Текст книги "Пианист. Осенняя песнь (СИ)"
Автор книги: Иван Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
Глава 4
Дома его ожидали встревоженные родители и Захар Иосифович – олицетворение оскорбленной добродетели. Было очевидно, что обсуждать темы для ответов журналистам некогда, собираться с мыслями тоже. Но было и положительное: все это вытеснило из головы Вадима предконцертное волнение.
За годы бесконечных выступлений на сцене Лиманский научился скрывать его от публики, но в той или иной степени волнение присутствовало. Иногда превращалось в страх. Это лишало стабильности, не позволяло реализовать задуманное.
Без разъяснений Вадим сразу прошел к себе – собираться. Но не тут-то было, мама пошла за ним.
– Вадик, что случилось? Почему ты не ночевал дома?
– Я ночевал дома в городе и, кстати, предупредил Захара Иосифовича. Это он всех на уши поставил?
– Никого он не ставил, мы сами по себе беспокоились. А ты мог бы и еще позвонить.
Вадим с тоской глянул на кабинетный рояль – хоть бы полчаса поиграть, пальцы разогнать, с мыслями собраться.
– Я и звонил ему, а мог бы и совсем не звонить. Мне не двенадцать лет. – Лиманский, по обыкновению, начал сердиться на неумеренную заботливость матери, но вспомнил вдруг, что Мила рассказывала о своей семье, и осекся. – Извини, у меня очень мало времени, в Царском задержался.
– Но у тебя сольный концерт в Большом зале! Как можно с такой безответственностью относиться. Ты…
– Мама! Давай поговорим потом? А то я сейчас что-нибудь забуду.
– Я все собрала уже, погладила, почистила, рубашка, фрак, как обычно, обувь в кофре, в боковом отделении.
– Спасибо!
– Вадик, у тебя точно все в порядке?
– Да, конечно, но я опаздываю.
– Хорошо, хорошо, собирайся. А ты завтракал? Я на нервной почве наготовила тут всего, может, поешь?
– Нет, спасибо, ты же знаешь, перед концертом я не ем.
– Хорошо, хорошо, тогда я к Захару Иосифовичу пойду, помогу ему собраться.
– В каком смысле?
– А он тоже поедет тебя слушать, папа с Семеном его отвезут и в зал проводят.
Вот только этого сегодня и не хватало! Подумал, но не сказал Вадим. При своих он играть не любил. Незнакомая публика – другое дело, общение с ней затягивало. Кажется, только на сцене он и жил.
Это случилось незаметно, Вадим долго не признавался самому себе, что как на иглу подсел на нервное возбуждение, адреналиновый концертный риск, аплодисменты, публичность. Концертная гонка, к которой с юности приучил его Захар, породила чудовищную зависимость. Учитель и предположить не мог, что натворил, он только радовался фанатизму Вадима в занятиях, его выносливости и даже тому, что другие стороны жизни отодвинулись для Лиманского на задний план.
Родители приняли и смирились, что Захар Иосифович стал для их Вадика почти богом, было много обстоятельств: познакомившись на студенческой вечеринке с девушкой, Вадим женился, когда она родила дочку Ирочку, и вряд ли смог бы продолжать учиться в Консерватории, время было тяжелое – отец Лиманского потерял работу, а мать зарабатывала ничтожно мало. Захар Иосифович фактически взял заботы о молодой семье на себя.
Он преподавал, имел частные уроки и неплохо жил во все времена, даже в кризисы и перестройки. Обладая предпринимательской жилкой, умел приспособиться и извлечь выгоду. Но тратил не на себя, ученики стали смыслом его жизни. Учитель и сам был фанатиком фортепианной музыки, много концертировал по молодости, но зависимость его проявилась иначе – желанием бессмертия в тех, кому он передал всего себя. Чтобы слова "класс Захара Травина" стали брендом.
