Текст книги "Пианист. Осенняя песнь (СИ)"
Автор книги: Иван Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
Глава 6
В машине Вадима разместились Мила рядом с Лиманским, а Захар с нотами, цветами и подарками для родителей Вадима – на заднем сиденье.
– А мы с пустыми руками, – сокрушалась Мила. – Как же… в Новый год?..
– Ничего, главное, сами придем.
Если бы не Захар, то Мила сказала бы Вадиму, что сильно тревожится об этом первом визите к его родителям, но при Травине она постеснялась. А у самой даже руки дрожали, так боялась. И не столько того, что ее не примут, а, судя по телефонному разговору, скорее всего, так и будет. Мама не очень рада, и это Вадима расстроит – вот чего Мила опасалась и не хотела.
Доехали быстро, дороги свободные, в два часа ночи машины стояли на приколе, а народ на улицу высыпал запускать салюты и петарды. Они то ближе, то дальше вспыхивали в небе.
– Ты себе не представляешь, Вадик, как я давно искал эту редакцию Крейслера. Для камерного ансамбля надо. Помнишь, ты у меня играл Ла Гитана, там с глиссандо?
– Еще как помню.
– И кто-то ноты замотал, а я хотел новой девочке дать.
– Дафне?
– Да. Ты ее откуда знаешь?
– С отцом знаком. Мы давно с Дафной дружим, еще с Франции. Лет восемь уже. – Лиманский свернул под арку во двор.
– Восемь лет! А… ну да, ну да, ты же рядом с ними домик арендовал в Провансе… – замялся Захар. – Приехали уже?
– Да, сейчас я поближе к парадной встану и подальше от площадки, а то с петардами этими… Везде одно и то же. Что во Франции, что в Италии, всю ночь запускают. Все, приехали, можно выходить. – Лиманский поставил машину на тормоз. – Сейчас я вам помогу, Захар Иосифович.
Мила вышла из машины, осмотрелась. Заехали они во двор сталинской кирпичной пятиэтажки. На детской площадке суетились люди. Смеялись, кричали, бегали друг за другом. В центре трое мужчин, присев на корточки, крепили в песочнице петарду, а человек десять мешали им, подавали советы. Новый год без снега, зато с салютом.
– Идем, идем от греха, – поторопил Захар.
Они вошли в подъезд, поднялись на второй этаж, лифта в доме не было. Травину подъем дался с трудом, перед дверью Захар Иосифович с трудом перевел дыхание.
– А бывало, бегом к вам. Сколько мы с тобой тут занимались, с первого курса училища, как вы переехали из Пушкина. Пианино все то же стоит? Я дома у твоих давно не был.
– Все то же. Я сам давно не был, – признался Вадим и нажал на кнопку звонка. За дверью услышал приглушенное:
– Сейчас-сейчас, иду!
Открыла женщина. Уже немолодая, но еще красивая, и сразу можно было понять, что это мама Вадима – угадывалось сходство. Глаза, форма бровей, губ…
Женщина вышла на лестницу, потянулась, обняла Лиманского.
– Вадик! Я уже беспокоиться начала!
Она говорила еще что-то, а Мила смотрела не на нее с Вадимом, а на другую женщину, что стояла на пороге внутри. Модельная стрижка, идеальный маникюр и мейкап, облегающее стройную фигуру темно-красное платье. Взрослая, но красотой поспорила бы с двадцатилетней. Блестящие густые каштановые волосы лаконичным каре обрамляли лицо, очень светлые голубые глаза смотрели на Милу в упор, изучали.
– Здравствуй, Инна.
– Здравствуй, – отвечала она. – С Новым годом.
Из глубины квартиры выбежала девушка в зеленом коротком платье, с нитью серебристой мишуры на плечах. Глазами девушка похожа была на женщину, и уверенность Милы лишь подтвердилась, когда она услышала:
– Здравствуй, папа!
Значит, все так, дочь и бывшая жена, но зачем?! И что теперь делать. Уйти? Остаться? Мила себя ни в чем не чувствовала виноватой, а дочь Вадима смотрела на нее с презрением и откровенной неприязнью, и от этого стало неуютно. Заходить в квартиру расхотелось.
– Здравствуй, Ириша. – Лиманский обнял и дочь, но она тут же отступила обратно к матери.
Так они стояли разделенные порогом. Из квартиры доносилась музыка, смех.
