Текст книги "Пианист. Осенняя песнь (СИ)"
Автор книги: Иван Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
В дверь постучали, все тот же вежливый нарядный проводник, которого так хотелось назвать стюардом, приветствовал их на борту, сообщил что через пять минут отправляется, спросил, не нужна ли помощь.
– Спасибо, у нас все хорошо, – заверил Лиманский.
– Вы можете заказать ужин или пройти в вагон-ресторан, – заученно-доброжелательно продолжал информировать тот. – Ванной комнатой можно пользоваться и на стоянках, ключ от вай-фая на карточке на столе, если нужен трансфер в пункте прибытия, то я приму заказ.
– Да-да, спасибо, – Лиманский тоже был вежлив и ничем не выказал того, что сейчас ему не хочется общаться на тему вип-услуг Гранд Экспресса.
Но вышколенный пассажирами премиум-класса стюард оказался понятлив и ретировался, аккуратно прикрыв дверь.
***
Мила заглянула еще раз в шкаф.
– Вадик, тут тапочки есть. А можно? А то я ноги промочила…
– Что ты сразу не сказала? Сядь. – Он показал на диван, сам сел напротив, и прежде чем Мила успела наклониться, расстегнул молнию её сапожка. – Да тут все мокрое! Сушить надо. Ты что, в лужу наступила?
– Нет… они текут.
– Мы сколько по городу ходили, могли новые купить! Почему ты мне не сказала?
– Не знаю…
– Я муж твой или кто? И вот должен теперь светить глазами, что моя молодая красавица жена ходит в дырявой обуви. Ты смотри, второй еще больше промок. Бедные ножки… – Вадим, не выпуская из рук ступни Милы, ногой задвинул сапожки под стол. – Это мы посушим потом, а вот ножки надо греть. Есть у тебя носки шерстяные в вещах?
– Да, носки я брала.
– Достаем…
Мила поджала ноги на диване, а Вадим поднял на сиденье и раскрыл чемодан.
– Там они в углу слева, – подсказала она.
И все это было так просто, по-домашнему, и никак не согласовывалось с респектабельным, красно-белым с золотом купеческим вагоном. Миле стало смешно. Она откинулась на спинку дивана и все смеялась.
Лиманский решил, что он тому причиной – отвлекся от поиска носков, оглядел себя, развел руки.
– Что-то не так?
– Нет, все так, – смеялась она. – Вадик… я сижу в этом шикарном купе… Сколько стоит билет?
– Тридцать пять тысяч…
– Я так и думала – полторы моих зарплаты… а-ха-ха… а сапоги дырявые… Без тебя меня бы в этот поезд не пустили.
– А зачем тебе без меня? Что ты меня отвлекаешь! Я, можно сказать, исследую твои вещи… Они мне нравятся. – Лиманский вытянул из чемодана шелковую комбинацию. – Вот, смотри, какая прелесть, – поднес к лицу, – приятно пахнет.
– Стиральным порошком.
– Не только… Немножко и тобой, если принюхаться… но лучше понюхать тебя.
– Вадик!
– А что такого я сказал? Ну вот, наконец, это, наверно, носки, да…
Он сел, теперь рядом с Милой, приподнял её ногу, положил на свое бедро, взялся за стопу, но не надел носок, а стал гладить от пальцев к щиколотке. Мила притихла. Руки у Вадима были теплыми, пальцы чуткими, и сейчас же возбуждение скользнуло змейкой по позвоночнику Милы, отозвалось внутри, заставило сжаться лоно. Рука Вадима пошла выше по ноге и снова вниз к стопе.
Когда он трогал – слова были не нужны.
– Вадик… что ты делаешь?
– Люблю твои ножки, остальное тоже хотелось бы.
– Прямо сейчас?
– Нет, позже, сейчас не дадут спокойно, придет официант, потом опять проводник…
Поезд слегка дернулся, отпуская тормоза, и плавно тронулся.
– Мы поехали! Я хочу посмотреть, – Мила по дивану добралась до окна и подняла штору. За окном медленно откатывался назад перрон.
– Да, поехали. – Лиманский смотрел на неё с улыбкой. – Вот, я достал тапочки, можешь тут обустраиваться теперь как хочешь, а я пойду спрошу проводника, нет ли у них сушилки для обуви.
