Текст книги "Пианист. Осенняя песнь (СИ)"
Автор книги: Иван Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
– Мила, ну что ты в самом деле? Ты не мешаешь, я на поезд должен сесть! Понимаешь? Я приеду через восемь… нет, девять часов, в полдень, поезд семьсот двенадцать, скоростным, и тогда все тебе объясню. Извини, досмотр!
Он должен был отключить телефон и пройти через рамку металлоискателя, предъявить паспорт, дождаться, пока проводник сверит в списке фамилию и номер. И все это время не знал, будет ли она ждать… или не будет… опять исчезнет.
Вадим набрал её номер сразу, как только занял свое место в вагоне. Поезд еще стоял, пассажиры устраивались, размещали вещи в багажном отсеке, провожающие прощались. Среди гомона и суеты Лиманский никак не мог сосредоточиться и сказать главное, невозможно обсуждать такое по телефону!
Она сразу приняла вызов. Ждала? Если бы так…
– Мила, ну вот, я звоню, здравствуй еще раз. – Вадим поражался собственному косноязычию, но ничего не мог поделать, слова не шли. Он бы хотел сказать ей так много о том времени, что был без неё как без жизни. Не чувствовал мира вне музыки. А в музыке была она – его Мила. Там он мог любить её и принадлежать ей безраздельно. Там все казалось достижимо… Но как сказать об этом, тем более по телефону, вблизи незнакомых людей… И он замолчал в ожидании.
Мила тоже молчала. Значит, не рада, что он приедет, – сомнения его не напрасны. Тогда зачем позвонила? Может быть, ей все-таки нужна помощь? Стесняется попросить? Не знает, как начать?
Он до сих пор не спросил, где искать ее во Владимире, смогут ли они увидеться сразу? Или, возможно, она не одна, может быть, у неё кто-то есть. Нет, конечно нет, тогда бы она звонить не стала. Что же еще, какая причина? Вадим с каждой секундой её молчания тревожился все больше!
– А у тебя все хорошо? Ты столько времени не звонила. – Какой идиот, это же на упрек похоже! – Ты здорова?
Почему же раньше-то он не подумал об этом? Что ей может быть не до звонков. А он, вместо того чтобы помочь, ждал, сомневался, думал всякую чушь.
– Здорова, спасибо… Я потеряла мобильный, еще в Питере, у меня не было твоего номера и… узнавать я стеснялась, а мой восстановить не получилось. Так и растерялись.
– Вот оно что… – Потеряла телефон! Такое простое объяснение – потеряла телефон.
"Сапсан" мягко тронулся и начал набирать скорость.
– Да, а потом, представляешь, нашла в сумке салфетку, помнишь, ты мне в кафе свой номер записал? – Она немного оживилась, Вадим услышал в голосе улыбку и сейчас же представил, как Мила улыбается. – Вот и позвонила, потому что… Ну, неважно… Я тоже рада тебя слышать! Значит, ты в Петербурге?
– Пока еще да, но поезд уже тронулся.
– А куда ты едешь?
Разговор выходил странный, буднично-спокойный. С одной стороны, Мила и Вадим говорили так, будто давно общаются и не расставались с того дня в Павловске. С другой, связь почему-то слабела, как дыхание умирающего.
– Разве я не сказал? Через Москву еду во Владимир, прямого скоростного нет, а на обычном дольше.
– Тебе надо скорее? Что-то срочное?
Она никак не отреагировала на его последние слова. Все тот же спокойный тон, тихий голос, больше не плачет. Очевидно, что других слов ждала! А он не смог сказать. Была бы рядом – обнял…
– Да, очень срочное, жизненно необходимое.
– Понятно… Так, значит, ты во Владимир по делам.
Вадим глубоко вздохнул. Ну пошлет – значит, заслужил…
– Нет, я к тебе, Мила, ты сможешь меня встретить? Или скажи, куда потом во Владимире, я адреса не знаю, по номеру телефона мне сказать не хотели… Я пытался узнать в Евросети на вокзале, и вдруг ты звонишь сама. Как будто услышала.
