Текст книги "Дунай в огне. Прага зовет (Роман)"

Автор книги: Иван Сотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Андреем сразу овладело непонятное чувство. Мысли точно остановились и перешли в тихую грусть без образов, без дум. А мелодия лилась и лилась все более волнуя душу. Почему так близка эта музыка? В чем ее властная сила?

Тихая грусть чьей-то души выливалась в печаль по-детски дискантовых струн. Когда же печаль переходила в безысходную тоску, на их жалобы еще страстнее отвечали будто сдерживаемые ропотом басы. Теперь уже звучали не только жалобы, а прорывался и гнев отчаявшихся. Затем нежная мелодия сменилась вдруг бурными и гневно протестующими аккордами. Ясно, в этой душе нет уже места кротким жалобам, и она готова к отчаянной попытке добыть себе счастье.

Что это? Судьба одинокой души, в чем-то изверившейся и теперь пробудившейся, или судьба народа, сменившего смирение на борьбу за счастье?

Андрея всегда волновал многозначный язык музыки. Он любил се чудесные дисциплинирующие ритмы, умел понимать ее страстные призывы и ценить ее умиротворяющую силу в тяжкие дни испытаний и ее вдохновляющую власть, способную порождать неиссякаемую энергию.

Едва затих последний уже грозно торжествующий аккорд, как сразу же послышался шумный всплеск аплодисментов. Ах, вон оно что, только теперь вспомнил Андрей. Партизанский концерт. В отряде Янчина есть свой самодеятельный оркестр, возглавляемый Франтишеком Буржиком. Его оркестранты уж не раз выступали в подразделениях полка, и их музыка неизменно пользовалась большим успехов. Но Андрей слышал их впервые, и, как ни устал он сейчас, ему захотелось взглянуть на партизанских музыкантов, иначе вовсе не услышишь: завтра их роты уходят в свое войско. Он встал и прошел в соседнее помещение, сплошь забитое ротой автоматчиков и разведчиками, для которых играли чехословаки. Бойцы без сутолоки освободили командиру табурет, и Андрей огляделся. На импровизированной сцене размещалась небольшая группа музыкантов. Перед каждым из них стоял легкий складной пюпитр с нотами и тускло мерцали уже догоравшие свечи.

Франтишек Буржик обернулся к слушателям и попросил их погасить свет. Зачем это? – удивился было Андрей. Ах, вон что! Они хотят исполнить «На разлучение» – знаменитую симфонию Гайдна, и дирижер коротко объяснил историю ее возникновения. Одни считают, комическая пьеса написана с целью посмеяться над строгими педантами, нетерпевшими никаких отступлений от музыкальных канонов. Другие утверждают, будто патрон композитора князь Эстергази решил уволить всех оркестрантов за исключением самого Гайдна, и последний остроумно изобразил скорбное чувство расставания с друзьями. Третьи полагают, что сиятельный меценат до изнеможения доводил музыкантов, и Гайдну захотелось «подсказать» князю, что оркестранты тоже нуждаются в отдыхе. В этих целях, как указано в партитуре, все оркестранты поочередно тушат свои свечи и вместе с инструментом исчезают со сцены, и в конце играет лишь первая скрипка, чтоб закончить финальную мелодию, постепенно сводимую на нет.

Так было задумано. Но случилось непредвиденное – музыкальная шутка переросла замысел композитора, возвысившись до пафоса драмы. Когда-то Андрей не раз читал об этом. Как же прозвучит это теперь, в канун расставания с партизанами?

Едва погас в «зале» свет, как полились чудесные звуки. В них постепенно нарастает тревога, слышится просьба, ожидание, снова беспокойство и смирение, нежная мягкая мольба. Затем врывается бурный неукротимый вихрь, и льется музыка, полная смятения и скорбного негодования. Проходит спокойное адажио, потом легкий менуэт. Похоже, симфония вышла, наконец, в привычное русло и уже течет тихо и величаво, и кажется, вот-вот начнется веселый финал. Ничего подобного. Еще стремительнее несется поток волнующих чувств. Только Андрей и не услышал в них голоса уставших или изможденных оркестрантов. Покоряющая сила музыки оказалась глубже, значительнее, она окрыляла душу, заставляя ее взмывать на недосягаемую высоту и, подрезав там крылья, вдруг бросала ее в жуткую черную пучину.

