Текст книги "Пианист. Осенняя песнь (СИ)"
Автор книги: Иван Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)
Глава 7
Теперь к терзаниям Милы добавились новые. Она постоянно думала о том, что было бы, если бы…
Если бы она включила телефон в антракте…
Если бы она не оставила мобильный на лавочке в сквере… Если бы подошла к Лиманскому после концерта… Всего и надо было пройти вперед до сцены. Шесть рядов партера, и тогда…
Но ничего этого не могло быть, потому что в любви, да и в жизни, “если бы” никак не работает. Мучительное сознание вернуть хоть что-нибудь изводило Милу.
Тоня приставала с советами, предлагала разыскать его. Найти телефон или электронную почту через филармонию.
– Ну люди же там! Скажем, что дальняя родственница, потерялись, а тут нашлись. Неужели откажут? – трясла она Милу. Та лишь горестно качала головой и замыкалась в себе.
Неожиданной отдушиной стала та самая инсталляция в цветочном магазине. Мила увидела во сне, как падают листья, золотые и красноватые… Павловск… Осень… И Мила решила повторить свой сон, сделать его осязаемым. Отделив место в торговом зале, она начала работу. У неё не было всего, что хотелось, например, уменьшенной копии статуй из Старой Сильвии, но Мила заказала их в картонажном кружке. У неё были знакомые художники, которые вели его во дворце творчества юных – так теперь назывался бывший Дворец пионеров. Суть его осталась прежней. Кружки и секции. И вот туда Мила пришла со своими идеями о “кусочке осеннего Павловска”. Художники её поддержали, и Мила вместе с ними начала работать над странным проектом. Делали все своими руками.
Мила придумала листья: роспись по шелку и одиночные, которые можно было подвесить на нитях, создавая ощущение падающих. Ребята из дворца творчества предложили сделать инсталляцию с движением, подключили кружок юных техников. И вот шелковые листья затрепетали от легкого ветра. Но все еще чего-то не хватало!
Вечерами Мила включала записи Вадима, она слушала и слушала, как он играет. А руки её не были праздны: Мила расписывала и вырезала, составляла композиции и букеты… Осень… Осень… Осень…
В один из вечеров поняла, что не хватает музыки Вадима. Его волшебной игры, такой понятной для неё теперь, родной, невероятно печальной и страстной. Это должно звучать!
– Это должно звучать! – воскликнула Мила и с того момента уже не представляла свою инсталляцию Павловска безмолвной.
Она втянулась в собственную иллюзию, Миле казалось, что воссозданный кусочек того осеннего мира, того дня их встречи – всё, что у неё есть. Листья шелестели и покачивались на ветру, и звучал рояль. Играл Вадим – она выбирала только его записи и то, что ей нравилось.
Мила ничего не понимала в музыке, она слушала и говорила себе: “Вот это и вот это подойдет. Здесь он печалится, а тут вспоминает что-то хорошее… а вот здесь – это любовь…”
Картина Павловска в цветочном магазине представляла собой часть Старой Сильвии со статуями Талии и Мельпомены и той дорожкой, что вела к каменным руинам амфитеатра и обрыву. Внизу открывался изумительный ландшафт английского парка – изгиб русла Славянки, и вдали башня Шапель… Мила с художниками пересмотрели множество иллюстраций, сначала хотели использовать фотографии, но потом сошлись в мнении, что лучше будет написать все фоны, используя фото. Нарисованный Павловск оказался более живым, чем запечатленный на фото. Мистическим, таинственным.
У Милы получился как бы грот с расписанными стенами и задником-перспективой, а перед ним выставляли букеты. На полу, на лестницах-стремянках. Мила составляла букеты, которые гармонировали с шелковой осенней листвой. И еще она нашла и заказала шары-сувениры. Не зимние, а такие, как Вадим подарил ей, – с листьями.
