Текст книги "Пианист. Осенняя песнь (СИ)"
Автор книги: Иван Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)
Глава 6
Весь следующий день Мила чего-то ждала. Абсурдная надежда, что Вадим отыщет их с Тоней, не оставляла женщину. Она прислушивалась, готовая бежать открывать дверь. Отказалась идти на улицу, когда Тоня предложила прогуляться напоследок и купить продукты. Конечно, права была! В поезде двенадцать часов трястись, билеты у них были не на скоростной. Обычный, самый дешевый плацкарт. Спасибо, что на такие наскребли. Мила же и ехать не хотела – это Тоня её уговорила, без конца убеждала:
– Не век же из магазина – домой, из дома – в магазин. Все едут куда-нибудь. Люди за границу на выходные уезжают, а ты боишься в Петербург. Что тут за расстояние-то?
– Да не в расстоянии дело, – отнекивалась Мила. – Никого там нет знакомых.
– А мы в интернете познакомимся, – тут же придумывала вариант Тоня, – слово за слово – и поедем. Сейчас модно, я забыла, как это называется, но люди так путешествуют. Едут автостопом, селятся задаром у знакомых. Как же это… Вписка! Вот, это называется “вписку найти”!
Вспомнив это, Мила вспомнила и разговор с Вадимом. Он в Царском, в квартире, говорил что-то про дочку, что вписки устраивают… Все мысли Милы так или иначе приходили к Лиманскому.
Стоило подумать о нем, и кровь к щекам приливала, истома охватывала, как старшеклассницу при первом поцелуе.
А Тоня все не унималась.
– Нет, ну вот как же так! Он-то тебе, наверное, звонил! Мил, а давай в филармонию пойдем, попросим там координаты твоего Лиманского, наверняка же есть у них, позвоним ему с моего телефона. Пока не поздно! Вы же собирались еще встретиться.
– Даже и не думай, – пугалась Мила, она беспокоилась, что Тоня проявит инициативу и возьмется за это дело сама, – не смей его разыскивать, слышишь? А то навсегда поссоримся!
– Ну ладно, ты чего? Я же не заставляю, не хочешь – как хочешь. А ты телефон его как сохраняла? Сразу в память или вы звонили друг другу?
– Он мне звонил… там, в Царском, когда обменивались… – Мила ничего не сказала про входящие, которые увидала вечером после концерта.
– Ну вот видишь! – обрадовалась Тоня. – А может, кто нашел телефон, не совсем сволочь, может, честный человек, посмотрит номера входящие, перезвонит Лиманскому и скажет…
– Что скажет?
– Что телефон нашел. А Лиманский пойдет и заберет себе.
– И дальше что?
– Не знаю… А Лиманский позвонит мне! У тебя же я там есть в контактах. Вот так и найдемся.
– Фантазерка ты, Тоня, – вздыхала Мила, а в душе, наверно, надеялась. И ждала звонка.
Но время шло – час, второй, третий. Тоня суетилась, то сбегала за продуктами, потом за каким-то сувениром для директрисы магазина, где они работали. Мила в это время собиралась. Медленно, безучастно, на автомате. Уложила вещи, а потом бесцельно смотрела в окно. Жили они на окраине, в дешевой гостинице, в крошечном двухместном номере, вернее, в части комнаты, разделенной легкими перегородками. Окно досталось закутку Тони и Милы, не всем номерам так повезло, в большинстве дневного света не было.
Вид из окна открывался унылый. Спальные районы Санкт-Петербурга ничем не отличались от таких же выселок в провинциальных городах. Грязный типовой двор, скучная улица с одинаковыми коробками домов, чахлый сквер, под окнами первых этажей – палисадники с клумбами, оформленными пластиковыми бутылками и старыми мягкими игрушками. Уродливо и убого.
А удивительный Павловский парк, ночь с Вадимом, филармония, музыка – казались здесь чем-то нереальным, принадлежащим другому миру, в который Людмиле хода не было.