Взамен, оставляя свободу в творчестве, он требовал беспрекословного подчинения в житейском, воспитывал аскетов, погруженных в параллельный невидимый мир; учиться у Травина означало попасть в монастырь со строгим уставом. Провинившихся Захар безжалостно изгонял, тем, кто принимал условия, – открывал Истину. Он был педагогом от Бога, жил в нем святой огонь, испепеляющий солому и плевелы. В результате Захар Иосифович чуть не оказался в доме престарелых одиноким, больным, покинутым детьми. Если бы не лучший его ученик – Вадим Лиманский…
***
Первый раз в жизни Вадим опоздал на встречу с прессой и не на пять минут, а на целых полтора часа! В Консерваторию он не заехал, его давно ждали во внутренних помещениях Филармонии, в небольшой «зеленой» гостинной с мягкой мебелью, белыми французскими шторами и кабинетным роялем. Киноаппаратуру и микрофоны выключили, несколько журналистов сидели на диване и в креслах, просматривали буклеты новых дисков, развлекались болтовней. Оператор ушел в курилку.
Появление Вадима вызвало оживление, кто-то из репортеров побежал за коллегами, вернулся режиссер, начали зажигать лампы и включать камеры. Одновременно с этим к Лиманскому приступила Переславская – ведущая прямой трансляции medici.tv. Она страшно нервничала, лицо было покрыто красными пятнами, глаза лихорадочно блестели.
– Вадим Викторович! Я вам вчера звонила, звонила, до бесконечности звонила уточнить программу, так ли все, как напечатано? – и она сунула ему буклет.
– Вадим Викторович, – перебил её кинорежиссер, – надо начинать, не успеем!
– Вадим! Я уже звонить не знал куда! Разве можно так? – влетел в гостинную администратор билетных касс. – Бронь держал. Ты мне про гостей ничего не сказал, будут?
– Не знаю, – начал отвечать ему Лиманский, – скорее – нет. – И дальше режиссеру: – Еще пять минут буквально дайте мне, я переоденусь. – Так и не вспомнив имя ведущей, Вадим вернул ей буклет. – Все, как в программе, первое отделение – Шуман, второе – Рахманинов… И прошу простить за опоздание, – это было обращено ко всем.
У него не было времени остановиться, прислушаться… Осень, Мила, Старая Сильвия, близость – все переместилось за пределы обыденного, но не исчезло. Сохранилось в глубине души, сердца? Осталось навсегда или исчезнет? Вадим не знал. Но хотел удержать… А пять минут текли песчинками мгновений.
В артистической горел свет, перед трехстворчатым зеркалом на подзеркальнике стояла бутылка минеральной воды и стакан. На диване лежал последний номер "Музыкального журнала" с портретом Вадима на обложке и новые диски с записями ноктюрнов Шопена. Те самые, за которые так рассердился Захар – надо сказать в интервью, почему такая редакция. Это важно.
Параллельно с мыслями Лиманский переодевался, торопясь и не попадая пуговицами в петли сорочки и жилета, мучился с бабочкой и шнурками ботинок.
Взгляд в зеркало – и удивление, он давно не видел у себя такого выражения лица, глаз. Растерянного и, наверно, счастливого. Встрепанный какой-то, во фраке это особенно заметно. И постричься надо бы… Челка отросла…
В дверь постучали, зашла девушка-гример от телевизионщиков, спросила, будут ли они что-то делать для интервью, Вадим отказался.
– Нет, спасибо.
– Хотя бы тон наложить.
– Не надо – и времени нет, и не люблю
– На камеру нос блестеть будет. – Девушка оказалась настойчивой, а Вадим не слишком хорошо умел отказывать, когда на него так давили. В результате рядом со стаканом на подзеркальнике выстроились баночки и тюбики, и вместо пяти минут прошло еще двадцать.
