Текст книги "Дунай в огне. Прага зовет (Роман)"

Автор книги: Иван Сотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

К приходу Якорева Орлай уже оправился и собирался домой, в подразделение.

– Ну, как, Павло? – прямо с порога начал Максим вопросом.

– Просто придушил малость, – весело ответил разведчик, – все прошло уж, и позвонки целы.

Они присели на скамью у изгороди.

– Первая попытка перевоспитать окончилась довольно сносно, – ощупывая свою шею, усмехнулся Павло, – боюсь, вторая закончится плачевно.

– Ладно тебе иронизировать, – подсел ближе Максим, – расскажи, как было?

– А как, зашел попить, а он волком смотрит подлец. Я так и сяк – молчит и все. Говорю, мирно говорю, чего хмуришься, теперь тебе лучше будет, Красная Армия освободит – живи, как хочешь. Только отвернулся я кружку поставить, он разом ко мне – и за горло сзади. Захрипел я, а не выбьюсь. Спасибо, Семен заскочил. Каюк бы мне сегодня… А теперь как? Тоже перевоспитывать?

– Мы должны быть бдительны и справедливы.

– Ну, нет!

– А по-твоему, уничтожать? Всех подряд? Что ты городишь.

– Чтоб я добром, а он меня за горло.

– А ты присмотрись, – сдержанно убеждал Максим. – Один на тебя, а другие за тебя же.

– Березин говорит, тут почти миллион хортистов, каждый десятый. А ты – один!

Максим на минуту смешался. В самом деле, у Хорти сотни тысяч приверженцев. Двести тысяч отъявленных головорезов он послал под Сталинград. Ну, обманутые, те опомнятся, поймут. А остальные? Нет, тут не так просто. Уж не перегибает ли он в своем заступничестве за простых венгров. Конечно, не увлекаться, но и не пересолить. Но справедливость прежде всего. И разве она исключает борьбу с врагом, если вся их война – самая справедливая на свете.

– Я и учу – с разбором надо. С врагом по-вражески, а с остальными – по-дружески. Поверь простые люди, они все скоро друзьями станут. Сам увидишь. И разве я учу тебя всепрощению? Нет, справедливости. Тебе, Павло, дали сильное оружие. Им легко убивать. Смотри, не оскверни его. Я не про бой говорю, ты, понимаешь.

Прибежал Матвей Козарь. Якорева вызывают к замполиту Березину. Максим пристально взглянул Орлаю в глаза и, ничего не сказав больше, ушел в штаб. Матвей позвал Павло к Миклошу Ференчику, и они отправились к нему вместе.

– Скажи, угомонился? – заговорил Матвей дорогой.

– Дай мне волю, всех передушил бы.

– Ну, и дурак. Тут разобраться треба. Максим не станет учить дурному?

– Я не против Максима, – не отступал Павло. – Я против мадьяр. Раз они воюют – значит враги.

– Остынь, Павло, тогда лучше увидишь. Остынь.

– А ты, вижу, готов уж мириться с ними.

– Сказал же, как все. Подумай, Павло, люди сколько лет по-новому жили. Тыщи километров с боями прошли. Они учились, сколько знают. Вот я и смотрю, как они говорят, как думают, что делают. Вижу, хорошо, и сам также. Знаю, Оленка мне спасибо скажет.

– Ты думаешь, я не присматриваюсь? Я тоже. А душа-то горит. Мать, может, все глаза протерла, вздыхая по Василинке. У отца, гляди, все косточки в гробу переворачиваются. А я мирись?

– Видишь, сердце кипит – остановись. Зло – плохой советчик, Павло. Остынь – тогда и суди. А лучше на других смотри – они больше нас сделали, больше и знают.

Дом Миклоши Ференчика, венгра-красноармейца, воевавшего в Царицыне, был полон народа. Павло обезоружила сердечность, с какой его встретил хозяин и его соседи, пришедшие сюда послушать русских. Они сердечно пожимали ему руки, любовно заглядывали в глаза, желали доброго здоровья. Они говорили, венгры понимают русских и никогда не хотели им зла. Все дело испортил Хорти, сдружившийся с немцами. Каждый из них, чем может, готов помогать русским. У Ференчика сын в Пеште, на заводе, есть знакомые. В русском штабе его просили быть переводчиком, и он обещал отправиться с русскими в Пешт и Буду.

