пуль расцвечиваю! воду. А потом река вдруг и в самом деле вспыхивает узкой полоской пламени: немцы, видимо, спустили в воду много нефти или бензина, и метущееся пламя с метр вышиною создает все удлиняющийся огневой барьер.

– Начали! – возвестили две красных ракеты: одна в небе, другая в воде, и разведчики первыми заспешили к реке. Минометчики забросали противоположный берег дымовыми минами, так что белесое облако совершенно закрыло его, и одновременно артиллерийский вал откатился дальше за реку, к насыпи. Огневой барьер полыхающей Тиссы оказался разорванным на части, но большие огневые круги все еще плывут по реке и острыми языками пламени клонятся вверх по течению, как бы стараясь уцепиться за воду и остановиться в своем движении. Лодки разведчиков как раз на подходе к огневой завесе.

– А пройдут ли лодки, не вспыхнут ли? – забеспокоился Ярослав, крепче уцепившись свободной рукою за сиденье. Все свое тело казалось ему свинцово тяжелым – не сдвинешь с места.

– Взбалтывай воду веслами! – громко вскрикнул Березин, едва лодка коснулась пламени. Впрочем, сила огня оказалась слабее, чем представлялось издали, потому что отражение удваивало величину пламени. От взмахов весел оно качнулось в стороны, освободив лодке чернеющий проход, и снова сомкнулось за ее кормой. В ту же минуту густая трасса искрящихся пуль прошла низко над головами, и все инстинктивно пригнулись. Березин тесно прижался к Бедовому, заслонив его собою, и Ярославу сделалось не по себе. Сколько слышал он о войсковом товариществе, о выручке в бою, о бойцах, принимавших смерть, защищая командира. А тут сам командир заслонил бойца. В душе у него разом смешались все чувства – и признательности за участие и заботу, и стыда за нестерпимое малодушие. Исполненный решимости стряхнуть с себя эти проклятые страхи, он рывком привстал с сиденья, устремив злой взгляд на ощетинившийся огнем берег.

– Вперед, друзья! – первым прыгнул с лодки Березин.

Ярослав, не задумываясь, бросился следом, и уже с берега он на миг оглянулся назад. Черным строем приближались лодки Думбадзе, за ними шли плоты с танками. Их обгонял легкий паром с орудиями. А пушку Руднева бойцы уже вытаскивали на песчаную отмель. Раскатистое «ура» словно подтолкнуло Ярослава, и он вместе со всеми побежал вперед. Треск, грохот, огневые вспышки, призрачные сполохи ракет, свист пуль, крики людей – все невообразимо смешалось и слилось уже в нераздельную картину боя. Ярославу показалось, что он ничтожная песчинка, подхваченная неведомой бурей.

Перескочив с маху траншею, он споткнулся и упал возле убитого немца с иссеченным в крови лицом. Ярослав ощутил вдруг, как на него снова обрушились неподвластные ему страхи и с силой прижали его к земле. «Делай, что надо!», «Делай, что надо!» – звучали в ушах слова Максима, и Бедовой с злым упорством вскакивал и бежал вместе со всеми, стреляя на ходу из автомата, падал, снова вскакивал и снова бежал, нередко забывая про все на свете, кроме необходимости бежать и стрелять.

Огонь с дамбы усилился, и цепь залегла. Максим с лету упал возле Ярослава. Шел второй час боя, и огневое лукоречье Тиссы чуть потускнело: передний край борьбы все более и более удалялся от берега. В кустарнике справа усилились перебежки. Минуту спустя Максим заметил, как оттуда вдруг поднялись мадьярские цепи. Он узнал их по зеленовато-желтым шинелям, которые на солнце кажутся чуть ли не оранжевыми. Контратаку мадьяр бойцы встретили огнем пулеметов. Мадьяры залегли, но тут же короткими перебежками пошли на сближение. Упорны однако. Тем хуже для них. Когда они вышли на рубеж заградительного огня, Максим дал зеленую ракету. Минута, и залп за залпом. Желтые кусты, через которые пробивались мадьяры, вмиг почернели.

