Текст книги "Пианист. Осенняя песнь (СИ)"
Автор книги: Иван Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)
И с этого момента реальность разделилась. Он одновременно говорил с Людмилой, шутил, рассказывал про город, про парки, ухаживал за ней, увлекал. А в другой плоскости сознания всеми силами пытался оттащить себя от нее, в паническом ужасе метался мыслями и твердил, что нельзя, что будет больно потом… Но старания эти оказались тщетны: Вадима затягивало, как щепку в водоворот, и сопротивлялся он все слабее.
Тем временем они покончили с пирожными, общепринятым ритуалом знакомства и… ничего не узнали друг о друге. Да и к чему? В золотистый день листопада прошлое не имело значения.
Глава 2
10 октября 2017 года
Санкт-Петербург. Царское село
Как будто этой случайной встречей Жизнь подвела черту под прошлым. И ничего уже не будет как раньше – до того, как они узнали друг друга.
Из кафе они вышли на Оранжерейную улицу, мимо Гостиного Двора пошли к парку. Улица заканчивалась набережной паркового канала, направо вставал золотыми куполами императорской часовни Екатерининский дворец, изгибалась арка, соединяющая дворец с Лицеем, а прямо за каналом начинался сам Царскосельский парк. Тот самый.
– Вот и пришли, – сказал Вадим.
– Красота какая. – Людмила огляделась и показала направо. – Боже, это ведь Лицей!
– Да, он самый, пойдемте посмотрим, там забавно, целая улица отдана продавцам сувениров. И Лицейский сад там, памятник Пушкину. Вы, наверно, хотите сфотографироваться?
– Да, хотела бы на память… Когда еще выберусь сюда… – Она быстро взглянула на Вадима и отвела глаза.
Боится, все время боится. Ему вдруг стало жаль её – беззащитную, растерянную, смятую их неотвратимым, как снег на голову свалившимся сближением. О чем она думает? О том ли, что безумие творят, а потом станут горько сожалеть? Или, может, сказала себе: "Я подумаю об этом завтра"? Нет, непохоже. Она не Скарлетт О’Хара, не такая… Вадим даже не пытался сравнить ее с кем-то из прошлого; само прошлое исчезло, была только она, здесь и сейчас, осенний парк, листопад, переменная облачность. И никаких ответов на вопрос о том, что будет завтра…
Далеко до завтрашнего утра, у них еще есть время. Потом все вернется на круги своя. Концерт отменить нельзя, значит, у него будет музыка, Шуман и Рахманинов. А у неё? Кто ждет Людмилу? Если бы можно было пригласить её! Вадим уже хотел предложить концерт, но усомнился, настолько ли приятна и понятна ей классика, чтобы выслушать два отделения фортепианного вечера. Может, не любит такое. Или любит? Про Грига вспоминала… Было бы счастьем сыграть для неё, знать, что Людмила сидит в зале. Слова перед музыкой ничто! Он смог бы рассказать, передал бы в звуках и нежность, и силу, и страсть.
Они пошли по Лицейскому переулку, с одной стороны ограниченному чугунной оградой сада, с другой – фасадами невысоких домов. Здесь, как и во многих исторических местах, восстановили брусчатку. И всю длину переулка от набережной до Комендантского дома занимали лотки с навесами. Рассчитанные в первую очередь на иностранцев, лотки пестрели матрешками и бижутерией из полудрагоценных камней, открытками, меховыми шапками, пилотками со звездами и футболками с принтами, поделками из стекла и металла, путеводителями, календарями, чашками, тарелками с Питерской символикой, магнитами с видами Пушкина. Среди всего этого кичевого великолепия стайками фланировали туристы. Особенно заметны и многочисленны были японцы, но слышалась и испанская, и французская речь. А между иностранцами сновали ловкие торговцы, они зазывали, предлагали, из кожи лезли, чтобы втиснуть свой товар.
Вадим прикрывал Людмилу от потока праздношатающихся и терпеливо ждал, пока она налюбуется на яркие сувениры. А у нее глаза разгорелись, как у ребенка. Она смеялась, глядя на принты, а потом притихла, засмотрелась на шары, в которых шел снег или искрились блестки. Внутри или Медный Всадник, или Спас на Крови, Александрийская Колонна, другие достопримечательности.
– Как красиво… И про Новый год сразу вспоминаешь, – она вздохнула, но тут же улыбнулась.
– Да не скоро еще. А вот, смотрите, есть с листьями вместо снега. Листопад, как сейчас. – В шаре листья кружились вокруг Камероновой галереи. – Вот этот, пожалуйста, – сказал Вадим подскочившему к ним продавцу. Шар перешел в собственность Лиманского, он тут же протянул его Людмиле.