С надеждой потрогать инструмент на сцене до начала концерта можно было распрощаться. Вадим, конечно, знал рояль Филармонии, но с последнего концерта Лиманского в Петербурге прошло больше года, и лучше было бы порепетировать на сцене, теперь придется настраиваться в процессе, на первых вещах. Но сначала – журналисты. Вот это беда, и никуда не денешься…
Во время интервью он на время позабыл о волнении. Поговорили о записях Шопена, Лиманский исправно озвучил все, что хотел Захар. Потом были еще какие-то стандартные вопросы. Их задавал парень раза в два моложе Вадима, спрашивал всякие глупости, и было неловко поправить его, а внутри уже начинала оживать музыка, она вмешивалась в разговор, сбивала мысли.
Но вот один вопрос тронул, вернул к реальности.
– Любимые произведения, что бы вы могли играть бесконечное количество раз?
Вадим забыл о времени, перестал раздражаться на журналиста и начал отвечать от души, как если бы оказался в дружеской компании. И совсем не на тот вопрос, который был задан.
– Зависит от настроения. Исполнительское искусство – это такая вещь… напоминает мне линию горизонта. Бесконечная попытка приблизиться к гению – Баху, Моцарту, Бетховену… Рахманинову… Но недостижимая. И это всегда созидание. В идеале надо проживать определенный образ, мелодию, музыкальную мысль здесь и сейчас, я думаю, это касается и инструменталистов, и дирижеров, и танцовщиков, вокалистов – всех, кто по роду деятельности выходит перед публикой на подмостки. Здесь и кроется опасность. Я живой человек, у меня есть свое текущее настроение, может быть, хорошее, например день рождения, а надо играть что-то трагическое, ну… я не знаю… Третий концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром, на мой взгляд, самый трагический из всех существующих в мире, я не преувеличиваю, он реально страшен, если углубиться в осознание этой музыки. И вот я должен найти в себе трагизм Рахманинова, вытащить его на свет, сделать своим. Не уверен, что это полезно для психики, но музыка других вариантов не предлагает. У меня интересный был случай, как раз с третьим концертом, я должен был играть на открытии фестиваля Рахманинова, а в тот день у нас дочь родилась. Пришлось радость срочно переплавлять в трагедию. Но бывает, что совпадает программа и настроение, тогда случаются счастливые вдохновенные моменты. Я бы сказал – божественные.
– А сегодня какой будет концерт, обычный или божественный?
– А вот не скажу, – рассмеялся Вадим, – это наша внутренняя кухня, зрительный зал всегда рассчитывает на божественное вдохновение.
– Третий концерт Рахманинова – это любимое? Та музыка, которую вы бы играли каждый день?
– Я бы играл, но недолго, это слишком сильные эмоции, нельзя все время смотреть на солнце – ослепнешь.
– А в случае с третьим концертом?
– Сойдешь с ума, душа разорвется.
– Значит, нет безраздельного предпочтения?
– А можно я спрошу? – Вадима изумляла репортерская въедливость. Сталкиваясь с ней, он часто гадал: профессия ли накладывает отпечаток или люди определенного склада идут в журналисты.
– Конечно, спрашивайте, – опешил от такого поворота парень.
– Сколько вам лет?
– Двадцать один, – еще больше смутился тот.
– Еще лет десять вы будете искать безраздельное предпочтение и доказывать свою правоту, потом начнет приходить понимание, что… предпочтение – это не константа. В мире много такого, о чем мы даже не догадываемся, не успеваем узнать. Может быть, существует музыка, которую я не слышал, и она лучше всего, что я когда-либо слышал, но я не встречусь с ней. А бывает, случайно встречаешься и понимаешь: все, что было ценным "до", на самом деле – несущественно. – Вадим подумал о Миле, и такое несбыточное желание увидеть её сейчас, сказать это ей, а не журналистам охватило его! Но Людмилы рядом не было…
Лиманский взглянул на рояль, встал от столика, за которым они сидели, перебирая диски, подошел к инструменту.
– И все же я отвечу на ваш вопрос о безраздельном предпочтении, только не словами… – Вадим коснулся клавиш, прикрыл глаза, прислушиваясь к внутренней музыке, и заиграл седьмой вальс Шопена. Для нее…
Съемочная группа замерла, они дышать боялись, чтобы не спугнуть момент наивысшего откровения. В гостинную вошла ведущая концерта, но не посмела прерывать. Когда истаял последний пассаж вальса, она зааплодировала вместе со всеми и только после этого сказала:
– Вадим Викторович, третий звонок дали.