Ярослав помог артиллеристам продвинуть пушку. Только установили ее, как навстречу выскочили три «пантеры». Одна из них летела с бешеной скоростью. Кажись, секунда, и она сомнет пушку. Ярослав в испуге отполз в сторону, приготовив гранату. Наводчик же плотнее припал к прицелу. Разлетевшись, «пантера» была уж готова прыгнуть на орудие. Но прежде чем она сделала это, раздался выстрел в упор. Хищница задрала бронированный нос, словно привстав на задние лапы, и застыла на месте с развороченным рылом.

– Эх, мать честная, – рассердился Руднев, вытирая рукою взмокший лоб, – весь сектор обстрела испортила. Меняй позицию!

Слова сержанта оборвал грохнувший вблизи шестизвездный разрыв, шесть черных гейзеров взвились в воздух.

– Эге, нас уж присмотрели! – понимающе оценил обстановку командир орудия. – А ну, быстрее влево!

Ярослав переместился вместе с артиллеристами, а только что оставленная позиция уже дымилась от нового залпа.

– Каюк бы нам, задержись мы на том месте, – оглянулся Руднев.

Однако Максима сейчас не интересовал тыл, и он с напряжением всматривался вперед. Из кустов выскочили семь танков и мчались прямо на разведчиков. Максим не запоздал выдвинуть навстречу истребителей. Сжимая в правой руке гранаты, поползли Зубец, Орлай, Козарь, Бедовой. Семен заскользил, как пловец, повернув голову в сторону. Первый из танков летит прямо на него. Боец привстал на четвереньки и отполз вправо. Что он, испугался? Нет, нет. Пропустив машину, он метнул вслед гранату. Взрыв, и стальная махина в пламени. Ай, да Зубчик! Второму танку Ярослав угодил в борт и без передыху бросил еще две гранаты. Эх, загорячился. Следующего ему ударить уже нечем. Еще две машины подбили артиллеристы. Остальные танки повернули вспять.

– За мной, на дамбу! – прокричал Максим и вместе с бойцами, вырвался к земляному валу. – Что за черт, мины! – зло выругался он, разглядев их у самой насыпи. Из-под земли торчали высокие рукоятки, опутанные тонкой проволокой. Зацепись, и сразу на воздух. Нет, только не залегать, тогда все пропало, сразу решился Максим на дерзкий бросок:

– По гранате на мины, по две – по насыпи, за мной! – и он вместе с Ярославом первым вылетел на дамбу. Сзади раздался взрыв, и двое из бойцов упали на землю.

У Максима больно защемило сердце. Вот цена его решимости. Но кто знает, какой бы страшной ценой заплатил он сегодня, не прояви этой решимости.

Противник бросил навстречу спешенную роту венгерских гусар в синих коротких куртках. Но подоспели «тридцатьчетверки», и гусары рассеялись. Бойцы Якорева ворвались в венгерское село уже за насыпью. За крайними домиками с высокими черепичными крышами в саду полно трупов. Синие куртки в крови, и лица убитых перекошены и обезображены. Венгерских гусар за неудачу с контратакой расстреляли немцы.

– Вот те и дружба! – сказал кто-то.

– Долго они вместе не навоюют, – добавил Якорев.

5

К полночи стихла семнадцатая контратака. Дугообразная насыпь осталась за Жаровым. Однако Андрей тревожно прислушивался к шуму боя, гремевшего слева. Там полк Кострова отбивал ожесточенный натиск немцев. Переправы разбиты, и у него острый недостаток боеприпасов. У Жарова их тоже мало. Тем не менее, что мог, он послал туда. Комдив мобилизовал все уцелевшие переправочные средства, чтоб помочь Кострову и перебросить за Тиссу третий полк. К часу мочи саперам удалось наладить небольшой паром, но он еще не в силах обеспечить полк Кострова, а у того все сильнее и сильнее разгорающийся бой.

Конечно, рука у Кострова твердая, и сил у него достанет. Но что проку в этих силах, если нечем стрелять. Андрей и Борис вроде примирились, ни споров, ни столкновений у них давно не было, не было однако и сердечности. И все же Андрей пристально следил за бывшим своим командиром, по-своему переживал его неудачи и промахи. Когда они случались, и всегда готов был помочь ему в трудную минуту. Только Костров и не думал просить помощи. Что это? Обида или самонадеянность? Или же просто мстительное пренебрежение к своему недавнему начальнику? Андрей ценил в нем кипучую энергию, волю, командирскую выучку и в то же время знал, Кострову еще недостает собранности и целеустремленности. Он часто способен размениваться на мелочи. Оттого Андрей и не оставался к нему равнодушным, тем более, что в какой-то мере считал его своим выучеником, которого он рекомендовал на командира полка.