Вскоре всех увлекли расспросы о советской жизни. Разведчики давно привыкли к этому, и их мало удивляли теперь даже самые курьезные вопросы, с какими обращались к ним мадьяры. А верно, земля у крестьян навечно отобрана колхозами? А верно, в России нельзя быть богатым? А верно, что всех заставляют жениться в семнадцать лет? Ответы их изумляли. Все не так.

– Много на свете хорошего, ой много, – вздыхал старый мадьяр. – Да разве увидишь все.

– Еще сколько увидишь, дед, – ахнешь только, – сказал Миклошу Демжай Гареев. – Лет через десять родной земли не узнаешь.

– Жизнь мала, сынок, мне б еще сто лет – и то мало.

– Можно жить, что и за свою много сделаешь, – возразил Демжай. – Вот у нас в Средней Азии предание есть.

Старик заинтересованно уставился на молодого казаха.

– Был, говорят, вечный скиталец Кидца, мудрый дервиш, как сказывают у нас.

– А как перевести им дервиш? – перебил Демжая Павло.

– Да как – переведи, чтоб поняли, – мудрый старик, нищий – скиталец, – пояснил Гареев, и снова продолжал рассказ. – Возраста, сказывают, не имел: вечно жил. Раз в незапамятные времена шел он по улицам многолюдного города и спросил прохожего, давно ли город основан. – Давно, – ответил ему прохожий, – давно, с тех пор, как люди живут на земле. – Лет через пятьсот Кидца снова забрел в те места. Видит, степь кругом и не следа от людского поселения. – Кем же разрушен город? – спросил он пастуха. – Да здесь всегда была степь! – сказал удивленный пастух. Еще с полтысячи лет прошло, и Кидца опять в тех местах оказался. А уж там беспокойное море синело, и на его берегу рыбаки сети снаряжали. Он и спросил их, давно ли пришло сюда море. – Да разве ходит море! – рассмеялись рыбаки. – Море всегда здесь было.

– А ведь верно сказано, – встрепенулся старый мадьяр, – коротка наша жизнь.

– Может, тогда и верно было, а теперь нет, – возразил Демжай. – У нас вон пески были, а провели воду – хлопок, сады кругом. А все помнят – в три года сделали. Волгу на Москву повернули. Где она текла! Захотели – через Москву пошла. Беломорский канал какой построили. Ай-я-яй! Если б не война – теперь уж и Дон бы с Волгой породнили. А ты говоришь, жизнь коротка. Дерзай только.

– Горе мешает, горе, сынок, – вздохнул Ференчик.

– За счастье бороться надо, тогда и горю конец.

– А пойди, найди его, счастье, – раздумчиво продолжал старый мадьяр. – У нас так сказывают: родились у старухи Жизни две дочери: Счастье и Горе. И хоть близнецы они, отличка друг от друга большая. Одна добра и, как ясный день, пригожа, а другая зла и, как ночь, черна. Выросли дочери – пустила их мать по свету на людей посмотреть, себя показать. Много стран исходили сестры, много морей переплыли, леса и горы прошли, пока не вышли на венгерскую землю. Идут – на людей посматривают. Счастье взглянет на кого, тот, как ясный день, расцветет, сил набирается, в жизни всякую удачу имеет. А Горе взглянет на кого, тот темнее ночи становится, силы и здоровье теряет, в жизни ему неудачи только. Пройдет Счастье – там смех и веселье, жизнь ключом. Куда Горе ступит, – там голод и смерть, мор с болезнями.

Узнали люди про сестер, пуще прежнего Счастье привечать стали, а от Горя хорониться начали. Счастье в дом пускают, за стол усаживают, а перед Горем двери с окнами на замок. Горе и возненавидела сестру. Ночью связала ее и живою закопала в землю. Закопала и ослепла разом: ее родная мать прокляла. И бродит с тех пор Горе по венгерской земле, смерть и болезни сеет, голод и нужду на людей накликает. А люди ищут-поищут – не могут найти счастья: не знают, где закопано.

– Ээ… старик, и искать не надо, – перебил Миклоша Акрам Закиров. – У этой сказки и другой конец есть.

– Какой другой?

– А вот какой: поймать Горе, в землю закопать, и конец ему. Тогда и Счастью легче на свет выбраться. Ясно?