Вот умолк первый из исполнителей, и погасла его свеча. Мелодия не стала слабее, и свет вроде все такой же. Удалился второй музыкант, и смолк еще инструмент, погасла новая свечка. Исчез со сцены третий, за ним четвертый, пятый… Одна за другой гаснут свечи, замирая, стихают мелодии, и все глуше и глуше оркестр, все мрачнее на сцене.

У Андрея жутко защемило сердце, стиснуло грудь, перехватило дыхание. Что такое? Отчего и почему повлажнели вдруг глаза? Он взглянул на людей справа и слева. У них безмолвно неподвижные лица, и при свете последних свечей видно, как по щекам скатывается слеза за слезой. Какая же сила исторгла эти слезы? А оркестр уж совсем обеднел. Поднялись последние музыканты, потухли последние свечи, истаяла мелодия, и кругом щемящая темная тишина. Лишь тускло тлеет свеча дирижера, и когда он прощается с бойцами, беспомощным жестом указывая на опустевший оркестр, не раздается ни одного голоса, ни одного хлопка.

Покоренный музыкой, «зал» затих и замер. И лишь минуту спустя вспыхнули неудержимые аплодисменты, в которых нельзя не чувствовать, как велика радость и боль души от такой музыки.

Что же это? Уж не дни ли нашей жизни, вычеркиваемые неумолимым временем? Или товарищи по оружию, бессильные против жестоких законов войны и один за другим покидающие наши ряды? Или скорее осуждение любого индивидуализма, ибо жизнь – великое общее дело, и им бессмысленно не заниматься сообща? А может, и величие человеческого духа, гимн подвигу, когда и один вершит славу многих?

Что бы ни было, музыка все равно потрясает, собирая силы души на борьбу за все светлое и доброе.

5

Чуть брезжил апрельский рассвет, постепенно открывая взору богатейший край моравских земель. Все яснее и яснее вырисовывались длинные и закопченные корпуса железнодорожных депо, сотни вагонов с рудой и углем, застывших на путях, за ними окутанные дымом шахтные отвалы, черные и красные стволы заводских труб, среди которых легко терялись шпили редких костелов; шахтные вышки прямо на городских улицах, густо опутанных черными удавами труб.

Перед дивизиями – Моравска Острава, и Голев не сводил с нее глаз.

– Весь бассейн – гигантская каторга! – говорил ему Ян Бодя, проработавший здесь с четверть века. Это высокий чех с сутулой спиной, весь прокопченный угольной пылью. У него впалые глаза, впалые щеки, впалый живот, жилистые высохшие руки. Истинно с каторги.

Но вот залп за залпом следуют удары артиллерии и минометов. Огневой смерч вздымается над линиями укреплений врага, которыми он семь-восемь раз опоясал Остраву. Час за часом стоит непередаваемый грохот, и советская сталь сокрушает железные вериги на теле рабочего города. Стихнув на мгновение, огонь с новой силой вспыхивает дальше, за первыми линиями укреплений. А к тому месту, где только что полыхали разрывы тысяч снарядов, устремляются лавины танков, прикрывавших своей броней грудь пехоты. Воздух гудит моторами штурмовой авиации.

Враг жесток и упорен, и в смертном бою он отстаивал каждый шаг. Но все напрасно. Голев видит, как радостно возбуждены обветренные лица бойцов. Их шапки высоко заломлены, и обнажены мокрые лбы. Солдаты еще не отдышались от бега и беспрестанных схваток, но ощущение крупной победы снимает всякую усталость. Родина получает первомайский подарок – чешскую Моравскую Остраву, освобожденную войсками Четвертого Украинского, и Москва салютует их доблести и мужеству.

Ликует и сама рабочая Острава, восторженно приветствуя своих освободителей. Город и красен только людьми, а вид у него запущенный и унылый. Закопченные улицы зажаты меж цехами, придавлены сверху трубопроводами, от заводов отгорожены серыми заборами или каменными оградами. Правда, к чести Остравы, нет в ней крылатых мадонн и благообразных старцев, повсюду встречаемых на пути наступления, и скульптуры мужественных горняков и металлургов более к лицу рабочему городу.

