Текст книги "Дунай в огне. Прага зовет (Роман)"

Автор книги: Иван Сотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

– Он всю жизнь вечный батрак, – пояснил учитель. – Первую полжизни «бейрош» – значит работал на помещика круглый год и полуголодал каждый день, а вторую половину – «напсамош» – значит поденщик без кола и двора, тогда уж голодает ежедневно.

Старик все также горестно качал головою в такт словам учителя.

– Его сын – партизан! – с уважением сказал учитель.

Последним было прочитано стихотворение «К нации», так и дышащее страстным призывом к борьбе за свободу. Мадьяры бурно зааплодировали своему учителю, когда он произнес слова поэта:

 
Нация, отечество, народ мой!
Дружно, быстро – приготовься к бою!
 

– Смотри, его стихи и сейчас воюют, – выслушав перевод Павло, обрадовался Голев.

– Он и считал себя командиром, – напомнил Березин, – а свои стихи – отрядом, в котором слова и рифмы – его солдаты.

– Добрые солдаты! – похвалил Голев. – Их прямо в бой!

– Они тут сто лет в бою, да враг-то какой! Где им одним справиться. А кроме нас им помочь некому. Сам Петефи говорил, победа и счастье придут не из рук вымогателя, а из «святых рук, сеющих мир и свободу».

В эту ночь Голев долго не мог уснуть: едва удавалось ему смежить глаза, как заявлялся Шандор Петефи и будил его своими стихами.

Не спалось и старому Ференчику. Старик заново переживал свою молодость. Гимн революции он впервые услышал в донских степях на русской земле и на всю жизнь запомнил пламенные слова.

Он долго метался на горячей подушке, бессильный забыться в спокойном сне. Как живой перед ним стоял Шандор Петефи и все твердил:

 
Тплра мадьяр! Зовет отчизна!
Выбирай, пока не поздно, —
Примириться с рабской долей
Или быть на вольной воле?
 

Миклош Ференчик давно выбрал, но жизнь смяла, задавила. Он всей душой принадлежал этой воле, а палачи, и свои и чужие, душили ее каждый день. Но пришли русские, и загорелась душа. У мадьяр теперь достанет сил оторвать руки палача от их воли. Снова загудит тот дунайский колокол и поднимет их на борьбу против всех аспидов родной земли. Миклош первым встанет в ряды борющихся. А приходил сон, и на стол в комнате вскакивал Шандор Петефи и снова будил Миклоша огневыми словами, от которых захватывало дух:

 
Богом венгров поклянемся
Навсегда,
Никогда не быть рабами,
Никогда…
 

Что ж, видно пробил час освобождения его отчизны, и теперь не до сна!

7

Граф Эстергази! Семен Зубец познакомился с ним с первых же дней как ступил на венгерскую землю. Правда, заочно. Даже без переписки. Просто в ответ на любой из вопросов, чей лес, чья земля, чье поместье, ему чаще всего называли одно и то же имя – графа Эстергази. Богатства земельного магната казались необъятными. Чем только не владел он в Венгрии!

Самое же удивительное, о чем Зубец не мог и помышлять, его собственное счастье ни с того ни с сего тоже оказалось в руках сиятельного графа. Вышло это вот как.

Дозор Семена Зубца настиг немецкий обоз в имении графа. Охрана сдалась без выстрела. Все одиннадцать подвод оказались загруженными обувью, готовым платьем, тканями и галантереей. Похоже, вывозился целый магазин. Но Зубца заинтересовали не трофеи, а лагерь молодых невольниц в огромном бараке за колючей проволокой. Как выяснилось, по приказу Эстергази, ему выискивали сильных и здоровых работниц и насильно угоняли с гор в графские поместья, раскинувшиеся по всей Венгрии.

Охрана разбежалась, и, сбив запоры, разведчики ворвались в низкое помещение с двухэтажными нарами и узким проходом посредине.

– Ридны браття, россияны! – раздались радостные вскрики полонянок, бросившихся к солдатам.

Поскольку впереди всех оказался Зубец, ему и достались первые объятия и поцелуи.

– Ридны, други!

Обнимая солдат, девушки и женщины плакали и смеялись от радости.

– Не вси же разом, ни вси, – озоруя, шутил Зубец, – куды мине скилькы, мине одну бы, саму красну.