У художников были друзья на местной телестудии. Сняли репортаж, запустили рекламу. И неожиданно народ пошел посмотреть. Слухами земля полнится, скоро люди стали спрашивать друг у друга: “А вы видели уже Осенний грот?“, и посетителей в магазине все прибавлялось. А когда Ирина Петровна милостиво разрешила рядом с букетами выставить и картины – цветочный салон превратился в арт-галерею. Милу это радовало. Ей казалось: чем больше людей услышат музыку Вадима, подумают о нем хорошо, мысленно выразят благодарность – тем будет лучше ему. Ведь она делала все для него.
А время шло, золотая осень превратилась в позднюю. В парках и скверах оголились деревья, листья опали и сбились в мокрые кучи, и ничто уже не напоминало о прощальных солнечных днях. Дождь бесконечно полз по стеклам витрин, и только в цветочном магазине оставался еще нетронутый мирок Милы. То место, где она прятала и хранила свою любовь к Вадиму.
После закрытия Мила оставалась, включала музыку громче и слушала, слушала. Ей начинало казаться, что Вадим говорит с ней, рассказывает о своей жизни. То, о чем никогда бы не сказал в интервью журналистам. Было в нем много больше. Мила стремилась понять. Дома она смотрела записи и замечала, что молодой Лиманский играл иначе, она не могла объяснить, в чем заключалось различие. В его исполнении было больше азарта, яркости – может быть, чуть показной, – он не хвастался, лишь говорил: я могу. Радовался этому, своему мастерству. Не самолюбование, а именно радость. И казалось, ничего не существует для него, кроме музыки. Он отдавался ей, служил, любил, дышал для неё. Наверно, женщинам тогда не было места с ним рядом. Ни одна не смогла бы соперничать с музыкой. В этом причина его теперешнего одиночества? Или что-то еще?
Теперь он играл иначе. Сдержанней, строже, печальней. И тем ярче прорывалась страсть.
Мила не могла противиться, она и не хотела, и отдавалась звукам так же, как ему. Ей достаточно было услышать, и она вспоминала его руки, прикосновения, его внутри себя и тот восторг, что он мог дать. Она слушала, плакала и мучилась от неудовлетворенного желания, но не только тело – душа её страдала, разделенная с ним. Мила стремилась быть рядом. Она вела странный дневник его гастролей – помечала, где он сегодня и где будет завтра. Думала о том, в каких он странах, как в пути, какая там погода. Ей в голову приходили странные мысли, что никто о нем не заботится. А если бы рядом была она, то…
Потом она запрещала себе думать так, прятала тетрадь с записями. Кто он и кто она? Вадим уже, наверно, и не вспоминает…
Но на следующий день все повторялось, и Мила мысленно шла за ним. И представляя себе концертные залы и сцены, где он играет, она вспоминала тот единственный концерт в филармонии, когда Вадим говорил с ней. И все её существо твердило: нет, не забыл, не мог он забыть, он и теперь говорит с ней, зовет. И во весь гигантский рост вставала перед Милой её вина. Убежала, не позволила сказать главного. Решила все за него. Виновата! Но как исправить? С каждым днем все невозможней. Вадим, конечно, подумал, что ей все равно, что она вот такая, на один раз, а завтра с другим. Если бы он знал, если бы понял, почему поступила так! Боялась навязываться, его подозрений боялась, что использует их близость, что узнала, кто он, и хочет получить что-то. Как те женщины в филармонии говорили про какую-то поклонницу, что преследует и надеется, что Лиманский женится… С чего он должен на ком-то жениться? Не собирается он жениться!
И все эти мысли одолевали Милу. А музыка забирала, сводила с ума, отделяла от реальности.
Тоня уже и сожалела, что открыла этот “ящик Пандоры” – так она называла ноутбук. Но Милу было не оттащить, она целыми вечерами просиживала в наушниках, потом плакала или становилась как сомнамбула, ни на что не реагировала.
Тоня пробовала отвлечь подругу, втягивала в работу. За те дни, что оформляли торговый зал цветочного магазина, она сдружилась с художниками и вместе с ними оказалась в новом проекте, и Милу, конечно, пригласили тоже. От работы та не отказывалась. Тем более что Дворец творчества юных хотел забрать её “Осенний грот”, и Мила сама переносила его на новое место.