Ян Бодя перезнакомил Голева со многими металлургами и вместе с ними повел уральца посмотреть заводы. Они мало, очень мало изменились за эти четверть века, пока он работал в их цехах.

– А кто готовит кадры, есть ли специалисты из рабочих?

Ответ Голеву не понравился. Острава, в которой многотысячная армия шахтеров и металлургов, не имеет, оказывается, ни серьезных курсов, ни высшей технической школы.

– Э-э… у нас не так, – покачал головой Тарас Григорьевич, – разве дело это. Помню, Магнитогорск у нас создавали. Домны кладут, и металлургический институт одновременно строят.

Вошли в доменный цех. Увидев литейный двор, Голев сказал, что на советских металлургических заводах он давно исчез. Ян Бодя удивленно взглянул на уральца из-под брезентовой шляпы. Спустились вниз, где у них работают катали. Оказывается, руду здесь подвозят еще на ручных тележках и высыпают ее в клеть. Узнав, что и профессия каталей на советских заводах тоже давно исчезла, Ян Бодя произнес успокоительно:

– Ваш опыт – наша школа, будем учиться. Придет время, и мы пойдем в мастера, а руду машины гнать будут, как и у вас. Придет время!

– Уверен, мы еще порадуемся вашим успехам, – пообещал Голев. – Найдем чему и у вас поучиться.

– Наша Острава будет хорошей сестрой Уралу, – сказал чех и засмеялся, довольный удачным сравнением. – Приезжайте к нам в Витковицы годочка через три после войны. Ничего не узнаете.

– А вы на Урал заглядывайте, желанными гостями будете.

– Кто нам помешает – обязательно приедем.

Осмотрели прокатные цехи. Они низкие, с тесно и неудобно расставленным оборудованием, нуждающимся в обновлении. И это ничуть не удивительно: цену земли в Остраве хозяева вздули до десяти тысяч крон за квадратный метр. Ян Бодя проворно прыгал через валки, лавировал меж мощных станин и охотно все объяснял и показывал. А старый уралец увлеченно рассказывал об уральских заводах, об их новейшем и совершеннейшем оборудовании, о жизни рабочих, о стахановцах-новаторах, и остравские металлурги с интересом прислушивались к словам советского мастера и мысленно прикидывали, что из этого можно вводить уже сейчас или в скором будущем.

– Теперь все ваше, свое, – говорил Голев, – ничего не выпускайте из своих рук, и дело у вас пойдет!

В городе полк задержался совсем недолго, и в тот же день, погрузившись на машины, он снова ушел в глубь гор.

Острава, говорят, – стальное сердце республики.

Что ж, пусть оно бьется спокойно!

Поздно вечером Березин слушал Москву.

К двенадцати часам ночи она подводит итог каждому боевому дню и сообщает миру, сколько сотен и тысяч чужедальних сел и деревень, местечек и городов вызволено из фашистской неволи и возвращено их истинным владельцам – народам исстрадавшейся Европы.

А сегодня особо исторический день: пал Берлин.

Вот оно, святое возмездие!

Враг низвергнут, сокрушен, уничтожен. Над Берлином гордо реет величественное Ленинское знамя! Славное знамя победы!

Березин порывисто обнял Жарова, и они с минуту простояли молча. Юров, как ребенок, бросался на шею каждому солдату и офицеру. Самохин изо всех сил хлопал в ладоши. Даже Черезов, только что возвратившийся из госпиталя, забыв про всякую ипохондрию, барабанил кулаками по столу.

– Берлин взяли, Берлин!..

Неописуемый азарт охватил весь полк, и люди безудержно радовались беспримерной победе, будто сами они штурмовали столицу Германии. Впрочем, да! Они штурмовали ее. Тысячи рек и гор, высоченных хребтов и перевалов, смертельных теснин и круч, пройденных ими, – разве это не штурм Берлина! А подвиги бойцов в снегах Карелии и борьба за Вену и Ригу! Разве оборона Москвы и Сталинграда – это не штурм Берлина! Разве каждый час героического труда в тылу – не штурм Берлина! Все штурм! Он начался с первого выстрела в первого немца, который разбойно перешел советскую границу, он продолжался все эти годы всеми советскими армиями, и его довершили сейчас воины-герои Первого Украинского и Первого Белорусского.