В минуты этих раздумий как раз и заявился Моисеев, радостный и возбужденный. Он давно стал увереннее и самостоятельнее, и Жаров высоко ценил в нем настоящий талант организатора и руководителя полкового тыла. Андрей меньше нажимал на него, хотя Моисееву все еще нередко доставалось за отдельные промахи. Сейчас он привез три подводы с патронами и гранатами. Выдав свой обоз за подводы Кострова, начальник тыла пробился к переправе, проник на паром и ухарски подлетел к дамбе, зная, как дорог тут каждый патрон. Начальник штаба готов уже распределить боеприпасы среди комбатов, которым они очень необходимы.

– По подводе? – обратился он к Жарову.

– Отставить! – остановил тот начальника штаба. – Моисеев нарушил приказ комдива, и у нас один способ выполнить его – немедленно отправить подводы Кострову.

Начальник тыла смешался:

– Как отправить?

– И немедленно, – повторил Жаров.

– Так у нас у самих ничего нет…

– Собьют Кострова, и нам никакие боеприпасы не понадобятся. Да и Виногорову виднее, раз он все гонит туда.

Моисеев нехотя и с досадой взобрался на переднюю повозку. Никогда не знаешь, как поступит этот Жаров.

– Но, каурая!.. – хлестнул он нерасторопную лошадь. – Но же… но.

6

Когда стих бой, к Леону пришла Таня. Села рядом, молча прильнула к плечу, и у обоих сразу потеплело на душе. Они столько выстрадали вчера и стольких похоронили сегодня. Сердце невольно требовало тепла, внимания, заботы. Да и новые неудачи Леона как-то смягчили Таню. Конечно, он был тогда виноват и сделал ей очень больно. Но ведь год прошел, и Леон сто раз доказал ей свою преданность. Чего же хотела она еще? Да, она хотела, чтоб он стал энергичнее, упорнее и превзошел самого себя. Однако не безответная ли к ней любовь мешала ему быть таким? А потом и вчера и сегодня в бою Леон был необычайно прост и человечен, он изумлял всех своим упорством, стойкостью, уменьем направить людей, и разве его вина, что противник подавлял силой. Нет, он стал ей роднее и ближе.

– Я тебя очень люблю, – тихо сказала Таня.

Леон и обрадовался и насторожился. Что с нею? Сочувствие или жалость из-за его неудач? Только сомнения были бессильны отравить ему радость, и его охватила необычайная нежность к ней, готовность ко всему, чего бы не потребовала Таня. Он тихо обнял ее и осторожно расцеловал. А потом долго-долго сидел молча, пытаясь разобраться в ее чувствах. Зачем она столько мучила его? Вот и недавно, вроде примирилась с ним, даже расцеловала, а сердечной близости все же не было. И какова она будет, их любовь, теперь?

Не зажигая света, он уложил Таню в землянке, заботливо укрыл своей шинелью и отправился в роту. А когда вернулся, Таня спала. Он присел у порога, глядя на звезды. Как смешно все-таки устроена жизнь, и как много искушений на пути человека. Как же преодолеть их и сделать самое главное, к чему ты призван в жизни? И как надо любить, чтобы любовь помогала жить? И судьба ли ему выжить, коль всюду столько страданий, крови, смертей? Он так пристально глядел на Большую Медведицу, словно искал у нее ответов, но она, опустив голову, все также безмолвно глядела вниз, бессильная ответить на его вопросы.

А на утро Самохина вызвали к командиру, полка. Опять проборка, что ли? – гадал он дорогой. – А за что? За дамбу? За потери? Или за все сразу? Пускай бы он сам повоевал против стольких танков. Сначала семь. Затем двадцать. А под конец все пятьдесят. Чуть не по танку на бойца. Они по тебе из орудий, а ты из автоматов. Сдержи попробуй. Будь бы хоть гранат вволю. Правда, бронебойщики. Но это же не артиллеристы. Ведь врукопашную приходилось. Так и скажу, врукопашную. Только где доказать! – морщился Самохин, предчувствуя невозможность противостоять командирской логике, у которой подчиненный всегда виновен.