В цветочном салоне пора было готовиться к Рождеству, оставалось меньше месяца, и осенние листья потеряли актуальность. Но инсталляция Милы свою функцию выполнила – народ приходил. Многие сожалели, что нет больше музыки, но Ирина Петровна оказалась непреклонна.
– Шопена слушать пусть в филармонию идут, а у меня цветочный магазин, – решительно заявила она. – Попробовали, получилось – и хорошо. До будущего года работаем традиционно, а там посмотрим.
О том, чтобы попытаться связаться с Лиманским, Тоня не заговаривала больше, ей хватило одного раза, когда Мила рассердилась всерьез и грозилась съехать с квартиры. Этого Тоня допустить никак не могла. Во-первых, они с Милой давно дружили и привыкли жить вместе. Случалось, что Мила и за Славиком приглядывала, когда он дома был. Во-вторых, Тоня была уверена, что Мила одна пропадет, снова её кто-нибудь обманет, как бывший муж, обидит или что-то еще. Она и на Лиманского сердилась: и кто его только просил подходить к Людмиле. Зачем? Мало, что ли, женщин, которые готовы под ноги ему стелиться? Это и понятно, такой человек известный, из-за границ не вылезает, зарабатывает, наверно, немерено. Не даром же играет. Мила показывала его календарь. Концерты через день, а иногда и каждый. А страны какие!
Конечно, Тоню подмывало, не спросясь у Милы, взять все это дело в свои руки да и написать Вадиму или телефон найти – позвонить. Но было страшно обдернуться. А вдруг он такой же козел, как первый Милкин муж, и что тогда? Мужчины непредсказуемы, когда им кажется, что женщина хочет его повязать. Подумает еще, что шантаж. А Мила если узнает! Нет, нельзя самой, никак нельзя! Остается только ждать удобного момента и снова Миле на мозги капать. Может, и дойдет. Ну раз так ей припало Лиманского этого любить. Могла бы себе и попроще кого найти. А то вон… пианист…
– Мам? Ну ма-а-а-ам!
– Что, Славик? – Тоня отвлеклась от своих мыслей, с утра она таскала с собой сына. То в магазин, а теперь вот в мастерскую к художникам. Славику у них нравилось. Он даже пытался что-то рисовать. Но больше всего во Дворце творчества манил зал. Там и между стульев можно было по рядам побегать и на сцене клавиши у рояля понажимать. Славику это казалось в диковинку. Никогда раньше он инструмента не видел. Разве что на квартире у Лиманского, когда заходили чай пить.
– Мам, а Кирилл сказал, что меня надо музыке учить.
– Какой это Кирилл? – насторожилась Тоня, она не разрешала Славику с посторонними общаться.
– Это друг Пети и Наташи, которые рисуют. А Кирилл не рисует, он поет, я сам слышал. И играет на пианино.
– Откуда же он знает, чему тебя учить?
– Он слышал, как я баловался на сцене. Ма, а я хочу играть. Как дядя Вадим.
Тоня так и села на старую банкетку, что затесалась в мастерской.
– Какой еще дядя Вадим?!
– Который у Милы в компьютере. Мы еще в гости к нему ходили, помнишь? А потом я его видел…
– Где?!
– Ну… там вешалка, одежда, помнишь? Там бабушка меня чаем поила. А потом тихонько повела к двери, мы по лестнице пошли, красиво там. И она мне показала в дверь. Далеко, но я разглядел – это точно дядя Вадим играл. Вот и я так хочу! Кирилл сказал у меня… есть у меня это… можно учить.
Тоня хотела как обычно отмахнуться от фантазий Славика и вдруг задумалась и попросила сына:
– Ты мне покажи Кирилла этого, я с ним поговорить хочу.
Искать Кирилла не пришлось, он сам объявился в мастерской, Славик тут же к нему:
– Дядя Кирилл, мама сказала, что поговорить хочет про меня.
– Про тебя? – удивился тот. – Ну пошли.
Славик подвел его к матери.
– Ма, вот это Кирилл.
