Текст книги "Пианист. Осенняя песнь (СИ)"

Автор книги: Иван Вересов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Глава 3

Возвращались как во сне – сплетая пальцы, шли через парк, молчали. Останавливались, целовались, не обращая внимания на людей, и снова шли. У входа Вадим поймал такси. И сколько раз он пожалел, что не на машине приехал! Сам бы ее скорей довез, а шофер аккуратный оказался, останавливались на каждом светофоре. Вадим не отпускал Людмилу из рук, обнимал и все целовал ее ладони и пальцы. Целовать в губы в такси не хотел. Она не такая…

В замкнутом пространстве авто близость была естественной, но стоило выйти на улицу, оказаться перед дверью в подъезд, и Вадим почувствовал, как запаниковала Мила, она с тоской оглянулась на машину.

– Идем, идем, – он настойчиво обнял ее и потянул за собой, иначе сейчас нельзя было. Еще пять минут промедления – и она убежит.

А ключи, как назло, не хотели найтись, домофон долго срабатывал, на лестнице встретилась соседка с собачкой, а руки предательски дрожали, и входную дверь Вадим открыл с трудом.

Но вот наконец они в квартире, наедине.

Людмила прижалась спиной к двери и выставила перед собой сумочку. А глаза безумные, в них слезы, отчаяние, страх. Вадим стоял перед ней как потерянный, желание прошло, осталось только раскаяние за то, что напугал. Нельзя молчать, но что сказать, сделать, чтобы она успокоилась?

– Ну что ты, что? Испугалась так… – Голос у Вадима срывался, слова не шли, да и не те были, но молчать еще хуже. – Разденься, я чайник поставлю, посидим… Что ты так смотришь?

Людмила оцепенела, она и говорить не могла.

Положение спасла Мать Драконов, выбежала из кухни, принялась орать и тереться об ноги Вадима.

Мила и перевела взгляд на кошку.

– Сердится?

– Нет, скучает. Я ее сейчас в кладовке запру, а то будет приставать.

Он наклонился и подхватил Дейнерис на руки.

– Зря мы это, я пойду лучше, не надо чайник. – Людмила изо всех сил старалась не расплакаться, но губы дрожали и слезинка уже поползла по щеке.

Вадиму до боли в сердце стало жаль эту закованную в броню самозащиты маленькую одинокую женщину, он сейчас хотел только одного: чтобы она перестала бояться, расслабилась, улыбнулась. Губами бы стереть с её щек слезы.

Вадим бросил кошку, шагнул к Миле.

– Ничего не будет, если ты не захочешь, клянусь тебе! Разве я похож на маньяка-извращенца? Давай я помогу, раздевайся. Просто поговорим, разве это такой большой грех? Будь моей гостьей.

Она послушалась, молча кивнула, распустила пояс, расстегнулась, покорно позволила Вадиму снять с ее плеч и повесить на распялку пальто, ждала, пока он разденется сам. Опустила глаза, даже не сказала, а прошептала:

– А обувь? У тебя так чисто…

– Это я как раз с утра полы драил и убирал после погрома.

– Какого погрома?

– А вот, она, Мать Драконов, все стены пообдирала. Она тут сейчас одна живет.

Вадим без предупреждения опустился к ногам Милы, расстегнул молнию на туфле.

– Разувайся, я тапочки дам, вот, – он потянулся к обувному ящику, достал тапки, – только они большие, женских у меня нет.

– Как же одна? – Людмила позволила ему разуть себя, глубоко вздохнула и засмеялась. – Мать Драконов? Дейнерис? Ее так зовут? А погладить можно?

– Нет! – Вадим успел перехватить протянутую к кошке руку. – Она поцарапает. – Он поднялся, стоял перед Милой, смотрел на ее губы. Но не поцеловал, обещал ведь, что только поговорят, слово надо держать. – Проходи, я сейчас чайник принесу, он в комнате спрятан, все на пол скидывает, хулиганка, скучно ей тут.

И ушел в комнату.

– А почему ты не живешь тут? – Голос Людмилы звучал из кухни уже гораздо уверенней.