– Да-да, конечно, я иду. Вот видите, – обратился он к журналистам, – только доберешься до сути, а жизнь тебе говорит: "Третий звонок дали, пора…"
– Ну что вы, Вадим Викторович! – испугалась ведущая.
– Да я не в том смысле, поиграем еще… Не испортили мы вам съемку?
– Нет! Прекрасно получилось, спасибо!
– Идите в зал, послушайте, так вы узнаете обо мне гораздо больше, – посоветовал Лиманский.
– Обязательно! – И репортер с энтузиазмом произнес на камеру заключительные слова: – Сегодня в филармонической зеленой гостинной с нами был лауреат международных конкурсов, заслуженный артист России – Вадим Лиманский.
– Снято! – заключил оператор, и все снова дружно захлопали.
***
Лиманский не любил питерский Большой зал филармонии с его красно-белым великолепием, колоннами, люстрами, несуразным плоским зрительным залом, неуютной сценой. В Москве Вадим играл охотнее, в Петербурге мог заволноваться до обморока, причем начиналось это с утра, если не накануне, и постепенно нарастало, доходя до критической точки дрожания рук. Такое волнение могло все испортить, помешать играть свободно, не дать выразить в музыке то божественное, о чем он только что говорил с юношей-максималистом. Где уж тут божественное, ноты бы верные сыграть…
Но сегодняшний бестолковый, начиная с утреннего явления Тони, день не дал Вадиму времени и на волнение. Лиманский все пытался собраться, настроиться – и не мог. Мешало всё и все! И домашние, и журналисты, а сейчас ведущая со своим вступительным словом, чушь какую-то мелет – про Шумана и музыкальную школу.
Он прислушался, стоя за сценой, голос Переславской звучал приглушенно, она говорила для прямой трансляции на камеру, в то время как в зрительном зале люди еще усаживались, гомонили, прокашливались. Заполняемость стопроцентная, все билеты проданы, для избалованной петербургской публики – редкость, но на Лиманского шли охотно всегда. Может быть, привлекали его программы, или сдержанный, холодноватый артистизм. Вадим работал над ним не один год, записывал себя на видео, занимался перед зеркалом, чтобы достичь совершенства не только в технике, но и в посадке, в жестах, в мимике. Помогал в этом и Захар, отучил играть телом, напрягать лицо, закатывать глаза. Травин ставил не только руки, он работал над обликом, по десять раз заставлял выходить и кланяться перед началом и в заключении. Он учил общаться с публикой, говорил, что пианист на сцене – это не только музыкант, но и актер, должен соответствовать, не суетиться, не скромничать, понимать, что владеет инструментом, то есть имеет власть над ним. Над музыкой – нет, а над роялем – да. И над публикой тоже.
– Никогда не заискивай! Ты не бедным родственником к ним выходишь, похлопайте мне Христа ради. – Представляя излишнюю скромность, подвижный, упитанный Захар Иосифович уморительно бочком семенил с приподнятыми плечами и прижатыми к бедрам руками. – Ты выходишь, одним своим видом доказывая, что они не зря потратились на билеты. – И, тут же приняв серьезный вид, назидал, выставив вперед мясистый указательный палец: – А они потратились, помни, они тебя купили на этот вечер, в хорошем смысле купили, не как проститутку, а как индульгенцию, чтобы ты им душу оживил. Вот и работай, оживляй. В тебе все должно быть безупречно. Костюм, обувь, походка, лицо, посадка, жесты. И руки! Запомни, Вадик, руки не только для игры, они для управления залом! Красиво надо играть, кра-си-во. Вот что такое пианист…
– Вот, что такое пианист, – вслух повторил Вадим, осматривая себя в большое зеркало, установленное в простенке рядом с выходом на сцену. Неужели одна встреча с женщиной может настолько изменить? Взгляд другой, и волнения нет – напротив, желание скорее коснуться клавиш. Побоялся, не позвал Милу! Сейчас бы она в зале сидела…
Ведущая не умолкала! Сколько же можно трепаться? Третий звонок давно был, уже и свет сняли, остались гореть только те люстры, что у сцены. А она все говорит.