И Лиманский достал из-под стола мокрые сапожки Милы.
Сушилки не оказалось, находчивый стюарт предложил заменить её феном, который входил в перечень услуг для пассажиров в купе “Гранд Империал”. Лиманский последовал совету и теперь методично занимался этим.
– Вадик, они сами высохнут за ночь, тут же тепло!
– Я не уверен, до девяти утра, может, и не высохнут.
– Ну и ладно, у меня носки толстые.
– Чихать начнешь, сейчас я второй продую немного, а там посмотрим.
Принесли ужин, потом кофе. Мила разломила шоколадку, но не съела.
– Смотри, тут даже шоколадки фирменные с логотипом. Куда я попала?
Мила подобралась под бок к Лиманскому, они сидели рядом на диване, тесно обнимались. Теперь она сколько угодно могла гладить его ладони и кисти, а он играть чудесными волосами Милы. Он ласкал светлые пряди, накручивал на пальцы и снова распускал.
Поезд покачивался и выстукивал: “Все-позади, все-позади…”
– Так не всегда было, – заговорил он, видимо, продолжая мысль, начало которой осталось не озвучено. – Мои родители не могли позволить себе не то что такой поезд, а даже и обычный купейный вагон. Если мы и ездили на юг, то в плацкарте и не каждый год, пока я маленький был. Смутно помню это. Потом уже не ездили.
– Почему?
– А где бы я там занимался?
– Ты все время занимался? Я ничего не знаю про это, как становятся такими, как ты. Нет, – она отрицательно качнула головой, – таких, как ты, нет. И мне нет дела до других. Расскажи, как ты стал?
Вадим задумался, продолжал обнимать Милу, прислушиваться к перестуку колес.
– Когда все началось? Давно. Сначала я был как все, или стремился к этому, мама сердилась, а я пытался участвовать в обычной жизни. Но она бледнела, когда я брался за отвертку или нож, просился в летний лагерь или на рыбалку с друзьями. Или на картошку, – он улыбнулся, – нас всем курсом возили в поле по осени убирать овощи. Или на овощебазу – уже гнилые перебирать. Но я не ездил, мама доставала справки в поликлинике, а ребята меня презирали, что от коллектива откалываюсь, брезгую в картошке ковыряться. А я-то на самом деле хотел с ними! Там весело было, мне рассказывали…
Труднее всего было зимой, своих лыж и коньков у меня не было, при слове "лед" у мамы случалась истерика, а папа сосал валидол. Но у друга моего, Митьки из соседнего подъезда, были настоящие хоккейные коньки. И клюшка. Я сбегал на каток, а кататься не умел. Падал, расстраивался, все не мог понять, почему нельзя совместить музыку и нормальную человеческую жизнь. Много позже понял, что нельзя…
А тогда… вскрылось, конечно, это дело с коньками, и мама меня наказала. Единственный раз в жизни, больше никогда такого не было, но в тот раз – да. Надавала мне пощечин, кричала: ”Как ты посмел рисковать руками! А если бы сломал?”
Потом плакала, обнимала меня, просила прощенья. И все повторяла: "Нельзя тебе это, понимаешь, нельзя… ты – пианист".
***
Вадим помолчал и повторил:
– Пи-а-нист… С того дня я не прикасался ни к лыжам, ни к конькам и в походы не просился. А был уже выпускной класс музыкальной школы, потом первый курс и мой первый конкурс. Но и тогда еще я был почти как все. Конкурс Баха я играл традиционно, почему мне дали первую премию – и сам не понимаю. Играл тогда итальянский концерт, прелюдии, фуги, все по программе, я вообще в музыкальной школе все играл по программе. Рита Константиновна, моя учительница, царство ей небесное, нет уже в живых, она сложность не завышала, а все больше этюды, этюды. Сонаты Моцарта, Бетховена и, конечно, хорошо темперированный клавир Баха. Если бы не она, я так хорошо мелкой техникой не владел бы, Захар другому учил. И вот тогда… после Баховского конкурса случился Рахманинов. Я за лето выучил этюды, картины, все шесть. И еще два, их после причислили к этому опусу. В шестнадцать лет – рано!… Слишком рано, технически я справлялся, а вот содержание. Я играл, играл, погружаясь в Рахманинова как в море, он затягивал меня, наполнял душу тоской, метаниями, страданием, я стал ощущать его в себе, но понять не мог, до конца я понял его только сейчас. А тогда страдал, находя в этом радость. Душа возвышалась, тогда я и осознал, что Музыка есть Бог, что она бессмертна и требует всего тебя. Служения. Все встало на свои места, реальность и мир музыки разделились. И, как ты понимаешь, я остался в той части, где живет Рахманинов. Не отпустил он меня. А реальность… Что же, я жил, завел семью, чего-то добился. Квартира, машина… Жаль Ириша не играет, может, надо было заставлять? Но она не хотела, а насильно… Не знаю, нельзя насильно заставить полюбить себя. Рахманинов говорил: “Музыка должна идти от сердца”. Должно быть, потому я такой, что он учил меня. Dolor est lux(1). Я и любовь понимаю так… наверно, неправильно, да что поделать?