Ему стало тяжело говорить, вдруг навалилась усталость за все то пустое безнадежное время, что он был без Милы, думал за нее, строил длинные логические цепочки из несуществующих фактов, а на самом деле… Потеряла телефон… стеснялась спросить его номер…
Лиманскому повезло, что народа в вагоне было мало: из четырех кресел в отсеке он занимал одно – другие оставались свободными. Невозможно сейчас видеть чужие лица.
– Ко мне? Вадим… Ты ко мне поехал? У тебя концерт в филармонии. О нем раньше не было ничего в группе, а сегодня появилось…
– Да я не планировал, это спонтанно вышло в мои свободные дни… Постой, откуда ты знаешь? В какой группе?
– Где про тебя пишут. Там много всего: фотографии, видео с концертов, твои интервью и записи. Извини, я… нет ты не думай… не то чтобы я за тобой следила… Господи! Я просто… хотела тебя видеть и слышать. Как ты играешь…
Это был шок. Вадим в эти месяцы думал о чем угодно, но только не о том, что Мила слушает его записи и смотрит интервью. А он столько времени… Ну совершенный идиот!
– Ты слушала, как я играю?
– Да! Каждый день. Мне казалось, что ты… Я понимаю, это глупость, но мне казалось…
– Что? Скажи…
– Что ты зовешь меня.
– Я звал, Мила, звал. Мне было плохо без тебя, я скучал, как брошенный пес.
– Бедный! А я боялась, что мы никогда больше не увидимся.
– Увидимся! Сегодня.
– Скажи когда… Я не запомнила поезд. На вокзал приеду! – Теперь она то ли смеялась, то ли рыдала, не понятно было. – Сегодня увижу тебя! Не могу поверить, что правда… вдруг опять потеряемся.
Он слушал ее, прикрыв глаза, вспоминая, какая она, Мила, как смеется, как задумывается, ее милый жест, когда волнуется и проводит пальцами по щеке. И то, как волосы падают на лицо… Ее волосы, ах, какие они, когда… Что она говорит? И опять плачет. Зачем слезы теперь, когда всё хорошо?
– Ну что ты, Мила, куда я денусь? Думаешь, в Москве заблужусь? Не плачь, пожалуйста! Это все прошло, ты нашлась, и больше я тебя не отпущу. Не потеряю… – Невозможно было сказать всего по телефону, но и разъединиться страшно. – Я не знал, что делать, думал молчишь, потому что все, решила не встречаться больше, обиделась, что в тот день не остался с тобой. Но я не мог, Мила, никак не мог. Потом улетел за границу. Несуразно все вышло. Это я виноват, что нам обоим так плохо было, надо было сразу ехать искать тебя. Прости, я боялся, что прогонишь
Вадим осекся, он понял, что говорит слишком громко, и пассажиры из тех, что сидят поближе, уже прислушиваются к разговору.
– Что ж ты плачешь? Не надо, я скоро приеду, – повторил он. И как оборвалось что-то внутри, отпустило. Вадим махнул рукой на условности, да пусть слушает кто хочет, что ему в том? Мила плачет, а он не может прямо сейчас обнять ее, утешить, тогда хоть сказать правду. Чтобы прямо сейчас узнала, а не через девять часов! И как их пережить без неё… – Приеду и обниму тебя, Милаша… Я не жил все это время. Если бы ты знала, как было плохо без тебя… Я тебя люблю, слышишь? Люблю тебя…
Поезд вошел в слепую зону и связь прервалась.
1 – “Все мое ношу с собой” – Цицерон
Глава 12
Лиманский попробовал перезвонить, но нет, только экстренные вызовы. Что за глупость! Но почему именно сейчас?! Он готов был разбить телефон. Нет, так нельзя… А объясняться в любви по телефону? Это нормально? Что он творит, все только портит! Не мог подождать, пока они с Милой встретятся.
А ждать еще долго, как это выдержать, чем занять мысли?
Девушка, которая сидела с другой стороны вагона ближе всех к Вадиму, начала его откровенно рассматривать. Она, конечно, все слышала и слово "люблю" тоже.
Лиманский демонстративно отвернулся к окну, пусть смотрят, слушают, делают, что хотят. Ничего сейчас не существует, кроме его стремления оказаться рядом с Милой. Надо было не поездом, а самолетом.