Обстановку разрядил Захар. Он, конечно, узнал и жену, и дочь Вадима, но с невозмутимым видом спросил:
– Что же мы стоим?
– Да, проходите, конечно! – засуетилась мама Вадима.
Несмотря на всю неловкость ситуации, она с обожанием смотрела на Лиманского. Судя по всему, ее мало беспокоили его жены, главное, что он был здесь.
– Это вам, с Новым годом! – Мила протянула цветы матери Вадима.
– Мама, познакомься, это Мила – моя жена, – сказал Лиманский. – Мила, Надежда Дмитриевна – моя мама.
– Я так рада, что вы пришли! Спасибо, с Новым годом! Что за прекрасные цветы… Проходите же! – Надежда Дмитриевна нервничала. Мила вошла и сразу попала под еще один оценивающий, но не настолько неприязненный, как у жены и дочери Вадима, взгляд. Лиманский-старший! Он тоже встретил сына объятиями.
– Вадим! Наконец! – Такой же высокий, как Вадик, только немного сутулился. Худощавый, совершенно седой, в больших роговых очках, белой рубашке, при галстуке, черных брюках, похожих на концертные. – Здравствуй. Ну что, как концерт? Захар Иосифович, – старший Лиманский протянул руки Травину, – как же я рад! Проходите, раздевайтесь и давайте к столу, к столу…
– Папа, познакомься, это Мила, – представил Лиманский. – Виктор Львович, мой папа.
– Здравствуйте.
Если бы можно было, Мила убежала бы отсюда куда угодно, хоть до утра по городу бродить. Но вида не показала и даже улыбнулась вполне правдоподобно. В магазине она научилась владеть собой, клиенты разные попадались. Кто знал, что в такой ситуации опыт пригодится!
– Очень рад, проходите. – Отец Вадима нисколько не смущался создавшейся неловкой ситуацией. – Вот сюда можно положить одежду. Вешать уже некуда, у нас сегодня аншлаг гостевой. Вы уже познакомились? Это Инночка, – он дипломатично опустил «первая жена», – и Ириша – наша любимая внучка! Ну вот и собрались наконец все вместе, я рад…. А то улетит Вадим в Канаду и дальше по миру опять на полгода… Давайте я вам помогу, Захар. – Виктор Львович отвлекся от Милы, принял у Травина куртку. – Вот сюда положим…
Вадим помог Миле снять пальто, пристроил и его на гору верхней одежды.
Инна с Ириной оставались в прихожей, потому Мила ничего не сказала Вадиму, молча разулись, и тут, стоя на ворсистом половике, поняла, что забыла туфли в машине.
– Я тебе сейчас тапочки дам, – Вадим достал из нижнего ящика вешалки женские тапочки, – должны подойти. А где же тут мои, не выкинули еще? – попробовал он пошутить, но мама приняла всерьез.
– Ну что ты! Как бы это могло быть?! Мы твои вещи все сохраняем. И пианино настраиваем, и ноты в порядке. И ты же знаешь, у папы архив!
– Да, я вам покажу! Все покажу, – обрадовался отец Вадима.
Наверно, из всех он один искренне принял Милу.
Квартира, в которой жили родители Вадима, не показалась бы Миле тесной, если бы не праздничная суета. Народу много, кто-то в комнатах, кто-то на кухне. В большой комнате ель под потолок, а потолки высокие, не хрущевка, сталинка. На елке игрушки, фонарики. В этой же комнате и праздничный стол накрыт. И телевизор с большой диагональю в нише стенки. Все типовое и достаточное, не кричащее о богатстве, но комфортное. И мебель, и шторы, и люстры. Старомодное. Если бы не плазма с плоским экраном, могло показаться, что попал в фильм про СССР.
Праздничная обстановка позволила Миле не нарушая приличий заглянуть и в соседнюю с гостиной комнату. Там стояло рыжее пианино, то самое, из квартиры в Пушкине! Мила узнала его. Оно не было ей чужим, в отличие от многочисленных гостей. Все друг друга знают, а Мила никого, тесная компания, но это совсем не то, как было в филармонии. Там Милу видели в первый раз, а приняли, как свою. Она не чувствовала дискомфорта. Здесь же, даже отбросив нелепость ситуации, когда через несколько минут они с Вадимом окажутся за одним праздничным столом с его первой женой и взрослой дочкой, Миле было неуютно. Ее не замечали. Гости оставались друг с другом. А Милы как будто и не было. Беда, что Вадима мама увела в дальнюю комнату, наверно, спальню. Мила подошла к пианино, ей хотелось открыть его и коснуться клавиш. Странное желание, ведь не умеет играть. Но Вадим играет на этом инструменте. Или играл раньше.