– Бери яку бажаешь, тилькы чур, на высилля всих клыкать.

– Бачите, якый я парубок, – бравировал Семен своей выправкой, – мени и невисту треба саму гарну. Ось цю беру! – потянул он за руку сразу приглянувшуюся ему дивчину.

Но ногах у нее постолы из грубой кожи. Ноги обмотаны тряпьем. Пышная короткая юбка местами продырявлена. Пестрая ситцевая кофточка ладно облегала ее стройную гибкую фигуру. На бледном истощенном лице вспыхнул легкий румянец, а огромные голубые глаза с длиннющими ресницами, еще влажными от слез, брызнувших от радостного волнения, смотрели ласково и доверчиво.

Матвей Козарь громко засмеялся:

– Дывись, яку файну дивку выбрав!

Хотя Семен и шутил, но горянка понравилась ему не на шутку. Редкая красавица! А необыкновенно одухотворенное лицо ее такой душевной чистоты, что безотчетно влекло к себе с первого взгляду.

– Тебе як клычут? – не выпуская ее руки, заглянул он девушке в глаза.

– Линкой.

– А видкиля ты?

– 3 Верховины, с Угорщины.

– Батько е у тебе?

– Ни.

– А маты? – все расспрашивал Зубец.

– Е, дома осталась.

– И жених е? – не унимался Семен.

– Ни, ни!.. – в тон отвечала горянка.

– От це добре! Тоди пидемо з нами, бери с собой подружку.

Девушкам-полонянкам объявили, что они свободны и могут хоть теперь же ехать домой. Пусть берут со склада любую одежду, обувь. Они ее заработали. Им отдали треть из трофейных повозок, только что отбитых у немцев.

– Поедете на графских конях аж до самой Верховины, – пообещал Зубец. – Сейчас подойдут наши части, и будет окончательное распоряжение. А пока снаряжайтесь до дому.

Лину с подружкой он привел в одну из изб и, оставив их на попечение Матвея Козаря, наказал до его, Зубца, возвращения никого не пускать к девушкам. А сам направился к трофейным повозкам с одеждой и обувью. Выбрал, как ему показалось, два подходящих пальто, два плаща, несколько пар ботинок и платьев, отложил по теплому платку и, набив мешок, заспешил обратно. Пусть приоденутся. За время неволи они не такое заработали.

Сгибаясь под тяжестью мешка, Семен вдруг услышал голос Жарова:

– Что за груз такой?

Разведчик оторопел даже и долго не мог вымолвить ни слова. Значит, и штаб уж прибыл.

– Что, спрашиваю? – повысил голос командир полка. – А ну, развяжи мешок.

Зубец скинул его с плеч и стал молча развязывать. Влип, все-таки.

– Барахольщик несчастный! – рассердился командир, заглянув в мешок. – Эх, Зубец, Зубец, не думал, что ты такой. На что тебе эта дрянь?

– Я же не себе, товарищ подполковник, ей-же-ей, не себе, – обретя голос, зачастил Зубец, чтоб разъяснить суть дела. – Мы горянок тут вызволили, угнаны с Верховины. Им и несу. Совсем голые. Как по морозу поедут.

– Смотри, проверю! – пригрозил Жаров. – Чести полка, чтоб не марать мне, понял? – и отпустил разведчика.

Обрадованный Зубец со всех ног бросился домой. Но едва он переступил порог избы, где оставил своих горянок, как сразу же выронил из рук мешок. Что за наваждение! Его Липку, бессчетно осыпая поцелуями, обнимал Павло Орлай. А Матвей Козарь сидел в стороне и посмеивался от удовольствия.

– Ты що, очумив? – взорвавшись, бросился Семен на Павло. – Сказал, моя, никому не уступлю.

Не понимая, в чем дело, Павло сквозь смех вырывался из цепких рук товарища.

– Стой, Зубчик, стой, шо ты, як божевильный. Сестра же, Василинка, ты слышишь, сама Василинка, жива и здорова! А ты, чертяка, душишь.

Зубца бросило в жар.

– Василинка?

– Кажу же, сестренка!

– Ни, ни, моя и моя! – оттаскивая Павло, теперь уже радостно озоровал Семен.

– Ось, дурний! – уступил ему Павло. – Ну, що ты, кипишь?