Мила слушала как завороженная. И она почему-то уже все это знала! Он говорил с ней об этом. Когда играл!
Лиманский же осекся, допустив упоминание о прежней семейной жизни, о дочери, он запоздало подумал, что не надо было, что Мила обидится, рассердится. В самом деле, больше не о чем говорить?
– Но у меня был шанс не становиться пианистом.
– Как это? – Мила повернулась так, чтобы быть лицом к Вадиму, и смотрела на него. – Ты хотел бросить?
– Нет, такого никогда не было. А вот пальца лишиться мог, вот, смотри, – он вытянул указательный на левой руке, – теперь уже почти не видно, а долго было заметно.
– Что?
– Шрам, вот здесь, через всю вторую фалангу. Это я косой порезался.
– Как?!
– Летом было. Мы на даче отдыхали, лето было сырое, и трава выросла на участке высокая, а в ней комаров знаешь сколько! Я и решил ту траву скосить, смотрел, как сосед наш легко это вжик-вжик… Ну и, недолго думая, как уехали родители зачем-то в город, я попросил у соседа косу и давай. Но не получалось ничего, я решил, что она тупая, наточить надо, взял брусок, и такой у меня вышел “вжик”, я и не понял как, коса, что ли, вывернулась, но прямо по пальцу чиркнуло.
– Ужас какой! И кто тебя лечил? Ты пошел помощи просить?
– Да ты чего, куда бы я пошел с кровищей? Я замотал бинтом, чтобы не видеть – я крови боюсь – и пошел на станцию, поехал в городок соседний, там поликлиника была. Мне палец намазали чем-то желтым и противным, повязку наложили и отпустили. Вот тут я и мог закончить свою фортепианную карьеру.
– Почему?
– Потому что без швов вряд ли бы такой порез через сустав сросся хорошо. У меня там связки видны были
– Ужас какой, – Мила закрыла лицо руками, – мне даже слушать страшно! Как же ты, ведь больно было, наверно, очень?
– Сначала – нет. Потом – да. Но я сообразил, что надо зашить, и поехал в другой городок, еще за десять километров, там уже больница была, и в ней травмпункт. Зашили хорошо. Хирург все удивлялся, что я так порезался удачно, ничего не задел, говорила: “Если бы операцию делали, то так бы точно и резали, вдоль связок”.
В результате я две недели не играл, а потом еще долго палец разрабатывал, он у меня плохо стал сгибаться.
– А мама?
– Чуть на убила, – засмеялся Вадим, – я ей правды не сказал, спихнул на то, что хлеб резал. Понятно, что она потом меня к ножам не подпускала. И остался я пианистом.
– Как мне жалко палец! – Мила взяла руку Вадима, прижалась губами к ладони, головой прилегла на грудь Лиманского и оставалась так. – И не пожалела тебя? Не поверю! Конечно, жалела, но она же хотела, чтобы ты играл… А сам ты хотел?
– Да, я хотел! И вот тогда с порезом этим дурацким я понял, что не по маминому приказу учился на рояле, а сам без этого жить не могу. Весь ужас осознал, как провал, чернота: что я делать буду в жизни, если не играть? И ясно стало, что нет другой дороги, кроме этой – Пианист.
– Наверно, скучает мама по тебе. Редко видитесь?
– Редко, Милаша… Иной раз и позвонить забываю, – вздохнул Вадим.
– Может, она теперь жалеет, что так все случилось, что она тебя музыке отдала?