– Добрый конец, ой добрый.

– Вот теперь и давай Горе закапывать, чем можем, поможем. У себя мы так и сделали.

Улыбаясь, старый Ференчик согласно кивал головою.

4

Поздно вечером в полк приехал заместитель командира дивизии полковник Забруцкий. Был он в настроении, что случалось с ним не часто, и, заявившись к Жарову, сам напросился на ужин.

За столом полковник крякнул от удовольствия:

– Страсть люблю, грешник, закусить и выпить, – наливая стакан токайского, сказал он Жарову, – особенно, если стол изыскан. Как это называется, гурман, что ли? Жена, грешница, избаловала.

Он начитан, любит блеснуть своей эрудицией, и как собеседник довольно приятен. Но сейчас весь разговор он свернул на армейские новости: кто и где снят, куда переведен, кем назначен. Жаров невольно усмехнулся. Охотник посмаковать! Его не интересует, кто продвинут, кто награжден. Нет, только, кто снят или кто отстранен. Это его стихия. Лицо у него, как налитое, раскрасневшееся, так и пышет здоровьем.

Опорожнив стакан с вином, Забруцкий самодовольно откинулся на спинку стула. Не вино, а чистое золото. Тонкий букет! И настроение создает. Душа становится мягче, добрее.

Это у кого как, возразил Жаров. Есть же дебоширы и самодуры. Стоит им изрядно выпить, и все нипочем. Сам он не терпим к таким любителям спиртного.

Полковник развеселился окончательно. Сыпал анекдотами и все доказывал, он любит людей покладистых, сговорчивых и больше всего не терпит ежистых. Слово старшего – закон, и перечить ему не след.

Жаров и Березин непроизвольно переглянулись. Ясно, это лишь подготовка атаки. Что же последует дальше? Григорий обронил, впрочем, не всяко слово – закон.

После второго стакана Забруцкий отяжелел, и лицо его сделалось угрюмым. Прищурив глаза, он предупредил вдруг, разговор будет строго конфиденциальным. Кем бы из комбатов смог пожертвовать Жаров? Командир уйдет в другой полк.

Что за загадки? Надо же знать, ради чего «жертва». Если перевод, то куда, а продвижение, – на какую должность. Что, нужен боевой офицер, чтоб умел держать в руках полк. Вот оно что. Ранен Щербинин, и подбирается кандидатура.

Андрей расстроился. И батя! Сколько прослужил он у него комбатом. Славный старикан.

Забруцкому захотелось направить разговор в нужном направлении. Может, Думбадзе? Ему только что дали майора. Энергичен, и дело знает.

Нет, у Жарова иные соображения.

Можно выдвинуть любого из трех: каждый достоин по-своему и с полком справится. А если выбирать, то Кострова. У него больше шансов. Березин не против? Значит, мнение едино.

Глубоко затянувшись, Забруцкий закашлялся и замахал руками, разгоняя дым. Кострова он не поддержит. Слишком честолюбив и дисциплины не знает. Конечно, можно понять Жарова – есть повод избавиться от неугодного офицера. На, тебе боже, что негоже. Но так нельзя. Нет, лучше Думбадзе.

Жарова передернуло. Пожелай он свести счеты, давно убрал бы Кострова. И если в прошлом он нажимал на командира, было за что. Но Костров энергичен, целеустремлен, вполне подготовлен. У него лучшие командирские качества. Этого не отнять. А что командир порою резок и неуживчив, так, может от того, что засиделся на батальоне. Всему есть предел. Нет, только Костров!

Березин поддержал командира полка, и Забруцкий вовсе нахмурился. Еще недавно он сам думал также и во всем поддерживал Кострова. Они немало послужили вместе, немало и покуролесили. Костров тоже умеет гульнуть, но и дело знает, чертяка. Он любит жить, чтобы все через край. Силы в нем неуемные. А в ком нет таких сил, тому не управлять людьми, не знать успеха. Все это Забруцкий ценил в Кострове и давно решил вытянуть его на полк. Но после событий на перевале Борго в Карпатах он не хотел мириться с комбатом. Был такой случай свалить Жарова и заменить Костровым.