– Вы тоже пианистка? – услышала Мила у себя за спиной. Узнала, голос как у Вадима – Виктор Львович.
– Нет, я не музыкант.
– Как же вы познакомились?
– В кафе, в Царском селе, осенью.
– Вот оно что, а потом Вадим улетел в…
– Бирмингем, – подсказала Мила.
– А вернулся к вам. Идемте, я покажу фото с того концерта, афишу. Там был большой успех! – Отец и не скрывал, что гордится, и Мила могла его понять. Она с благодарностью приняла его предложение, слоняться по квартире и чувствовать себя пустым местом перед стеной гораздо хуже.
Виктор Львович повел Милу в свою комнату, наверно, кабинет. Получается, четыре комнаты, хорошая квартира, есть где архив разместить. Словно отвечая на эти мысли, отец Вадима сказал:
– Я давно, еще с первого его большого концерта во Франции веду летопись, собираю статьи, рецензии, афиши – все, что можно. Теперь есть интернет, и у Вадима свой сайт, раньше ничего такого, все в шкафу хранилось, на полках. Теперь я все переснял, и в цифровом виде оно на сайте, но оригиналы у меня. – Он раскрыл створки шкафа, и Мила увидела аккуратные стопки буклетов и дисков, фотоальбомы. Виктор Львович вытащил один – большой, в тисненом переплете. – Сейчас покажу вам первый его фортепианный фестиваль, Вадиму тогда не было шестнадцати. – Гордость и восхищение сквозили в каждом слове отца. Мила понимала его очень хорошо, потому что и сама так же восхищалась Лиманским. Но вместе с тем и жалела. Среди развешанных по стенам и расставленным на полках фото не было ни одной не связанной с роялем. Разве что еще на фоне узнаваемых мировых достопримечательностей. Рим, Париж, Прага, Нью Йорк. А чтобы обычные детские – ничего. Такое впечатление складывалось, что Вадик жил за роялем. А может быть, так и было. Мила вспомнила, как он ей рассказывал про руки, что его не пускали к друзьям во двор, на каток. Не позволяли трогать ножи. Разве это нормально? Сколько же он проводил времени за роялем?
– А по скольку часов Вадим тогда занимался?
– По шесть и больше. И у него была немая клавиатура. Очень удобное приспособление, если надо поиграть вечером. Мы тогда жили в доме с очень хорошей слышимостью, и соседи… А вот, смотрите, тут у меня диски, все ведущие музыкальные студии звукозаписи сотрудничали с Вадимом. И три раза он получал высшие награды. Вот это японцы писали, в этом году… уже в прошлом…
– Наверно, он получал высшие награды, начиная с младших классов? – Мила не осуждала, она только сожалела. Любовь отца переросла в восхищение и гордость настолько, что заслонила от Виктора Львовича собственно ребенка. Или у родителей Вадика не было выбора? Ведь и Миле придется решать этот вопрос, насколько она имеет право отвлекать гения. Почему-то вспомнился Моцарт, нет, не почему-то, он только что звучал, все еще звучал в ней! Гений. Признанный миром, умерший в нищете, бессмертный… Говорят, что отец его использовал. А если просто любил вот так же странно и слепо, уверенный в своей правоте? А потом делил Вольфганга с женщиной, которой не было никакого дела до музыки. Не позволял жениться. И Моцарт выбрал женщину. А потом? Она уезжала в Баден, он писал симфонии.
Виктор Львович замолчал, оторвался от фото, посмотрел на Милу. Понял ли он по ее глазам, что она осуждает? Наверно, да, но ничего не сказал. Вернул диск на место и закрыл шкаф.
Как понять друг друга правильно двум людям, настолько по-разному любящим одного и того же человека?
Пока Мила была рядом с Вадимом, все казалось ясным и понятным, и музыка говорила «все будет хорошо». Здесь, в доме, где новой жене Лиманского не слишком обрадовались, этой уверенности поубавилось.