– Очень приятно, – поздоровалась Тоня, она внимательно и даже скептически присматривалась к молодому человеку в аккуратном сером костюме и крепких ботинках, постриженного выбритого и на вид скромного. На маньяка-педофила парень точно не походил, хотя кто его знает. Вот Чикатило какой на вид был паинька, а что творил! Потому Тоня заговорила хоть и вежливо, но строго. – Славик мне про вас рассказал, что вы его способностями интересуетесь. В кружок хотите записать?
– Нет, не в кружок… Меня Кирилл зовут…
– Это я уже поняла, а меня – Антонина Васильевна. И в кружок Славик не может, он в интернате на шестидневке живет. А иногда и всю неделю, когда у меня рабочие дни совпадают.
– Я не про кружок. – Кирилл смутился, но глаз не отвел, покраснел только и продолжал: – Идемте, я вам покажу. Сами убедитесь!
И повел их коридором сначала за кулисы, а потом и на сцену.
Там стоял большой черный рояль, концертный, похожий на тот филармонический, за которым Тоня с Милой видели Лиманского. Только этот рояль был обшарпанный, от полировки мало что осталось, и даже с нескольких клавиш отклеились косточки, от этого инструмент выглядел уныло-щербатым. Но настроен он был. Славик подбежал и стоя стал тыкать в клавиатуру двумя безымянными пальцами. По уверенности, с какой он делал это, Тоне стало ясно: безобразничает не первый раз.
– Славик! Прекрати! – возмутилась она. – Инструмент казенный попортишь!
– Нет-нет, пусть играет. Продолжай, Слава, продолжай, – замахал руками Кирилл. – Ну… давай… фа-фа-соль-ля-ля-соль… – напел он мелодию. Славик продолжал, отчаянно крюча остальные пальцы, тыкать двумя безымянными, а Кирилл подошел и начал подыгрывать мальчику. – Это же Бетховен! Ода к радости, – восхищенно оглянулся он на ошарашенную Тоню. У неё слуха не было, и она вряд ли бы отличила Бетховена от Чижика Пыжика, но радость Кирилла передалась и ей. – И он же в тоне играет, с фа-диеза! – сообщил тот. – Давай, Слава. Еще раз. И-раз-два-раз-три-четыре… Молодец! – Они завершили синхронно эффектным аккордом, и кто-то в зале даже захлопал.
– Вот видите, – засмеялся Кирилл, – уже и овации!
– Ну ничего себе… – Тоня не верила ни глазам, ни ушам. – Слава, когда ты успел?
– А это, пока вы с Людмилой и художниками в гроте возились, Славик на репетиции наших ветеранок ходил, только у них мог услышать Бетховена, хор у нас репетирует по вторникам и пятницам.
– Я еще вот это могу. – Славик вернулся к роялю и начал тыкать снова. Тут даже Тоня узнала. Эту мелодию пищали и вызванивали все “валентиновы сердечки”, которых в начале февраля в цветочном магазине было море.
– Ля-ля-ля-ля-ля… ля-ля-ля-ля, – попыталась подпеть Тоня.
– Тоже ведь Бетховен! К Элизе, – еще больше обрадовался Кирилл. – У него слух абсолютный, я проверял. И он подбирает.
– Что подбирает? Я ему не разрешаю всякую гадость собирать!
– Мелодии по слуху подбирает, – засмеялся Кирилл. – Славика обязательно надо учить музыке.
– У нас пение есть раз в неделю. Хороший урок, – сообщил Слава. – Учитель вот так сидит, – он подпер кулаком щеку и закатил глаза, – а все орут и скачут. Весело!
– Очень весело, – почему-то нахмурился Кирилл. Славик не мог понять причины и на всякий случай отступил под прикрытие Тони. – Пение в школе – это ерунда, – продолжал Кирилл серьезно, – его как следует надо учить, в музыкальной школе.
– Так туда водить, забирать… Мне некогда, работать кто будет?
– Но талант же у него!
– Да мало ли у кого какой талант, может, я мечтала летчицей стать, а кто меня спрашивал?
– Ма, я хочу-у-у-у…. – нахлюндился плакать Славик.