Забруцкий тогда остался за Виногорова. Жаров допустил медлительность, и был отстранен Забруцким. Кострову бы и вожжи в руки, а он, черт строптивый, заупрямился. Да и командарм потом поддержал Жарова, и тот остался на месте. Может, потому он и продвигает теперь Кострова. Услуга за услугу. Нет, этого не будет.

Лучше Думбадзе. Придется ему все-таки расстаться со своей кралей. Ей предлагалась спокойная должность в штабе дивизии. Не захотела разлучаться с красавчиком тогда, придется разлучиться теперь. Но как не сердился он на Высоцкую за холодность, ее обаяние оставалось всесильным. Может, без Думбадзе к ней легче будет подступиться? Все возможно.

– Так как же? – сказал он вслух.

– Только Кострова! – подтвердил Жаров.

– Значит, услуга за услугу? И не притворяйтесь, что не понимаете, – хватил он кулаком по столу. – Он за вас на Борго, вы за него тут, так, что ли?

Вспыхнув, Жаров встал из-за стола. Да, Костров умел дурить, и с ним повозились немало. Но сейчас Костров – командир что надо. А что касается – «услуги за услугу», он, Жаров, ничего не знает, в чем его поддержал на Борго Костров. Ни сам Костров, ни полковник Забруцкий, никогда не обмолвились ни словом. Если же командование спрашивает его, Жарова, мнение, оно за Кострова!

– Мальчишка вы, а не командир полка, – рассвирепев, вскочил Забруцкий. – Как смеете дерзить и перечить. За начальника не признаете. На Борго вам повезло просто, не обольщайтесь, и еще узнаете, где раки зимуют.

Забруцкий долго не мог успокоиться. Грубя и оскорбляя, он с четверть часа разносил офицеров. Он еще покажет им свою власть. Подумаешь, возомнили, большими начальниками стали. Дисциплина есть дисциплина, и он не допустит нарушения субординации. Не дело подчиненных перечить начальнику, а беспрекословно выполнять его указания. Вот дисциплина!

– Обосновать свое мнение, – с трудом сдерживаясь, сказал Жаров, – считаю сейчас невозможным, и доложу комдиву письменно.

Схватив шинель и папаху и не одеваясь, полковник сердито покинул комнату. Ни Жаров, ни Березин его не провожали.

Андрей долго не мог остыть и молча шагал по комнате из угла в угол. Потом остановился у телефона и взял трубку.

– Виногорова! – и когда тот оказался на проводе, коротко доложил ему свое мнение, ничего не сказав однако о стычке с Забруцким.

– Очень хорошо, – сразу согласился комдив, – ваше мнение сходно с моим.

Немало подивившись этому, Жаров сразу повеселел.

– Вам написать или как?

– Ничего не надо, присылайте Кострова немедленно, – приказал генерал.

– Вот видишь, – обернулся Андрей к Березину и коротко пересказал разговор с командиром дивизии.

– Тогда зови Кострова и поужинаем вместе, – обрадовался Березин. – А то я голоден, как волк.

5

Костров не заставил себя ждать. Ничего не подозревая, он доложил о прибытии и с любопытством поглядел на празднично сервированный стол. Жаров не охотник до банкетов, а тут белая скатерть, вина, закуски на тарелках – все не по-фронтовому.

– Вы, Костров, много раз просились в другой полк, – просто сказал Жаров, слегка интригуя комбата, – ваше желание наконец исполнится.

– Я давно уже не прошусь, товарищ подполковник, – еще не понимая, в чем дело, возразил Костров.

– И тем не менее, – продолжал Жаров, – настала пора расставаться. – Садись к столу, – перешел он вдруг на «ты», – садись, садись!

Наконец все выяснилось. Пойдет ли комбат на полк?

– Пойти, пойду, – тихо ответил Костров, – и думаю, сил хватит. Но если быть откровенным, я уже прирос тут сердцем и уйду не без сожаления.

Андрей встал и поднял рюмку:

– Что бы ни было там, высоко держи честь командира, возьми отсюда все лучшее и не повтори ошибок, что случались здесь с каждым из нас. За тебя, Костров, за твои успехи!

– А я, не смея сегодня выпить второй, – взволнованно ответил комбат, – я пью за вас, товарищи. Спасибо за науку, за дружбу спасибо. Спасибо, что крепко спрашивали с меня – иначе не быть бы мне командиром. А что было неладно и плохо, просто перечеркнем. За братскую дружбу!