Жаров встретил его как-то сдержанно и, как показалось Леону, хитро посматривая исподлобья. Поздоровался, а сесть не пригласил, что было недобрым предзнаменованием.

– Ну что, Самохин?

– Товарищ подполковник, – чувствуя, что вопрос поставлен прямо в лоб, встрепенулся Леон, – невозможно было стоять.

– А стояли…

– Пятились, конечно, иначе отрезали б…

– А не поддались.

– К самому берегу прижали…

– А не сбросили.

Леон никак не мог понять, в чем тут ирония, и чего в конце концов хочет от него Жаров?

– Поздравляю, – протянул Андрей руку, – от души поздравляю! На, сам читай, – подал ему радиограмму.

Леон оторопело взглянул на командира и нерешительно взят листок из рук Жарова. Неужели орден? Вот чудо. А сам уже развертывал загадочный листок. Что такое? Не может быть! Он метнул взгляд на Жарова, опять взглянул на листок. Неужели? Он даже инстинктивно протер глаза.

– Товарищ подполковник!

– От души поздравляю… – повторил тот, прекрасно понимая состояние офицера… – с высоким званием Героя Советского Союза.

– Товарищ подполковник… служу Союзу… Советскому Союзу служу… не могу… – махнул он рукою, окончательно запутавшись.

– Все по заслугам. Геройски получилось. Без вас бы еще труднее пришлось форсировать Тиссу. А смотри, сколько танков набили. Ведь врукопашную, можно сказать. Так и писал комдиву, а тот командарму. Видишь, вчера послали, сегодня награда. Москва нисколечко не задержала.

– Я просто оглушен, – улыбнулся, наконец, Самохин. – Думал, проборка, всю дорогу объяснения обдумывал. А тут – Героя дали.

– А теперь садись, сейчас придет Березин, и будем завтракать.

7

На ночевках в пути к Будапешту Максим не прекращал занятий с Ярославом. Его увлекло желание вырастить человека, сильного и знающего, способного потом добиться высшего образования. Однако времени для занятий у них оставалось все же мало. Ярослав понимал, как трудно и хлопотно с ним Максиму. Ему бы в пору справиться с своими делами, а тут еще эти занятия. Приходится многое объяснять, помогать. Ведь сколько формул, правил, законов. Без Максима в них не разобраться. Но Ярослава охватило какое-то горячечное стремление все узнать и все постичь. Сам он не жалел на это ни сил, ни времени.

Сегодня Максим учил его конспектировать, точно схватывать главную мысль и кратко выражать ее письменно. А сноровки у Ярослава еще мало, и он часто теряется. Занимались долго, оба устали. Конечно, Ярослав готов просидеть и еще бог знает сколько. Максиму же давно пора на отдых. Зная, что тот не уступит, Ярослав начал хитрить:

– Хватит на сегодня, смотри, светает…

– Пиши! – улыбнулся Максим.

– Тебе же спать будет некогда.

– Пиши.

– Рука занемела.

– Пиши.

Они, было, снова склонились над книгой, как влетел запыхавшийся Зубец.

– Али Крайя ушел, – бухнул он прямо с порога.

– Как ушел? – вскочил Якорев.

– Кажись, в Албанию подался.

– Эх, карусель-голова! – поспешно одеваясь, выругался командир.

– Ну, что за затея! – возмущался Максим, выскочив на улицу и направляясь к разведчикам. – Ведь обещал, обожди, похлопочу. Нет же, сорвался. До Албании отсюда ойеей сколько. Глаза вылупишь. А то и к немцам угодит, черт горячий. А ты отвечай за него. Жаров теперь со свету сживет. Ну, и ЧП!..

Вылечился Али довольно быстро. Молодой организм легко справился с легкими ранами, хоть их и было немало. Из медсанбата он возвратился в полк и запросто, будто отлучался на день – на два, заявил:

– Ту нят ета – здравствуйте! Али Крайя пришел.

Разыскав затем Якорева, которого Али считал своим старшим братом, он объявил вдруг, видно, считая, что иначе и быть не может:

– Вот начальник Али Крайя.