– От работы далеко, и еще обстоятельства всякие. Тут, вообще, дочь моя жила с бойфрендом, сейчас она на учебе.

Вадим вернулся с чайником и фильтром, Мила сидела за столом, все еще напряженная, но уже не такая испуганная.

– В другом городе? На учебе.

– Нет, в университете, а живет с матерью. Бойфренд ей не зашел, как они теперь говорят. В квартире она тут наездами только, в каникулы или так, с друзьями. Это у них называется "вписка" – соберутся, матрасы на ковре разложат и сидят на полу играют в эволюцию или в шляпу. Караван-сарай…

Вадим рассказывал, а сам набрал воды в фильтр, достал из буфета чашки, сахар, печенье. Из холодильника – молоко.

– А кошку бросили, куда её такую невоспитанную? У матери квартира в центре, евроремонт на два миллиона.

– А ты… не с ними? – Она внимательно и серьезно взглянула на него.

И также серьезно он ответил:

– Если бы жил с ними, то мы с тобой не были бы здесь… Я развелся, когда дочка школу закончила.

– А я три месяца назад, – Людмила улыбнулась. – Ты порядочный…

Вадим смутился от её откровенности и непривычного для его среды слова. Он понял, что Мила не закончила фразу, не договорила "не такой, как все". Значит, "все" обижали… Кто она? Почему одна, такая красивая?

– Нечем мне тебя угостить, – увел он разговор в другое русло. – А вот, пастила есть, ты любишь?

– Пастила! Люблю очень.

Людмила обрадовалась искренне, как ребенок. Без кокетства, притворства и прочих женских штучек, это очаровывало Вадима. Так же она и на белку в парке радовалась, и на красоту Старой Сильвии.

– Вот и хорошо, – он выложил в вазочку пастилу, бросил в чашки пакетики с заваркой, – сейчас быстро закипит. Одна минута, – залил воду и включил чайник.

Людмила с сожалением смотрела на ободранные обои.

– Вот хулиганка. Но выгнать жалко.

– Жалко, – подтвердил Вадим и сел за стол напротив, – кошка-то не наша, приблудилась к дому. Я говорил, не надо брать, теперь сами разбежались, а кошка вот осталась.

Дейнерис, задрав хвост, гордо прошествовала к кормушке.

– Сколько же дочке?

– Восемнадцать.

Людмила только улыбнулась и покачала головой. Пряди светлых волос закрыли лицо, она откинула их быстрым, привычным жестом. Осмотрелась.

– Один. Но квартира на продажу выставлена.

– Как же Мать Драконов?

– Заберу.

Вадим отвечал односложно, чем дольше они говорили, тем невозможнее становилось обнять Людмилу. В парке природа их сближала, лохматые ели, ветер, река. А здесь, в квартире, тяжело было не скатиться в обычную схему случайного знакомства двух взрослых, относительно свободных людей, мужчины и женщины, у которых давно не было секса. Переспали – разошлись.

Они сидели как добрые знакомые, пили чай, говорили о своих семьях, больше Людмила, чем Вадим. У нее никого не было, то есть совсем. Какая-то дальняя троюродная племянница по линии мужа, немного младше, чем дочка Лиманского, жила и училась в Краснодаре.

– Как она там одна – не знаю, но это лучше, чем в станице. Учится хорошо, поступать хочет, так же как я, в КубГАУ.

– Куда?

– Кубанский аграрный университет.

– Так ты с Кубани? Вот почему говор необычный.

– Сильно заметно?

– Заметно. Мне очень нравится – говоришь, как поешь. Ты, выходит, агроном?

– Нет, – засмеялась Людмила, – декоративное садоводство и ландшафтный дизайн. Еще я на кафедре иностранных языков была, а работала потом флористом. Я цветы люблю! Еще когда с бабушкой жила, у нее сад был, столько цветов. Сортовые гладиолусы, тюльпаны голландские, она выискивала луковицы редкие! Еще пионы роскошные были, хризантемы. Она выращивала и ходила на рынок продавать. А я маленькая бывало спрячусь в кустах пионов и сижу там. Они душистые, качаются… огромные – белые, розовые, а листья, как лапы, зеленые. Весной подснежники расцветали крупные, я ждала, как распустятся – утром к ним бегала здороваться. Разговаривала с ними! Еще ландыши были, целая поляна. В тени росли, ландыши тень любят. Про цветы я бесконечно могу рассказывать. Они живые… – Она задумалась, вспоминая, вздохнула. – Потом я уехала учиться, а бабушка умерла, и не стало сада.