– А ты бы отдала? – спросил он и готов был услышать “нет” и согласиться. Какая женщина ответила бы иначе?
– Да, – сказала Мила, – я бы отдала.
– Как же так? Разве ты меня не любишь?
– Люблю, так люблю! – Она приподнялась, погладила его щеку, заглянула в глаза. – Потому и отдала бы, нельзя отнимать у тебя то, без чего ты не можешь жить. Вот ты говоришь, что рано тебя коснулся Рахманинов. Похоже на солнце: оно если молодые ростки обожжет весной, то они могут и погибнуть, а есть те, что без него гибнут. Им жар нужен и свет. Много света!
Лиманский заключил лицо Милы в ладони, смотрел долго, поцеловал.
– Давай диван раздвину, постель разберу, ляжем. Поздно уже, – сказал он и неохотно отпустил Милу. Она встала.
– Я умоюсь тогда, – пошла в ванную. Сначала не хотела принимать душ, но потом все-таки открыла дверцу душевой кабины. Напор воды был хорошим, гель для мытья из дорогих.
“Куда я? И зачем ему? Разве смогу жить в его мире?“ – мелькнула мысль. Мила не позволила себе развивать это. К тому же и Вадим пришел.
– Я постелил, как смог… Пусти меня, тоже хочу помыться. И тебя…
Он прижался к ней в тесной кабине, стал целовать. Мила перестала мыслить здраво…
1 – Страдание есть Свет
Глава 14
Они проспали все на свете, пропустили завтрак и спешно одевались, когда поезд уже шел по городу, на подъезде к вокзалу. Не видели никого вокруг, только друг друга. Разъединившись, все равно оставались друг в друге на том непостижимом уровне, где любят не телами. Раньше Вадим не испытывал этого в близости с женщиной, подобное могло открываться ему в музыке, а с Милой… с Милой он получил возможность касаться мелодий. Хотел этого снова и снова.
Но надо было возвращаться в реальный мир – хотя бы для того, чтобы доехать домой. Там он смог бы войти в параллельный – исполненный страсти, безумных желаний, безграничного доверия и освобождения, подобного смерти.
На вокзале Милу и Лиманского окружила бестолковая новогодняя суета, как и во Владимире, в вестибюле стояла наряженная ель, всюду огоньки гирлянд, флаеры с объявлениями о распродажах, Снегурочки, Санты, Бемби и прочие олени. На них с неудовольствием взирает суровый бюст Петра Первого. А под ним расположились ожидающие, встречающие, провожающие и праздношатающиеся вокзальные люди. Особое племя, обремененное ручной кладью и беспокойством потерять деньги, билеты или документы. Спящее, зевающее, жующее, читающее. Замыленные ожиданием взгляды оживлялись, только когда на табло появлялись светящиеся буквы, а гулкий доброжелательный голос из динамиков вещал после сакраментального “дин-н-н-дон-н-н– дон-н”: « Уважаемые пассажиры, скорый поезд номер…»
Мила стояла посреди этой толчеи потерянная, напуганная, с сомнением в глазах. Вадиму стало жаль ее, хотелось скорее увезти отсюда. Домой. Туда, где еще никто не жил. Пустые стены, там ничего нет, зато нет и зеркал, которые отражали дни и месяцы прошлого. Пускай все будет новым.
Все, что происходило с Вадимом и Милой, можно было описать одним словом – счастье. Теперь он понимал это. Оно не было безоблачно-сусальным, и оба они шли к нему через страдание, отказ от прошлого, и все произошло как должно, в свое время. И если они встретились в тот осенний день, значит, так и определено, пусть не юность, не первая влюбленность, но как бывает освещает солнце пустынный берег Залива, так просияла им любовь.
Машину Лиманского Семен, как и договаривались, загнал в подземном паркинге торгового центра “Галерея”, из вокзала надо выйти на Лиговский, там меньше квартала.
– Ну что ты, Милаша? Совсем испугалась?
Он стоял с ее чемоданом и сумкой в руках и никак не мог обнять и успокоить.
– Да… Я что-то… Не знаю, Вадик! Тут столько людей… Да, меня, наверно, это пугает…
– Все хорошо, привыкнешь. Здесь они хотя бы по-русски говорят, – засмеялся он. – Когда я в первый раз на фестиваль в Германию поехал – тоже было страшно. Ничего не понимал: что вокруг происходит, куда идти. А спросить не мог – в школе английский учил, да и то не слишком, а тут одна немецкая речь.