– Най дурний, най, – расшумелся Зубец. – Ни одной дивкы не дають. В полку не подступись, все нарасхват. Одну с дерева снял, с огня, можно сказать. А у ней муж, оказывается. Вон он сидит, Матвей Козарь. Эту из плена спас, опять отбирают. Нет, дудки. Никому не отдам. Ни брату, ни самому черту.

Василинка даже зарделась. Все еще озоруя, Семен полуобнял девушку за талию. Смутившись, она легко и ласково высвободилась:

– Ну, як божевильный[16]16
  Божевильный – сумасшедший.


[Закрыть]! Вин же жартуе… – тихо сказала она Павло.

– Який там жарт, то правда, – запротестовал Зубец.

Заинтригованные разведчики валом повалили в избу глядеть Семенову невесту.

– Моя, не прикасаться! – не умолкал Семен. – Чего на нее глаза пялите, – теснил он их к порогу. – Она давно не бачила красивых хлопцев, не кружите ей голову.

Нашалившись досыта, он вручил девушкам мешок и уже сказал почти серьезно:

– Вот что, Павло, как брату только, уступаю на час. Айда, хлопцы, пусть одни побудут. А то мы набедовали тут, слова родного сказать не даем. Айда.

Полк получал в селе пополнение и задержался на сутки. Бойцы наперебой ухаживали за горянками, снаряжая их в дорогу. Переодетые в доброе платье, они все казались красавицами. Семен убеждал Василинку, что у нее теперь два брата – Павло и Семен и что последний любит ее несравненно больше. Не привыкшая к ласке и такому вниманию, да еще на глазах у всех, Василинка выглядела растерянной, что вовсе однако ее не портило.

На следующий день Семен прощался с девушкой. Полк уходил на Будапешт, горянки возвращались домой. Он долго стоял с нею возле повозки, потеряв дар речи и соображения. Что же сказать ей все-таки? Как расстаться?

– За шутки прости, Василинка, люблю жарт, – заговорил он, мешая русскую речь с украинской. – Тилькы знай, е на свити Семен Зубец, плясун и забияка, якый любит тебя бильше всих. Дюже любит! Буду жив – обовьязково прииду до тебе на Верховину. Будешь ждать?

Она поглядела на парня, и вся зарделась. Времени на долгое объяснение у них не было.

– Буду, Сеник! – вымолвила едва слышно, припав к плечу.

Загоревшись, Семен ласково взял ее обеими руками за голову, заглянул в огромные голубые глаза, похожие на верховинское небо, и, несмело прильнув к ее полураскрытым губам, вдруг оторвался и побежал догонять своих. И сколько раз ни оглядывался назад, Василинка все стояла на том же месте, провожая его ласковым взмахом руки, пока не тронулась и ее повозка.

Догнав своих, Зубец тоже вскочил на телегу, и так они долго-долго ехали в прямо противоположные стороны и все же, как это ни странно, навстречу друг другу.

Он глядел и глядел на девушку, уже едва различимую в степной дали, и мысленно напевал слова песни:

 
Кто сказал, что сердце губит
Злой огонь в бою?
Воин всех вернее любит
Милую свою.
 

А когда Василинка скрылась из виду, Семен глядел на сизый горизонт, и он казался ему таким родным и близким. Как бы ни было горько и тяжко, жизнь идет по-своему, и ее не остановишь. Человек никогда не остается в бездействии, ибо сама жизнь – не что иное, как деяние человека, и хочет он того или не хочет, а она делает его лучше, богаче, счастливее.

Семен перевел взгляд на своих друзей. Сколько ими пройдено к сколько пережито. Дороги и дороги, бои и бои. Они требуют от тебя всех сил, всей жизни. Вон они, твои побратимы. И где бы ни был ты, ты всегда с ними, они твои сверстники и твои друзья: ты ешь с ними один хлеб, пьешь одну воду, ходишь вместе в атаки, строчишь из пулемета, стоишь у орудия или мчишься на танке – с ними везде и всюду всем сердцем, всеми помыслами, и без них нет тебе никакой жизни.

И Семен снова мысленно напевал ту же песню:

 
Кто придумал, что грубеют
На войне сердца?
Только здесь хранить умеют
Дружбу до конца.
 