– А родители? – осторожно спросил Вадим.

– Маму не помню почти, а папа, когда её не стало, как обезумел, пить начал, опустился совсем. Бабушка меня и забрала. Сама я пробивалась, с красным дипломом университет закончила, мой дипломный проект наградили, стала работать, замуж вышла. У меня цветочный салон был чудесный, да все прахом пошло. Муж кредитов набрал, хотели расширяться, а потом стал играть.

– На чем? – удивился Вадим.

Он слушал Милу, привыкал к ее мягкому кубанскому говору, интонациям голоса, взглядам, жестам. Было заметно, что ей хочется выговориться, рассказывать о себе.

– Да не на чем, а во что! В карты сначала, потом в казино. Все проиграл до нитки, и плакал мой цветочный салон – за долги забрали. Даже бабушкин дом продать пришлось. Ну и все, развелись. А мама у него хорошая, мы и теперь дружим, звоню ей иногда. Она все плачет, что он совсем пропащий стал. Но не осуждает меня, что я на развод подала. Хорошо, что нет детей, им бы со мной куда? А я так, перекати-поле. Вот во Владимире… Хоть не на рынке, в магазине работаю, хозяйка хорошая, не обижает. Букеты мои ей нравятся… Отпустила даже на пять дней, Петербург посмотреть. Я и представить не могла, что такая случится жизнь… Зачем я рассказываю это тебе? – Она быстро взглянула на Вадима и вздрогнула. – Что? Что не так? Не надо было говорить?

Он только головой мотнул, кулаки сжались, губы дрогнули. Почему же все ей, за что? У него любящие родители, на которых он еще за что-то смел обижаться, и семья была грех жаловаться, разве что без любви. Но благополучная, правильная. И Ириша умница, а у Милы…

– Я всё молюсь, – прошептала она, – чтобы у других не было как у меня, страшная вещь эти карты. Никогда не играй! – И вдруг спохватилась: – А ведь поздно уже! Стемнело! Мне давно пора, Тоня беспокоиться будет, я даже не позвонила. Спасибо тебе за чай, и что поговорил со мной, и за Павловск. За все! Ты хороший…

Она встала, хотела идти, но Вадим заступил ей дорогу, взял за руки, прижал ладони Милы к груди. От этого ее, пусть и не добровольного, прикосновения сердце забилось часто, дыхание перехватило, он едва совладал с собой, чтобы не стиснуть ее, не захватить губами губы, сладость которых уже знал.

– Нет! Прошу тебя, нет, не уходи, нельзя уйти сейчас.

– Нельзя остаться! – Она не вырывалась, но невидимая преграда разделяла их.

– Ты не понимаешь, жизни нам не будет, если уйдёшь сейчас. Измучает, изведет тоска по непознанному счастью. – Она отняла руки, чтобы закрыть лицо, тогда Вадим обнял ее. – Не для того мы встретились, Мила!

– А для чего? Для чего?! Вместе мы быть не можем, а так зачем тебе это? Отпусти меня, Вадим, пожалуйста. Я уйду, и мы все забудем.

– Ничего не забудем! – Всю силу неистового желания вложил он в эти слова. – Не веришь мне? Ну хочешь, я на колени встану, в ногах у тебя валяться буду? Только не уходи, прошу тебя! Не уходи, не уходи, – твердил он как молитву. И правда встал на колени, обхватил ее руками, прижался лицом, теперь голос его звучал глухо.

Она всхлипнула, запустила пальцы в его волосы.

– Не уйду… не смогу…

– Да, не сможешь, – он целовал через одежду, поднимаясь от живота к груди, – не плачь, не надо, иди ко мне на руки, посидим так, хочешь? Только не здесь, лучше в комнату.

