Текст книги "Пианист. Осенняя песнь (СИ)"
Автор книги: Иван Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)
– Очень приятно! Спасибо хоть сейчас познакомил, а не на крестинах.
Мила не обиделась, а рассмеялась. За ней и Мараджанов, и сам Захар. Вадим смутился, отвел глаза и покраснел. Мила догадывалась, что шуточки здесь будут острые. Но ведь не злые! На месте Захара Иосифовича она, наверно бы, тоже недоумевала. Как так? Поехал на день в провинцию и вернулся женатым.
– Вот что, милая барышня, – Мараджанов отсмеялся первым, – нам Вадим нужен. А потому идите в зал, погуляйте, посмотрите наши выставки. И буфет скоро откроют, а у нас тут есть срочные вопросы, которые надо решить.
– Да, Вадик, – Травин быстро переключился на серьезный тон, про Милу как будто и забыл, – ты же помнишь, перед Моцартом разыгрываться надо особым способом. Идем, идем, я послушаю. И контабиле, контабиле… техника должна быть художественной.
– И еще я хотел кое-что поменять, – сказал Мараджанов, – перед каденцией в первой части там есть место, та-ла-ла та-ра-рам-па-па, три такта до сорок пятой цифры, там надо сыграть точно, вся суть в этом. Как в бухгалтерии, никакого модерато… Идем в красную гостиную. – Мараджанов развернул Вадима в сторону коридора.
У самого входа за сцену справа стояли прислоненные к стульям контрабасы, а слева на боковых скамьях, еще прикрытых бордовыми полотняными чехлами, лежали два кофра и надетый на распялку фрак. Женщина в форме билетера, в белой кофточке, с шелковым шейным платком, тщательно уложенными седыми волосами и легким макияжем снимала чехлы. Дошла до скамьи, занятой кофрами, укоризненно покачала головой, посмотрела на Милу.
– Здравствуйте, – поздоровалась Мила.
– Здравствуйте-здравствуйте! Вы, наверно, приглашенная гостья Вадима Викторовича? – тактично поинтересовалась билетер.
– Да… я…
– Я вам покажу ваше место, вон в той ложе, перед ограждением. Это у нас директорская.
Мила не могла понять, знает ли эта женщина нечто большее или воспринимает ее только как гостью Вадима. Билетер оставалась вежливой и доброжелательной, лишнего любопытства не проявляла.
– Давайте я вам помогу, – предложила Мила и свободной рукой приподняла распялку с фраком.
– Спасибо! Сколько ни говори – все равно раскладывают на скамейках, что с ними поделаешь…
В ее тоне не было раздражения, скорее материнская забота.
«Это моя семья», – вспомнила Мила слова Вадима. Да, вот в этой самой ложе они стояли с ним…
– А что это у вас? С коробкой в зал нельзя, – предупредила билетер.
– Я понимаю, но… это цветы. Как лучше? Без упаковки держать?
– Конечно! Там в ложе будет место свободное, сегодня только вы в директорской. Травин в партере, а родители Вадима Викторовича не придут.
Знает – теперь Мила была в этом уверена и тем больше благодарна. Но что же с коробкой делать? Вернуться за сцену? Там в гостиной уже репетируют. В коридоре оставить, на перевернутых стульях? Нехорошо…
– Давайте распакуем, я отнесу коробку в гардероб, потом заберете. – предложила билетер.
– Ну что вы, я сама, спасибо! – Мила обрадовалась этой идее. Действительно, тем более что в гардеробе сегодня ее знакомые дежурят. Вот им и оставит.
– Проводить вас?
– Я найду дорогу, помню куда.
– Через большое фойе, на галерею и по главной лестнице вниз.
– Спасибо!
Мила пошла по пустынному залу, мимо колонн и лож. Белая Башня и Филармония – Белый дворец Вадима – вот что у нее теперь есть, это надо принять и не бояться.