Ему вдруг так ясно показалось, что по дороге бежит Василинка, догоняя его повозку, что он невольно зажмурился. А она догнала, молча расцеловала и снова бросилась обратно раньше, чем он успел схватить ее руками.

Раскрыв глаза, Семен только рассмеялся…

 
Воин всех вернее любит
Милую свою…
 

Глава седьмая
БИТВА ЗА БУДАПЕШТ

1

Дни и ночи бои и бои.

Мертвое здание с черными глазницами окон остановило наступающих. Бойцы залегли в кюветы у дороги, укрылись за стенами небольших домиков, какими богат восточный пригород Пешта. В атаку только что ходили танки и за ними рота Румянцева. Но пулеметный огонь убийственно плотен, и фаустники бьют в упор. От их взрывов долго звенит в ушах.

– Разбить бы – и дело с концом, – предложил Соколов.

– Разбить не хитро, – возразил Черезов, – дом погубим, а он и венграм пригодится, и нам послужит: с него весь Будапешт виден.

– Беречь каждый дом – шагу не сделаешь.

– Зачем же крайности, – отмахнулся Черезов. – Ты знаешь, на него, черта, сколько снарядов надо! – повысил он голос, указывая на высокое здание, и взял телефонную трубку? – Привезли дымовые? Есть, тогда давай-ка прикрой эту «коробочку».

Минометчики сноровисто окольцевали здание разрывами дымовых мин. Бойцы тронулись ползком и короткими перебежками. Бесприцельный огонь не столь опасен. Легкий ветерок покачал клубы белесого дыма на месте, потом мешая их один с другим, не торопясь покатил в сторону, оттесняя все дальше и дальше.

Пробившись за ворота, Глеб Соколов разглядел лестницу из железных скоб, заделанных в кирпичную стену. Лесенка убегала вверх под самый карниз. «Для пожарников», – мелькнула догадка, и решение пришло само собой, смелое и дерзкое.

– За мной! – скомандовал Глеб и бросился вверх, перебирая руками ступеньку за ступенькой. С шестого этажа оглянулся вниз: весь его взвод живой гирляндой висел на углу каменного дома. У седьмого этажа оказалась узкая площадка, а с нее более удобная лесенка через карниз на крышу. Оттуда проникли на чердак. Эх бы, сюда всю роту! Но тужить не время. Вот он и седьмой этаж. На площадке – три двери – одна направо, две налево. Разбились по отделениям, рванули двери и с гранатами в руках ворвались в комнаты. Немцы и венгры, побросав оружие, как закаменели с поднятыми руками. Эге, человек сорок с лишним!

В окна выставили белые и красные флажки и, оставив Зубца с одним из разведчиков охранять пленных, спустились на шестой этаж. Здесь оказалось всего трое венгров, сдавшихся беспрекословно. На пятом этаже взяли еще пятерых: все фаустники.

Пока разведчики очищали этаж за этажом, Зубец заинтересовался фаустпатронами: он видел их впервые. Осмотрел трубу, похожую на самоварную, но чуть подлиннее; заряд, чем-то напоминающий удлиненную гранату. Подозвал фаустника-немца. Жестом спросил, как стрелять. Тот, не задумываясь, взял трубу, вложил заряд и, не целясь, выпустил его в окно в сторону своих войск. «Не хитрая штука!», – подумал разведчик и тут же повторил, выстрелив раз, потом другой, третий. Из окна была видна немецкая пушка. Сначала большой перелет, потом опять перелет. С седьмого выстрела фауст разорвался рядом, и пушка разбита.

Соколов меж тем был уже на третьем этаже. В одной из комнат немцы отбивались ожесточенно. У них полно патронов и гранат. Головы не просунуть. У Глеба мелькнула мысль, от которой сразу захолонуло сердце. Кончались патроны, и многие разведчики, оставив свои автоматы, вели бой уже из немецких, к которым уйма патронов. Как быть? Можно блокировать и ждать. Но это не в характере Глеба: слишком пассивно. Оттого командирское раздумье вновь и вновь возвращает его к мысли, от которой почему-то холодит в груди. Еще несколько минут колебаний, и он решился.

– Гареев, за меня будешь! – бросил он властно.

– Да куда ж ты? – вскинул тот изумленный взгляд.