Он встал, обнял ее тесно, она все плакала, не могла остановиться, Вадим жалел, понимал, что долго сдерживаемые слезы поднялись к сердцу, и надо дать им выход. Осторожно подхватил Милу под спину и под колени, легко поднял, отнес в комнату, не отпуская с рук, сел на кровать. Шептал что-то бессвязно нежное, губами стирал с заплаканного лица соленые бороздки. Укачивал ее, как ребенка.

– Ты такая красивая, – вздрагивал он, желание накатывало, завязывало узлом, пронзало болью. В огненной пелене он уже плохо контролировал себя, хотел одного – раздеть ее. Она льнула к нему, тем самым и возбуждая, и мешая. Дрожали руки и у Вадима, желание возросло так, что сознание отключилось. Звериная нежность и страсть овладели им, когда одежда перестала разделять тела.

Он осторожно положил Милу на спину, на разобранную постель и накрыл собой. Когда они прижались друг к другу, тела обожгло трепетом. Вадим замер, наслаждаясь дрожью ее бедер, стройностью, мягкостью маленькой груди. Он знал – Людмиле будет хорошо с ним, но не представлял, насколько легко сам доверится ей, весь без остатка.

Они стали целоваться, неторопливо, нежно, а потом жадно. Он ласкал ее рот языком, изнемогая от желания также взять и ее лоно. Она дотронулась до его бедра, помедлила и пошла дальше – провела по возбужденному члену пальцами, ахнула:

– Большой, какой ты большой!

– Я осторожно, не бойся.

Глаза ее широко раскрылись.

– Не боюсь, дай мне его, дай скорее.

И снова это удивительное соединение целомудрия и чувственности, которое он так любил в музыке Дебюсси. Сейчас она звучала в нем разрастаясь, становилась Космосом, поглощала. И пелена светлых волос Милы затеняла Вселенную. Ее волосы пахли мелиссой и скороспелым яблоком, а кожа – едва уловимо ландышами и собственным нежным запахом Милы, который возбуждал Вадима более всего.

– Он гладкий… А-а-а-а-а-а… Ты обрезанный, как хорошо… Дай, прошу тебя…

– Да, мой дед по материнской линии – ортодоксальный еврей… Поэтому…

– А-а-а-а-а-ах… Мне хорошо с тобой… хорошо, – стонала Мила.

Вадим нажал сильнее, вошел. Хотел сразу и глубоко, но боялся причинить боль. Проникал осторожно, заполняя тесное пульсирующее лоно. Он так сильно хотел Милу, что был близок к тому, чтобы отдаться как мальчишка, сразу. Пытаясь не допустить этого, Вадим замер, его трясло от возбуждения, член внутри влажного лона содрогался, сознание туманилось, сердце колотилось. Мила выгнулась, застонала и вдруг начала кончать, сокращаться часто, судорожно. Оргазм накрыл ее внезапно, она закричала, забилась под Вадимом. Он не мог больше терпеть, вошел в ее оргазм весь резко, еще и еще. Хватило его на несколько ударов, а дальше сорвался, проливаясь в нее семенем и душой. Возбуждение было так велико, а ожидание слишком долго! Освобождение не дало облегчения, лишь усилило желание. Вадим остался в ней.

– Я кончил в тебя, сладкая, прости… Еще хочу…

– Дай мне его еще, не вынимай! – жарко шептала она, притягивая его к себе, всеми силами стремясь удержать.

– Да, да…

Он продолжал двигаться, она – кончать. Это повторялось много раз, пока он не застонал, приближаясь к вершине.

– Хочу тебя, Мила… а-а-а-а… – Стал ударять сильно, часто, без нежности. Еще и еще, до острого, долгого освобождения. Тугими горячими бросками снова излился в нее, соскальзывая в блаженное беспамятство, отдался, все так же тесно обнимая, накрывая собой, на грани яви и сна шептал:

– Весь твой… люблю…

Он узнавал Милу руками, кончиками пальцев, ласкал без запретов там, где хотел, и понимал без слов. Ее тело звучало как прекрасный инструмент. Совершенный, лучший из всех, которых он когда-либо касался. Вадим слышал страх, отчаяние, безнадежность, а вместе с тем и юный восторг, желание принадлежать. Она позволила себе это, доверилась. Он хотел думать о ней, но желание накатывало так сильно, что сметало мысли, оставалась одна, главная: "Я нашел тебя". Еще нестерпимо, болезненно было жаль ее – девочку, говорящую с цветами. Беззащитную перед страстью, тягой друг к другу. Перед любовью.