– Не начинай, некому хотелки обеспечивать! Кто тебя водить станет, да еще там, наверно, и платить надо?
– Платить не надо, школа музыкальная бесплатно. Давайте я водить буду, – воскликнул Кирилл. – Не имеете вы права такие способности закапывать!
– А вы кто такой, чтобы мне указывать? – рассердилась Тоня, взяла Славика за руку и хотела уйти. Но тот заартачился, выдернул руку и заорал:
– Он мой друг!
– Господи боже мой, что делается! Ну вот, я так и думала, что маньяк какой-то, – тоже повысила голос Тоня.
– А что вы тут, собственно, на сцене делаете? – вышел из кулис седой представительный мужчина.
– Здравствуйте, Зиновий Палыч, – почтительно раскланялся с ним Кирилл. – Вот, уговариваю маму доверить нам юное дарование. И играет, и поет. Абсолютный слух.
– Отчего же на сцене? Пожалуйте все в класс, прослушаем вашего мальчика, – безапелляционным тоном изрек седовласый и взял Славика за руку. – Как вас величать, молодой человек?
– Слава. – Мальчик смотрел на высокого незнакомца снизу вверх, задирая голову, но без страха.
– Слава – это Станислав или Владислав? – уточнил Зиновий Палыч.
– Это Мирослав, – обрела дар речи Тоня. – Вы его куда ведете?
– В музыкальный класс, конечно. Не на сцене же мы будем вашего мальчика прослушивать? И сколько же тебе, Слава, лет? – уводя за собой Славика, продолжал расспрашивать Зиновий Палыч.
– Да кто это?! – зашипела у него за спиной Тоня.
– Директор Дворца творчества, он и в музыкальной школе сольфеджио преподает, – также шепотом отвечал Кирилл.
– Ну дела! Мне на работу надо!
– Так идите, я за Славой присмотрю, я сегодня выходной, потом и домой отведу, адрес только скажите.
– Ну, не знаю… – засомневалась Тоня. – Пошли уже, куда это он Славика утащил! Может, еще скажет, что не подходит. Он же баловной у меня!
– У Зиновия не забалуешь, я у него шесть лет за первой партой просидел.
***
– И ты представляешь, Мил, я просто не знаю, что делать! – Тоня сидела на кухне в их съемной квартирке. В раковине громоздилась гора грязной посуды, на плите стояла кастрюля с остатками супа, пол не блистал чистотой, впечатление было такое, что в квартире недели две никто к венику и не притрагивался. – У меня теперь времени нет ни на что! Смотри как засрались, хуже бомжей. Ты в магазине с оформлением все возишься, улучшаешь. А я со Славкиными делами, наверно, дурака валяю. Зря это все. В прошлый раз прихожу, а Зиновий на Славика орет, чуть не лупит его. Ничего себе учение музыке, у зэков в камере и то приличней.
– Откуда ты знаешь, как у зэков? – Мила повязала передник, подошла к мойке, включила воду, начала быстро перемывать тарелки. – Насчет грязи ты права, это я виновата, запустила. Меньше надо себя жалеть и витать в облаках. Иди сюда, вытирай и ставь в пенал. – А Славика не дергай. Отдала в учение – теперь жди, что будет.
– А я откуда знаю, может, это все во вред? Не все Лиманскими становятся, многие вон, как Кирилл, – сказала и зажала рот рукой. – Вот я ду-у-у-у-ура! Ну прости, я все забываю, что нельзя с тобой про Вадима говорить.
– Почему нельзя, Тонечка? Можно. – Мила завернула воду, промокнула руки полотенцем, взялась за кастрюлю. – Что теперь с этим супом делать? Не прокис еще. Вылить?
– Нет! Соседу отдадим, у него собаки выхлебают за милую душу, они вечно голодные воют.
– Неправда, они просто так дом сторожат.
– Ты можешь сегодня отвести Славку на занятия? Придумали мы с этой музыкой, его не оттащишь от пианино там. Кирилл говорит надо домой покупать, но кто же нам на съемной квартире разрешит?
– Почему нет? Надо с хозяином поговорить.