– Вероятно, возвращение к Детским сценам Шумана не случайно для Вадима Лиманского…
Еще и предположения строит! И некому же ее за кулисы утащить! Вадим даже рассердился, она вторгалась в его личное пространство, куда он никого не допускал, бестактность Переславской зашкаливала.
Наконец представление программы завершилось, Переславская ушла со сцены в другую боковую дверь. По громкой связи пустили предупреждение о запрете видеосъемки и просьбу отключить телефоны. Объявили исполнителя. Теперь можно было выходить Вадиму.
Он глубоко вздохнул и шагнул в белый и желтоватый свет софитов, под аплодисменты прошел к роялю. Поклонился.
Поскольку репетиции не было, то и стул пришлось подкручивать на глазах у публики, но, помня науку Захара, Лиманский делал это с достоинством, не спеша, давая залу притихнуть. Это происходило медленно: в одном конце громко чихнули, в другом сдавленно закашлялись, на хорах два раза со звоном уронили номерок. Вадим ждал…
И вдруг он почувствовал нечто странное, или это его отчаянное желание, чтобы Мила была здесь, обмануло чувства? Вадиму показалось, что она смотрит на него, он даже повернул голову и взглянул в зал, но в полумраке что можно было различить? Лишь расплывчатые очертания. Желтые софиты напомнили ему осенний парк, листопад, он снова увидел, как Мила бежит по дорожке к высокому берегу Славянки. Странная девочка, говорящая с цветами. И Детские сцены… Ведь это о ней! И об осени…
Вадим коснулся наконец клавиш, как будто руки Милы – бережно, нежно и с любовью. Рояль отозвался… Роберт Шуман… Чистым родником заструилась светлая простая мелодия… А вторая пьеса – решительность и сомнение, просьба… Третья – про белку! Вадим улыбнулся мгновениям, запечатленным в памяти, музыка оживляла их.
В зале воцарилась чуткая доверчивая тишина.
Была ли Людмила здесь или далеко – Лиманский играл для нее. Искал и находил в музыке Милу, отражение её взгляда, улыбки, задумчивости, смены настроения. И все, что осталось недосказанным между ними, говорил теперь – тихо или с юношеской страстью, смущенно, горячо. А в "Грезах" он открылся ей весь, безраздельно. Сказал: "Я только твой". Это было как первая любовь, еще целомудренная, в одеждах невинности. Как молитва, которую он возносил Богу.
Вадим был потрясен глубиной и просветленностью Шумана, он десятки раз играл "Грезы" и ничего не понимал, пока не нашел в них Милу…
Он забыл про зал, перестал ощущать время, вышел за предел реальности и не хотел возвращаться. Его мир исполнился радости, Вадим больше не был в нем одинок.
Аплодисменты океанским прибоем ударились в авансцену, наполнили зал, но Вадим слышал их как будто издалека. Он еще не вернулся из Страны Грез. Отстраненно раскланялся после Детских сцен и продолжил играть. Первое отделение концерта завершилось овацией.
Снова поклоны, и Лиманский ушел за сцену, там его ожидала еще одна порция восторженных возгласов, объятий и поздравлений уже от своих, близкого круга. Только мама выглядела встревоженной, она прибежала из зала и, заглядывая в лицо Вадима, все спрашивала:
– Вадик, с тобой все в порядке?
Он обнял её при всех, чего никогда не позволял себе раньше.
– Да-да… не волнуйся, все хорошо. Тебе понравилось?
Она не ответила, только смотрела и смотрела на него, а в глазах слезы. Вадим понял: сейчас он был открыт тому, что не могли выразить слова.