Наконец снова удалось дозвониться, было плохо слышно, шли помехи, терялся звук, но связь держалась и гудки вызова заставили сердце Лиманского сбиться с ритма. Он ждал нетерпеливо и со страхом. Почему боялся? Теперь-то чего? Еще несколько часов, и они будут вместе. Или именно поэтому и страшно?
Мила ответила не сразу, по голосу он не мог понять, что с ней. Он хотел ее слышать! Если бы можно было – всю дорогу, не прерываясь, но понимал, что так нельзя, надо взять себя в руки, дождаться встречи. И все равно хотел!
– Мила, связь рвется. Я сам звонить буду, а то мы сейчас тебе баланс в минус загоним и не сможем говорить.
– А тебе не загоним?
Будто по обоюдному согласию они не касались того важного, что он только что произнес.
– Мне – нет, я счет пополню через мобильный банк, хотя теперь и тебе могу, когда знаю номер. Поговори со мной еще, пожалуйста, все равно о чем, хоть о погоде.
– О погоде! – Она засмеялась, и Вадим с трудом подавил желание шептать ей нежные глупости о том, какой у нее чувственный смех. Или про губы, про руки, что он хотел бы их целовать,
– О погоде, – повторила она задумчиво. – У нас снег идет все сильнее и сильнее, совсем занесет скоро.
– Как же ты поедешь на вокзал? – Вадим встревожился, он так боялся, что в последний момент вмешается непредвиденный случай и все испортит, было уже так! Мила телефон потеряла, а сам Лиманский потерял ее… – Давай лучше сиди дома, скажи мне адрес, и я сам…
– Нет, я приеду, Вадик, приеду. – Она шептала и снова плакала и, наверно, хотела, чтобы он не заметил, но не получалось. – Хочу скорее… Я не надеялась, а только все слушала тебя, как ты играешь. И стала понимать и даже отвечала. Как будто ты говорил со мной. Ведь так понятно все. И мне становилось легче, как будто ты меня слышал. А потом мне приснилась кошка. Твоя Дейнерис. Она смотрела на меня и сердито мяукала. И сумку мою драла когтями. Я проснулась и вспомнила про ту салфетку, с телефоном, ты мне в кафе записал. И сразу позвонила… Как она там?
– Кто? – Вадим не понял, потому что был поражен силой страсти, которую пробуждал в нем тихий голос Милы. Не желание, а нечто другое – огромное, сияющее. Оно все расширялось, заполняя собой мир.
– Мать Драконов. Я скучаю по ней. – Мила снова засмеялась, замолчала и через призывное, чувственное молчание с глубокой нежностью добавила: – Но по тебе больше…
И стало трудно дышать, голос пресекся, волна желания накрыла с такой силой, что Вадим не сразу смог ответить.
– Люблю тебя, Милаша…
Он готов был повторять это снова и снова, и только намертво въевшееся представление о том, что главные слова нельзя произносить всуе, удерживало его.
Лиманский был смущен и растерян, что все так просто. Еще несколько часов назад, исполненный решимости, он собирался искать ее хоть за пределами Вселенной, и вот Мила уже говорит с ним, ждет, готовится встретить…
– Вадим? Все хорошо? Что ты молчишь?
– Тебя слушаю…Не знаю, что сказать. Нет, я очень много хочу сказать, но как же по телефону? Мы так и будем три часа, – Лиманский взглянул на часы на руке, – нет, уже два с половиной осталось, так и будем говорить? Мобильники расплавятся, зарядки не выдержат.
– Нет, я не могу два часа, даже две минутки не могу – мне надо на работу бежать, – голос у неё стал несчастный. – Собраться и идти, там цветы привезли, я должна принять все, разложить. А ты… не рассердишься, если мы сейчас прервемся, – и добавила тихо-тихо: – не исчезнешь?
– Нет, не исчезну, куда я денусь? – Он говорил это без тени шутки. – Ты только не расстраивайся, все хорошо, Мила, все у нас хорошо будет.
– Правда?
– Обещаю. Разбирай спокойно цветы. Я люблю тебя… слышишь? Очень-очень-очень тебя люблю.
Вадим говорил это, глядя в темное окно, точно знал, что соседи сзади и слева через ряд слышат, и даже не пытался понизить голос. Главное, чтобы она слышала и верила ему.