Ей захотелось домой, в привычную каждодневную реальность, в цветочный магазин. ”К родным горшкам”, – как она часто шутила. Там Мила могла хотя бы иногда заниматься тем, что нравилось. Она ухаживала за цветами, были те, что на продажу, а какие-то служили для оформления витрины и интерьера. Их она называла “домашними”. Пересаживала, поливала, подкармливала, обрезала и подвязывала. В такой работе забывала об одиночестве, неустроенности, бедности и безнадежности в будущем. Новый зеленый росток и раскрывшийся цветок могли порадовать её больше, чем день зарплаты. Тем более что платили мало, Мила все время искала подработку. Устроиться по специальности нечего было и думать, Мила не гнушалась никакой работой, только одного избегала – не шла в няни. Не могла. И не потому, что боялась не справиться или не хотела взять на себя ответственность за ребенка. Она боялась полюбить. Не представляла, как это можно пересчитать любовь на рабочее время, а в конце дня закрывать её в подсобке вместе со спецодеждой и швабрами. Нет, конечно, не так все печально, в богатых семьях няни получали очень прилично, даже за границу ездили, когда родители подопечного брали с собой в путешествие не только любимую собачку, но и ребенка. Но все же няней она никак не соглашалась.
В магазине Миле нравилось. Она составляла букеты из срезанных цветов, оформляла подарочные корзины. Молчала, думала о своем, не тяготилась монотонностью и кажущимся однообразием – ведь каждый букет был неповторим. Она создавала их с любовью, её композиции нравились людям. Только общаться с покупателями Мила не стремилась – смущалась, не умела защищаться от наглости, пресечь неуместный флирт, поставить хама на место. И никогда не пыталась использовать свою внешность, хотя могла бы.
О последнем ей Тоня все уши прожужжала. Они часто работали в одной смене и жили вместе на маленькой съемной квартире. Обе приезжие, каждую из них судьба странным извилистым путем забросила во Владимир. Красивый, старинный город, архаичный, исконно русский – с Кремлем, церквами. С красивой рекой Клязьмой: один берег высокий, другой – пологий, и все холмы, холмы. Мила быстро привыкла и не скучала по родным местам. Ничем хорошим она их вспомнить не могла.
Тоня была совершенной противоположностью Людмиле и все, что та не решала – хоть на работе, хоть дома, – брала на себя. По возрасту Тоня была младше, но в плане коммуникабельности оказалась гораздо способнее, даже её прямолинейность выходила в плюс. Тоня часто защищала и подстраховывала Милу в сложных ситуациях. Людмила была уверена: стоит дать подруге волю, и она найдет Вадима. Но страх показаться навязчивой парализовывал Милу. Теперь, когда она узнала, что Лиманский известная личность, сомнений прибавилось. Скорее всего, первое, что Вадим подумает, это “разыскали, чтобы шантажировать”. А что еще он мог бы предположить? Про такие случаи без конца по телевизору показывают в “Пусть говорят”. Мила бездействовала между надеждами и сомнением, время шло и вот уже его совсем не осталось. Пора было сдавать ключи от номера и ехать на вокзал.
Поезд увозил её все дальше от Петербурга и надежд на встречу с Вадимом. Когда тепловоз дернул вагоны и перрон медленно поплыл назад, Милу кольнула мысль, что теперь все поздно. И ведь не опомнилась, не бросилась к выходу, продолжала сидеть, покоряясь безапелляционности приговора, заключенного в одном слове – “никогда”. А потом всю дорогу размышления шли по замкнутому кругу, начинаясь с “можно было…” и заканчиваясь “ему это не нужно”.
Тоня пыталась разговорить подругу, но Мила отвечала односложно или отмалчивалась. Она не разобрала постель, не пила, не ела. Застыла соляным столбом, безучастная к окружающему, точно как в сквере на скамейке, когда стало очевидно, что телефон потерян.
Тоня оставила попытки отвлечь подругу разговорами и залезла на верхнюю полку – спать. Улеглись и соседи. Мила все сидела и смотрела в черный квадрат окна, в котором иногда мелькали огоньки полустанков.
***
Они вернулись в свою маленькую, всегда до блеска вымытую и будто к приходу гостей прибранную квартирку. Времени раскачиваться не было – на другой день выходить на работу. Тоня вздыхала и жаловалась, а Мила была рада поскорее окунуться в привычный цветочный мир, попытаться забыть свое путешествие в Петербург, забыть неправильную, несвоевременную любовь, на которую у неё не было никакого права.
Казалось бы, покатилась жизнь своим чередом. Только неистребимая тоска поселилась в сердце Милы. Она все грустнела, худела, замыкалась в себе. Стала бледная, чуть ли не прозрачная, как тень самой себя прежней.