– И переводчика не было?
– Может, и был, но мне он тогда не попался. Ну, пойдем, сейчас домой приедем, и все будет хорошо. Ты держись за меня, а то отстанешь. – Он протянул ей руку, в которой была сумка, и Мила ухватилась за локоть Лиманского. – Тут недалеко, три шага до парковки, дальше на машине поедем.
В “Галерее” народа было еще больше, чем на вокзале, торговый центр напоминал разворошенный муравейник. Вверх и вниз ползли перегруженные эскалаторы, от первого до пятого этажа двигались в прозрачных шахтах лифты, играла музыка, которая перемежалась призывной рекламой. И витрины, витрины, витрины…
И тут! Невероятно, но факт, Мила увидела и узнала тех самых женщин, что сидели рядом с ней и Тоней на концерте Лиманского. Сейчас они стояли у колонны у самого входа и с изумлением смотрели на Милу. Это было настолько неожиданно, что она не смогла сделать вид, что не знает их, и даже кивнула, приветствуя. А что оставалось? Они тоже узнали. Мила хотела сказать Вадиму о таком удивительном совпадении, но женщины развернулись и заторопились к эскалатору, Вадим же направлялся к лифту. К тому же Милу отвлекла огромная ель, на тросе подвешенная к потолку.
– А если упадет? – Мила крепче ухватилась за Вадима. – Но красиво как! Кто же это придумал – подвесить елку? – восхитилась она.
– В Париже, в Галерее Лафайет такая же, оттуда наши слизали. Не упадет, – заверил Лиманский, – она каждый год так висит.
***
У самого лифта он развернулся.
– Нет! Постой, сначала мы купим тебе обувь.
– Они высохли уже, Вадик, – слабо запротестовала Мила. – Ну куда мы с чемоданом?
– Вон туда, – кивнул он на брендовый обувной бутик.
Сапожки выбирали минут сорок. Мила смущалась, а девушки-продавщицы, нюхом учуяв кредитки Лиманского, разложили перед ней одну за другой восемь пар разных. И с каблуком, и без, и на молнии, и на шнурках. Кожа, натуральный мех – и заоблачная цена.
Вадим от процесса не устранялся. В отличие от второй пары, которая зашла в бутик, и мужчина, не заботясь о выборе, коротал время ожидания тыкая пальцем в мобильник, Лиманский помогал Миле примерять. Было очевидно, что процесс ему нравится, особенно тем, что можно трогать Милу за ступни и колени. И даже за бедра. В тот первый день их встречи он вот так же оказался у её ног, но мог только смотреть…
Мила выбрала на шнурках, синие, кожаные, с мягким натуральным мехом. Шелковистым, светлым. И она не думала о практичности, ей просто нравилось в них! Продавщицы принесли тонкие носки – шерстяные были ни к чему. Мила свернула их и спрятала в сумку. Женщина, что примеряла туфли, глянула на носки с ужасом, а Мила в ответ улыбнулась.
Наконец покупка была оплачена, старые сапожки упаковали в фирменный пакет, а в новых Мила пошла.
– Ну что, не жмут? – спросил Вадим
– Нет, чудесные! Спасибо…
Они спустились в подземный паркинг, ряды машин под “Галереей” напоминали европейский автосалон, не хватало только моделей и кинозвезд, которые представляли бы марки авто. Мила смотрела и не удивлялась – поняла, что с Вадимом будет так. Наверно, и не могло быть иначе, но мысль “кто он, а кто я” не тревожила её. После разговора в поезде и того, что было потом, после невероятной всепоглощающей близости осталось одно знание: им надо быть вместе, потому что они в равной степени нужны друг другу для счастья.
Лиманский достал брелок, и темно-зеленый “Круизер” мигнул хозяину фарами. Вадим разблокировал дверь и открыл для Милы.
– Садись, я вещи в багажник кину?
– Да, конечно. Красивая машина у тебя, мне нравится, что не черная.
– И я не люблю черные. Терпеть не могу черный цвет, он мне надоел.