На самом деле Лиманский панически, до дрожи пальцев боялся, что произойдет что-то непредвиденное: землетрясение, наводнение, поезд с рельс сойдет – и они с Милой снова не встретятся. Будь она рядом, вот в этом кресле, – догадалась бы о его страхах, по глазам, по душе, она же насквозь видит, а так Вадим отвечал ей ровно и уверенно. Сцена научила его скрывать волнение.
– Я тоже люблю тебя… очень-очень-очень… Странно говорить по телефону это..
– Нет, хорошо.
– Вадим, я должна идти! А не могу на кнопку отбоя нажать!
– Давай я первый разъединюсь, да? Ты мне сама позвонишь, когда сможешь?
– Да…
– Тогда до связи, Милаша.
Он с сожалением сделал это – нажал красную кнопку отбоя, но мыслями остался с Милой. Что она сейчас делает, что думает? Об их разговоре, о встрече? Или ей некогда, работа. Цветы. Он вспомнил рассказ Милы, она говорила с цветами. Как же он мог подумать, что музыку не поймет? Слушала, как он играет… Интересно, какие вещи и что ей понравилось больше?
Что она любит? Он даже подарка не приготовил… не подумал об этом. Сколько всего друг о друге им предстоит узнать!
Вадим пересел на свободное место напротив, чтобы смотреть в окно по ходу поезда.
За окном шел снег, он летел навстречу, сливался в белую пелену. "Сапсан" не набирал максимальной скорости, должно быть, из-за погоды, но все равно ничего нельзя было рассмотреть, кроме вихря снежной пыли. Мерное покачивание и приглушенный рокот колес убаюкивали. Вадим прикрыл глаза, руки на подлокотниках кресла расслабились, пальцы разжались.
Сон подкрался незаметно и забрал в себя сразу глубоко, во сне Лиманский увидел знакомые заснеженные аллеи Павловска, он давно не был там. Вот и скамья, что сразу за каменными столбами призрачных ворот. На спинке скамьи сидит белка, увидела Вадима, зацокала, задергала распушенным в щетку хвостом, спрыгнула на скамью, потом на землю и не прочь поскакала, а метнулась к Вадиму, на ботинок, на ногу, снова на землю, два прыжка в сторону и опять к Лиманскому – как будто зовет. Он пошел за ней, а снег все сильнее, посыпался большими рыхлыми хлопьями, как в театре. И то ли пение, то ли гудение ветра, или как будто низко звучит струна.
Вадим вышел на Круг, смотрел и не узнавал: площадка все та же, и двенадцать дорожек сходятся к ней, а постаментов со статуями нет, вместо Аполлона в центре Сильвии стоит живая ель в новогоднем убранстве. Игрушки на ней двигаются, пляшут, смеются звонко, как колокольчики звенят, перепрыгивают с ветки на ветку, блестят, переливаются. Лошадки, шары, эльфы – всех и не рассмотришь. И свечи горят в розетках из фольги, но так странно, не закреплены на ветвях, а в воздухе висят, как в детской подзорной трубе со стеклышками и зеркалами, складываются в узоры, тянутся вереницей огоньков. Зрелище завораживало. Белка доскакала до ели и скрылась за ней, а низкое пение струн смешивалось со смехом елочных игрушек, становилось громче. И вот с противоположной стороны от той, куда спряталась белка, вышли из-за ели музы. Как в древнегреческой трагедии, шли они "хором", держась за руки, чудно преображенные, светлые, снежные, подобные тем мраморным оригиналам, с которых были отлиты. И Вадим понял, что это их мечта о танце, о белых телах и одеждах. Их, столько лет стоящих тут недвижимо, черных от тоски по родным пенатам, по италийскому солнцу и лазурному небу. Вот он, их праздник в честь Великого Бога. Пение громче, движения стремительней, кружат музы, держатся за руки, выступают неразрывной цепью, легко, не касаясь земли парят над снежным покровом, манят Вадима в круг, смотрят ласково. Холод сковывает его руки, ноги, замыкает голос, добирается до сердца. Восхищение и ужас, священное оцепенение перед непознанным, трепет души.