Берлин взят, значит скоро падение фашистской Германии! Это ясно каждому.

Глава семнадцатая
КОГДА ЗАКИПАЕТ СЕРДЦЕ

1

Война шла к концу, и Сабир Азатов спешил. Не опоздать бы! А дорога была длинной и долгой. От Уфы до Москвы, потом до Киева, а оттуда через всю Украину. Пришлось пересечь часть Польши и чуть не всю Словакию. Лишь через две недели он добрался до штаба армии. Отсюда позвонил в полк, и за ним выслали подводу.

Ехать за Сабиром вызвался сам Голев. Заодно ему поручили завернуть в госпиталь и проведать Таню с Олей.

Встреча с Азатовым вышла теплой, трогательной, и они несколько минут не выпускали друг друга из объятий. Что ж, дружба у них большая и давняя. Столько пережито и столько перечувствовано.

Всю дорогу до госпиталя Тарас рассказывал про полк, про бои и походы, про всех, кто жив и кого уже нет. Сабир то радовался, улыбаясь, то тяжко вздыхал, подолгу отмалчиваясь.

Голев не сводил глаз с друга. Как постарел он за год, а ему нет и тридцати. По лицу пролегли морщины, которых не было раньше. Веки воспалены. У висков пробилась седина. Лишь черные глаза по-прежнему остры и пронзительны, в них ум и энергия, и, чего никогда не было, мучительное раздумье и усталость, ничем не прикрытая боль израненной души. Шутка ли сказать, сразу потерять сына, жену, мать. Голеву до сих пор памятен коридор смерти, через который когда-то прошел их полк. На таком же вот поле растерзаны и родные Сабира. Война застала их на Украине, когда сам Сабир еще жил в Уфе. Всю семью потерял. Да и сам в беду попал, и с год пролежал в госпитале. Тарасу не терпелось расспросить про дом, про Урал, откуда прибыл Сабир, про всю тамошнюю жизнь. Но Голев молчал. Зачем бередить раны, успеется. Пусть оглядится, пообвыкнет, тогда легче и разговаривать.

В госпитале их сразила приятная неожиданность: девушек выписывали. Им обеим давали по месячному отпуску, но ни одна из них никуда не поехала. Только в полк! А тут и еще радость – вернулся Сабир.

Возвращались радостные и возбужденные. Правда, Олю никто не ждет. Максим уехал в газету, и когда они свидятся теперь, вовсе неизвестно. Тане не терпелось, и она то и дело торопила Голева.

Низкое солнце выглядело сонным. Над гребнями дальних гор густо скапливались тяжелые глыбы синих туч, огненно золотистых по краям. А выше, словно размотанная пряжа, тянулись сизые волокна облаков. Местами они походили на паутину. Багровея, солнце постепенно словно наливалось кровью и становилось зловещим. В сердце Тани невольно прокралась тревога, и она, щурясь, все глядела и глядела на медлительно гаснувшее солнце. Если б оно всходило сейчас, поднималось, распаляясь все более и более. Но солнце угасало, и по земле метались длинные черные тени. Тане стало не по себе, и она умолкла.

В сумерки добрались до рабочего поселка, где еще вчера хозяйничали немцы. Пустая улица встретила их гнетущей тишиной. Блеснуло разбитое на дороге зеркало. Звякнула под колесом какая-то посуда, меж домами мелькнули брошенные мотоциклы, и всюду – трупы и трупы. На обочине дороги еще дымили обгорелые машины, в стороне догорал большой двухэтажный дом. Черным вихрем рвался из окон нижнего каменного этажа дым и тускло вспыхивало оранжевое пламя. Зловеще полыхало зарево впереди. А на другом конце улицы на фонарных столбах мерно покачивались трупы повешенных чехов и словаков. Всюду громоздились ящики с боеприпасами, разбитые пушки и пулеметы, грузовые машины. Видно, днем немцы контратаковали, ворвались на эти улицы и выбитые снова, оставили тут преступные следы своей кратковременной власти.

Из жителей никого.

Тягостная картина многим напоминала фронтовой украинский пейзаж. Там все было также, и горечь точила горло.

За поселком Голев зарысил, и долго ехали молча.

– Как на Корсуньщине, – тихо прошептала Таня. – Помните, Тарас Григорьевич, коридор смерти. Там еще жутче, страшнее было. Правда?