Все трое тепло обнялись и, поужинав, сердечно расстались.

Возвратившись к столу, Жаров налил себе чаю.

– Что за сила в дружбе! – тихо заговорил он. – Ведь крови попортил он нам немало! Чего там, все было: и приказы, и нагоняи. А люблю его, есть в нем талант, есть!

– В чем же, по-твоему, его талант? – тоже наливая себе чаю, спросил Березин.

– Умеет все делать с блеском, загораясь сам и увлекая других.

– Все это верно, – согласился Григорий, – верно и хорошо. Но одного таланта командиру мало. Мало, Андрей, и нашему Кострову порой недостает целеустремленности, и главное – такта. А такт, имей в виду, выше таланта.

– Пожалуй, верно, только чего ж ты не сказал ему самому?

– Поговорили уже и поспорили немало. Похоже, согласился.

– Трудный был орешек, а стоющий, не то что Забруцкий, – сказал Андрей, переводя разговор на другое. – Тот из людей, кто вечно всем недоволен, всем пренебрегает, портит всем настроение. Скажи, откуда у нас такие люди, да еще в звании полковников и генералов.

– У этого зла тысячелетняя история, – раздумчиво заговорил Березин. – Все веками по капле впитывалось в наших дедов и прадедов, пока не дошло до нас. А теперь вот попробуй выдави этот яд. Он так перемешался со всем нашим, чем живем и дышим, что порой и отделить не так просто.

– А ведь вся гниль на виду, – возразил Жаров. – Один на сотню заведется такой, и всем плохо. Думают, он строг, сумеет потребовать, создать напряжение в работе, придать ей размах и темп. А что получается? Дело не цветет – не вянет. А ведь он убежден, что стоит нажать, накричать, настращать, и все пойдет, как по маслу. Значит, бойся и исполняй – вся его «философия»!

– Знаешь, Андрей, я сам не терплю таких самодуров. Сколько хороших сил гибнет под их началом. Знал я в тылу одного генерала: без разносов и жить не мог. Оскорбить, запугать, наказать подчиненного – для него высшее наслаждение, чего там – все содержание жизни. А попал он на фронт – провал за провалом. Сейчас с самого две звездочки срезали. И поделом! Мне кажется, вся их «философия», что соль. Да, да обычная соль. Возьмешь ее в рот, и сразу выплевывай, как отраву. А ведь вдуматься, соль всюду: и в воде, и в пище, и без нее даже плохо. Значит, всему мера.

– Ты хочешь сказать, и такие полезны, если их немного?

– Нет, конечно. Только их пороки есть и в каждом из нас, в разной степени, но есть. Чего ты так смотришь! Возьми себя, к примеру. Ты очень крут. Жмешь и жмешь. Хмырова, например. Мы уже говорили с тобой об этом. Не маши рукой, было! Не думай, что всегда и все на пользу. Когда в меру, хорошо. А случается, не обходится и без пересолу. Чем тогда не похож ты, не на настоящего, а скажем на маленького Забруцкого. Ты не сердись. Я не считаю тебя самодуром и понимаю, все в интересах дела. Или меня возьми. За Хмырова я вступился тогда. А ты знаешь куда он попер было. Такой крик поднял в роте, прямо содом и гоморра. И веришь не веришь, а пришлось нажать и припугнуть. Не смейся, в самом деле, припугнуть! И представь, подействовало. Имей в виду, жать мы все любим. Порой без этого и не обойтись. Вот и кажется часто, толкать куда сподручней, нежели убеждать и показывать. А ты так веди дело, чтобы человек сам шел, не задерживаясь и не спотыкаясь. Люби, цени его, направляй, как надо.

– Значит, по-твоему, все дело в том, чтобы любить и уважать подчиненного.

– Не только! Чтобы командовать, надо и вести за собой, вести к цели, к успеху. Командование – дело творческое, и оно требует большого такта, чуткости, выдержки, умения владеть собою.

– Значит, не пересаливай! – подытожил Андрей. – В этом суть твоей философии. Что ж, учту. Видишь, и начальник умеет ценить критику.

– Нет, нет, еще мало этого. Раз ты начальник, в каждом сумей найти лучшее, покажи его, верно оцени, и сумей создать такое настроение, чтоб у человека крылья за спиной вырастали, чтоб он видел лучше и дальше, разбуди в нем силы, о которых он сам не подозревал. Умеешь так – и власть тебе в руки, не умеешь – уходи к чертям с дороги, пусть другие командуют.