Она спустилась по лестнице и пошла в тот отсек гардероба, направо в глубину, где заметила свою знакомую. Вторая гардеробщица была из той же смены. Они узнали Милу, заулыбались. Публика уже начала собираться, но не много, до концерта оставалось больше часа. Еще не открыли проход наверх, и билетеры не стояли на лестнице, но гардероб уже работал, и первые зрители раздевались, переобувались и прихорашивались перед зеркалами. Глянула в зеркало и Мила, наверху в фойе она забыла про это, а сейчас, наконец, увидала себя. И она, и не она. Глаза удивленные и счастливые. Один только и есть вопрос в них: это все со мной происходит? Но чудесные мерцающие внутренним светом жемчужины свидетельствовали, что – да, именно с ней. Она погладила бусины, как будто до руки Вадима дотронулась.
– Какая же красота, господи! – сказала гардеробщица. – И так вам идет!
– Это подарок, – ответила Мила. – Здравствуйте!
– А вы опять к нам на экскурсию приехали? – вышла из недр гардероба вторая женщина. – А мальчик ваш где? Такой он славный. Его и зовут Славик.
– А вы помните! – обрадовалась Мила.
– Конечно, он нам все-все про вас рассказал. И что работаете в магазине, и что издалека приехали.
– Я теперь живу в Петербурге. Недавно. А Славик в Москву готовится, в ЦМШ поступать.
– Неужели? – всплеснула руками первая. – Пианистом будет, как Лиманский?
– Вадим говорит у него хорошие способности. – Мила нечайно назвала Лиманского по имени, а в это самое время к ограждению подошли первые зрительницы. Они несли пальто, шарфы и пакеты с обувью. Сами были все наглаженные, в нарядных платьях и туфлях. Настоящие филармонические леди. Одна строгая, в крупных витых золотых серьгах. Гладко причесанные седые волосы свернуты на затылке в узел. Похожа на балетную пенсионерку: худая, синее платье на ней, как на вешалке, болтается, подтянутая, спина прямая, голова гордо поднята. Пальцы в перстнях. А вторая, напротив, пухленькая, невысокая. Коротко стриженая, в красном платье и туфлях лодочках. В руках у обеих были цветы, но когда женщины начали переобуваться, положили букеты на скамью у зеркала. Там они и остались.
– А, вот и Ядвига Вольфовна, и Марина Александровна. Как всегда, первые! – приветствовала их гардеробщица.
– Ну вот уж и не первые, молодые нас обошли, – сказала худая, окидывая Милу строгим взглядом.
И тут Мила поняла, что это они же и есть, только без пальто и шляп она их не сразу узнала. Те самые дамы, что она встретила на улице, когда с Тоней еще в первый раз сюда шла, а потом на вокзале и в торговом центре. Они что, за ней следят?! Нет конечно! Они на концерт пришли, понятно, ведь и в тот раз они в зале сидели недалеко от Милы и Тони. Но как это может быть, что в шестимиллионном городе они постоянно встречаются?
– А вы, значит, с Вадимом? – вторая гардеробщица была не так сдержанна, спросила у Милы прямо.
– Да, – ответила Мила. А что она могла сказать? Соврать, что нет? Зачем, все равно узнают. И пусть узнают, особенно вот эти две. – Я хотела вас попросить, – Мила раскрыла коробку и достала букет, – можно упаковку оставить? В зал с коробкой нельзя.
Перед белоснежными розами и каллами аляповатые букеты филармонических леди померкли.
– Конечно оставляйте! Домой потом в коробке заберете, мы вот тут положим в сторонке, а как Вадим Викторович отыграет – приходите. Или вы останетесь на второе отделение?
– Не знаю, может, и останемся.
– Конечно оставайтесь, программа сегодня яркая! – Было понятно, что гардеробщицы – ценители классической музыки не меньше, чем столичные критики из музыкальных изданий.
Уши филармонических дам превратились в чувствительные локаторы. Миле стало смешно, и она, расправляя серую бумагу на букете, ответила:
– Мне Вадик не сказал, хочет ли он или сразу домой, но я бы осталась. —
И пошла обратно к лестнице.