– Но тебе идет, когда на концерте. Я любовалась, – сказала она, усаживаясь в машину. На переднее сиденье, как принцесса. Нет, как Золушка. Как тогда насчет тыквы и прочих превращений? А что ей беспокоиться? По-любому вместо хрустальных туфелек у неё дырявые сапожки, и Вадик про это уже знает. Мила улыбнулась забавной мысли. Лиманский заметил. Он уже сел в машину, запустил двигатель, включил подогрев и выруливал из паркинга на Литейный.
– Давно по городу не ездил, придется включить навигатор, он будет поучать. – Вадим задал точку окончания маршрута. – А что ты улыбаешься?
– А мне нравится вот это все. Как ты машину водишь, например, я тебя за рулем не видела, только за роялем. – Мила не призналась про Золушку, тривиально же. Хотя по сути – все именно так и есть. Как в сказке со счастливым концом. А автомобиль уж точно в тыкву не превратится. А вместо феи крестной у них кошка. Мила засмеялась.
– Маршрут построен. Через двести метров поверните налево, – подсказал навигатор женским голосом.
– Ну вот, начинается. Здесь я и сам знаю… А теперь что смеешься? Отключить её? – Вадим повернул, как советовала невидимая девушка.
– Нет, зачем? Пусть подсказывает. Смеюсь… Про кошку подумала. А где она теперь?
– С Захаром живет. Всю мебель ему подрала.
– Три километра прямо, – снова перебила девушка.
– Да, по Невскому, потом на Дворцовый мост, тут я и без тебя знаю, – отмахнулся Лиманский. – Потом не знаю как, на Васильевском. Там, сколько себя помню, все время дороги копают, и район новый у нас, Невская губа.
– Мы едем на Васильевский остров? А это… Ой, Вадик, ты на афише!
– Действительно, уже повесили. Это Малый зал филармонии, у меня же концерт после Нового года, а так я сюда и не приехал бы.
– И мы не встретились бы, – загрустила Мила, её тут же перестал радовать царственный Дом Зингера.
– Встретились бы, я уже в Бонне у Людвига по тебе скучал зверски.
– У какого Людвига, это твой друг?
– Можно и так сказать, – усмехнулся Лиманский, вспоминая дом Бетховена. – Кстати, нам придется по дороге заехать в маркет. Дома пусто, в прямом смысле этого слова. Нет ни стульев, ни столов, ни еды, ни посуды.
***
– Как же ты живешь?
– Я еще не жил там, заселился всего несколько дней назад, если точнее – три, а два из них провел в поездах.
– То есть ты хочешь сказать, что это новая квартира? Мы там одни будем?
– Конечно, не к Захару же ехать. Нет, я не в том смысле, что не хочу тебя знакомить, – смутился Вадим, – мне с тобой побыть хочется. А к нему мы, конечно, поедем. И к родителям. Ты им понравишься, – заверил Лиманский.
Мила не очень была уверена, но сомнений высказывать не стала. Она и в самом деле очень обрадовалась, что будет с Вадимом наедине. Не хотелось сейчас никого видеть, кроме него. Ей отчаянно не хватило восьми часов дороги, близости, прикосновений, голоса Вадима, взглядов, нежности…
– Мне тоже с тобой побыть хочется, Вадик.
– Необходимое самое купим, например, чайник или кофеварку, чашки-ложки, что там еще, ты сама посмотришь. Мы ненадолго тут, но даже несколько дней хочется нормально дома пожить. А потом не знаю, когда вернемся.
Он говорил как о решенном, не спрашивая, хочет ли она. Разве могло быть иначе? А Мила хотела, чтобы вот так и говорил, чтобы решал за неё. Измотала её самостоятельность, борьба с обстоятельствами, одиночество. Потом как-то все устроится, найдет она себе занятие рядом с ним. Она смутно представляла это, тяги к путешествиям у Милы особой не было, но раньше она и Вадика не знала. Теперь все изменилось.
– Через пятьсот метров поверните налево…
– Надоела ты мне, – Вадим отключил звук навигатора, оставил только картинку с маршрутом, – как до “Ленты” доехать, я и сам знаю.
Они припарковались и пошли в гипермаркет. Здесь не то, что в “Галерее”, протяженностью в целый квартал и в пять этажей высотой. “Лента” больше походила на склад, огромный ангар с секциями по площади размером с гараж для аэробуса. Продукты, одежда, товары для детей, для отдыха, для дома, мебель, бытовая техника, канцелярские принадлежности, для ванной, для спорта…
– Здесь, наверно, есть все! – Мила стояла и не знала, с чего начинать.