Тоня тревожилась не на шутку, гнала Людмилу к врачам, сама шла с ней. Доктора ничего не находили, разве что гемоглобин невысокий, но, учитывая, что пациентка отказывалась от еды, это было объяснимо. Ни рентген, ни анализы не показали никаких отклонений от нормы.
Усомнился только невропатолог, он долго беседовал с Милой, что-то писал в медкарте, недовольно покачивал головой. Потом выписал ворох лекарств. Недешевых, но Тоня купила и пичкала ими подругу. Мила сначала послушно принимала. Улучшения не наступало, зато появились вялость, сонливость, тоска сменилась апатией. Мила теперь подолгу лежала в постели, уже и на работу не хотела. Так прошло недели две, поздняя осень пришла с дождями, ветрами и гриппом. И вот после выходных, наполненных борьбой и уговорами Тони куда-нибудь сходить – хоть в парк, хоть в театр, – и отказами Милы выбираться из дома, в тот самый понедельник Тоня застала Людмилу в слезах. Та сидела в одной ночной рубашке и безутешно рыдала, закрыв лицо руками.
– Мила! Милочка! Что случилось? – Тоня кинулась к ней, села рядом, обхватила за плечи, притянула к себе. – Ну что ты, родная, не надо! Что ж ты так убиваешься? Все из-за него? Из-за Вадима? Я же знаю, хоть ты не говоришь! Ну давай поедем опять в Петербург, найдем его там, пусть скажет, нужна ты ему или нет.
– Нет, Тонечка, не нужна. Ни ему, никому я не нужна! – Сквозь рыдания и всхлипы с трудом можно было разобрать, но Тоня поняла.
– Это как? А мне? Я, значит, не в счет?! – она отстранилась, отодвинула Милу от себя, встряхнула, отвела её руки с лица, посмотрела в упор. – Я, выходит, никто!
– Нет-нет, что ты! Мы же договорились, ты обещала! Да и не потому я, не из-за Вадима, – Мила занервничала и встала, только тут Тоня увидела на простыне алое пятно.
– Ой… ты из-за этого, что ли, ревешь? Подумаешь! Да отстираем, ничего видно не будет.
– Тоня, ты не понимаешь! Я думала… я хотела… надеялась… а-а-а-а-а-а, – Мила упала на кровать, лицом в подушку, и снова принялась рыдать.
До Тони начало доходить
– Ты хотела… ребенка? От Лиманского? То есть вы не предохранялись? Да вы что, совсем на голову больные?! Ты-то чем думала, ну ладно Лиманский твой, козел, ему все равно…
– Не смей! Не смей плохо говорить о нем! – приподнялась и закричала Мила. Она сжала кулаки и ударила подушку, а хотела, наверно, приложить Тоне. – Я тебя сколько раз предупреждала. И просила… не говорить этого! Не мой он, понимаешь ты! Он – не мой!
– Хорошо-хорошо, не твой… – Тоня подняла руки, выставила перед собой вперед ладонями. – Все-все, я больше слова про него не скажу, раз тебе неприятно.
– А если скажешь, то я с тобой вместе жить не стану. Другой угол сниму, из магазина уйду!
– Куда же ты пойдешь?
– Все равно куда. Только чтобы меня никто не доставал Лиманским. Не было его, и точка! Мы не встречались…
Тоня не отвечала, только с укоризненным состраданием смотрела на Людмилу. И та сникла, медленно вытерла слезы, поднялась, потянула с кровати испачканную кровью простыню.
– Понимаешь… я думала, что хоть это у меня останется, а теперь совсем ничего. Ни-че-го… Ну что ж теперь… значит, так… – Она судорожно комкала простыню, но больше не плакала. – А это я отстираю… это ничего…
И пошла в ванную.
Только Тоня была бы не Тоня, если бы так просто смирилась. Через пару дней она невесть откуда прямо на работу притащила старенький ноутбук. Допотопный, но в рабочем состоянии, с интернетом. И радостно заявила Людмиле:
– Нашла я тв… Ой… Нашла этого Лиманского. Он, оказывается, известный такой! Про него столько всего пишут. Но в основном хорошее… И фото есть, и видео, и интервью. И расписание концертов на год вперед. Он даже в Японии играет, представляешь?