– Пойду отдохну немного, а ты иди в зал. Как там Захар Иосифович? Не устал?
– Нет! Он в восторге, велел сказать, что это было божественно.
Вадим заметил в кружке прорвавшихся за сцену поклонниц юношу репортера и сказал:
– Вот видите, как раз то, о чем мы говорили…
– Вадим Викторович! Да, я понял теперь, я статью напишу, если вы не против.
– Не против… Прошу простить, мы после концерта пообщаемся, я всем все подпишу, – и ушел в артистическую.
Вадим хотел остаться один, вернее, с тем, что открылось ему. А еще… услышать голос Милы.
У него в мобильном был ее номер. Не раздумывая, он набрал в уверенности, что она ответит, но вместо этого прозвучала металлическая фраза "абонент недоступен или находится вне зоны действия сети". Он попытался еще и еще на протяжении антракта – результат все тот же. Беспокойство за Милу овладело Лиманским. Почему молчит? Если обиделась, не хочет отвечать – это одно, а если что-то случилось? Опять пошла одна, в большом незнакомом городе… Как он мог не пригласить её на концерт! Сидела бы сейчас в зале, а потом поехали домой. Домой! Так просто было удержать…
Он позвонил еще раз – нет, не отвечает. Может, в метро? Там сигнал плохо ловит, связь рвется. Вадим сидел перед зеркалом, но отражения своего не видел. Мила стояла перед глазами – стройная, светловолосая, грустная – и манила его к себе. Недостижимая…
С тем и вышел он на сцену. Не видел зала, только её! Вадим сел за инструмент, снова коснулся клавиш и… другая Вселенная, Сергей Рахманинов, этюды картины. Поля и небо, разливы рек, бескрайняя даль и… Мила. Вадим искал, звал, просил вернуться, но музыка томительная, чувственная, как их единственная ночь, отвечала ему, что ничто не повторится, все потеряно, не будет счастья. И она же исступленно молила вернуть это счастье. И снова он звал, искал, с неистовой страстью любил и молился, просил Невидимого и Всемогущего, того, чьей волей оживала сейчас в звуках рояля душа Рахманинова, охранить Милу, осенить защитными крылами ангелов.
Овации, крики браво – разве в этом смысл его служения музыке? В фарисейском любовании собой? В удовлетворении тщеславия? Нет, в том, чтобы открыть людям, что знает он сам. Сердца их слышат, не могут не слышать! И Мила услышит, где бы ни была…
В соль-минорный этюд-картину, который он сыграл на бис, Вадим вложил всю силу отчаяния, печали, безнадежности, и, когда отзвучала последняя нота, в глубокой тишине ответом ему из зала раздалось сдержанное рыдание, а за ним такие аплодисменты, от которых зазвенели имперские хрустальные люстры бывшего Дворянского Собрания.
Лиманскому это было не так важно. Раньше бы он исполнился удовлетворения, а теперь… Когда зажгли полный свет, он попытался вглядеться в лица, в глаза. Но все сливалось, Вадим плохо видел вдаль.
И ему показалось… Конечно, ему показалось! Просто платье на женщине такого же цвета, как у Людмилы, и светлые волосы… Но первым движением было бежать за ней.
И он бы так и сделал, если бы к сцене не подступили поклонницы с цветами, потом Захар Иосифович пошел боковой анфиладой, и Вадим с охапкой букетов заторопился к нему навстречу. Лицо у Захара было удивленное, как будто он видел Вадима в первый раз. Вадим передал кому-то цветы и обнялся с учителем, Захар долго-долго не отпускал его, хлопал по спине, ничего не говорил, только сопел. Это была высшая степень похвалы. Подошли и мама с папой, поздравили, расцеловали, изумление было и у них в глазах. Родителей тут же поймал уже знакомый репортер, утащил в фойе, где был приготовлен стол и банкетка, и также стояла на столе минеральная вода и стакан. Диски можно было купить внизу, в киоске у билетной кассы, но на всех их не хватило, и почитатели Лиманского шли с буклетами, программками, даже с книгами о Филармонии, чтобы Вадим оставил автограф. Некоторых питерских меломанов он помнил в лицо, здоровался с ними, мило общался. Поклонницы млели, строили глазки, нервно хихикали, причем не только молодые. Подходили смущенные восторженные студенты фортепианных отделений и, не скрывая интереса, разглядывали его руки. Филармонические дамы старались завернуть комплимент поинтеллектуальнее. Были в очереди за автографом и те, кто ходили на Лиманского из престижа, они покупали самые дорогие места, держались в антракте вместе, обязательно шли в буфет, пили шампанское, обсуждали свои уик-энды в Австрии и виллы в Италии. Приводили с собой детей – избалованных девочек и рафинированных мальчиков.