И он знает, что нельзя войти туда, ибо нет там Времени, нет начала и конца, нет жизни, но противиться не может, делает шаг и другой. Музы танцуют, поют не размыкая губ, белые одежды развеваются, и все сильнее снег…
В снежные вихри превращаются женские фигуры, окружают ель, скрывают ее, распадаются, растворяются в белом мареве павловской метели, и Старая Сильвия приобретает свой обычный вид: занесенная снегом площадка, в центре на постаменте Аполлон, поверх венка на голове у него добротная снежная шапка и высокий снежный воротник на плечах. Так же припорошены и черно-чугунные музы. Тишина и спокойствие, какие бывают только в этой части парка.
И вдруг сердитое цоканье, а за ним детский голос, чистый, радостный:
– Мама, мама, белка!
Вадим видит, как по дорожке от амфитеатра в сторону центрального круга бежит девочка лет четырех, личико раскраснелось, пуховая шапочка съехала набок, пятнистая заячья шубка расстёгнута у ворота, шарф выбился наружу, одна рука в варежке, другую варежку девочка уронила на бегу. Вадим хочет сказать ей, чтобы остановилась, подняла, но молчит и не двигается с места, чтобы не спугнуть рыжего виновника этой радости. Бельчонок сидит у самого постамента, а потом в надежде на угощение большими прыжками пускается девочке навстречу. За ней на дорожке Лиманский видит мужчину и женщину, но их он не может хорошо разглядеть за вновь усиливающимся снегом.
Девочка присаживается на корточки и протягивает бельчонку раскрытую ладонь, а смотрит на Вадима. Он хочет спросить, как ее зовут, но просыпается от прикосновения, кто-то настойчиво трогает его за плечо и говорит:
– Москва, приехали…
Он всё ещё не вышел из сна и помнил лицо девочки, ее восторженные, широко раскрытые глаза, бельчонка, потерянную в снегу варежку и два силуэта за метелью – мужской и женский…
Москва, за окном перрон, встречающие. А ему надо на Курский вокзал и там пересесть на "Стриж" – скоростной до Владимира.
Через три с небольшим часа он увидит Милу, дотронется, обнимет, поцелует. Сердце зашлось от этой мысли.
Лиманский глубоко вдохнул несколько раз, проверил по карманам паспорт, ключи и встал, чтобы идти к выходу. Багажа у него не было, досмотр при этом быстрый, а до поезда еще долго ждать.
Вадим не ужинал и не завтракал, но есть и сейчас не мог, разве что кофе выпил бы на Курском вокзале. Он вышел на Площадь трех вокзалов. В Москве было теплее, чем в Питере. Уже рассвело, а почему-то горели фонари и новогодняя иллюминация. Обычная московская толчея и суета пыталась захватить и увлечь Вадима, но он шел сквозь нее, не видел людей, не чувствовал мокрого снега на щеках.
До Курского вокзала можно было доехать и на метро, гораздо быстрее, чем идти пешком, но Лиманский хотел немного побыть на воздухе. Он спустился в подземный переход под Комсомольской площадью, поднялся у Казанского вокзала, обошел его справа, дальше по Рязанскому проезду, потом по Басманному тупику и через Старую Басманную на Земляной вал. По нему до площади Курского вокзала было рукой подать. Старая Москва немного успокоила Вадима, в переходах по тихим заспанным, нежданно заснеженным улицам он даже начал мыслить здраво. Но стоило попасть в привокзальную суету, и все началось с начала. И волнение, и нетерпение, и страх глупой случайности, которая обрушит надежды.
Миле Вадим не звонил, он заставлял себя забыть про мобильный, сто раз повторил, что ей некогда, она на работе, и нечего мешать. А рука все равно тянулась к заветной кнопке вызова.
Из Москвы в сторону Владимира народа ехало больше, может, на выходные, или просто так совпало. Рядом с Вадимом разместилась пожилая дама с двумя объемными сумками, она не согласилась расстаться с ними, на все увещевания проводника воспользоваться багажным отделением отрицательно трясла головой. "Стриж" тронулся, и одна из сумок отчаянно замяукала. Дама сделала большие глаза и зашипела Лиманскому:
– Пожалуйста, не выдавайте меня! Теодоро едет без справки…
– Да я-то что, – оглядываясь на удаляющегося по вагону проводника, отозвался Вадим, – но услышат ведь.
– Не услышат, сейчас включат фильм, я часто езжу, они всегда показывают фильм.