– Кроме музыкальных инструментов. Телевизоры продают, а вот рояли и пианино почему-то нет. Как будто это не мебель.
– Вадик! Какая же это мебель. А ты хочешь рояль?
– Думаю – да, но не сегодня. Сейчас нам нужны тарелки, чашки, столовые приборы, чайник… Вон, смотри, какие чашки. Выбирай.
– А какие ты любишь?
– Большие, чтобы сто раз не наливать.
– Тогда вот, смотри, тебе вот эти нравятся?
– Да, – Вадим смотрел на Милу с откровенным желанием, – мне очень нравится.
– Мы чашки выбираем…
– Правда?
В “Ленте” пробыли часа полтора. В результате заднее сиденье Круизера оказалось завалено полезными вещами, половину из которых Мила покупать не собиралась, но когда Вадим подвез к кассе корзину с выбранным товаром, они почему-то оказались в ней.
И вот, наконец, Белая Башня. Дом свое название оправдывал. И он был красив! Мила еще в машине прильнула к окну и смотрела. Ключ-карточка заставил опуститься стальные банки, и проезд на огражденную территорию открылся. Паркинг был не таким большим, как в “Галерее”, а вот машины еще круче. Вадим не взял покупки, а сначала чемодан и сумку Милы.
– Идем, я тебя провожу в квартиру, потом попрошу консьержа помочь занести все это.
Лифт плавно поднимал их все выше и выше.
– Какой у тебя этаж?
– У нас, Милаша. Самый ближний к звездам. Над нами никого.
Пока Вадим спускался за вещами, у Милы было немного времени осмотреться.
Она не ожидала, что это настолько высоко. Действительно – ближе к звездам. И так не похоже на все, что она знала. Начиная с консьержа, да нет, начиная с въезда во двор, и потом все остальное. Дом, похожий на… Она не знала, с чем сравнить. Нет, не дворец, другое. В стиле хай-тек. И Мила сразу подумала о зимнем саде. И о летнем тоже, когда увидела за окнами квартиры террасу. Но… Опять мечты. Чтобы ухаживать за цветами – надо жить тут, а они уедут. Неужели этот чудесный дом будет пустовать? Она не хотела думать об этом сейчас – переступив порог, Мила пришла в восхищение и почему-то возбуждение. Увидела постель на полу и подумала о Вадиме. Жарко, откровенно, о его обнаженном возбужденном члене. И не устыдилась своих мыслей. Ведь она дома…
***
В квартире была кухня, ванные комнаты и спальня. Стены – и темные, и светлые – и панорамные окна. Даже в одной из ванных. Теплый пол, можно ходить босиком по плитам застекленной террасы, как на юге. А за окнами, там, далеко внизу, зимний город… Чудо…
Мила разделась, разулась, одежду положила на пол в прихожей. Было так странно – дом без мебели, только окна и стены.
Она прошла по комнатам.
– Как мы будем жить? – Она спросила это вслух, не испуганно, а задумчиво. Недоверие? Нет, в вопросе его не было, только ожидание ответа. Главных слов.
– Не знаю, Мила, – Вадим слышал её вопрос, но понял – это вопрос радостный, в нем надежда и ожидание, а не сомнения. Мила понимала раньше, чем он произносил. Не нужны слова? Конечно нужны. Необходимы! Он молчал слишком долго. А теперь нужно говорить!
– Я ничего не знаю, кроме того, что люблю тебя так же, как музыку. И без тебя мне плохо… невозможно жить. А с тобой – счастье. Но тебе, может, со мной и не понравится.
– Это почему?
– Ну… я все время играю на рояле и мало бываю дома.
– А у тебя и не было дома, – она привстала, приподнялась и обхватила его сзади за плечи, – а теперь есть. И вот прекрасный матрас! Мне нравится спать на полу. – Мила со смехом соскользнула на сбитые простыни и потянула Вадима за собой. – Хорошо мы будем жить. Вот и все! Остальное неважно. И я люблю, когда ты играешь на рояле. А… у тебя здесь нет рояля. Как же ты занимаешься?