– Виктор Львович! Так и думал, что ты архив невестке показываешь. Она же ничего не видела еще, – по-хозяйски вошел в комнату Травин, видно было, что он тут, как дома. – А я вот что, насчет сайта хотел обсудить. У Вадика там записи выставлены, их надо убрать, особенно новые. И ни в коем случае не выкладывать ничего больше целиком! Особенно студийное.
– Я тоже все время об этом говорю, а Вадим разрешает. Не знаю, как его убедить.
– А вот пусть жена молодая и убеждает, – пошутил Травин. – Что же вы такая грустная, Мила? Новый год. Концерт такой был! Ты бы слышал, Виктор Львович, как Вадику кричали «браво», там чуть люстры не попадали. А он что творил! Запись у меня есть, послушаешь, я думал поседею такими его темпами… но справился. А кто научил? Травин! Сначала надо быстро пальцами шевелить, потом уж высокие материи. – Захар посмеивался по-доброму. Миле подмигнул, как заговорщик.
С приходом Захара и отец Вадима не таким уже отчужденным казался.
– Вот я еще вам покажу альбом. Это фото Вадика с первых концертов, он еще в консерватории учился. – Виктор Львович снова раскрыл шкаф, достал толстый альбом. Настоящий, с картонными листами, в которых были прорезаны «уголки» для фото. – Смотрите, тут по годам.
– Да, у меня учился, между прочим! Какой мальчик талантливый! Его весь отдел приходил слушать на академконцерты. – Захар перехватил альбом, раскрыл наугад. – Вот, пожалуйста, – он указал на групповую фотографию, – это мои мальчишки на юбилее. Тут консерваторские, а это вон училищные, первый курс, вот Стасик Нестеров еще маленький, это Терентьев Володя, это кореец, имя не выговорить, мы его Петя звали, он сразу на второй курс пришел. Все мои… Вы полистайте, а я Виктора Львовича украду на десять минут, очень он мне нужен. Идем, Витя, надо убирать диски с сайта, скандал будет с японцами, они же такие дотошные.
Мила осталась в комнате одна. Наверно, сюда не принято было заходить гостям.
Она еще раз осмотрелась. Простая обстановка, можно сказать, что тут засилье экспонатов, подтверждающих гениальность Вадика. Столько лишних вещей пыль собирают. Наверно, родителям так надо. Мила закрыла альбом, отложила в сторону, села на диван, чем-то он напомнил ей тот, что стоит у Мараджанова. Вот бы остаться в филармонии, не уезжать. Познакомились бы с родителями Вадима потом.
Нельзя, он с мамой разговаривает. Конечно, не передаст о чем. Скорее всего, о плохом. А может, зря мысли эти? Говорят Вадим и Надежда Дмитриевна о своем, остальное – домыслы…
Мила и представить не могла, что же на самом деле творилось за дверью спальни. Вадим хоть и был участником разговора, но тоже много нового узнал. Странный вышел праздник.
Сначала мама только извинялась, и от этого Лиманский чувствовал себя… Здесь подошло бы слово, которым лаконично умел выразить состояние Семен. Иначе и не скажешь, но Вадим таких не употреблял, разве что про себя и то редко. Он слушал, не перебивал. Понимал: это надо в первую очередь маме – высказаться, выговориться.
– Ты понимаешь, Вадик, я не знала! Мне бы в голову не пришло сводить их – Инну и твою новую… и Людмилу. Это недостойно, неприлично. Но Инночка пришла с Ирой и Костей, я же не могла их прогнать.
– Надо было хотя бы меня предупредить, – не выдержал и все-таки упрекнул Вадим.
Надежда Дмитриевна тут же заплакала. И сбивчиво, сквозь слезы:
– Ну-ну, что ты, мама! Зачем ты? Ничего страшного, мы же цивилизованные люди, не алкаши из коммуналки. Разберемся.
– Праздник только испортила всем! Захар говорит концерт был чудесный, а тут это… А я не пошла, кур дурацких жарила…
Вадим гладил ее по голове и жалел. Собственная обида, раздражение отошли на второй план. Подумал, что ведь правда не поехал бы, если бы знал, что Инна тут, и не повидался бы с мамой. А она все ждет, ждет. Ездить к нему куда-то навстречу ей тяжело, так и не видят друг друга по полгода. Только телефон да скайп. Это не замена, по скайпу не обнимешь.