– Не придумывай… Дай сюда! – Тоня отобрала у Милы кастрюлю, перелила остатки супа в старую миску. – Вот, отнесу им. А ты представляешь, что соседи скажут? Если он тут у нас начнет в пианино тыкать? Сгонят. И где мы такую квартиру найдем недорогую? Нет уж, пока пусть во Дворец творчества ходит, а там посмотрим. Кирилл говорит, что в Москве специальная школа есть, но Славику туда рано. И туда готовиться надо. Своди его сегодня на занятия, а? А то мне надо в магазин, там Ирина Петровна велела азалии пересаживать, а я вчера не успела.
– Свожу, конечно. А потом его домой?
– Посмотри сама. Мне кажется, он сопливый опять. Открывают в интернате форточки, дети и болеют.
На занятия Мила привела Славика раньше, чем надо, и они ждали в холле. Там еще другие дети играли, но Славик к ним не шел. С того времени, как начал заниматься, он стал странным. Как будто прислушивался к чему-то. Мила даже тревожилась, спрашивала, не болит ли у него что-нибудь? Славик мотал головой и не отвечал толком. Она подозревала, что это из-за занятий музыкой.
Пришел Кирилл, забрал мальчика в класс, Мила осталась в холле. Прошло минут сорок, она сидела, посматривала на детей, они катали машинки по подоконнику. Младшая группа, наверно.
Еще минут пятнадцать прошло. Что так долго? Мила встала, пошла в класс, сначала приоткрыла дверь, прислушалась, то, что услышала – удивило. Мила вошла и увидела странную картину. Кирилл тыкал пальцем в ноты и ругался на Славика на чем свет стоит.
– Я тебе что сказал?! Не смей играть по слуху. Покажи мне, где ты играешь.
Славик растерянно моргал, глядя в исписанные непонятными для Милы знаками листы. – Это безобразие! – обернулся к ней Кирилл. – Представляете, стоит ему один раз показать, и он повторяет по слуху.
– Это плохо?
– Сейчас – да, а вообще – гениально.
– Не понимаю…
– Садитесь, я сейчас вам покажу. Слава, дай я… а ты слушай.
Кирилл сам сел за пианино, сыграл что-то легкое, детское – это Мила уже могла понять, она много слушала фортепианной музыки. – Теперь давай ты, – уступил Славику место Кирилл.
Мальчик без запинки повторил то, что звучало. Только руки у него при этом были не такие спокойные, как у Кирилла.
– Вот что ты творишь? Какими пальцами играешь, а? А в нотах все написано. Дай мне руку, – Кирилл схватил Славика за руку и начал ставить нужными пальцами на клавиши, – вот так здесь подряд от четвертого к первому соль, фа, ми, ре… Повтори сам.
Славик повторил.
– Да подряд же пальцы, я сказал! В ноты смотри. – Кирилл показал и Миле. – Вот здесь. Не смотрит он, услышал и сразу сыграл. Феноменальная память у ребенка. Но в ноты же надо смотреть, – снова напустился он на Славика. – Все, иди, мы и так уже полтора часа сидим тут ковыряем. А вообще, молодец. Но ноты надо учить.
– Вы можете ему дома помочь? – обратился Кирилл к Миле.
– Нет, не могу, – покачала головой Мила, хотела взять за руку Славика, а тут в класс без стука вошел Зиновий Палыч.
– Здравствуйте, здравствуйте, – загудел он. – Ну что, Кирюша, как успехи у юного дарования? Продвигается он в нотной грамоте?
– Медленно, Зиновий Палыч, – расстроенно развел руками Кирилл. – Я его ругаю, а он свое – по слуху играет. Но память! Потрясающая.
– Ноты надо учить. Вот хорошо, что и мама тут…
– Я не мама, но это не важно, вы скажите, что надо?
– Инструмент ему нужен хороший и занятия дома, желательно – под присмотром.
– Не знаю, как мы сможем это обеспечить, – Мила расстроилась, – Славик на шестидневке в интернате.
– Надо, милая, надо! Бросьте интернат, пусть дома занимается больше.