– Ну и пусть играет, мне-то зачем это? Не буду смотреть, цветы пришли, разбирать надо.
– Да я и сама посмотрю, может, мне это… фортепианная музыка нравится, – выдала Тоня и принялась прилаживать провод к телефонной розетке, – сейчас подключу и буду смотреть, у меня сегодня выходной.
И Тоня, вместо того чтобы как обычно поехать в выходной к Славику, битый час провозилась с розысками. Человек она была аккуратный и дотошный, а потому все, что нашла, разложила по полочкам: в одну папку фотографии, в другую – статьи, в третью – видео, и все это в общую под названием ПИАНИСТ.
Только закончив с этим, ушла, предупредив:
– Я до закрытия вернусь, помогу тебе с цветами. Большие коробки одна не трогай, лучше букеты составляй. А ноут я не выключала, в сон загнала, если что – можешь смотреть.
“Если что – можешь смотреть…” На человека, в чью жизнь она никогда не войдет? Зачем он заговорил с ней? Прошел бы мимо, и ничего бы не было. А так… Были ли его намерения благими или дурными, в Рай они вели или в Ад, но в тот день для Милы все и началось. А теперь кажется, она и не жила до встречи с Вадимом. Не любила, не была близка с мужчиной.
Мила сидела в кладовке, заставленной коробками с цветами. Раньше бы она с нетерпением раскрывала их, смотрела, как добрались розы, гвоздики, герберы, радовалась необычным оттенкам, думала, как составить букеты. А теперь ей и подходить к штабелям коробок не хотелось.
Какая разница? Все равно завянут, может быть, даже тут, в магазине, так и не украсив ничью жизнь.
Интересно, а какие цветы любит Видим? И что он делает с теми, которые дарят?
Ну вот! Опять все уперлось в вопрос о нем. Разве так можно? Мила стряхнула нежелание работать и занялась розами. Их заказывали в Эквадоре, цветы долго держали на таможне. Товарный вид не пострадал, но долго они не простоят. Людмила не просто видела, она чувствовала их “зрелость” – так называла это состояние полного раскрытия цветка, когда он, все отдав, начинает ронять подсохшие лепестки. Мила знала много способов остановить жизнь в срезанном цветке, и все они лишали его души. Красивые, но мертвые, с ними невозможно было говорить, они не отвечали.
Он звонил, а я не ответила… так что его винить? Мила зациклилась на этой мысли и, пока разбирала розы, все продолжала так или иначе поворачивать её. Потом отвлеклась, пересчитывая сетки и подбирая ленты для букетов. Октябрь-ноябрь – не сезон, покупают обычно меньше, зато мероприятий по городу больше, наверно, придется ездить оформлять. А потом наступит предрождественский бум. Время нарядных гирлянд, венков с шарами и свечками, остролиста, душистых еловых веток и исколотых пальцев.
А где Вадим будет на Рождество?..Нет! Невозможно так жить! Мила отложила в сторону рулон с золотистой сеткой и вышла в зал поливать цветы в горшках.
На кассе сидела сама хозяйка, Ирина Петровна, женщина еще молодая, идеально ухоженная – то, что принято называть “бизнес-леди” – от кончиков нарощенных и наманикюренных ногтей до носков испанских туфель из натуральной кожи. Ирина Петровна выглядела как элитный букет в дизайнерской упаковке. Прическа, макияж, аксессуары – не женщина, а иллюстрация с разворота модного журнала.
Все продавщицы, кроме Тони, панически боялись Ирину. И Мила тоже. Но директриса её выделяла в любимчики, потому что у Людмилы единственной из всех в цветочном салоне, включая саму Ирину Петровну, было специальное образование. И еще у неё был особый талант составлять витрину так, что редкий покупатель уходил из магазина с пустыми руками. Даже если заглянул из любопытства, от нечего делать, не имея намерения приобретать цветы, обязательно уносил с собой хоть небольшой букет или сувенир.
– Ну что, Милочка, как там Петербург? – не отрываясь от накладных, спросила Ирина Петровна. – У меня и времени не было поговорить с тобой. Что хорошего повидала? Понравилось? Антонина болтала, что вы даже на концерте были?
– Да, и на концерте тоже. – Мила отставила лейку и передвинула горшки с азалиями так, чтобы цветущие оказались в центре. – Большой красивый город – Петербург.