Вадим всегда боялся этого слова, считал пафосным, неестественным, лишним. Зачем говорить о чувстве, достаточно жить им – так он думал раньше, а сейчас легко и счастливо произнес про себя и шептал вслух, касаясь ее души. Он знал, что Людмиле необходимо слышать, что она вбирает каждое из многократно повторенных признаний.

Она лежала неподвижно, только обнимала, и дыхание приподнимало ее нежную грудь под ладонью Вадима, волосы Милы щекотали его плечо, шею, подбородок. Он поцеловал ее в макушку, вдохнул запах еще и еще, его внутренний зверь требовал этого, жаждал, блаженствовал, удовлетворенный. А музыка продолжала звучать в сферах, Вселенная наполнялась светом, души словно вышли из тел и пребывали там, в ней…

Людмила шевельнулась, прижалась теснее, подняла руку, провела по губам Вадима и шепнула:

– Ты улыбаешься…

– Да, ты тоже.

– Как ты можешь знать?

– Я слышу.

Он повернулся, накрыл ее собой, стал целовать снова, уже зная сладость губ, мягкость покорного рта, дерзость языка. Она заставляла его трепетать, стонать, терять разум. Древнее, первобытное просыпалось и восставало в нем. И он любил её! Весь без остатка отдавался, хотел этого – принадлежать навсегда.

Второй раз они очнулись глубокой ночью, ни одно окно напротив не светилось.

– Я хочу пить, – сказала Мила.

– Сейчас принесу, – Вадим попытался освободиться из ее рук и не смог, она не пускала.

– Нет, не уходи…

– Тогда я тебя с собой возьму на кухню, да? – Он вставал, а Людмила висела на нем и смеялась.

– Да, вот так!

– Ты моя обезьянка!

– А-а-а-а, так ты все-таки любишь обезьянок, опять вспомнил… а-ха-ха…

Они не смущались наготы друг друга, напротив – хотели видеть и смотрели, когда свет уличных фонарей лёг на их тела.

– Ты красивая, такая красивая, – лаская грудь и живот Милы, твердил он. – Я всегда хотел узнать, как же зовут ее…

– Кого?

– Девушку с волосами цвета льна..

– Ты странный… чудесный…

Она пила воду из чашки, а Вадим целовал её мокрые губы. В их близости не было ничего запретного и ничего развратного. Взрослая горячая любовь опаляла, заставляла содрогаться, стягивала, закручивала в узел, бросала друг к другу, не позволяла разомкнуть объятий, расплести пальцы, разъединить души.

Они вернулись в комнату, но не легли, целовались стоя. Вадим наклонился, взял ее под колени, потянул наверх. Мила обвила руками его шею, обхватила бедра Вадима ногами, опустилась лоном на возбужденный член, ахнула, откинула голову назад. Вадим шагнул к стене, стал брать резко, ударяя снизу, притягивая на себя, Мила закричала, заплакала, отдалась, кончала долго, сильно, ослабела, обмякла, всхлипывая.

Он отнес на кровать, положил на спину и взял еще, не сдерживаясь. Тяжело дыша, излился в её тесное лоно. Он не мог говорить, ничего не чувствовал, кроме горячей пульсирующей глубины. Умирал от нежности и желания, не имея сил сразу взять снова, хотел томно и мучительно.

Но кроме близости физической было еще что-то – огромное, неизбежное. Оно затягивало в себя, Вадим и Мила, не отрываясь друг от друга, падали и падали в эту бездну света, теряя дыхание и разум.

Целая ночь! Осенняя, бархатная. И Мила… Его Девушка с волосами цвета льна… У нее красивое имя…

Блаженный покой охватил Вадима под утро. Никогда раньше не засыпал он так рядом с женщиной, сознавая, что безраздельно отдался ей и не сможет изменить этого.