– Ничего, я после Канады прилечу еще, в Москве буду играть, может, приедешь.
– Вадик, – Надежда Дмитриевна сделала над собой усилие, перестала плакать, разом обеими руками вытерла щеки, поправила волосы, – я должна с тобой поговорить. Никто не решается, придется мне.
– О чем же? – Вадим отпустил ее. По тону понял, что разговор не о музыке пойдет.
– Не новогодняя тема, но что поделаешь. Инна сама не сочла возможным, а Ирочка боится. Поэтому придется мне, – повторила она.
– Да что случилось? – Лиманский напрягся в ожидании. Он понимал, что это о жене и дочке, но то, что услышал, в голове укладывалось с трудом.
Лиманский давно уже не питал иллюзий на предмет своего бывшего брака и отношений с Инной. Нет, он ни в чем не мог бы ее обвинить, да и не стал бы, скорее себя. Не получилось, не срослось. На самом деле никто не виноват. Теперь, руководствуясь опытом прожитых лет и знанием того, какая у него получается жизнь, Вадим поступил бы иначе, в двадцать лет он не знал ничего, кроме волнения чувств. Они могли бы стать любовью, если бы больше времени удавалось проводить с Инной. Или если бы она соглашалась чаще ездить с ним. Но Инна не любила переезды, чужие дома, номера гостиниц, даже самые комфортабельные. Она говорила, что в прошлой жизни, наверно, была кошкой и потому так привязана к дому. Инна хорошая мать, это отрицать нельзя, Вадим всегда был благодарен ей. Но это не любовь! Благодарен… она жила с ним, воспитывала дочь. Маленькая Инна не узнавала, пугалась, когда Вадим приезжал после многомесячного отсутствия. Теперь-то знает, а все равно боится – вон, мама сказала. Что же там такое?
– Понимаешь, Вадик… ты только не сердись и не ругай ее. – Мама все расправляла на коленях платье, «обирала» себя. Вадим знал – это признак крайнего волнения, и болезненно реагировал на него. Ну почему ж именно сегодня, когда он пришел к ней с такой радостью?!
– Как я могу ругать, если не знаю за что? Давай ты уже расскажешь, и нам обоим станет легче.
– Даже не знаю… – Надежда Дмитриевна прерывисто вздохнула и решилась. – Ты ведь в курсе, что Костя с Иришей снова сошлись?
– Нет, впервые слышу, но буду знать.
– Это еще не все, что тебе надо узнать. Дело в том, что у них… что Ирочка в положении.
– Что?! – Он резко встал. Мать тоже вскочила и сделала шаг к двери, как будто он, Вадим, мог сейчас пойти туда, в гостиную, где были Ирина и Костя.
– Нет, Вадик, постой, дай я тебе объясню.
– Да что тут объяснять? – Лиманский вернулся к созерцанию серого двора.
– Пусть поженятся, если любят друг друга. Раз сошлись обратно – значит, что-то между ними есть, – озвучил свою мысль Вадим. – И причин не вижу для страхов. Чего Ириша ко мне не пришла? Думала побью женишка? Так мне руки жалко, – попробовал отшутиться Вадим. – Может, позовешь ее?
– Правда, Вадик? И ты не против этого брака?
– Почему я должен быть против? И какое я имею право быть против? Мы что, в крепостной России живем? Они свободные люди, уже жили гражданским браком.
За этим разговором Вадим не то чтобы позабыл о своем, но счел неуместным, а это тоже было важно. И все-таки он промолчал, ничего не стал говорить про Милу, про то, что любит ее, и хотел, чтобы и мать полюбила. И еще о многом хотел бы он поделиться с ней. Но не время и не место…
Когда-нибудь в другой раз.
– Тогда идем к столу, все с полуночи сидят. Уже собирались на улицу салют запускать. А ты голодный, я же наготовила, так ждала. Пойду умоюсь, зареванная… А ты иди, Людмила твоя там, наверно, скучает. Я… – Она с трудом сдерживалась, чтобы снова не заплакать. – Я рада за тебя! Неожиданно все…
– Мама… знаешь… – Вадим резко к ней повернулся, искал в глазах подтверждения, что правда рада. – Я Милашу люблю. Не обижай ее!