– Знаешь, Григорий, ты много обидного наговорил мне сегодня, – встал Андрей из-за стола. – Кое с чем я не согласен. По-моему, не все верно в твоей «соляной философии». Но и дельного ты сказал много, очень много, дружище. Замечательный ты человек, и я тебя очень люблю. Дай обниму на прощанье, и пойдем спать.

Они от души рассмеялись и, обнявшись, пошли отдыхать.

Глава четвертая
ЗА ЛИНИЕЙ ФРОНТА

1

Из окон Королевского дворца виден чуть не весь миллионный город. Миклош Хорти долго, мучительно долго не сводил с него глаз, и все же ничего не видел.

Власть и слава! К этому он привык, как привыкают к силе собственных рук или к ласке женщины. Но отчаяние! Оно просто сжигает его давно заледеневшую душу, лишая всяких сил и надежд. За все двадцать пять лет регентства с ним не случалось ничего подобного. Власть изо дня в день множила славу, слава распаляла власть. Теперь же все прахом.

Город казался ему серым и тусклым, даже парламент, будто воткнувший в небо шпили своих башен, обычно радовавших его извечным блеском и строгим величием. Низкие облака спускались чуть не к самому куполу, вздымавшемуся над залом заседаний палаты депутатов.

Может, лучше заручиться их решением? Он даже усмехнулся: их решением! Как и всегда, решать он будет сам. Его «демократия» в том и состоит, что он никогда не связывал себе рук, связывая их всем остальным.

Еще молодым морским офицером, будучи флигель-адъютантом у Франца Иосифа, он на всю жизнь поверил Ницше. Великие люди – вот цель истории. А массы и все их жалкие апостолы – только средство в достижении этой цели. Сам он чтит лишь высшую касту, ее власть, ее славу. Все остальное – достояние рабов, серой массы. Нет, он помнит, как говорит Заратустра. Главное – он сам, и какое ему дело до всех остальных. Власть! Разве есть большее наслаждение в жизни! Сколько он помнит себя за минувшие семьдесят шесть лет, он никогда еще не поступился своей властью.

Было, он признавал лишь Франца Иосифа. Все остальное трепетало перед ним, Миклошем Хорти, флигель-адъютантом императора. После его смерти он стал командующим флотом с титулом адмирала. Подавив тогда восстание в Каттаро, он впервые познал оргию власти. А получив командование над контрреволюционной венгерской армией, он нетерпеливо ждал своего «восемнадцатого брюмера». Этот час пробил в девятнадцатом году. Заняв Будапешт, он обрушил на город кровавый террор. После этого уже ничего не стоило стать регентом и заполучить монархическую власть. С тех пор он не расставался с белым террором. Он мнил себя «сверхчеловеком», которому все позволено. Он завоевал власть, какой никто не знал в Венгрии. И вот всему конец.

А все русские. С Карпат тучей свисает их Четвертый Украинский. Из Румынии грозно надвигается Малиновский. Венгрию с юга обходит Толбухин. Пали первые венгерские города, и русские широким фронтом устремились к Тиссе.

Выход один – порвать с фюрером. Но русские, русские! Это же знамена свободы, демократии, с которой он воевал всю жизнь. Как мириться с этим. Он уже пробовал связаться с англосаксами. Их ставка под Неаполем. И он еще в сентябре посылал к ним своего генерала Надаи. Ничего не вышло. Им очень далеко, и не успеть – ни из Италии, ни из Греции.

Значит, с русскими. Главное, сохранить власть. Никакие другие жертвы ему не страшны. Не стали же они оккупировать Финляндию. Даже Маннергейм, поддержанный социал-демократами удержался у власти. Правда, Румынию они оккупировали. Но Михая тоже не тронули. Почему бы русским не сохранить и Хорти? Перемирие им не менее выгодно и в Венгрии. Но фюрер! Разве он примирится с капитуляцией своего последнего союзника?

Хотел того Хорти или не хотел, но ему пришлось послать делегацию в Москву. Что ж, он подобрал ее из надежных людей – граф, жандарм, дипломат.