– Это вам.
– Мне?
Она медлила, не брала – неужели обиделась? Нет, не поняла, что это правда ей, не поверила. Видно, редко ей дарят…
– Вам, Людмила, будете вспоминать Царскосельскую осень.
– Спасибо!
Народа в переулке стало больше, с экскурсии во дворце возвращались группы иностранцев, они шли к двухэтажным интуристовским автобусам, которые вереницей запруживали улицу, параллельную набережной. От выхлопных газов воздух становился тяжелым. А толчея не давала сосредоточиться на красоте легендарного места.
– Идемте к памятнику, а потом в парк. Держите…
Вадим протянул ей шар. Она взяла осторожно.
– Спасибо. Он красивый…
А смотрела не на шар, на Вадима, пальцы их соприкоснулись, и он смутился, опустил глаза. Снова стало трудно дышать, истома желания разлилась внутри. Невыносимо, до дурноты, откровенные мысли. Он запрещал себе думать и все равно думал. О ее бедрах… Дышать тяжело… Кровь в ушах шумит…
Увести ее куда-нибудь, где нет людей, где только вдвоем. Но… Да что он как дикий зверь? В жизни такого не было, чтобы так желать незнакомую женщину. Он и со знакомыми-то ничего сверх меры себе не позволял. Чтобы ослабить влечение, которое наизнанку выворачивало его чувства, Лиманский заговорил о парке.
– Тут много всего надо посмотреть, нельзя же приехать в Пушкин и не увидеть Екатерининского парка, Камероновой галереи, Зеркальных прудов, Девушку с кувшином, Лицея и памятника Пушкину.
Чтобы сфотографироваться с памятником, пришлось ждать в очереди. Сначала родители снимали маленькую девочку с воздушными шариками и мороженым, потом улыбчивые японцы снимали друг друга, потом какие-то российские туристы, а потом уже подошла и их очередь. Людмила передала Вадиму смартфон.
– Ну, вы знаете, как… куда нажимать.
– Знаю, – улыбнулся. Он бы хотел посмотреть на нее через объектив, по старинке, но изображение выводилось на экран. Вадим щелкнул несколько раз. Какая красивая. Смущается.
– А знаете, так людно здесь сегодня, все очарование распугали туристы, – сказал он с сожалением, – но есть еще Павловск, вот там действительно настоящий ландшафтный английский парк. Екатерининский, он похож на музей под открытым небом, на декорацию. Всего понемногу: и антик, и Египет, и турецкие мотивы, пруды маленькие, регулярный парк игрушечный… А народа много. Толпа…
– Надо посмотреть когда-нибудь.
– Почему не сегодня?
– Павловск, – повторила она мечтательно. Улыбнулась, Вадим поймал момент и снял ее еще раз. Вот это действительно хорошо вышло. Он отдал ей смартфон.
– Готово, посмотрите, нравится или еще? Вам идет синий цвет, и с осенним фоном так славно…
Людмила взяла телефон, взглянула на входящие сообщения, открыла.
– Извините, я прочту, это Тонечка беспокоится. Наверно, мне лучше было вернуться.
– Нет! – Вадим не справился с горячностью, схватил ее за руку, на его голос обернулись люди. Людмила осторожно высвободилась, дотронулась до щеки, как он уже понял – это жест смущения. Отпустить ее сейчас невозможно!
– Простите, я…
Он не знал, какой довод привести, почему ей нельзя сейчас уходить. Почему?
– Но я не вернусь, – через биение крови услышал он ее голос, – потому что мне очень хочется посмотреть парк. И галерею, и Девушку, все, что вы мне покажете.
Это был шаг навстречу, шаг доверия. Это было «да», и Вадим с трудом удержался, чтобы не схватить ее и не закружить прямо тут, в Лицейском саду, перед памятником Пушкина. Вместо этого он осторожно взял её за руку и тихо спросил:
– И Павловск?
– Да, – одними губами ответила она.
– Тогда идем… пока вы не передумали. – Вероятно, взгляд у него был безумный, потому что Людмила замерла и не двигалась. – В эти ворота… – Вадим говорил об одном, но глаза выдавали его. – Там мы посмотрим еще бюст Растрелли и парадный въезд. А потом уже и в парк войдем, можем не со стороны дворца, как все, а через "собственный садик", потом на террасу и вниз к Девушке и прудам, мимо Камероновой галереи, через регулярный сад, и выйдем к автобусу на Павловск. Пожалуйста, Людмила, вы не пожалеете! Такой день сегодня хороший, светлый…
– Да я же не отказываюсь…
Вадим глубоко вздохнул. Согласилась… Значит, она пойдет с ним. Сейчас только это важно.