– Я мог бы приходить к ним. Или сюда водить, – предложил Кирилл.
– Как он интернат бросит? Мы с Тоней… с Антониной, – поправилась Мила, – работаем обе и в смену.
– Ну а бабушки?
– У меня нет бабушек, – авторитетно заявил Славик, – у меня и папы нет.
– Да неужели? – перевел неловкость в шутку Зиновий. – Откуда же ты взялся у мамы?
– В капусте нашли.
– Вот как… в капусте… Ну что же, вероятно, это была особенная капуста, какого-то музыкального сорта. Зальцбургская, – засмеялся Зиновий Павлович. – Вы поймите, – уже серьезно продолжал он, – мальчика точно возьмут в ЦМШ в Москву. И будет там и интернат, и хорошее обеспечение. Но надо подготовиться по сольфеджио. Никак не получается иначе. С игрой у него проблем нет, природные способности, а вот ноты надо учить как Отче наш. – Зиновий Павлович задумался. – Если только на прослушивание отвезти, и чтобы кто-то из влиятельных музыкантов слово замолвил. А так, на общих основаниях – не примут, будь ты хоть семи пядей во лбу. Никто там с нотной грамотой возиться не станет. И пропадет талант.
– Мы будем думать, – пообещала Мила.
– Дорогая моя, тут не думать, тут прыгать надо! Ему сколько лет?
– Шесть.
– В ЦМШ с шести с половиной принимают в начальные классы. Значит, он на будущий учебный год может поступать.
– Мы будем готовиться, – воодушевленно произнес Кирилл, – придумаем что-нибудь.
– Из интерната забирайте как можно скорее! – повторил Зиновий Павлович. – Там уж точно обстановка не способствует… Ну, вы меня поняли…
По дороге домой Мила все думала о том, как неожиданно все это переплелось. Не повстречай она Вадима, так никому бы и в голову не пришло Славика музыке учить. Тоня точно не отдала бы. А теперь у неё идея фикс: сделать из Славы вундеркинда. И Кирилл этот туда же, и Зиновий Павлович. А подумали они о том, хорошо ли ребенку будет? Вон он уже стал отличаться… Или напротив, это ему и надо, и все равно он будет не такой, как все? Про это и Вадим говорил, что ему притворяться приходилось: с ребятами играть в футбол, шалить, на рыбалку ходить, а на самом деле ничего этого не надо было. Ничего, кроме музыки, которую он слышал в себе и мучился, что не может выпустить её, чтобы все услышали.
А Славик по-любому в интернат не смог бы завтра идти – рассопливился капитально. Мила лечила его, поила теплым, совала таблетки. Рано уложила спать. Славик упирался, пришлось пообещать чтение вслух в виде бонуса к раннему укладыванию
Мила читала и читала из Снежной Королевы про то, как Герда была у старушки в саду с цветами.
“Нечего больше и расспрашивать цветы – толку от них не добьешься, они знай твердят свое! – И она побежала в конец сада.
Дверь была заперта, но Герда так долго шатала ржавый засов, что он поддался, дверь отворилась, и девочка так, босоножкой, и пустилась бежать по дороге. Раза три оглядывалась она назад, но никто не гнался за нею.
Наконец она устала, присела на камень и осмотрелась: лето уже прошло, на дворе стояла поздняя осень. Только в чудесном саду старушки, где вечно сияло солнышко и цвели цветы всех времен года, этого не было заметно.
– Господи! Как же я замешкалась! Тут не до отдыха! – сказала Герда и опять пустилась в путь. Глубокая осень, или даже почти зима, а она все не ищет Кая…”
Мила замолчала и долго не возобновляла чтение, Славик ждал, потом завозился на диване и спросил сонно:
– А дальше?
– А Герда все не ищет Кая, – задумчиво повторила Мила. – Сидела с цветами, ни на что внимания не обращала… Давай я тебе завтра дочитаю, а то поздно уже, мама заругает, что мы не спим.
– Мама не скоро придет, она на концерте.
– Я знаю.
– А меня не взяла, – пожаловался Славик. – Никогда не пускают! Вот я буду играть – тоже их не пущу!