Вадим хотел сказать Людмиле так много, а не сумел ничего – времени не хватило. Они все сожгли в страсти, потратили на любовь.

Это только казалось, что время для них остановилось, но нет! Оно бледнело, истаивало, расплывалось предутренним туманом. Сон отнимал его!

Утро наступило, заглянуло в окно вялым пасмурным рассветом. После вчерашнего солнечного дня трудно было поверить, что такое возможно, но из плотных туч сеял мелкий дождь. И надо было вставать и возвращаться к реальности.

А в них уже поселилось и возрастало то страшное и желанное, чему хотелось предаваться снова и снова, стоило лишь позволить любви властвовать над разумом. Но взрослые, обремененные многими обязательствами, они не могли себе позволить этого сразу, медлили. По молчаливой договоренности главного так и не произнесли. У них был еще день до отъезда Милы, они собирались провести его вместе, а сейчас расставались, оставляя объяснения на потом.

В это утро ни Вадим, ни Людмила не знали, что встретятся не скоро.

***

Вадим не надеялся, что сможет забыть ее, он и не хотел забывать. Каждая минута того времени, что они пробыли вместе, становилась дороже, превращалась в сокровище. Теперь он знал о любви гораздо больше, чем до встречи с Людмилой. Он ласково называл ее Милой, губы часто касались дорогого имени. Вадим произносил его вслух, чтобы слышать собственный голос и так соединяться с ней. Он со стонами звал ее по ночам, кусая подушку, томясь желанием близости. Он говорил с ней днем, жаловался, умолял. И когда играл – чаще всего, когда играл, – он звал ее… Думал, что она рядом, в зале, смотрит, слушает. Что вот он закончит, войдет в гримерку, а она там… Представлял тепло ее губ и рук и то, как она растягивает слова, букву «и» в его имени – Вади-и-им, – то ли утверждая, то ли спрашивая. Он думал о ней, когда вел машину, и когда шел в толпе в любом городе мира, искал глазами. А возвращаясь домой, в Петербург, открывал дверь и абсурдно верил, что Мила встретит его на пороге.

Мысли о ней стали похожи на болезнь, на зависимость, он не мог жить без них. Не мог жить без нее!

Самолет набрал высоту, Вадим закрыл глаза. Надо уснуть, через пять часов, если повезет, быстро пройти таможенный досмотр, он будет репетировать в Карнеги Холл в Америке. Концерт в тот же день вечером, а через день – в Париже. Так совпало, что подряд, и это хорошо. Когда Вадим играл, становилось легче: музыка возвращала ему Милу, становилась ею, и он мог говорить с ней, касаться, любить…

Но сейчас надолго улетал от того места, где они встретились.

Мысли спутались, гул двигателя усыплял, превращался в звучание оркестра. Третий концерт Рахманинова… Мысленно Вадим уже играл, отдавался томительной скорбной мелодии.

Так бывало с детства: музыка жила внутри, Вадим слышал её постоянно, даже во сне, но чаще она не давала уснуть. Он плакал и жаловался маме, та гладила его по голове, утешала. Это не помогало, Вадиму надо было выпустить музыку, он вставал среди ночи и шел к пианино. Играл, играл… Соседи сердились, стучали в стену, они не понимали, даже родители не понимали. А Мила поняла бы…

И как странно и несуразно они попрощались, ничего не успели сказать друг другу, не договорились толком о встрече. А когда же было? Разбудил их звонок мобильного телефона, подружка Милы – Тоня – вместе с сыном приехала в Пушкин и спрашивала, как добраться от вокзала.

Глаза Людмилы широко раскрылись от ужаса, когда Вадим сказал, что от вокзала до дома пешком семь минут.

– Надо постель застелить, – натягивая на себя одеяло, выдохнула она.

– Да, и одеться, – Вадим отвел с ее лица растрепанные волосы. – Все хорошо, не бойся, дверь закрыта, никто не войдет. Давай ты первая в ванную, я пока здесь все уберу.