Вадим не исключал, что и они не чужды восприятию классической музыки, но оно было сильно затруднено условностями жизни напоказ, которые исключали живое проявление эмоций. Таких людей Лиманский видел в разных странах мира и не осуждал. Иногда они занимались меценатством, финансировали проекты. Вадим никогда не обращался к ним, предпочитал благотворительность пусть не такую щедрую, но более духовную. Вот уже девять лет он являлся художественным руководителем фестиваля "Мелодии сирени", который проводил не в России, а на второй родине композитора – в Америке, и во Франции, где Рахманинов после эмиграции числился почетным членом музыкальной Академии.
Вадиму захотелось домой, он оглянулся на родителей, те наперебой что-то рассказывали молодому человеку с блокнотом и диктофоном. Их любимое занятие. Несколько случаев из жизни: когда стало ясно, что у ребенка абсолютный слух; когда Вадик чуть не потерялся в лесу, но счастливый случай направил к нему грибников; про первый конкурс; про афишу «гранд пианист», где Вадим Лиманский в списке лучших пианистов мира.
– Да, такие были у Гилельса, Нейгауза, Рихтера, Горовца, и в этом ряду и наш Вадик, – счастливо улыбалась мама, папа кивал.
– Хочу собрать материал о всех его ранних выступлениях, у меня же в домашнем архиве записано, начиная с музыкальной школы, потом олимпиады, фестивали, первые конкурсы и дальше, дальше.
Отец рассказывал, журналист заинтересованно слушал, согласно кивал. Позже к ним присоединился и Захар, он забрал бразды правления беседой в свои руки, разговор приобрел повышенную эмоциональность, вокруг собралась стайка женщин, они слушали Травина и с неприкрытым обожанием поглядывали в сторону Лиманского. Троих Вадим периодически видел на своих концертах и в других городах России, даже за границей. И он в первый раз с благодарностью, а не с раздражением подумал о них. Да, не любил он публичности, избегал интервью, не появлялся на "ковровых дорожках", но никаких причин негативно относиться к тем, кто тратил время и деньги, с учетом переездов и перелетов – немалые, у него не было. В конечном счете, пианист без публики – как закрытый рояль, немой механизм в покое. И вся музыка внутри, так что в ней проку? Он играет, когда слушают. У Лиманского не было в этом дефицита благодаря таким вот женщинам. А он слышал о театральных постановках, где на сцену народа выходило больше, чем собиралось в зрительном зале. Не в столицах, конечно.
А родители… В их рассказах не было тщеславия, лишь радостное удивление, восхищение. Пусть они осуществляли свои мечты, не спрашивая Вадима, но без их поддержки, самоотречения, молчаливого служения главному делу жизни – разве смог бы он подняться, достичь мастерства без их безоговорочной веры? Они верили в него, особенно папа, он жил успехами Вадима. А постарели оба – кольнула в сердце мысль. В бесконечных переездах мало видятся, а при встречах нет времени спокойно, по-семейному побыть с ними…
Размышляя об этом, Лиманский улыбнулся очередной претендентке на автограф и расписался на программке.