– Кого это?
– А Кирилла, Зиновия Палыча, маму… а тебя пущу, ты хорошая.
– Как же это ты маму не пустишь? Она расстроится, станет плакать под дверью в зал: “Хочу послушать, как мой Слава играет”.
– А я тогда побегу и пущу и дальше буду играть. Для неё!
– А спать ты собираешься?
– Скажи, что с Гердой? Нашла она Кая?
– Так не интересно завтра читать будет.
– Интересно! Скажи, тогда лягу и все, начну спать, хр-р-р-р…хр-р-р…
– Дурачок, – засмеялась Мила. – Ну что мне с тобой делать?
– Так нашла она его?
– Нашла, нашла, и все там хорошо. Они вместе вернулись к бабушке.
– А где она его нашла?
– Не скажу. Ты спать обещал.
– Научусь и сам прочту, я уже почти могу. Я даже ноты знаю. Пять линеек – нотный стан… соль на второй, до на перво-о-о-о-о-ой… добавочно-о-о-о-ой, – зевнул Славик и совсем уже невнятно: – нотки на дереве живут, каждая в своем домике, там пять веток… как обезьянки…
И засопел в две дырочки. Музыкант с насморком.
“Слава Богу, уснул”, – подумала Мила и закрыла книгу сказок. Надо же, “как обезьянки”. Вадим что-то про обезьян говорил, а она спрашивала глупости всякие, любит ли он обезьян. Мила хотела себя ругать, а сама улыбалась, вспоминая их первую встречу. Кошка у него сердитая, царапка. Потому и царапается, что по хозяину скучает. Жила бы с ним – была бы ласковая. Мурлыкала бы.
Мила укрыла Славика получше, в квартире было не жарко. Погода неустойчивая, зима пришла неожиданно – снег выпал, потом растаял и снова похолодало. “…а она все не ищет Кая…”
Мила пошла в свой уголок, забралась с ноутбуком в кровать, надела наушники. Она хотела услышать Вадима: и игру его, и голос. Где он сегодня играет? В Монако. Было интервью, он рассказывал про зал, там на открытом воздухе, и это трудно. Наверно, холодно, или что-то еще? Мила не все понимала, что он говорит, часто останавливала интервью и искала объяснения в Интернете. Читала, потом снова возвращалась к просмотру. Монако – это, кажется, Франция. Потом будет Америка – разные штаты, города. Три недели так далеко! Зато потом совсем рядом! Москва и Нижний Новгород, но это уже в марте. Мила испугалась мысли, что до Нижнего доехать ничего не стоит и до Москвы тоже. А билет, наверно, в интернете заказать не проблема. Значит, она может… Думать про это было страшно!
Она закрыла график концертов. Непонятно, после Монако нет никакой информации почти полмесяца с середины декабря. Может быть, отдых? Новый год дома. Если так, то в Петербурге. Или где-то в теплых странах, что вероятнее. И в группе ничего не пишут поклонницы. Мила не любила читать их комментарии под фотографиями и записями с концертов. Ревновала. Как они смели говорить про её Вадима всякие глупости, обсуждать? Вот одна дура начала рассказывать, что, слушая игру Лиманского, испытывает почти физическое удовольствие. И не стыдно говорить про такое? Еще сказала бы, что у неё трусы мокрые становятся. Мила закусила губу и сердито заворочалась в одеяле. Она бы показала этой… удовольствие!
Пришли томительные мысли о руках Вадима. Мила включила наугад что-то из альбома, в котором были только фортепианные произведения. Играл Лиманский.
Она сдвинула в сторону ноутбук, легла, отдалась музыке. Вадим играл печальное. Он говорил с ней. Может быть, упрекал или звал? Печалился. Она уже узнавала некоторые вещи, как эту. Октябрь Чайковского… как хорошо и как грустно… Была бы она рядом – утешила…
Даже мысленно она боялась сказать ему: “Я тебя люблю”, он бы рассердился… Только он мог говорить это своей музыкой… он мог…
Мила уснула и плакала во сне. А на повторе все звучала и звучала Осенняя песнь.