– Я не знал.
– Ну как же, такой сервис. Лучше бы ужин. Но у меня есть с собой бутерброды с колбаской и термос с чаем, хотите?
– Нет, спасибо.
От доброжелательной дамы Вадиму деваться было некуда! Разве что в вагон-ресторан, если он предусмотрен в "Стриже".
В поезде был и ресторан, и буфет, Вадим выбрал второй вариант и ретировался подальше от соседства дамы, кота и колбаски. Прошел соседний вагон первого класса и оказался в буфете. Там за длинной стойкой скучал бармен, заказ Лиманского его не развеселил.
– Только кофе? – переспросил он для верности.
Вадим кивнул и посмотрел на часы, время теперь потянулось черепашьим шагом. Еще целых полтора часа. И где там во Владимире им встречаться? Лиманский не знал расположения вокзала, никогда не был в городе.
Но было и другое… Мысли его беспорядочно метались, нетерпение росло. Вадим был взвинчен до предела, он не знал, что скажет Миле, а главное – о чем будет просить ее. И смогут ли они побыть наедине. Он сердился на себя за то, что думает и об этом, не в стогу же кувыркаться ехал. Другое. Он хотел видеть ее, узнать почему… Да, теперь он уже знает – она потеряла телефон. Тогда цель поездки? Если не узнать почему молчит, тогда что? Забрать ее с собой, вот что! Только согласится ли, сможет ли он убедить? Вернуться без нее – немыслимо. Обнять бы ее скорее…
Мысль о том, что Мила обовьет его шею руками, прижмется к нему всем телом, сводила с ума.
В вагоне буфете тоже был телевизор и крутили фильм, Лиманский смотрел в экран и не воспринимал ни изображения, ни звука. Стоило ему представить близость с Милой, и он соскальзывал в горячий бред о ее бедрах и губах.
Было около полудня, работа у Милы, конечно, не закончилась, но Лиманский не мог больше ждать и нажал заветную кнопку вызова. Мила ответила сразу, Вадим даже не успел собраться с мыслями. Потому что услышал, как она назвала его.
– Вадим? Вадик! Я ждала…
– Я знаю, ты на работе еще, извини.
Он растерял слова и говорить не мог, голос не слушался. Вот если бы поцеловать ее сейчас.
– Я отпросилась. Поезд у тебя какой? Ты мне только тот, что до Москвы сказал.
– Семьсот двенадцать, скоро уже, Мила, он без остановок до Владимира идет.
– Я тогда на вокзал уже, не могу сидеть, меня же отпустили…
– Наверно, рано на вокзал, что ты будешь делать там?
– Ждать тебя.
Они говорили совсем не о том, о будничном, но было в них обоих, Вадим чувствовал это, дрожание той самой до предела натянутой нервной струны. И ее будет и дальше закручивать нетерпеливое ожидание – до тех пор, пока они не коснутся друг друга, не встретятся губами и взглядами, не смешают бестолковый влюбленный шепот, слезы и смех, и биение сердец.
За окнами вагона уже ничего не было видно, снегопад усилился, и белесая пелена неслась навстречу поезду.
“Уже скоро, уже скоро”, – нервно выстукивали колеса. Вадим и Мила молчали, прислушиваясь к дыханию друг друга. Наконец она спросила тихо:
– Я пойду?
– Да, – так же тихо ответил он. – Сил моих нет, Мила, так хочу увидеть тебя… Ты осторожно иди, не спеши. Мало ли что там… Я на вокзале буду ждать тебя, хоть до ночи, слышишь?
– Слышу…
Последние полчаса, что оставались до Владимира, Лиманский простоял у окна. Он был в странном состоянии, когда хотел бы сломя голову бежать, лететь к Миле, а пребывал в неподвижности, в замкнутом пространстве вагона. От этого нетерпение зашкаливало, искало и не находило выхода, превращалось в физическое страдание.
Вадим запретил себе звонить Миле, он представил себе, как она идет одна по заваленной снегом улице. Будет торопиться, он точно знал, а его звонок может только навредить, отвлечь ее. Нет, он даже мельком не хотел думать о плохом, а в голову лезли и лезли всякие дурные мысли. Нельзя! Так нельзя…
Надо чем-то занять себя. Вадим подошел к барной стойке, на ней лежали московские журналы. Он стал листать, скользя глазами по строчкам, но не улавливая смысла. Нашел кроссворд, попытался решать.