Глава 4
В этот день волноваться перед концертом Лиманскому было некогда – он с мыслями-то с трудом собрался. Мараджанов говорил что-то про новую концепцию вступления, что сейчас наметки только, а в Монреале надо будет это закрепить. Но стоило прозвучать роковому слову «Монреаль», которое на неопределенное время разлучало его с Милой, и Вадим перестал воспринимать указания главного дирижера. Нет, конечно, он слушал Эрнста, проигрывал фрагменты с определенных цифр, соглашался. Но в голове крутилась только одна мысль: не ехать в Канаду невозможно. То, что Мила говорила утром, все так и есть. Вселенского масштаба скандал разразится, она права! Весь ужас положения в его несвободе, в том, что повязан обязательствами перед залами, что втиснут в график. Что же делать, что делать?!
После Мараджанова еще и Захар почти до самого выхода на сцену давал Вадиму указания. Травин хорошо знал Лиманского и заметил, что тот не в себе, но истолковал по-своему.
– Что ты, Вадик? Это же не конкурс Чайковского. На тебе лица нет. Успокойся, – приговаривал он. – Дай-ка я на тебя посмотрю. Все хорошо, снимай фрак пока, жарко, еще успеешь надеть. Разогрей руки спокойно, время есть.
Знал бы он, о чем Вадим думает, с какой мыслью живет! «Время есть». Нету его! Что сказать Мараджанову, чем оправдаться, что не поедет в Канаду?
– Я сам разыграюсь, Захар Иосифович, можно?
Вадим любил Захара, как отца или даже больше, ведь Травин дал ему смысл жизни – Музыку. Это было важнее, чем жизнь. Но только до того осеннего дня, когда Вадим встретил Милу. Может, если бы они не расстались так несуразно, а случился бы у них банальный роман, то Вадим и не осознал бы, что вся музыка мира не сможет заменить ему эту женщину. Теперь его жену.
Что происходит? Почему он так упорно не желает взглянуть на проблему разумно? Да, нет времени, паспорт никто так быстро не сделает. Но после новогодних каникул, когда откроются все присутственные места, это никакого труда не составит. Мила поживет дома, он отыграет эти несчастные концерты в Монреале. В чем проблема? Наверно, страх. В прошлый раз было страшно, пусто и больно, ничего не хотелось, кроме музыки, теперь и ее не хочется. Замкнутый круг…
– Конечно, конечно. У тебя еще сорок минут. Моцарта больше не играй, – услышал он как сквозь вату голос Захара. Кивнул.
Травин хотел еще что-то добавить, но не сказал, махнул рукой. Вадим знал этот жест – «все бесполезно». После него Захар обычно выставлял учеников из класса. Или учить нотный текст, или искать в тексте смысл. А сейчас что имел в виду? Непонятно. Травин вышел, прикрыл дверь. Вадим остался один, стал слышнее разноголосый гул оркестра. Разыгрывались струнные и духовые, из общей какофонии то вырывалась, то снова растворялась в звуках не похожих на музыку знакомая Моцартовская тема. Все и ничего. Хаос, как и в голове. Какая уж там новая концепция, и старой-то нет…
Вадим все сидел за роялем. Часы на подзеркальнике показывали двадцать минут восьмого. Уже двадцать три. Стало быть, до выхода на сцену осталось тридцать семь минут. Все билеты проданы.
Да разве это жизнь? Разве ЭТО жизнь?! Как в тюрьме: уйти нельзя, опоздать и то нельзя, сыграть то, что хочется, тоже нет. Или вообще не играть – это уж точно невозможно. О таком нечего и думать. Неявку солиста на концерт может оправдать только смерть…
Вадим беззвучно провел пальцами по клавишам. Он хорошо знал этот рояль. Не Стейнвей, даже не Бехштейн, а старый Блютнер. На сцену его давно не выкатывали, списали. Вот так служил, служил, а потом…
– Ну что, братец, скучаешь ты по публике или нет? – спросил Лиманский и взял несколько больших разложенных аккордов, пробежался сверху вниз арпеджио. Рояль ответил сочувственно. – И кто здесь кого жалеет? – Вадим пытался найти в себе отклик предстоящему единению с Моцартом – и ничего. Пустота. Она плотным коконом его окружила, никогда такого раньше не было. Лиманский не волновался. Совсем, вот ни настолько. Одна мысль у него вертелась: скорее это все отыграть и пойти домой. И там продолжать думать. Искать выход. На это еще полтора дня, вылет в Канаду через тридцать шесть часов. А до выхода на сцену двадцать пять минут.