Тоня была удивлена, но не шокирована. Вероятно, сочла вполне нормальным, что у Милы не только дружба с "давним знакомым". Да она и не вдавалась в подробности. Переполненная впечатлениями о Петербурге, она говорила и говорила, взахлеб рассказывала, как они провели день. Особенно про парк развлечений на Крестовском острове.

– Это называется Чудо-остров! Мы на чем только не катались, жалко ты не пошла. Там есть такая ракета высоко-о-о-о поднимают, и давай кружить, а потом как перевернут вверх ногами. Страшно!

– Ничего не страшно, мам! Я бы и сегодня пошел, зачем нам этот Царскосельский парк скучный, во Владимире такой же есть.

– Молчи, Славик, такого нет. Зафоткаешься, ВКонтакте выложим, все обзавидуются!

Тоня была без комплексов: простая, открытая и шебутная. Не злая. Вадим легко мог представить её за прилавком цветочного магазина, а вот Милу – нет.

При Тоне невозможно было показать, что между Людмилой и ним что-то было. Не то чтобы стыдно, а НЕЛЬЗЯ. Потому что это не случайная встреча по зову крови, а другое. И Вадим уверен был, что теперь они не могут расстаться, но при Тоне и Славике невозможно было об этом говорить.

Мила не стала уточнять, с каких времен они знакомы – неожиданная встреча, “как в кино”, улыбалась она и отводила глаза. Тоня и не расспрашивала.

Сидели на кухне, пили чай, обсуждали Петербург.

При чужих Вадим смутился неустроенностью жилья, сразу вылезли недостатки потолка, пола и стен. А Людмила заметно напряглась, начала шутить, смеяться, пряталась за это. Он все понимал и не мог помочь, а минуты утекали неумолимо.

Вадим видел, как тяжело Людмиле сохранять лицо. Лучшее, что можно было сделать, – поскорее расстаться. Да и он торопился, понимая, что Захар в ярости и беспокойстве, времени до встречи с прессой в обрез, и надо еще заехать домой и переодеться. Поэтому, когда Тоня, обсудив шикарные бутики и цветочные магазины на Невском, засобиралась в парк, удерживать не стал. Но возникла неловкость.

– Я думала вы с нами, – вдруг заявила Тоня, – показали бы тут все.

– К сожалению, не смогу, другие планы на день.

Он сказал это, взглянул на Милу и ужаснулся – неужели она на свой счет приняла? Глаза опустила, закрылась… А он даже до парка её проводить не может, времени нет, людей подводить нельзя. О том, чтобы концерт отменить, у Вадима даже мысли не возникло. Все билеты проданы, и уважительной причиной для отмены могла бы послужить только смерть исполнителя.

Захар Иосифович часто повторял это в назидание ученикам, не слишком хорошо готовым к зачетам и экзаменам. И еще, что музыкант принадлежит не себе, а публике. Эту заповедь Вадим свято соблюдал еще со старших классов музыкальной школы, с первого своего выступления на серьезном концерте в Малом зале филармонии. Сегодня его ждут в Большом.

Мысли невольно обратились к текущему, ночь с Людмилой отодвинулась в прошлое, стала чем-то необъяснимым, за пределами его реальности. Тогда еще он не мог понять, что удержать Милу важнее всех концертов вместе взятых!

До последнего он надеялся, что сумеет хоть на несколько минут уединиться с ней, объяснить про концерт, договориться встретиться вечером, сразу же после концерта, или, может быть, пригласить её в филармонию. Но ничего этого не вышло. Он опаздывает, опаздывает, безбожно опаздывает! Эта мысль вытеснила все остальные.

Когда прощались, уже в прихожей, Вадим поцеловал Людмиле руку, дольше, чем позволяли приличия, удерживал в своей, прижимался губами к запястью. В ответ ощутил пожатие. Хотела ли Мила, чтобы он все забыл? Об этом ли просила? Или умоляла не оставлять ее сейчас?

Он не мог думать об этом, совершенно не имел времени, до пресс-конференции оставалось часа три – это только доехать до дома, схватить кофр с фраком, рубашку и туфли и нестись обратно в город.