Переговоры начались первого октября. В числе прочих условий Хорти особо настаивал на главном: прекращение военных действий, участие англичан и американцев в оккупации Венгрии, беспрепятственный отход немцев. С ними он ссориться не хотел.

Но Москва выдвинула свои требования: она гарантировала независимость Венгрии и настаивала на немедленном повороте венгерского оружия против немецких войск.

Пришлось согласиться. Делегация из Москвы уже возвратилась. Теперь остается осуществить предварительную договоренность с русскими. Для этого нужно открыть им фронт и объявить войну Германии. Но у него нет сил ни уступить русским, ни остаться с Гитлером. Его страшит стихия масс, могущая захлестнуть всю Венгрию. Где же тогда выход?

Ему казалось, выход подскажут другие, если он соберет, нет, не парламент, а хотя бы Коронный совет. И не затем, чтобы считаться с другими, а затем, чтобы переложить на них всю ответственность. Решать же все равно он будет сам. Только сам!

2

Коронный совет был собран в резиденции Миклоша Хорти. Министры и генералы чинно уселись за тяжелый старинный стол. Живописные с пышной позолотой плафоны создавали иллюзию разверзшихся сводов, и словно громовержец занес над ними свою карающую руку.

Лица у всех натянуты и настороженны. Строго почтительные взгляды присутствующих устремлены на регента, занявшего председательское место. Насупленный Хорти чем-то очень походил на встрепанного нахохлившегося коршуна. Нет, все на нем гладко отутюжено, и костюм в полном порядке. Просто ему недостает душевной собранности, сосредоточенности, веры в себя, обычно характерных для его облика. Они привыкли, что он всегда и во всем повелевает. Сегодня в нем явно ощутима растерянность. Хорти и растерянность! Что ж, каждый из них тоже растерян по-своему. Ураган событий никого не оставляет равнодушным. Пала Румыния и Болгария. Капитулировала Италия. Сложила оружие Финляндия. Из сателлитов фюрера еще держится лишь Венгрия. Зачем их сегодня собрал Хорти? Ни начальник генерального штаба Вереш, ни министры, ни сам премьер Лакатош – никто точно не знал, что же предпримет их регент, их бог и демон Миклош Хорти.

Но едва заговорил он, как все вздрогнули и сразу съежились, как-то сжались, упрятав головы в плечи. Что он говорит такое? Крах Германии неизбежен. Выход один – просить перемирия. Он, Хорти, располагает сведениями, что условия капитуляции будут приемлемыми. Им сохранят самостоятельность. Вместе с русскими или сразу же вслед за ними придут англичане и американцы. Главное, как избежать немецких репрессалий. Им придется быть готовыми к жестокому насилию. Просто так немцы не сдадут Венгрии.

Министры заерзали в креслах. Ясно, напрашивался вывод – противопоставить силу насилию, оградить правительство, столицу, весь народ от неизбежных репрессалий. Но регент ни слова не сказал об этом. Как же он думает капитулировать? Уж не подставляет ли он и их головы, сохраняя одну свою? Нет, черт связал их одним концом, и им не избежать ответственности за все содеянное, если у них не станет власти. Но как удержать и уберечь эту власть, если русские пушки уже гремят над Венгрией, а немецкие эсэсовцы с пистолетом у виска стоят в Будапеште? Истинно, чертов круг, и им надо разорвать его сегодня же, решиться на такое, чтобы и в этот суровый час остаться в выигрыше.

Хорти сел, угрюмо уставившись на министров. Вереша он слушал рассеянно и безучастно. Венгерские армии отошли за Тиссу и Бодрог. Их положение катастрофично. Была попытка – часть сил отозвать в Будапешт, но немцы воспротивились. А сегодня утром начальник генерального штаба фюрера Гудериан прислал ультиматум. Немцы требуют в течение двенадцати часов передать им командование над всеми венгерскими частями.

Премьер-министр Лакатош говорил нудно и бессвязно. Дебрецен зажат в тиски. Подойдут русские к Будапешту – все проиграно. Поэтому хорошо бы запросить мнение палаты депутатов и верхней палаты. Хотя немцы о всем уже поставлены в известность, но лучше спросить и их.

Ясно, он снимал ответственность с правительства за разрыв с Германией.