– Правда, дочка.

– Увидела вот, и опять вся душа изныла. Просто злость снедает.

– Зло копи, а душу крепи.

– Легко сказать, а в груди жжет и жжет, будто огонь проглотила.

– Нечего травить себя беспечь, – погоняя лошадь, успокаивал девушку Голев. – Болью горю не пособишь.

Азатов молчал, стиснув зубы. В самом деле, будто опять Украина, ее села и шляхи, и все в огне и дыму, в крови и смерти. Легко сказать, не трави зря. А как не трави, если все кругом, как соль на живую рану. Соль! Не только тело жжет, и душу. Хуже всякой жажды. Чем ее утолишь, нестерпимую боль?

– Что приумолк, Сабир! – пытаясь приободрить его, обернулся Голев. – Вспомни, как гомонили, смеялись, бывало. Встряхнись, дружище.

– Знаешь, Тарас Григорьевич, как увижу такое, память изводит меня часами. Поглядел на повешенных и опять своих вспомнил.

– Ты был там?

– Заезжал. Поверишь, упал на землю, нет сил подняться. Взял я щепоть земли и ношу на груди – пусть жжет, чтобы помнилось.

– То святой завет!

– Просто чудо, как пережила все Ганка.

– Ты что, разве нашел ее? – так и встрепенулся Голев. – Жива, значит?

– Нашел, выжила. Не знаю только, на счастье свое или на горе выжила. Может, лучше и не находить бы.

– Что, что с нею? – чуть не вскрикнули девушки.

– С ума сошла, и бродила от деревни к деревне. «Не видели, спрашивает, Николку, его до танку прицепили?..» А потом мчится вдруг с криком: «Сынку мий, ридный!..»

Помолчав с минуту, он продолжил:

– С полгода лечили, ничего не помогло. Вырвется и бежит с криком: «Сынку, сынку мий!» Доктор и говорит, возьмите ее домой, лучше успокоится. А будет ребенок, глядишь, и пройдет у нее. Весь отпуск я провел с нею. То ничего вроде, а то снова трясет ее, и страшно бормочет: «Красный снег, видишь, красный снег!..» Сынишку танками разорвали, вот и не может забыть крови на снегу. Да что она, у меня у самого хоть и обмозолено сердце, а болит и болит. Тоже ни за что не забуду и ни за что не прощу. Дай доберусь до них только!

Некоторое время ехали молча.

– Помню, ты сам приводил мне башкирскую пословицу. Неужели забыл? – тихо сказал Голев.

– Это какую?

– Когда гнев твой подобен лихо скачущему коню, да будет ум поводьями.

– Пусть приводил, пословица мудрая, а жизнь мудрее. И жить – не значит прощать, и наказывать!

– Но как, как!

– Огнем и смертью, Тарас Григорьевич.

– Не то говоришь, Сабир.

– Поживем – увидим.

– Нет, сынок, не то…

– Что ж, да будет впереди надежда! – говорили башкирские аксакалы. – А надежда у меня одна – скорей бы добраться до их чертова логова. Не гляди на меня такими глазами, Тарас Григорьевич, прошу не гляди. У меня все под замком, за исключением ненависти, и она не хочет понимать ничего, кроме ненависти.

– Правду говорят, тих, да лих! – обронил Голев, хлестнув лошадь кнутом.

Показались полковые тылы, и все четверо умолкли, возбужденные и настороженные.

2

…К полночи город очищен, и бои уже за окраиной. Вдруг контратака. Немецкие танки снова врываются в словацкий город, крушат заборы и стены домов, расстреливая их в упор из тяжелых орудий. За танками начинает хозяйничать и вражеская пехота.

Леон Самохин засел с разведчиками в большом кирпичном доме. Стальная махина загремела по мостовой под самыми окнами.

– Тише! – обмолвился Бедовой. – Проскочит мимо и не заметит.

Не сдерживаясь, Леон ударил кулаком по подоконнику:

– В отсидки играть! Марш с гранатой на улицу!