Все же надо разыграться, самый быстрый способ – этюд Черни номер пять из опуса семьсот сорок. Вадим столько раз играл его, что пальцы шли сами. Вот судьба, у каждой музыки своя – этот этюд никогда со сцены не прозвучит. Разве что на академических концертах в музыкальной школе. Там Вадим его играл. У Риты Константиновны Буткиной. Его первая учительница музыки. Жива ли она еще? Почему он никогда не позвонил, не написал? Она всегда поздравляла его с днем рождения, открытки присылала на адрес родителей. Тогда ей было лет сорок… Точно – сорок, еще юбилей отмечали в тот год, когда Вадим в выпускном классе был. Замечательная школа имени Мравинского… Пять ступенек, чтобы подняться на сцену. Большие окна в зале, весной солнце глаза слепит, мешает играть.
Этюд Черни закончился, Вадим начал его еще раз.
Значит, Рите Константиновне сейчас около шестидесяти. Или меньше? Надо разыскать ее. А может быть, она так и преподает в той же школе. Вадим ушел к Захару даже раньше, чем в училище поступил, ушел в прямом смысле, он жил у него – целый год до поступления и половину первого курса. Это было счастливое время. Рояль стал лучшим другом и собеседником. Это и теперь так. Ничего не изменилось, не может измениться, в том-то и беда.
Черни опять закончился. В третий раз Лиманский начинать не стал, и так хорошо. Пора одеваться. Когда рояль замолчал, Лиманский снова услышал оркестр с чудесной темой из разработки первой части концерта, флейта пробивалась поверх смешанных голосов струнных и духовых и совершенно не трогала Вадима.
Бросить бы это все к чертовой матери и пойти домой. С Милой. Нельзя… Ну, тогда отыграть скорей и отвязаться.
Вадим встал из-за инструмента, надел фрак, поправил бабочку. По коридору и по лестнице шаги – музыканты на сцену пошли. Через некоторое, очень малое, время гобой процитировал ноту ля, взятую концертмейстером скрипок. И все инструменты повторили ее, каждый в своем тембре. Настраиваются по роялю. Заговорила трансляция на зал. «Съемка и звукозапись запрещена. Просьба выключить мобильные устройства». Обязательно у кого-то зазвонит, подумал Вадим. Они как специально выбирают время в паузе или в месте, где рояль звучит соло и пианиссимо.
Не дожидаясь, когда позовут, он вышел в коридор. Эрнст Анатольевич уже был там, приветливо взглянул, ничего не сказал. Он прислушивался к голосу ведущей.
«Моцарт. Концерт номер двадцать ре минор. Дирижирует…»
Неизменная Роза Переславская – Мараджанова представляла только она. Дошла очередь и до Вадима.
«Солист – народный артист России Вадим Лиманский».
– Вперед, – сказал Мараджанов и подал знак раздвинуть полог.
Красная бархатная завеса разошлась на две стороны с характерным шуршанием и позваниванием колечек о шнур.
Привычное сияние люстр и плеск аплодисментов.
Лиманский прошел мимо контрабасов, приветствовал концертмейстеров виолончелей и скрипок. Сел за инструмент, подкрутил банкетку. Зал притих в ожидании. Вадим хотел найти глазами Милу, перед его вступлением было еще долгое оркестровое. Но до ложи слишком далеко, Лиманский не так хорошо видел вдаль.
Мараджанов поднял руки, музыканты сосредоточили внимание на красноречивых пальцах дирижера. Все как всегда, но…
Вадима будто в грудь толкнуло волной звука. Это неуловимое начало, вступление, вздох струнных родился из тишины, объемный низкий голос контрабасов и виолончелей, биение сердца мелодии и строгий вопрос! Моцарт вопрошал Вадима, призывал к ответу. Он укорял. Ставил перед лицом Лиманского его вину. «Как ты мог? Как смел ты в мыслях своих изменить тем, которые сейчас в едином желании согласия совершают чудо! Нет тебе пощады и оправдания!»