– Ну что ты, Вадик… Вадик! – Надежда Дмитриевна рванулась к сыну, обхватила руками крепко, хотела прижать к себе, так ведь большой уже, высокий. Вышло, что сама прижалась. И заплакала уже навзрыд, повторяя сквозь всхлипывания, неразборчиво: – Я одного хочу – чтобы ты счастлив был, сынок!
Большая часть гостей пошли на улицу подышать, а две семейные пары дружно засобирались домой. Хоть Инна и Вадим Львович ничем не выказали смущения, но долгое отсутствие Надежды Дмитриевны, Вадима и Милы было замечено. Благоразумно рассудив, что веселье изрядно подпорчено и намечается семейная разборка, близкие друзья предпочли вовремя распрощаться. Лучше не быть свидетелями, чем потом отводить глаза при встрече.
Мила все еще оставалась в кабинете Виктора Львовича, без Вадима или его отца идти к незнакомым гостям ей не хотелось, видеть Инну с Ириной – тоже. И домой уйти нельзя, вот ведь глупая ситуация! Если все-таки пойти к гостям, что там делать без Вадика? Из соседней комнаты она слышала смех и восклицания:
– А этому фанту найти то, что спрятано под елкой!
И через некоторое время дружный смех.
Дверь раскрылась шире, Мила надеялась, что вернулся Вадим, но нет – Захар.
– Ну что, красавица, все скучаете? Не отпускают мужа?
Мила кивнула. Кажется, Травин отнесся к ней по-доброму. Он нравился Миле, она хотела бы с ним дружить, Захар казался гораздо моложе своих лет, не во внешности было дело – взгляд живой и манеры свободные, общался легко. Притягивал к себе.
– Не сердитесь, Мила, Вадим с матерью видится раз в год по обещанию, да и то поговорить некогда.
– Я понимаю.
– Давай мы с тобой пока поговорим. Простите, я на ты…
– Это хорошо, пусть на ты, – обрадовалась Мила. – Вадим про вас столько рассказывал!
– Когда же он успел? – Травин удивился, но не скрыл, что ему приятно слышать такое.
– Успел. Он вас любит и часто вспоминает.
– Знаю я, как он меня вспоминает. «В ритме вальса, на счет три…», – посмеиваясь, передразнил Лиманского Захар и щелкнул пальцами.
Мила засмеялась.
– Правда! Откуда вы знаете?
– Как же мне не знать. Глупые мальчишки думают, что я глух и слеп или что по училищу и консерватории не разносятся слухи об их тайных беседах. Мне первому и доносили про шуточки Лиманского. И я уверен, что они все те же остались.
– Он не только шутит, он вас еще и цитирует. Сейчас… Техника должна быть художественной, а не…
– …убожественной, – закончил афоризм Захар и уселся рядом с Милой на диван. – Это хорошо, что между вами такие отношения. Вадику не хватало их, но тут надо понимать. Знаешь, Рахманинов любил повторять, что он на восемьдесят пять процентов музыкант и только на пятнадцать «все-таки еще и человек». Так вот, Вадим на все девяносто музыкант. Это надо принять.
– А те пятнадцать или десять, они могут быть процентами счастья?
– Для пианиста счастье – это сцена, – с нажимом парировал Захар.
– А для человека? У меня нет музыкального образования, судить могу по тому, что слышу, но музыка Рахманинова не кажется сочиненной счастливым человеком. – Мила не боялась, говорила с Травиным на равных. Может быть, сейчас она и потеряет расположение любимого педагога Вадика, но даст понять, что продолжит бороться! Травин отстранился и посмотрел на Милу с удивлением. «Так вот ты какая…» – угадала она.
Захар задумался, на вопрос не ответил, заговорил о другом.
– Ты знаешь, я слушал записи Вадима за последние месяцы. Студийные и с концертов. И боялся за него все больше. Ведь учил Вадика достаточно много лет, чтобы понять. И не мог. Происходило с ним такое, о чем я не догадывался. Играл он все лучше, но… Нехорошее происходило, даже страшное. Никогда с ним такого не было! И что тут поделаешь? Даже думал, что я виноват, учил-то я. Но вот он сегодня снова по-другому играл. И только сегодня я понял, что это он с тобой говорит или о тебе. И от тебя зависит сейчас, что будет дальше.
– Я не понимаю. – Мила не ожидала, не была готова. Что может зависеть от нее?