– К бабушке на блины, – сердито оборвал Глеб. – Смотри и действуй! – И, взяв в обе руки по противотанковой гранате, он пошел к двери, прошел по узкому коридорчику. Дальше за стеною справа гитлеровцы и салашисты. Они бьют в упор, простреливая проход: их нельзя ни обстрелять, ни забросить к ним гранату. Соколов молниеносным прыжком бросился за стену и, взметнув над головою обе гранаты, прогремел одним выдохом:

– Хэндэ хох! – застыл он в угрожающей позе.

Его появление было столь внезапным, что никто не успел сделать даже выстрела, да и позади смельчака уже стояли его солдаты с выставленными перед собой автоматами.

– Все, господа, все! – торопил Гареев, выходя вперед. – Прошу, – и указал на выход.

Только вывели пленных, как за стеной послышался сильный взрыв, и в комнате посыпалась штукатурка. Еще взрыв, и обнажилось небольшое отверстие в соседнюю комнату, откуда полоснули длинной очередью из автомата!

– Клади оружие, не то всех перебьем! – донесся голос Бедового.

– Не видишь, черт, по своим лупишь! – закричал Гареев.

– Демжай! – ужаснулся Ярослав, – чуть не угрохал вас, – добавил он, испуганно просовывая голову в отверстие: – Ведь помочь хотел.

– Ладно уж, – вытирая мокрый лоб, усмехнулся Гареев, – смотри только не помоги по пути на тот свет.

В отместку за разгром своего гарнизона в каменном семиэтажном здании немцы открыли сильный огонь и разрушили все северное крыло дома. Здание зияло теперь провалами окон и стен, и все его семь этажей на одном конце дома лежали в руинах.

– Вот берегли, а немцы разбили, – сокрушался Черезов.

– Уберегли, называется… – добродушно сыронизировал Соколов.

– Дом не уберегли – честь сохранили! – кольнул командира Черезов, не отрываясь от плана венгерской столицы, развернутого на коленях. Куда теперь повернут его батальон, полк в целом?

Наконец стихли немецкие залпы, и к Черезову заявился Жаров. Они вместе поднялись на седьмой этаж. Задача ясна и конкретна – изо дня в день штурмовать Пешт. Но город огромен, и не так просто разобраться в сложном лабиринте его улиц.

Уточнив комбату задачу, Андрей долго не отрывал от глаз бинокля. Сквозь мглистое утро он угадывал знакомые по плану контуры улиц, исторических зданий, парков и кварталов столицы.

За Дунаем вздыбилась холмистая Буда. Ее горы вплотную подступают к реке. Скученные внизу, городские постройки, горбясь, в поисках пристанища карабкаются на их крутые склоны. За островом Маргит маячат изломы Розовой горы, у подножья которой раскинулись водолечебницы. Вдоль Дуная – гранитная набережная, и над ней мрачно высится Королевский дворец. Где-то за ним еще дымят одинокие паровозы южного вокзала. У моста Франца Иосифа начинаются чуть не отвесные скалы горы Геллерт с развалинами старинной крепости. Когда-то там стояли австрийские пушки, нацеленные на Пешт. Сейчас оттуда бьют немецкие гаубицы.

На равнинном левобережье, у ног аристократической Буды, как больной в жару, разметался плоский Пешт. Он открывался глазу бесчисленными улицами и площадями, бульварами и парками, фабриками и заводами. Это самая населенная часть столицы, принявшей здесь концентрическую форму с тремя полукружьями бульваров и лучами улиц, стремительно разбегающихся от прибрежного центра.

В бинокль нетрудно разглядеть парламент, университет, биржу. Справа дымится западный вокзал. Бросаются в глаза парки с большими прудами посередине. Несколько южнее виднеется восточный вокзал, потом Керепешское кладбище, «народный» суд. Очень многочисленны предприятия девятого промышленного квартала столицы. Впрочем, лес фабричных и заводских труб виден всюду. Они и в самом деле напоминают горелый лес, горестно ощетинившийся черными стволами в хмурое декабрьское небо.

Дни и ночи Андрей усердно изучал план венгерской столицы, ее историю. И вот он перед ним, миллионный Будапешт. С пригородами в нем проживает шестая часть населения страны. Здесь две трети венгерской промышленности. С этим почти двухтысячелетним городом связана история венгерского государства, а сейчас и судьба фашистской Германии. Недаром Гитлер снимал дивизии с западного и итальянского фронтов, где его не очень пугают еще робкие операции англо-саксов и французов.