– Я ж выждать хотел, чтобы в зад ему… – оправдывался Ярослав, на ходу выхватывая из-за пояса противотанковую. Но прежде, чем успел он выскочить на улицу, Леон распахнул окно и что есть силы бросил свою гранату на башню танка. Граната разорвалась около машины на мостовой. В другие окна тоже летели гранаты, но танк успел проскочить мимо. Он чуть дальше остановился, развернув башню и задрав ее хобот для выстрела по второму этажу, откуда сыпались гранаты.

Ярослав на четвереньках полз по мостовой к танку.

– Быстрее, быстрее! – торопили его из окон.

– Мигом в угол! – скомандовал Леон, увлекая за собой разведчиков. Выстрел, и снаряд разорвался в одной из срединных комнат. Пыль и дым проникли всюду, заставляя чихать.

– Быстрее! – кричали из окон, а уж в комнатах еще разрыв.

Леону видно, как Бедового кто-то догонял, низко пригнувшись. Кто же это? А… Зубец! Приблизившись к танку шагов на тридцать, они оба разом привстали с мостовой и метнули гранаты. Оглушительный взрыв, и стальная махина, подпрыгнув на месте, застыла в оцепенении.

– За мной! – крикнул Леон. – Вперед!

Стреляя на ходу, бойцы рассеяли немецкий взвод, пробившийся к площади, нарвались на второй и начали с ним долгую перестрелку, потом атаковали. Роты Самохина с боями пробивались вдоль параллельных улиц. На ближней площади еще два танка. С одного из них метким выстрелом в упор Руднев сорвал башню. Но другая машина за углом, и ее не достать. Решили гранатами. Но пока подобрались, смотрят, на ней свой же боец, и изо всех сил стучит прикладом в крышку, угрожая подорвать танк.

– Зубец! – узнал Леон. – Ах, леший, непослушный!

Но Зубец ничего не слышал. Он колотил и колотил в закрытый люк и что-то зло кричал там. Танк было рванулся и понесся на разведчиков. Эх, бить бы сейчас и бить!

– Прыгай, поганец! – свирепел Леон, боясь упустить такую цель. А Зубец еще неистовей стучит в люк, и, к удивлению разведчиков, танк вдруг остановился, люк его приоткрылся, и оттуда высунулась голова, плечи, фигура по пояс, которая тянула вверх руки.

– Ура, Зубец! Ура! – закричали разведчики, облепив машину.

Ликующий Зубец так и не слез с танка.

– Прыгай, противный! – засмеялся Леон, – дай хоть обниму тебя.

Зубец с размаху бросился ему на шею.

– Садись, Сеник, вспомним Украину, – позвал разведчика Михась. – Хоть ночку, а повоюем танкистами.

Зубец с Бедовым быстро юркнули вниз через открытый люк, и пока они опробовали механизмы, Михась перечеркнул мелом черные кресты на броне и с одной стороны вывел белую пятиконечную звезду.

– Чтоб свои не ахнули, – пояснил он, забираясь в люк.

Через минуту мотор послушно заурчал и потащил танк туда, куда хотели разведчики… Они еще с час носились по городу, расстреливая гитлеровцев, едва ли подозревавших, что за люди укрыты за бронею их «пантеры». Один из танков они срезали выстрелом в упор, на другом сорвали гусеницу.

Лишь перед рассветом город очищен полностью.

3

Сквозь темь трое офицеров шли по улице, на которой уже ни выстрела. Жаров с Юровым молча и сосредоточенно, Леон – оживленно разговаривая и размахивая руками.

– Зубца и Бедового, – сказал он, – прошу обязательно к ордену представить, да и весь экипаж, что воевал на немецком танке: они все герои!

– Вот сам сегодня и оформи на них наградные листы, – ответил Юров, – штаб не задержит.

– Эх, и бой! – радовался Леон, – людям удержу нет, а ведь все знают, последние дни воюем…

– У каждого сердце кипит, – бросил Юров.

– Вот никак не представляю, как она кончится, эта война, – опять заговорил Леон, – знаю, чувствую, вот-вот кончится, а где, как? Не могу представить.

– Где и как ни кончится, – безапелляционно заявил Марк, – а кончится не сегодня-завтра. По всему видно, последние удары. Это точно. А как обидно быть последней жертвой!

– А разве первой приятно? – усмехнулся Юров.

– Но кто-то должен быть последним!

– Что ж, в отставку? – и Марк шутливо толкнул Леона в бок.