– Без музыки он жить не может, но и без тебя тоже. Как вы станете делить его – не знаю. У Инны этот вопрос решился легко, она сама по себе со своим фитнесом, Вадик сам по себе со своей музыкой. С тобой так не будет.
– Вы зря мне все это говорите, Захар Иосифович. Не собираюсь я Вадима ни с кем делить и в процентном отношении счастье его рассчитывать не буду. И у музыки его отнимать не стану, да я и не смогла бы. Он пианист. Давайте мы оставим этот разговор, возможно, он преждевремен.
– Хорошо, может, ты и права. А я перестраховщик мнительный, – засмеялся Травин, похлопал Милу по руке. – Не сердись на старика. Новый год сегодня. Праздник. Пойдем уже к гостям. Ты тут не бедная родственница, а жена Вадима Лиманского, и нечего по углам отсиживаться. Привыкай, теперь все время на виду будешь.
Она хотела рассказать про филармонических дам и не успела.
– Милаша? Ты тут? – Вадим вошел, увидел Милу с Захаром. – Не помешал я вам?
– Нет, Вадик, мы уже все обсудили и собрались идти воздать должное маминым пирогам с капустой. Надеюсь, на нашу долю остались. Нигде больше нет таких, – сказал он Миле. – Пойду я проверю, а вы подтягивайтесь.
– Мы сейчас. – Вадим отступил и пропустил Захара, но сам не вышел, а напротив, прикрыл дверь.
– Что, Вадик? – Миле было тревожно, но Вадим улыбнулся, шагнул к ней, взял за руки.
– Все хорошо, Милаша, прости, что бросил тебя на съедение Захару.
– Нет, он хороший, он тебя любит.
– Ну да, на ужин.
Мила засмеялась, приподнялась на цыпочки, руками обвила Вадима за шею.
– Что там было?
Лиманский понял, о чем она спрашивает, но говорить про это не хотел.
– Неважно, это об Ирине мама беспокоится. Мы уже все обсудили.
– Хорошо. – Мила оставалась так, тесно прильнула к Вадиму. Когда он был рядом, все казалось правильным.
– Сейчас я тебе кое-что покажу, – шепнул ей на ухо Лиманский, – это моя давняя большая тайна. Посмотрим, все ли уцелело.
– Что?
– Сейчас.
Вадим мягко высвободился из ее рук и подошел к пианино. Мила думала будет играть, но Лиманский отодвинул банкетку и присел на корточки. Он ощупывал нижнюю панель.
– Что ты делаешь?
– Сейчас узнаешь. – Лиманский отпустил крепеж и вынул нижнюю панель, обнажая раму со струнами и приводы педалей. Приставил к стене и снова опустился к нижней части пианино.
Мила наклонилась, потом тоже присела рядом, заглянула под выступ с клавишами.
– Я никогда не видела! Что там внутри.
– Отдаленно напоминает арфу. У нас в училище был такой предмет, «ремонт инструмента», все прогуливали, а я нет. Мне нравилось. Я и настроить могу. Серьезный ремонт, конечно, нет, но… Ой, пыли тут, надо бы пропылесосить. Ты сейчас чихать начнешь.
– В Новый год?
– Чихать?
– Нет, пылесосить. Ну, Вадик, что ты смешишь… апчхи!
– Я же говорил…
Мила протянула руку, хотела потрогать самые толстые рыжие струны.
– Можно?
– Конечно. Давай я верхнюю сниму, заодно посмотрим, как оно тут. – Он встал, отпустил крепежи верхней панели, отставил к стене и ее. Открылись механизм и струны. Вадим показал: – Эти медные, а эти стальные. Регистры хорошо видно, струны разной толщины. Тут фанера, – Вадим постучал по снятой панели, – а рама чугунная. Вот тебе и вся конструкция. Наверху молоточки. Смотри. – Он пробежал пальцами по клавишам.
– Ой! – удивилась Мила на движения механизма.
– Как мыши, да? Бывало, я снимал верхнюю панель и играл так гаммы. Еще любил свободные басовые струны подергать, они так здорово долго звучали.
– Кто же это придумал? Пианино, рояль.