Любой ценой, даже ценой полного уничтожения древнего города, немецкие и венгерские фашисты пытаются сдержать и остановить советское наступление. День и ночь гремит будапештский фронт, грозно полыхает залпами батарей и пламенем пожарищ, грохочет орудийной канонадой, зловеще заволакивает горизонт дымами. Яростные схватки не прекращаются ни на минуту. Гигантская подкова советского фронта неумолимо сжималась день за днем. Наконец огневые концы ее сомкнулись мертвой хваткой, и на весь мир прозвучал салют Москвы.

Андрей глядел и думал. Чужой город. Сейчас все смешалось, и близкое и далекое. Отсюда тоже начиналась война, и тысячи мадьяр с оружием в руках прошли от Дуная до Волги и от Волги до Дуная. За их спиной осталась земля, обильно политая кровью, и бесчисленные могилы. Стоило ходить, чтобы привести за собой войну в самое сердце Венгрии! Бесславные усилия, жестокий урок. Ясно, возмездие неотвратимо. А все могло бы быть иначе – мир и дружба. Андрей с гордостью подумал о своих людях, что пришли сюда от самой Волги. Им штурмовать этот город, и их ничто не остановит. Может, и не сразу, но и тут узнают, не враждовать пришли они под стены Будапешта, а восстановить справедливость. Это их оружие чести, и еще никакая армия не приходила сюда с таким оружием.

Он глядел и глядел на город, охваченный разраставшимся пламенем войны. Земля корчилась, кричала, металась в огне, и, казалось, она рожала, в муках рожала новый день!

2

Все готово, и все в напряжении. Давно заряжены ракетницы, и остается лишь дать сигнал. Андрей в нетерпении поглядывает на часы. Но их стрелки, неизменно равнодушные ко всему на свете, движутся, как всегда, независимо от человеческих желаний.

И вдруг… связист протягивает командиру телефонную трубку. Что такое? Как отменяется? Ах, быть наготове.

Жаров обертывается к сигналистам:

– Убрать ракетницы!

Сам он в недоумении. Что же случилось? Тщательно подготовленная атака отменена по всему фронту. Может, капитуляция? Нет, с позиций противника все такой же яростный огонь.

Оказывается, будет ультиматум. У окруженных один выход: либо капитулировать, либо погибнуть. Но враг упорствует. Он поставил на карту чужой ему миллионный город. Он ничего не щадит в нем и совершает злодеяние за злодеянием.

Прибыли офицеры из штаба армии и развернули лихорадочную деятельность. Слева от позиции Жарова проходит магистральное шоссе. Это прямой путь на Будапешт. С наступлением темноты были развернуты мощные звуковещательные станции. Они всю ночь и утро следующего дня передавали извещение о высылке советских парламентеров для вручения ультиматума. Летчики засыпали город листовками.

Офицер 2 Украинского фронта и будет направлен этим шоссе. Парламентер 3 Украинского появится с задунайской стороны – тоже в одиннадцать часов утра. Огонь затих.

Андрей с зари выдвинулся в первую траншею, откуда все как на ладони. Вот также было под Корсунем. Его батальон стоял тогда против Стеблева. Тоже был ультиматум. Были переговоры. А возвратились парламентеры – немцы ответили огнем. Что же будет теперь? Примут или не примут?

Мглистое утро было тревожным. Как решится сегодня судьба армий, противостоящих здесь друг другу, судьба венгерской столицы? Советский ультиматум весь проникнут духом гуманизма. Его цель пряма и ясна – сохранить древний город, избежать напрасного кровопролития, вынудить врага, виновника всех бедствий войны, капитулировать здесь, где он обречен на разгром, сложить оружие. Каждому солдату и офицеру гарантировалась жизнь, медицинская помощь раненым, нормальное питание, а венграм, кроме того, после допроса – роспуск по домам.

Стрелки часов приближались к одиннадцати. Что сейчас будет? Ему отчетливо видно широкое шоссе. Его лента убегает к восточной окраине Кишпешта. С обеих сторон ни выстрела. Фронт замер в настороженном ожидании.