– Милаша, я квартиру купил несколько дней назад. Еще и сделку не подтвердили, ни в собственность не оформили толком. А про мебель тем более не думал.
– Так ты тут на птичьих правах? А я-то размечталась…
– О чем?
– Что ты все устроил, а потом поехал за мной.
– Я не потому поехал, что все устроил. – Лиманский наклонялся над ней и заглядывал в глаза.
– А почему?
Он перекатился на спину, двумя руками откинул волосы со лба. Мила ждала. Она уже знала этот его жест. Волнуется…
– Смеяться не будешь? – спросил Вадим так серьезно, что Мила опешила. Только что шутил…
– Не буду. Я над тобой никогда не смеюсь. А что, Вадик? Что случилось с тобой, почему ты во Владимир вдруг поехал?
– Я встретил… На Смоленском кладбище встретил Ксению. Только не говори что я… Это не бред, и я трезвый тогда был. Да и вообще не пью.
– Я и не говорю, что бред. А кто это – Ксения?
– Ты не знаешь?
– Нет…
– Это… как тебе сказать… юродивая, наверно. Блаженная Ксения Петербуржская ее все зовут. Она на Васильевском острове жила с мужем. Он внезапно умер. Она его сильно любила, может, там еще какая-то история, но я не знаю настолько хорошо. А только что она как бы умом тронулась. И в одежде мужа стала бродить по улицам, тут на Васильевском. И звать себя просила… Николай Федорович. По-моему, так…
– Именем мужа просила звать?
– Да. Милаша, я не сильно верующий. Но в Ксению всегда верил почему-то… Она, говорят, чудеса творит, исцеляет и помогает в разных бедах человеческих. Если прийти к часовне, три раза обойти вокруг и высказать мысленно просьбу, то… может, и исполнится.
– Ты просил? Пошел к ней просить?
– Нет, я не шел специально. Я домой шел, вообще-то, а оказался там. Я встретил её, странная, нелепая, в розовом платке вязаном с кистями, в пальто длиннополом, не понятно – мужском или женском. Она тащила сумку на колесах…
– По кладбищу?
– Нет, нет… я тогда уже шел домой. Это я раньше на кладбище гулял.
– Гулял?!
– Зашел. Я же район не очень хорошо знаю, я пошел пройтись, и как-то по берегу, река… Смоленка, наверно. А потом вроде сад, а это оказывается около часовни. Темно, я не присматривался. И расстроен был… сел там на лавочке. Потом и в часовню зашел погреться.
– Ты там что, всю ночь у могилы просидел?! С ума сошел? – Мила со все возрастающей тревогой смотрела на него.
– Нет, я недолго. Во всяком случае мне так показалось. Мне было плохо без тебя! Совсем… А потом в часовне хорошо было, там образ этот, название красивое – Божья Матерь Предтеченская, Афонская икона, древняя. Рахманинов её особо почитал, я читал про это в его архивах. И легенда красивая: инок быстро написал одежды, а как до лица Богородицы дошел – смутился. Боялся неверно образ передать, так она сама на доске явила лик. Я вот что понял: Предтеченская – это знак, как предшествие к тому, что есть у нас теперь… Мы с тобой есть… И не то чтобы я просил, нет, я и не молился… Или молился? Не помню, как во сне. Из часовни я домой пошел, сюда, и на перекрестке, на пешеходном переходе у “Пятерочки” и встретил её, Ксению. Сумка у неё вывернулась, на поребрике застряла. Я поднял, помог до тротуара докатить. Вот посмотрела на меня эта женщина и спрашивает: “Куда идешь, батюшка?” Я ей: “Домой”. Она головой покачала с укоризной и говорит: “На вокзал, батюшка, на вокзал…” И потащила сумку свою дальше. Я меня как осенило – надо к тебе ехать, а дальше уж как Бог даст. Сомневался я, Мила. Все это время. И не только потому, что ты тогда к телефону не подошла и не перезвонила. Хотя, конечно, я думал, что выкинула симку, чтобы я не надоедал.
– Вот как ты мог?! Как! – Мила резко села. – Зачем за меня думал?
– Ну прости…
– А почему еще сомневался? Говори уже все, раз начал.
– Всякое думал. Что обидел тогда, в Царском. Что жизнь тебе испорчу, что ничего не получится…