***
Он не заметил, как уснул. Музыка звучала в нем, воспоминания соединялись, переплетались, переплавлялись в образы нереального, в вереницы звуков – волшебный фонарь сменяемых картин. Этюды картины Сергея Рахманинова… Второй концерт…
Вадим стремительно несся через Время, отдаваясь Музыке. Единственное спасение было в ней. Любовь, нежность, близость, горячие губы и ласковые руки женщины, которую он найдет однажды, как бы далеко друг от друга они ни оказались сейчас. Да и не так далеко… не на другой планете. Восемь часов на перелет через Атлантику, и дело не в расстоянии. Если бы он знал ответ на главный вопрос: хочет ли Мила быть найденной?
Вернувшись в Россию, он обязательно встретится с ней и спросит, почему она ушла, почему молчит? Вадим не верил, что забыла, он вообще не верил плохому, непостижимым образом чувствуя Милу, он знал, что и она думает о нем. Связь их не прервалась.
***
20 октября 2017 года
Нью-Йорк, Америка. После концерта в Карнеги Холл.
(Записная книжка Вадима Лиманского)
В тот день, когда мы встретились – это было почти месяц назад, – если бы я знал тогда, что не увижу тебя больше, не буду знать, где искать, то изменил бы что-нибудь? Я часто спрашиваю себя об этом и не нахожу ответа.
Была ли ты? Существуешь ли? Или это все сон, музыка, мои видения?
Золотая осень и девушка с волосами цвета льна.
Её образ сопровождал меня с того дня, как я раскрыл ноты и прочел странное название. Мне было двенадцать лет, возможно, слишком рано для такого произведения. Я играл чисто и справлялся технически, но не мог понять, как музыка может быть похожа на человека. Море, лес, поля, ветер, дождь, луна – это я понимал. Другую прелюдию Дебюсси – “Лунный свет” – я любил, а “Девушку с волосами цвета льна” – не знаю… “Девушка” меня пугала и вместе с тем привлекала, я думал о ней по ночам. Она все время ускользала, точно как и в музыке. А я шел за ней, бежал и не мог позвать, потому что не знал имени. Теперь знаю – её зовут Мила.
Сначала она казалась мне какой-то волшебницей, феей. Став старше, я думал, что она похожа на Лорелею. Но нет. Та скорее русалка, моя “Девушка” была земной. Я думал, она живет в лесу, огромные дубы или платаны окружают её дом…
Я скучаю по тебе, хочу говорить с тобой, смотреть в глаза, слышать твой голос. Касаться твоих удивительных волос. Любить тебя.
Ты решила не продолжать нашего общения, не отвечала на звонки, я принял это и не искал. Но забыть не могу.
Лиманский страдал, не безнадежно, не впадал в депрессию, не пил, никак не изменился в том, что касалось работы. Занимался, или выходил на сцену и играл, играл… бесконечно признаваясь в любви, осязая звуками и прикосновениями к клавишам рояля женщину, по которой томились его тело и душа..
В эти несколько месяцев он сделал много записей и сольно, и с оркестрами, в основном музыку Сергея Рахманинова.
Лиманский перестал жить в реальности, все больше уходил в собственный мир, который составляли время в пути и музыка.
Вадим смотрел на города из окон скоростного поезда или автомобиля, а на Океан из иллюминатора самолета, с высоты небес, как вечные странники – перелетные птицы. Он все меньше общался с людьми, с прессой; увидеть Лиманского можно было только на сцене, остальное свободное от переездов и концертов время он проводил за роялем. Техника его стала мистической, ничего невозможно, никаких усилий, только выражение чувств. Его слушатели приходили в экстаз, испытывали потрясение, рыдали; для сотен людей он стал зависимостью, тем, без чего невозможно дышать. Может быть, потому, что Вадим перестал подчинять инструмент себе, смыслом исполнения стало не владеть, но отдавать.
Для него же самого все, что он делал, приобрело единственный смысл и цель – это было стремлением домой, в Россию. Может быть, поэтому Сергей Рахманинов полноправно царил созвучиями и мелодиями в душе Лиманского, разрывал её на части тоской по родине и любимой женщине.