– Не сразу, придумывали постепенно, но был конечно первый, кто додумался послушать. Наверно, было так, – Вадим, без тени улыбки глядя на Милу, начал нараспев, тоном сказочника, – в далекие-предалекие первобытно-общинные времена, где-то на заре человеческой цивилизации, когда деревья были маленькими, а хвощи большими, и по Земле еще во множестве валялись кости динозавров, которые так хорошо годились на луки, одному ленивому Охотнику надоело сидеть на дереве и ждать медлительного жирного мамонта. И от нечего делать наш далекий предок начал дергать тетиву: «Трунь, трун-н-н-н-нь….», – Вадим тронул басовую струну, и она ответила, а Лиманский продолжал: – Мамонт услышал и убежал в другую сторону. Топ-топ-топ. – Вадим взял несколько аккордов в низком регистре. – Охота была испорчена. Зато изобретен первый в мире струнный инструмент. Конечно, нерадивого охотника старейшины сейчас же изгнали из племени, потому что Вождь рассердился, он остался без жаркого из подбедерка мамонта! Но Охотник не унывал, он натянул на лук еще две тетивы и стал подрабатывать тамадой на первобытно-общинных свадьбах. Так появился первый в мире гастролирующий музыкант.
– А-ха-ха… – Мила закрыла лицо ладонями, – Ва-а-а-адик! «Тру-ун-н-нь…» ха-ха-ха… Какие свадьбы, у них был матриархат!
– Ну и что? При матриархате разве браки не регистрируют? Хорошо, вернем верх, как было, – Вадим взялся за панель, – а внизу у меня… сейчас покажу.
Когда верхняя часть встала на место, Вадим снова обратился к нижней. Справа, там, где не было педальных рычагов, Мила увидела что-то вроде небольшого ящичка с крышкой на крючке.
– Что это, Вадик?
– Во время красного террора дворянская элита прятала тут бриллианты и фамильные драгоценности. Настройщики ставят сюда воду, чтобы древесина не рассыхалась. Два стакана воды помещается. А у меня тут нечто особенное. Я теперь заберу это к нам домой. – С этими словами Вадим откинул крючок и извлек из ящика картонную коробку. – Держи.
– Что там? – Мила осторожно приняла из его рук таинственную коробку.
– Два стакана счастья. Сейчас я соберу пианино и покажу.
Они сели на диван, Вадим раскрыл коробку, внутри был матерчатый сверток. Из цветастой синей байки Лиманский осторожно извлек два стакана, наполненных мелкими ракушками, деревянную трубку, кусок узловатого корня какого-то дерева и несколько обкатанных камушков гальки. На самом дне коробки было еще что-то, завернутое в бумажную салфетку.
Мила ждала, смотрела на Вадима, как менялось выражение его глаз, становилось мечтательно-печальным.
Лиманский наклонил стакан, и ракушки с тихим сухим шорохом и дробным стуком посыпались на диван. Там были и мелкие камушки. Длинные чуткие пальцы Вадима быстро нашли среди них несколько гладких черных, с металлическим отблеском. Вадим положил их на ладонь.
– Обсидиан. Застывшая лава Карадага.
– Из Крыма?
– Да, мы были один раз. Тогда я впервые увидел Черное море. И горы. Они поразили меня, ничего подобного я не видел. На берегу там нет песка, как в Анталии или во Франции. Там галька, причем черная. И вот эти ракушки, целые или обломки. Они колючие и горячие, босиком не пройти. Мы ездили втроем с мамой и отцом, и я был счастлив. По-настоящему! А вот здесь, – Вадим развернул салфетку, – одна ракушка лежит отдельно, не помню уже почему, но, наверно, тогда это что-то значило. Еще тут монеты, украинские, по одной копейке. – Вадим положил на ладонь рядом с черными камнями одну. – Тысяча девятьсот девяносто второй год год, совсем новая, в ходу не была. А мне тогда только исполнилось двенадцать. И в то лето я весь месяц, пока на юге были, не занимался. Потом я много по миру ездил, видел и Альпы, и Пиренеи, океан, купался в нем. Но южный берег Крыма мне казался самым лучшим, море самым ласковым, а ракушки самыми красивыми. Я тогда перед отъездом сбежал на пляж и в рюкзак набрал их горстями, не то чтобы искал особенные, а попалось, смотри вот, сердечко. – Вадим показал Миле белый камешек, обкатанный морем и правда по форме напоминающий сердце, как его рисуют на открытках к четырнадцатому февраля.