Ровно в одиннадцать на шоссе показывается легковая машина с большим белым флагом, ясно различимым издалека. В ней советский парламентер. Машина движется тихо, и отсюда кажется, бесшумно. Андрей не отрывает от нее глаз. Тогда на Стеблев парламентеры шли пешком, здесь – на машинах. Там встретили их на середине нейтральной полосы. Где и как встретят здесь? Андрей мимолетно взглянул на людей, что были поблизости. У Березина лицо бледно и холодно. У Зубца туго сведены челюсти, и синие глаза кажутся совсем темными. У Якорева все в напряжении. У самого Андрея оно просто в огне. Еще минута, и решится все. Машина медленно в зловещей тишине докатилась наконец до середины нейтральной полосы, а на вражеских позициях все также мертво, и с их стороны никакого движения.

Сдерживая ход, машина с парламентером покатилась дальше. Выйдут или не выйдут? Чего они медлят? Стало слышно, как чаще застучало сердце. Лоб сделался влажным, и Андрей инстинктивно провел по нему тыльной стороной руки. Ему казалось, он сам сидит в той машине, изо всех сил упираясь ногами в передок. Все не выходят… Машина прошла еще пять-семь метров и вдруг, как ножом по сердцу, треск пулемета, и сразу же частый ружейный огонь и выстрелы орудий. Что они делают, изверги! Хотелось кричать, рвать и метать, подавать команду за командой. Но Андрей только сильнее сжал челюсти и закаменел, вглядываясь в даль роковой дороги. Машина замерла, и видно, как внутри ее сникли головы людей.

Подвиг и злодеяние! Они свершились тут, на глазах тысяч людей, и ни одно сердце не мирилось с злодейским убийством.

А скоро еще пришла роковая весть. Второго парламентера на той стороне Дуная немцы все же встретили, провели к себе в штаб, где и заявили ему об отказе вести переговоры. А когда парламентер возвращался, его убили выстрелом в спину.

Двойное злодейство!..

Андрей не помнил, как пришла команда, как он дал ее своим подразделениям и как началась атака. Но весь фронт вспыхнул громовым ударом мощной артиллерии, запылал из десятков тысяч стволов, и войска бросились на яростный штурм будапештских укреплений.

Вопреки всему Андрей вместе с людьми выпрыгнул из траншеи и в первой цепи ворвался на улицы Кишпешта.

3

На месте убийства советских парламентеров ныне возвышается величественный монумент. На пьедестале из серого гранита бронзовые фигуры двух советских воинов, обращенные лицом к Будапешту. Собрав последние силы, умирающий офицер приподнялся с земли. Его слабеющая рука еще сжимает древко парламентерского флага. Рядом солдат, сопровождающий офицера. Правой рукой он поддерживает парламентера, а левую гневно поднял вверх, как бы требуя прекращения огня.

«Здесь покоится прах советских парламентеров, погибших от рук немецких захватчиков 29 декабря 1944 года, – гласит надпись на памятнике, сделанная на венгерском и русском языках. – Слава героям, погибшим за независимость и свободу народов, за демократию во всем мире!»

Добрая и вечная слава!

4

Батальоны Кострова продвигались вдоль пештского ипподрома в направлении к водонапорной башне. А полк Жарова вдоль Керепеши шоссе, тоже мимо ипподрома, только он оставался у него справа, у Кострова – слева.

Пристанционные пути разбиты вдребезги, и вся местность изрыта воронками. Многие здания объяты пламенем. Свинцовые трассы пуль секут воздух. Разрывы мин и снарядов вспыхивают часто и неожиданно.

У вокзала Черезов нарвался на густое минное поле. Саперы Закирова быстро проделали проходы, и роты выбрались на рубеж атаки по ту сторону мин. Им удалось пробиться мимо вокзала и выйти к улице Ракоци, конец которой здесь упирается в большой рабочий квартал, примыкающий к вокзалу с северо-востока.

К комбату заявился молодой венгр, по виду рабочий. Бледный, с худыми впалыми щеками, он хотел что-то сказать, но вдруг сильно закашлялся и долго не мог остановиться. Черезов кивнул ординарцу, и тот протянул фляжку.

– Не надо: я туберкулезный, – отказался мадьяр и рассказал, в парке, за газовым заводом, много немецких танков.