Срочное возмездное пользование имуществом – аренда, насекомое – муха, австралийское сумчатое животное – кенгуру…
Что за глупостью он занимается? Но это помогает.
Яма на дне реки, озера – омут, древнеримская одежда, полотнище, одним концом… Вадим не дочитал, здесь понятно – тога.
– Почти приехали, – объявил бармен. Он намекал, что единственному посетителю пора освобождать буфет.
Лиманский торопил время и… оказался не готов. Уже Владимир, за окнами в снежной мгле поплыли очертания зданий вокзала, ангары, потом платформа.
– Стоянка две минуты, – сообщил бармен.
– Спасибо, до свидания, – сказал Вадим.
Пришла или нет? Лиманский не взял куртку и должен был вернуться в свой вагон. В любом случае он не мог выйти из другого, потому что забыл, говорил ли Миле только номер поезда или вагон тоже. Кажется, нет, но если да, то не разминуться бы на платформе. Вадим занервничал, а пассажиры уже потянулись к тамбурам, и Лиманский шел против потока, мешал людям с вещами. Еще он смотрел в окна, мимо которых проходил, и пытался разглядеть там. Не видел. Не видел ее, нервничал все больше…
– А, молодой человек, куда же вы подевались! – Дама с Теодоро словно ждала Лиманского. – И как хорошо, что еще не сошли с поезда, помогите мне, будьте любезны. Я надеялась меня встретит внук, а не могу ему дозвониться, ничего не понимаю в мобильных телефонах… Вот эту сумочку возьмите, пожалуйста. И обязательно дайте мне руку, когда будем перешагивать на платформу. Наверно, там все замело, ничего не убирают. – Она медлила, осматривалась, копошилась, как мышь у норы. – Сейчас, сейчас, проверю только, не забыла ли очки, я же смотрела фильм…
Вадим проклял все на свете, и что было не выйти из вагона-буфета и спокойно пройти по перрону? Но теперь он как дурак стоял с сумкой попутчицы и ждал, когда она поднимет зад с кресла. Наконец она встала, взяла баул и сумку с подвывающим Теодоро и поплыла к тамбуру. Из вагона они вышли последними, Лиманский спустился на перрон, подал даме руку, и только тогда к ним подлетел белобрысый парень в “аляске” с забитым снегом меховым воротником.
– Бабушка Ира, я вагон перепутал! Ой, спасибо вам, – он благодарно затряс руку Лиманскому, – пробки еще, машину бросил, пешком бежал. Снег у нас такой, а как там в Москве?
– В Москве как в Москве. Петечка, я тебе звонила! Ты почему трубку не брал? Ну, дай я тебя поцелую… Это мой внучок, познакомьтесь. Так что не дозвониться к тебе, или это мой телефон не работает?
– Ой, бабуля, я так замотался, не слышал. Здравствуй!
– Извините, – встрял в их приветственную беседу Вадим, – я очень тороплюсь, вот, держите сумку, а мне пора. – Он сунул багаж в руки Петечки.
– Может, подвезти вас? Машина недалеко, полквартала всего, – радостно предложил внук.
– Нет, спасибо, меня должны встретить…
Вадим все искал глазами Милу: перрон пустел, а ее не было видно.
– Тогда мы пошли, спасибо еще раз!
– До свидания, молодой человек! – царственно кивнула хозяйка Теодоро, а сам он басовито мяукнул из баула.
– До свидания, – рассеянно пробормотал Вадим.
Он проводил глазами Петечку, который вел бабулю под руку, они удалялись. Под навесом перрона было сумрачно. Лиманский не знал, ждать ли ему здесь, или идти в вокзал, почему-то забыл про телефон, а можно и нужно было позвонить. Конечно, позвонить… Набрал номер и совсем близко услышал мелодию вызова, у Милы была такая же, он запомнил еще в Царском. Это ее телефон! Пришла!