– Вот и хорошо. Я потом провожу вас… Может, позвонить подруге, что знакомого встретили, пусть не беспокоится?
Людмила промолчала, значит, так надо, не хочет звонить.
Они вошли за ограду тем самым путем, который предложил Вадим, углубились в осеннее очарование парка. В собственном садике еще цвели астры и хризантемы, а дикий виноград на шпалерах птичника краснел фигурными листьями. У большого пруда перед Чесменской колонной Людмила остановилась.
– Орел. Как странно… Почему?
– Не знаю, вероятно, как олицетворение победы России при Чесме. Сколько прихожу сюда, никогда не задавался вопросом, почему орел.
– А каким задавались?
– В основном о музыке, я её здесь лучше слышу.
Она не спросила где, значит, поняла! С ней можно говорить и об этом тоже, что здесь всюду музыка.
Сколько Вадим помнил себя – музыка звучала в нем, даже мучила, пока он не попробовал однажды перенести её на клавиши игрушечного пианино. Вадим часами мог импровизировать, перебирая их. Родители удивились, в семье не было музыкантов, только искренняя любовь к музыке, напряглись, потому что зарплаты двух научных сотрудников не всегда хватало для интеллектуальных потребностей молодой семьи, и купили то самое пианино "Чайка", что стояло сейчас в пушкинской хрущевке. С этого и начался путь Вадима на большую сцену.
Внутреннее звучание лишь усиливалось с годами, теперь музыка оживала в нем мелодиями Шопена, Листа, Рахманинова. И здесь, в парке, этому ничто не мешало. Деревья, пруды, молчаливые статуи, бело-голубой пышный фасад дворца, причудливая чугунная вязь ворот, цветники – они пели и говорили с Вадимом голосом фортепиано.
Вадим и Людмила шли по аллее, он говорил, казалось бы, о самом обыденном, спокойно, внешне ничем не выдавая того, что происходило в нем.
Людмила коснулась его локтя. Легко, несмело. До этого прикосновения их были случайны. А это… она сама…
Вадим взял ее под руку. Стало горячо, сладко. Ожидание близости с ней отозвалось желанием настойчивым и сильным, он не прогонял больше откровенные мысли о ее маленькой груди, губах, нежности бедер.
– Идемте, наконец посмотрим уже на Деву с кувшином. Кажется, немного рассосалась толпа вокруг нее. И конечно, еще фото. Как вещественное доказательство, что вы были здесь.
– А мне ни перед кем отчитываться не надо. – Она сказала и прижалась к Вадиму теснее. Он понял, что можно обнять, но не стал здесь, его влекло в Павловск, в Старую Сильвию, тишину и покой любимого парка. Там он обнимет её… Уже скоро.
Вадим не мог вспомнить, сколько он не был в Павловске. Может, лет пять или больше, он теперь чаще гулял по Воробьевым горам или Елисейским Полям. Но Павловск! Он не просто любил это место – Павловский парк был частью его души. С юности. Вадим знал там каждую дорожку, дерево, камень и щербину в кладке знакомых стен. Знал статуи – безмолвных друзей и свидетелей радости и печали. Знал поляны, где весной расцветали подснежники и ландыши. Он мог разговаривать со старыми дубами и елями. С розами в павильоне императрицы… Но последние годы он боялся всего этого. Боялся, что Павловск становится прошлым, воспоминанием. Время жизни двигалось вперед, а Вадим все стоял на обочине. В Павловске он ощущал это особенно остро, а все остальные внутренние мелодии вытеснил Рахманинов. В его трагизме Вадим находил ответы и утешение.
Он не представлял, что захочет разделить это с женщиной. Открыть душу. Нет, не представлял, пока не встретил ее! Людмилу. Имя какое красивое, подходит ей… Но лучше Мила…
Они сели в автобус, свободных мест было много. Устроились рядом, Людмила у окна. И Вадим рассказывал ей по дороге:
– Вот, смотрите, мы уже на подъезде к парку. Вот ворота, вроде триумфальных, раньше через них дорога шла, царская карета так и проезжала. Теперь трасса их огибает, памятник, как-никак. На въезде в Пушкин есть еще одни, Египетские, вы видели, наверно, когда проезжали.
– Да, еще удивилась, почему Египет.
– Да мода такая была, в Павловском Дворце египетский зал есть. А вот смотрите налево, павильон трех граций – это уже не Растрелли, а Камерон. Люблю я его, и дворец Павловский мне больше нравится. Сейчас сами увидите. Приехали, выходим.