Моцарт скорбел о Лиманском, как Бог об изгнанном из Рая Адаме.
Вадим ответил несмелой мольбой, всю тоску и растерянность вкладывая в звуки. Он пытался рассказать о своей любви и желании соединить ее с любовью к неумолимому божеству, которому служил. В паузе Лиманский перехватил взгляд Эрнста. Скорее восхищенный, чем удивленный.
Бог ответил. Он не желал слышать, а Вадим не соглашался подчиниться. И мольбы его становились все горячее. Рояль то перекликался с гобоем пьяно, то возвышался до форте, перекрывая тутти оркестра. Так они спорили до первой каденции. Всю боль и отчаяние и невозможность выбора вложил Лиманский в арпеджио и трели. И в минор, что прозвучал так отчаянно безнадежно. Мольба от едва слышного шепота дошла до исступленной. Он стучал в неумолимость Бога, как в закрытую дверь. Мараджанов не давал надежды. Последние аккорды коды упали тяжким «Нет, нет…»
И тогда зазвучала вторая часть. Вера в милосердие. Вадиму некого было больше просить, и он обращался к тому, кто стоял превыше Бога – к Моцарту.
Третья часть полетела вперед стремительным аллегро, и чудо совершилось. Моцарт встал на сторону Вадима, теперь рояль и оркестр говорили об одном, они не спорили больше, но стремились к одной цели. К любви и свету. И вот уже мажор проглянул сквозь минор, как солнце из тучи. Вторая каденция – выбор человека между Раем и Любовью. И ответ Моцарта – иди и будь счастлив! Иди, я освобождаю тебя!
И молчание потрясенного зала, которое взорвалось овацией.
Встав из-за инструмента, Вадим понял, что играл себя не помня, что начало третьей части было непозволительно быстрым, на репетиции они договаривались с дирижером совершенно о другом. Почему же тогда музыканты радостно стучат по пюпитрам смычками? И лица у первых скрипачей счастливые. Ведь он все испортил…
Почему он начал «Метель» Листа – Вадим сказать не мог. Руки сами легли на клавиатуру и сами заиграли то, что рвалось из души на волю, к свету и счастью.
Мелодия, исполненная все той же просьбы к Богу, но еще более отчаянной, мятежной и человеческой, вознеслась к белым сводам и хрустальному сиянию люстр. И снова овации, поклоны…
Концерт не был сольным, и по негласному регламенту Лиманскому полагался один бис, чтобы не держать оркестр. Вадим собрал цветы, ушел за сцену. Но аплодисменты не стихали.
– Еще, еще на поклон, пожалуйста! Изумительный Лист, просто невероятный! – сказал Эрнст, он, оказывается, тоже слушал Лиманского. – Сыграйте еще, порадуйте мне душу. Да и не отпустят они без второго биса.
Вадим снова вышел на авансцену, посмотрел в бельэтаж и замер – Милы в ложе не было.
Мила не пошла ни в буфет, ни бродить по фойе, она вернулась в зал, устроилась в ложе, положила на стул рядом с собой цветы и стала ждать. Хорошо, что место ее не в партере – за белой балюстрадой бельэтажа Мила чувствовала себя защищенной. Ожидание не было бесцельным, она прислушивалась к залу филармонии. Нет, не к звукам, к иной вибрации, что наполняла его. Здесь каждый вечер играют разные люди и слушать приходят тоже разные. Они не знают друг друга, зато знают музыку, соединяются в ней. Мила не так много записей видела, где Вадим играл в этом зале, чаще Лиманский выступал за границей. Но место его работы было здесь, в анкетах в ЗАГСе он написал «солист Санкт-Петербургской филармонии», так Мила и узнала, где работает ее муж. Она вновь дотронулась до жемчужин. Уже скоро Вадик выйдет.
– Удобно вам здесь? – отвлек Милу вопрос билетера. – Вы можете на любое место садиться, в ложе никого не будет. А солиста лучше всего видно с бокового левого. Что за красота! – оценила она букет. – Если что-то понадобится – я тут поблизости. Эрнст Анатольевич велел присмотреть и подсказать вам все.