Она стояла за газетным киоском, и потому Вадим не сразу увидел, а Мила повернулась к нему спиной и высматривала его среди проходящих к лестнице тоннеля. Телефон все звонил. Вадим сбросил вызов, глубоко вдохнул морозный воздух, приправленный неповторимым вокзальным запахом угля и креозота, и громко позвал:
– Мила!
Она обернулась на голос, закрыла губы ладонью. Он рванулся к ней, она – к нему, через несколько шагов он обхватил ее, прижал к себе сильно, не думая о том, что делает больно.
– Вадим… Вадик, а я все смотрю, смотрю… – Она разрыдалась и держалась за него, вцепилась и не отпускала. Лиманский нашел губами ее губы, взял лицо в ладони, стал целовать и целовать. Так они стояли на пустом перроне, поезд давно отошел, но Мила и Вадим даже не заметили.
Только теперь, когда она была рядом, нежная, беззащитная в его руках, Вадим осознал всю безмерность своей тоски по ней. Она целовала и плакала, сердце у Лиманского заходилось от жалости, в груди становилось горячо и больно.
– Что же ты плачешь, родная? – он стал целовать ее руки, холодные пальцы. – Без перчаток почему?
– Я… не нашла на работе… торопилась…
– Мои надень. – Он стал засовывать ее руки в слишком большие мужские перчатки. – Давно ты ждешь?
– Не знаю… не помню…
Она спрятала лицо у него на груди, прижалась лицом к шарфу, ухватилась за ворот расстегнутой куртки. Замерла.
– Что ты делаешь?
– Нюхаю, – она засмеялась, – так хотела найти этот парфюм, как у тебя, и не могла… не спросила тогда, как называется.
– Декларасьен… Зачем он тебе?
– Купила бы, чтобы был. Мне так нравится. – Она обнюхивала его, закрыв глаза, как будто боялась, что вот посмотрит – а Лиманский исчезнет. – Это правда ты, поверить не могу. Я уже привыкла тебя на экране только видеть… Как же ты приехал? А если бы я не позвонила?
– Нашел бы. Пусть не сразу, но нашел бы…
Глаза её широко распахнулись.
– Правда?
– Да. – Он стирал пальцами слезы с её щек. – Что же ты плачешь на морозе… и нос холодный. Идем куда-нибудь.
– Куда? – она блаженно улыбалась и теперь смотрела на Вадима, приподняв лицо.
– Не знаю куда, в вокзал, в кафе, куда скажешь, мне все равно.
– Я тоже не знаю, я и города не знаю толком, боюсь куда-то от своего маршрута “работа – дом” отклоняться. Сколько тут живу – нигде не была.
– Ну не на перроне же стоять, пошли, найдём, где погреться, посидим, я так скучал по тебе…
Он обнял ее за плечи, и они пошли наконец с платформы, через здание вокзала и привокзальную площадь.
Вадиму и в голову не пришло сказать, что можно бы и к ней домой, как будто и она не жила тут, а так, проездом оказались. И оба они чужие всем – и этому городу, и целому миру, – а родные только друг другу.
Стоило Вадиму прикоснуться к Миле, и все тревоги о том, как и о чем они будут говорить, рассеялись. О чем бы ни говорили – это было словно они давно вместе и продолжают начатую беседу. Лишь бы слышать голос, смотреть в глаза, сплетать пальцы…
Напротив железнодорожного вокзала был автобусный, перед ним стояло множество машин, там Вадим поймал такси и просил шофера отвезти их в приличный ресторан. Шофер посмотрел на часы, на странную пару и сказал:
– Я мог бы вас, конечно, по городу покатать, только здесь пешком дойти ничего не стоит. На Московскую улицу, там хороший ресторан, с двенадцати открыт.
– Спасибо, – поблагодарил Вадим и спросил у Милы: – Идем?
– Идем, – она прижалась к нему и снова счастливо засмеялась, – хочу с тобой в ресторан!
На улице было немноголюдно, снегопад загнал владимирцев по домам, а те люди, что слонялись около вокзала, искали убежища в главном зале или привокзальных забегаловках. Вадим и Мила шли по Московской улице, а снег падал, падал, кружил роем белых хлопьев под каждым уличным фонарем. Как и в Питере, и в Москве, здесь уже начали украшать витрины к Новому году, и они подмигивали разноцветными огоньками, при свете дня это было бы странно, но снег скрадывал впечатление.