Черезов доложил в штаб полка, и оттуда галопом пригнали две батареи. Усиление подоспело вовремя, и немецкая атака захлебнулась.

Молодой венгр из квартала «Мария-Валерия телеп», как называется тут городок бедноты. У рабочих там ни денег, ни работы, ни здоровья. Это трущоба, рабочее гетто, здесь черта изгнания, предел нищеты. Йожефу двадцать три года. Работал он на кондитерской фабрике, а вот заболел и его выбросили.

– Я пришел помочь вам, – просто объяснил он цель своего появления, – если смогу только.

Его поблагодарили и пригласили отобедать.

– Что вы, что вы, – смутился молодой венгр, – я не затем.

– Садись, Йожеф, – строго сказал Березин, – садись: – у русских принято угощать друзей, – и он легонько подтолкнул его к столу.

– Нет, нет, – все еще упрямился венгр.

Глаза его лихорадочно горели, говорил он порывисто и весь дышал каким-то благородством простого человека.

За стол его усадили с трудом.

– Вы коммунист? – спросил Березин.

Он отрицательно покачал головой.

Йожеф хорошо знал столицу, и его оставили при штабе в качестве проводника по городу.

Миклош Ференчик отпущен на розыски сына, и в качестве переводчика для разговора с Йожефом был вызван Павло Орлай, который настороженно приглядывался к венгру. Верить ему или не верить? Сознание гуцула еще никак не мирилось с возможностью на кого бы то ни было полагаться б этом хортистско-салашистском гнезде, каким представлялся ему штурмуемый Пешт. Когда же заявился, наконец, старый Миклош, Павло очень обрадовался: теперь можно возвратиться к разведчикам.

– Отыскал сына, дядя Миклош? – с участием спросил он мадьяра, к которому у него уже не было недоверия.

Но Ференчик даже не ответил, и вроде остолбенел от изумления. А затем, широко расставив руки, он бросился к молодому венгру:

– Йожеф, ты! Мой Йожеф! – твердил он, сжимая его в объятиях. – Вот он, сын мой, живым отыскался!

Павло изумился еще больше: значит, уже два Ференчика. Что ж, этим он будет верить.

5

Незадолго до полуночи Жаров позвонил Кострову:

– Ты где теперь?

– Да вот парки какие-то, а примет мало – не разберешь, – ответил Борис. – Одни музеи вокруг: коммунальный, промышленный, сельскохозяйственный, а там бани, цирк, большие пруды.

– Хозяйство занятное.

– Еще какое, – рассмеялся майор, – говорят, немцы зоосад распустили, а он близко тут. Будто львов уж видели. Зайцы с перепугу к немцам бросились, а цари зверей к нам подались.

– Наговорил.

– Нет, мне-то каково, – не унимался Костров, – душа горит. Такой случай – на львов поохотиться.

– Одну минутку… – оторвался Жаров.

Вошел Йожеф и рассказал, что в соседнем доме в новогоднюю ночь родила женщина, сегодня у нее крестины, и она просит кого-нибудь из офицеров зайти и на счастье хоть чуть-чуть подержать на руках ее новорожденного.

– Тут у нас тоже история, – возобновил Андрей разговор с Костровым, – на крестины зовут, как откажешься.

Пойти вызвался Березин.

– Что ж он ушел так, эка беда, – опомнившись, обернулся Жаров к ординарцу, – ведь крестному отцу, кажись, с подарком полагается.

– Не знаю, товарищ подполковник.

– А вот полагается! Беги-ка в санчасть. Пусть соберут белья – ну, простыни, наволочки, полотенца, одеяло пусть положат. Да корзиночку продуктов матери. Понял?

– Так точно.

– Скажи, от солдат и офицеров полка, – наставлял Жаров. – Скажи, весь полк крестным отцом будет. Скажи, мол, счастья и здоровья желают. Пусть, как надо, сына растит. Понял? Дуй.

С крестин Березин возвратился не скоро.

– Мать и обрадовалась, и расплакалась, – рассказывал он Жарову. – А народу в подвале полно. Ординарца качали, меня качали, малыша качали. Мать перепугалась даже. «Эльен Москва!»[17]17
  Эльен Москва! (венг.) – Да здравствует Москва!


[Закрыть] – тысячу раз кричали. В общем здорово получилось.