– Ну, нет. До конца в общем строю. Никаких чертей! Добью последнего гитлеровца, который не подымет рук. Ведь будут последние!

Брезжил слабый рассвет, и медленно таял предутренний сумрак. Из проулка внезапно выбежали трое и, поравнявшись с офицерами, оторопело застыли на месте.

– Немцы! – первым воскликнул Леон, схватывая одного из них за плечи, но тот молниеносно вскинул руку и выстрелил в упор.

Второго выстрела гитлеровец не успел сделать: Юров рукоятью своего пистолета с маху оглушил его по голове, и тот упал рядом с Самохиным. Двое других метнулись было в сторону, но они не сделали и трех шагов, как их срезали короткой очередью. Из переулка еще выбежала группа гитлеровцев, видно, скрывавшихся где-то поблизости и пытавшихся теперь пробиться к своим. Ординарец Жарова полоснул из автомата вдоль тротуара, и автоматчики, сопровождавшие офицеров, бросились в преследование, расстреливая гитлеровцев на бегу.

Жаров и Юров поспешно склонились над раненым.

– Леон, Леон, куда? – осторожно ощупывал его Андрей.

– Убил проклятый… – едва слышно вымолвил Самохин и бессильно замер. Положив его на плащ-палатку, понесли на КП, куда уже вызван Семен Семеныч. Леон не произносил ни слова. Его уложили на кровати, которую быстро расправила молодая чешка. Распоров гимнастерку, Юров взял чистый бинт и прижал к ранке у самого сердца. Весь бинт в крови, и она сочилась, стекая по телу тонкими струйками.

Семен Семеныч вбежал, запыхавшись. Окинув раненого мгновенным взглядом, он одной рукой взялся за пульс, другую положил на лоб, приказал вызвать автомашину и, сделав укол, стал искусно накладывать повязку.

Леон открыл глаза. Как мертвенно бледно его лицо. Как мутны и влажны обычно ясные глаза. Он обвел всех взглядом и никого не узнал. Но вот в глазах мелькнул проблеск сознания, и он тихо зашевелил губами. Губы шевелятся, а звука нет. Потом он все же собрался с силами:

– Немножко не дожил… чуть-чуть… Лежу вот и будто слышу московский салют… гремит он в честь нашей победы… Прощайте, друзья… Убил проклятый… я же хотел его живым взять… не жалейте их, пока рук не поднимут… не жалейте!..

Он взял Юрова за руку и так же тихо добавил:

– В тот день… выстрели за меня в воздух… пусть это будет и моим салютом… выстрели…

У Юрова дрогнул подбородок.

– Ты и сам еще выстрелишь.

– Нет уж… отходил по земле Леон Самохин… Отходил, товарищи… Чую, отвоевался… Братишка у меня дома… славный мальчонка… с сестрой живет… Им вот тяжело будет… Напишите, просил, мол, не убиваться… жить велел хорошо…

Хлопнула дверь, и на пороге показалась Таня. Они только что подъехали с Голевым, и ей сразу сказали о случившемся. Она влетела бледная, убитая горем. Солдаты и офицеры молча расступились. Таня бросилась к кровати, на которой лежал Леон, и, беззвучно рыдая, припала к его плечу.

Потрясенный ее появлением, Леон на миг забыл про все на свете. Таня! Его охватило пьянящее счастье. Во всем теле появилась необыкновенная легкость, и через него как бы прошел живой горячий ток. Какое счастье, что она застала его в живых. Еще в живых! Ведь он же умирает, и мысль эта сразу обдала его холодом, вернув к тяжкой действительности. Собрав последние силы, он ласково поерошил ее пышные короткие волосы, осторожно прижал ее голову к своему плечу.

– Любимая, хорошая моя! Какая ты красивая!

Но силы его слабели, и Леон умолк. Мысли, желания как бы истаивали. Усилился озноб. Неужели конец? Неужели так чудовищно несправедлива жизнь? Нет же, не может быть! В отчаянии он схватил руку Жарова, которую тот положил ему на лоб, и сжал ее с такой силой, какую уже трудно и предположить в ослабевшем теле офицера.