Опять заговорил Хорти. Немцы разграбили Венгрию. Им отдано все, что они требовали. Отступая, они опустошают венгерские города и села, забирают все ценности, взрывают здания, предприятия. Так поступают лишь злодеи и бесчестные партнеры.

Члены совета изумлены. Что говорит их регент! А сколько он сам пролил венгерской крови, скольких отправил в тюрьмы? Жег, разорял, грабил? На Дону он загубил целую венгерскую армию. Шестьсот тысяч солдат он отдал Гитлеру. А в Будапеште у него нет и дивизии, чтоб защитить столицу. Правда, каждый из них тоже причастен к этому. Сейчас поздно обвинять друг друга, и нужно действовать, действовать, не подставляя своих голов. Ах, Хорти не хочет нанести немцам удара в спину. Тогда на что же он рассчитывает? И чего хочет от Коронного совета?

Салаши глядел на них и в душе посмеивался. Слова и слова. Ничего больше у них нет. Жалкие политические гангстеры. Завтра им суд, и их страшит возмездие. С Гитлером они хотели бы, но уже не могут, с народом они боятся. А середины нет. Оттого они бессильны и жалки. Что стоит теперь их безвластная воля! Сила лишь у него, и сегодня пробил его час. Его ничто не остановит – ни кровь, ни смерть, ни ужасы разрушений. Он пожертвует всем, и фюрер это оценит. А народ был и останется быдлом.

Министр земледелия Юрчек горячо ратовал не спешить. Лучше остаться с немцами до конца. Когда же он заговорил об угрозе коммунизма, Хорти спесиво заявил, что у них достанет сил пресечь любые притязания демократии.

После новой речи ему удалось наконец склонить совет к согласию на разрыв с немцами. Он тут же прервал заседание и выступил по радио с заявлением, в котором просил у союзных держав перемирия.

Министры переполошились. Что же будет теперь? Поймут ли их немцы? Или они сразу же обрушат на них свои репрессалии? Много спорили и обсуждали, как быть, но никто из них и не подумал, чтобы повернуть оружие против немцев, чтобы открыть фронт советским армиям и честно выполнить уже согласованные условия перемирия. Никто! Их пугал страх перед своим народом, которому Советская Армия несла освобождение от всего фашистского и подъяремного.

Неожиданно заявился германский посол. С ним прибыл также только что прилетевший из Берлина особо уполномоченный Гитлера, посол Ран, выразивший желание переговорить с регентом с глазу на глаз.

В кабинете Хорти Ран заговорил сухо и требовательно. Фюрер не простит измены и Венгрии не сдаст. Командование венгерскими частями немцы немедленно берут на себя. Фюрер требует беспрекословного подчинения. Что бы ни произошло сегодня, ничему не противиться. Господин Хорти сам вывел себя из игры, и он будет вывезен в Германию. Жизнь ему будет гарантирована. Все!

Кусая губы, Хорти путанно объяснял ситуацию. Он же не ударил немцам в спину, он…

Его бесцеремонно перебил Ран. К чему объяснения. Власть уже не принадлежит Миклошу Хорти. А безвластный регент… что он фюреру! Продолжать заседание Коронного совета уже бессмысленно.

Они молча возвратились в зал. Послы фюрера распрощались церемонно и холодно. Министров же сразу охватила паника.

– Что ж, мы сделали прыжок в неизвестность! – обреченно сказал Лакатош.

– Прыжок в могилу! – уточняя, взвизгнул Юрчек. – Они сегодня же создадут новое правительство, но уже без нас.

Мрачный Хорти молча стоял у окна и глядел на Дунай. Нетерпимый к покою, он все так же спешит к морю и несет туда свои силы, энергию. А куда и на что затратил свои силы он, Хорти, мнивший себя сверхчеловеком, новым Заратустрой, готовым удивить мир? Он всю жизнь пытался сдержать бег времени. Безумец! Время же так всесильно. Как и Дунай, оно несет свои дни и годы в вечность. И видно, нет сил противостоять законам времени. Во всяком случае время его кончилось, и кончилось бесславно. Но если б ему пришлось начинать сначала, он, видно повторил бы тоже самое. Он бы никогда не смог примириться ни с какой демократией. Уже неважно, понимает он или нет, но в этом его трагедия и его позор. Пройдет время, и в целой стране, которой он управлял четверть века, не останется никого, кто бы помянул его хоть одним добрым словом. Ни одного человека!