Было в нем что-то дерзкое, самобытное, что привлекало и радовало. Максим больше всех привязался к Али, часто навещал его еще в медсанбате, и не без его стараний Али оказался в полковой разведке. А вскоре в руки Максима попала небольшая книжечка о далекой Албании. На одном из рисунков в ней был изображен величественный полет орла, который высоко парит в небе над вершинами Динарских гор. Орел – символ силы и свободы этой страны. Шкиперией – страною орлов зовут албанцы свою родину; шкипетарами – сынами орла – называют они самих себя.

Али сразу прозвали орленком, и песня «Орленок, орленок, мой верный товарищ» сделалась вдруг самой модной и любимой.

Воевал Али дерзко и отважно, и его крепко полюбили за мужество, за чистую светлую душу, за буйно веселый нрав, в котором сказывался неистовый темперамент юга. Он ни в чем не знал удержу: ни в атаке, ни в песне, ни в пляске. Петь он готов был днем и ночью. Разведчикам полюбились албанские песни, которых он знал великое множество. Чаще всего Али пел про родник и глаза. Родник был чудесен. Он свеж и чист. Юноши, склоняясь над ним, черпали в нем вдохновение; девушки, заглядывая в него, превращались в красавиц. А «Глаза» нравились еще больше. Каждому вспоминались ласковые глаза любимой, оставленной далеко-далеко на родной земле. Максим перевел песню на русский, и бойцы увлеченно распевали ее вместе с Али:

 
Твои черные глаза
Мне как солнце светят,
А милее солнца нет
Ничего на свете.
 

А недавно Али обратился к Максиму с просьбой:

– Али хочет командовать отделением.

– Зачем тебе? – удивился Максим. – Ты же не сумеешь.

– Али сумеет. Али будет командиром своей народной армии. Боевой устав для Али Зубец день и ночь читает. Али все знает, и команды знает.

Максим уступил. Али в самом деле знал много. У него восприимчивый ум, цепкая память. Он был очень смышлен, Али Крайя. За любое дело брался охотно, изучал его с огоньком. Что ж, пусть привыкает, пусть растет молодой командир албанской народной армии.

Однако Али не только радовался, он и страдал. У него все время было как бы две жизни, вернее, две ее половинки, каждой из которых он отдавал все силы, всю страсть своей молодости. Здесь он воевал, постигал настоящую дружбу. Это была большая жизнь, которая поднимала его необыкновенно высоко, пробуждая в нем лучшее. Но эта жизнь звала его туда, в Албанию, звала настойчиво и властно. Там семья, родной дом, любимая девушка, черные глаза которой неотступно следят за ним с Динарских гор. Там родина, гордая страна орлов, там друзья, которые бьются с врагом, и Али хотел, страстно хотел воевать там, в общем родном строю. И в этих стремлениях домой была его вторая жизнь. Так Али и воевал, радуясь и страдая. Радовался он на виду у всех, страдал молча и гордо. Но долго так не могло продолжаться, и Али снова удивил Максима своими замыслами.

– Али уйдет скоро.

– Как уйдет, куда? – ахнул Максим.

– В Албанию уйдет. Тут недалеко.

– Что ты еще придумал? Это же дезертирство.

– Али – не дезертир, – убежденно объяснял он, – Али уйдет за свою Албанию биться.

– Слушай, Али, так нельзя, – доказывал Максим. – Так не поступают воины. Ты подумай только, что станет, если все начнут уходить…

– Али один уйдет, все останутся.

– И одному нельзя. Я запрещаю. Надо просить генерала, он отправит тебя. Только не время еще.

– А отпустят?

– Непременно отпустят.

– А если нет?

– Тогда подождешь, не сейчас – потом отпустят.

– Албания не может ждать. Там воевать надо. Али уйдет…

И вот он ушел. Сколько ни искали его, как сквозь землю провалился. Максиму крепко досталось от Жарова. Лишь много позже, уже в Чехословакии в полк пришло письмо из-за Динарских гор. Да, Али дошел. Он давно уже воюет, он командир. А тихими вечерами, когда стихают бои, он и его албанские друзья поют русскую песню: «Орленок, орленок, мой верный товарищ…»

Да, он был истинным сыном орлиного народа, и, несмотря на его необузданную горячность, когда чувства не раз одолевали разум, Максим все прощал ему, своему орленку, что не захотел остаться в гнезде, а полетел сам пробовать свои крылья. И верилось, крылья эти выдержат любые испытания.