– Туда весной надо ехать, когда каштаны цветут в скверах и сирень – вот красота где! – мечтательно вздохнула Ирина Петровна и тут же снова приняла строгий вид. – А у нас тут без тебя завал. Сама видишь, что с витриной творится, и в зале тоже надо как-то все сезонно поменять. Унылое однообразие мне надоело, придумай что-то новенькое.
– Хорошо, я постараюсь. Может быть, инсталляцию сделать в зале?
– Инсталляцию, эпиляцию, революцию, проституцию – что хочешь делай, потом мне скинь смету. Только чтобы народ к нам пошел! Доходы на треть упали, а мне аренду платить за помещения. В ноябре я в Тунис уеду, тут все на тебя оставлю. Тоня говорит вы ноутбук купили – это хорошо, по интернету общаться удобно. Если у неё там чеки сохранились, мы его через магазин проведем, как оборудование. Или я вам премию выпишу в размере… Сколько он стоил?
– Я не знаю, Тоня не сказала. Он подержанный.
– Вернется – спроси, а я на вокзал, там тоже надо торговую точку проверить, по-моему, они подворовывают. С черножопых что взять? Так, ну… у нас тут все сошлось. Значит, я жду твоих идей.
Мила вернулась в кладовку, там же у них была и “комната отдыха”: стол стоял, на нем чайник и микроволновка. Теперь вот еще и Тонин ноут.
Мила вспомнила, как Тоня сказала: “На голову больные”. Может, и права. С другой стороны, вон у самой-то Славик. А у Милы никого. Так был бы малыш, на Вадима похожий… Дура она! Какая же дура! Ему это ничего не надо, у него в жизни все есть. И дочка есть уже, и… Да все у него хорошо! И он даже и не вспоминает. От этой мысли на глаза тут же навернулись слезы обиды. Конечно не вспоминает! И ей надо забыть Лиманского! Мила подвинула к себе ноут и щелкнула мышью, выводя систему из сна – посмотреть еще раз, а потом забыть.
Рабочий день давно закончился, можно было идти домой, а Мила все не могла оторваться от фотографий и видео, от статей, интервью, концертных афиш. Смотрела, читала, уже и не плакала, потому что слез не было. Закончились, наверно.
Стоило увидеть его, и все вспомнилось, встало перед ней с неодолимой силой свидетельствуя – вот оно, настоящее!
Мила думала, что сможет посмотреть и забыть, а вышло, что начала вспоминать все до мельчайших подробностей, взглядов, прикосновений…
Она слушала, что Вадим говорил журналистам. Они задавали ему каверзные вопросы, часто недобрые, еще чаще глупые. А он отвечал. Убежденно, без раздражения, спокойно и уверенно. Он всегда был уверен в своих словах – вот что она поняла, прокручивая ролики с беседами.
Он говорил о музыке, и Мила не всегда понимала, она не так много знала об этом и чувствовала сожаление, но и интерес. Если бы он рядом был, то, наверно, объяснил бы. Так хотелось узнать это от него!
Попался ей и документальный фильм о его жизни, о семье, о родителях, о том, как все начиналось. Фильм был давний, и Вадим там еще молодой, а дочка его маленькая, и жена рядом с ним. Мила почувствовала не ревность, скорее сожаление, что они не встретились раньше. Наверно, могли бы… или нет? Нет… Снова подступили слезы.
А Вадим играл, в фильмах были записи с концертов. И вдруг! Она не могла ошибиться! И с того, на котором они с Тоней были! Да, Санкт-Петербург, большой зал филармонии. Тот самый день…
Вадим перед концертом в гостинной, с ним журналист, и снова вопросы. И его ответ:
– Я живой человек, у меня есть свое текущее настроение, может быть, хорошее, например, день рождения, а надо играть что-то трагическое, ну… я не знаю… третий концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром, на мой взгляд, самый трагический из всех существующих в мире, я не преувеличиваю, он реально страшен, если углубиться в осознание этой музыки. И вот я должен найти в себе трагизм Рахманинова, вытащить его на свет, сделать своим. Не уверен, что это полезно для психики, но музыка других вариантов не предлагает. У меня интересный был случай, как раз с третьим концертом, я должен был играть на открытии фестиваля Рахманинова, а в тот день у нас дочь родилась. Пришлось радость срочно переплавлять в трагедию. Но бывает, что совпадает программа и настроение, тогда случаются счастливые вдохновенные моменты. Я бы сказал – божественные.