– Вот как жить хочу!.. Помните, товарищ полковник, расстрелять грозились… тогда ничуть не страшно было, – а теперь… не хочу умирать… не хочу!.. – чуть не вскрикнул он, снова сжимая руку. – И не умру!.. Смерти назло не умру!.. Отступает же она, когда человек так сильно жить хочет… отступает же, товарищи!..

Но смерть не отступила.

Жестокая неумолимая смерть, на этот раз победила она!

4

Высокий постамент весь в красном с черным крепом.

Как живой, в гробу Леон. Только черты лица чуть обострились… Только спал румянец с его щек… Только закрыты ясные глаза, и ни слова не может он вымолвить…

Жаров с Березиным у изголовья в почетном карауле. Против них Юров с Румянцевым. По-разному умирает человек. Их много пало в этом бою, и все они герои. Но Леон, без преувеличения, герой из героев. Отважнее всех бился он ночью в городе. «Геройским командиром» звали его в полку. С ним свыклись как с общею славой. И мимо бесконечной чередой идут солдаты и офицеры, за ними жители освобожденного города. Идут дети, оставляя венки и цветы, идут юноши и девушки с влажными глазами, идут зрелые люди, склоняя головы перед героями. Вот молоденькая чешка с венком на голове из живых цветов снимает его и оставляет на груди офицера. На ресницах у нее слезы, и чувствуется, как при дыхании высоко вздымается девичья грудь. Вот юноша, приостановившись у гроба, всматривается в черты незнакомого, но – это видно по глазам – родного ему человека. Вот старушка, без конца вытирающая глаза платком… Сколько их, трогательно взволнованных людей!..

Виногоров прислал дивизионный оркестр. Звуки реквиема плывут над улицей. Черным зевом зияют могилы за оградой у городской церкви. И на черной земле красные гробы.

– Прощайте, товарищи, прощайте, боевые друзья! – скорбно говорил Березин. – Вы честно прошли свой путь благородный. И на алтарь победы вы отдали все, что могли, – свою прекрасную жизнь. Вечная слава вам и память! Вечная любовь наша и дружеское спасибо!

Храни их, древняя славянская земля! Они несли тебе радость освобождения. Помните их, граждане отныне свободного города! Они хотели вам мира и счастья! Помните и берегите их бесценные могилы!..

Салют! И спазмы сжимают сердце…

А вечером пришла почта. Никто еще не читал его, не вскрывал, а все, сраженные волнением, молча смотрели на конверт с детским почерком.

– Чье это? – слышался полугромкий шепот Голева.

– Леону… Сашок прислал, – еле слышно произнес Зубец.

«…Братка, родной мой! Ну, где ты теперь, где? Может, уж за Берлином, али еще где! Намекни хоть словечком, и я буду ставить красные флажки на карту. Я и так ставлю их на все города, которые вы освободили. Не успеваю даже флажки готовить. А то буду ставить другие, только для тебя, братка, хороший мой. А мы собираем деньги на другой танк. На один уже насобирали и отправили его к вам, „Пионером“ назвали. А второй хотим назвать „Победой“. Только успеем ли? Вон как вы воюете, за вами не угонишься.

Братка, а Зина все плачет и плачет, увидит меня, перестанет, улыбнется. А достанет твои письма – плачет и только. Ты уж напиши ей повеселее. Я говорю, победа скоро, братка придет, чего ж теперь плакать. Она обнимает только, знаю, скажет, знаю, Сашок, от радости плачу.

Братка, во сне тебя видел. Пришел, обнял и ружье мне привез. Говоришь, будем на охоту ходить. А война уж кончилась, нет уж затемнения. Салют… Салют… а проснулся – это ребята в окно барабанят… Спешим еще на танк деньги собирать. Увидишь танк „Пионер“ – знай, это мы построили, напиши тогда, как воевал он.

До свиданья, братка, хороший мой, как жду я тебя, жду! Жду! Жду!!! Ну, ехай же скорее! Ехай! Целую тысячу раз и больше!!! Твой Сашок».

5

Такого не было ни разу: всю дивизию вывели в резерв. Кто-то даже пустил слух, будто командарм сказал, хватит, повоевали без отдыху, пусть другие войну кончают! И хоть все понимали, шутка это, было обидно: хотелось в общем строю добить врага, вместе со всеми придти ко дню победы. Однако треволнения напрасны: «отдыхающих» войск не было до последнего дня войны.