– Спасибо! – Мила была тронута этим. Она прекрасно помнила свадебный марш Мендельсона: оркестр играл, а они с Вадиком стояли в этой ложе. Только вчера все было.
По трансляции предупредили о запрете записи и съемки. Потом вышла ведущая, ей похлопали не очень дружно. Зато после объявления фамилий исполнителей новый всплеск аплодисментов был радостно-активным.
И вот… Вадим! Да, с противоположной стороны появился, прошел к инструменту. За ним вышел Мараджанов, поднялся на дирижерское место, приготовился. Сердце у Милы часто забилось от волнения. Показалось, что Вадик на нее посмотрел. Она не видела его рук, зато хорошо лицо. Оно преобразилось, когда зазвучала музыка. Еще не рояль, а оркестр. Музыка забирала Милу в себя. Вот и Вадик заиграл, Мила с трудом сдержала слезы. Она слушала, слушала, слушала… смотрела на него. Вадим говорил с Богом! Говорил об их любви. И вот все? Так быстро! Мила, наверно, и дышать забыла. Вот Вадим поклонился, еще и еще, ушел, вернулся. Оркестр остался на местах. Вадик снова кланяется, теперь один, без дирижера. Мила, как и все, хлопала. Аплодисменты не смолкали, Вадиму дарили цветы. Букет! Она забыла… И как теперь отдать ему? Из ложи в партер не выйти, бежать далеко. А Вадим опять сел за рояль. Заиграл красивую, но безнадежно печальную вещь. О чем он так грустит, все же хорошо? Сердце разрывается от жалости… Он уедет завтра – вот о чем, Мила поняла. Лиманский закончил, дрожание струн истаяло, зал снова наполнился плесканием сотен рук. Мила взяла цветы, вышла из ложи, она хотела побежать вокруг, но билетер остановила.
– Куда вы?
– Цветы! Это для Вадима… Может быть, вы передадите? – Мила вспомнила, что билетеры выносят букеты на сцену.
– Зачем же я? Идите сами, вот сюда, сюда.
Мила и опомниться не успела, как билетер подвела ее к краю сцены. Впереди был рояль. И там Вадик. Но как туда пойти?! Он смотрел в ложу, а Милу не видел, она стояла за елкой.
– Идите же, а то не успеете, – сказала билетер, и Мила пошла.
Сначала было страшно, казалось, ноги к полу приросли, но Мила так хотела подарить Вадиму цветы… И перестала думать о переполненном людьми зале, об оркестрантах, мимо которых пришлось идти.
Вадим увидел ее! Почему он так смотрит? Что происходит с ним? Нет… все хорошо… пошел навстречу. Наверно, это неправильно, не принято и, может быть, даже запрещено. Хотя кто бы мог ему что-то запретить, когда он только что играл, открывая музыкой сердца и вознося души к небу.
И это ее Вадик! Идет к ней, и у него счастливые глаза…
Мила протянула букет, Вадим взял, касаясь ее рук.
– Спасибо, Милаша! – Не отпустил, поцеловал в щеку, при всех! Повторил: – Спасибо!
От гула оваций Мила растерялась и не понимала, куда идти. Вадим провел ее обратно, всего несколько шагов, дальше сама, а он вернулся к роялю. Все это время люди аплодировали и кричали браво. Они хлопали в такт и не собирались останавливаться. Мила дошла до своего места, теперь Лиманский мог видеть ее. Он приложил пальцы к губам и повторил тот жест, которым они с Милой обменялись перед концертом, потом поднес к лицу цветы.
Но вот белые розы легли на край рояля, Вадим сел за инструмент, зал мгновенно стих, а Лиманский, не раздумывая, сразу начал играть.
– Ах, это Лист! Либестраум! – услышала Мила восторженный возглас в соседней ложе.
Музыка – томительно нежная, порывистая, прекрасная – наполнила зал. Разве словами возможно выразить это? Мила поняла: Вадим играет для нее, признается в любви. И заплакала, принимая и отдаваясь.