Мила приостановила запись. Хотела закрыть. Все ж нехорошо, она как будто в щелку подсматривает. Неважно, что запись в свободном доступе. Из-за того, что между Милой и Вадимом была та ночь, все воспринималось иначе.
Но так хотелось узнать о нем больше. Или просто смотреть, слышать его. Узнавать. Какая это была глупость – надеяться забыть Вадима. Никогда она его не забудет. И, наверно, никогда не увидит. Он с такой нежностью говорил – дочь у него родилась, значит, он её любит. А все-таки развелся. Почему? Почему одинок? Такой хороший человек…
Теперь Мила знала о нем гораздо больше. И намного больше других. Вадим показал ей то, что сохранял в себе, не раскрывал. С ней он был другим. Не таким концертно-недоступным, а простым, она бы сказала “домашним”, но где тот дом? И все же… Мила знала, каким он бывает в минуты страсти и освобождения или милым и смущенным наутро после…
Нельзя об этом думать! Нельзя, нельзя, нельзя!.. Оборвала она свои воспоминания. Никакого права нет у неё на Вадима. И даже знать вот это все. А разве забудешь? Что там дальше он говорил? Перед самым концертом было! Мила всматривалась в лицо Вадима, пыталась уловить за его словами хотя бы тень, намек на то, что он думал о ней.
“А сегодня какой будет концерт, обычный или божественный?” – спросил парень журналист. Он явно пытался смутить Лиманского. Но ничего у него не получалось.
“А вот не скажу, – рассмеялся Вадим, – это наша внутренняя кухня, зрительный зал всегда рассчитывает на божественное вдохновение”.
“Третий концерт Рахманинова – это любимое? Та музыка, которую вы бы играли каждый день?” – продолжал приставать журналист. Мила уже сердилась на него. Что за дурак!
“Я бы играл, но недолго, это слишком сильные эмоции, нельзя все время смотреть на солнце – ослепнешь”, – отвечал Лиманский.
“А в случае с третьим концертом?”
Это же надо быть настолько бестактным! Мила даже вслух сказала:
– Идиот!
Но Вадим оставался спокоен. Продолжал отвечать с откровенностью. Не смутился.
“Сойдешь с ума, душа разорвется”.
“Значит, нет безраздельного предпочтения?” – Миле уже хотелось разбить ноутбук об стену.
“А можно я спрошу?” – Вадим все-таки пошел в наступление. Сейчас он отчитает этого наглого парня. Тот уже хвост поджал. Глаза отвел.
“Конечно, спрашивайте”.
“Сколько вам лет?” – Вот! Без году неделя, а полез брать интервью у Лиманского. Кто он, а кто Лиманский!
“Двадцать один”, – еще больше смутился репортер.
Вадим помолчал, посмотрел прямо в камеру, и у Милы сердце зашлось, как будто он в глаза ей заглянул.
“Еще лет десять вы будете искать безраздельное предпочтение и доказывать свою правоту, потом начнет приходить понимание, что… предпочтение – это не константа. В мире много такого, о чем мы даже не догадываемся, не успеваем узнать. Может быть, существует музыка, которую я не слышал, и она лучше всего, что я когда-либо слышал, но я не встречусь с ней. А бывает случайно встречаешься и понимаешь: все, что было ценным "до", на самом деле – несущественно”.
Почему? Почему он сказал это? ”Случайно встречаешься и понимаешь…” О них сказал? Да?! О них…
А потом он встал и пошел к роялю.
“И все же я отвечу на ваш вопрос о безраздельном предпочтении, только не словами”.
И он заиграл… и Мила узнала осенний Павловск, их нежданную и нежную любовь. И вальс падающих листьев, и печаль расставания. Все, что было с ними. Она поняла, что он для неё играл это. Для неё! Значит, и потом, на концерте… И он звонил ей в антракте!
– Боже мой, какая же я дура!
Мила облокотилась о стол, упала головой на руки и зарыдала.
А в ноутбуке под пальцами Лиманского продолжал рассыпаться бриллиантами быстрых пассажей седьмой вальс Шопена.
Так её и застала Тоня, увела домой.