Он вышел из автобуса первый и подал ей руку. Людмила оперлась, а как сошла, так не сразу отняла. Вадиму хотелось наклониться и поцеловать тонкое запястье, пальцы, ладонь. Волнение все сильнее овладевало им, внутри натягивалась и натягивалась, вибрировала, звенела чувственная струна горячего желания. Внешне же Вадим оставался спокоен, он все еще мог скрыть желание, как сценическое волнение, но понимал, что не продержится долго.
***
В Павловске листья убирали не так тщательно, да и деревьев в парке было больше. Они осыпали и осыпали листву, желтый ковер устилал газоны. Листья лежали на дорожках, сухо шуршали под ногами. Хотелось идти и идти, молча слушать этот шорох.
На площади перед Дворцом тоже расположились матрешники, но не в таких масштабах, скромнее – с края, у левого крыла колоннады, где ресторан. На столиках, прикрытых павлопосадскими платками, выставлен товар, ветер шевелит узорными краями шалей с кистями. Дремлет под сине-облачным небом Дворец. Тишина, площадь свободна. Одинокий памятник Павлу Первому возвышается на постаменте.
– А вот и государь-император, и народа никого. Сам бог велел селфи делать.
В Павловске Вадим почувствовал себя свободнее. Он как будто наедине с Людмилой оказался.
Они сделали несколько снимков на площади, у памятника и около львов и пошли от дворца через Лабиринт и Большие круги к Старой Сильвии. Вадим с закрытыми глазами мог бы пройти…
Парк не изменился. Все та же чуткая тишина, ожидание, спокойствие. И не стало прошлого, время разомкнулось, и Вадим словно вернулся в те дни, когда был счастлив, мечтал, стремился, надеялся на будущее. Только сейчас рядом с ним была Мила.
Ненадолго остановились они наверху, засмотрелись на Храм дружбы. Самый узнаваемый и, наверно, самый красивый из ландшафтов Павловского парка осенью был так хорош, что дух захватывало.
Людмила с задумчивостью, даже с некоторой грустью скользила взглядом вдаль. О чем же грустит? О чем думает? Если бы можно было проникнуть в её мысли и забрать из них печаль, стереть все болезненное, заменить на счастливое. Если бы можно было прямо сейчас сыграть для неё!
Вадим любовался не павильоном, а своей спутницей. Низкое вечернее солнце снова золотило густые волосы Людмилы и пушистые ресницы. Вадим изнемогал от желания поцеловать ее, это томило его сладкой мукой, ни о чем не мог он думать, и даже мысли не возникало, что Мила может оттолкнуть.
Вадим повел ее в Старую Сильвию – место сокровенное, святое, куда он приходил с пятнадцати лет. И раньше тоже, но с пятнадцати – один, без родителей. Черные статуи муз были его безмолвными собеседницами и слушательницами, каждая звучала по-своему. Клео – мелодиями Чайковского, Мельпомена – россыпью бриллиантовых пассажей Листа… А весь круг – это Шопен! Может быть, когда-то Вадим расскажет ей о себе, о том, как много значит для него Павловск. Он бы хотел рассказать Людмиле все! Всю свою жизнь. Только не сейчас. Пусть молчание осени скажет больше.
Шорох листьев, ласковый солнечный свет.
Вот и ворота в Старую Сильвию – его мир. По обеим сторонам дорожки – в пол человеческого роста столбы с шарами-навершиями покрыты ярким зеленым мхом. Между столбами уцелевшие прутья ограды. И все! Остальное как будто невидимо, ограда тут не рукотворная, само это место защищено особой древней силой. Свободно растут темные высокие ели. Среди по-осеннему прозрачного золотисто багряного убранства кленов и лип кажутся они суровыми, таинственными. Но только они и могут хранить Сильвию, шептаться с чугунными статуями. На фоне елей особенно ярки кусты подлеска и простые травы и цветы, какие растут в лесу. Сильвия и похожа, и не похожа на парк; двенадцать дорожек сходятся к внутреннему кругу, в центре – Аполлон Бельведерский, вокруг музы и античные боги…
– Как здесь… таинственно, – Людмила заговорила шёпотом.
Когда входили через ворота, Вадим осторожно коснулся ее пальцев, самых кончиков. Жар прошел по телу, опять стало трудно дышать, и вместе с тем такая острая жалость к ней поразила сердце, что и желание на время прошло.
Она не остановилась, не отстранилась, оставила руку в его руке. И так шли вперед по дорожке, к центральному кругу.
– И как бы я уехала и не увидела ничего этого!
Они вышли на круг.
– Вот и Старая Сильвия… Здесь красиво. Я сюда часто приезжал… Раньше…
– А почему Сильвия?
– По-итальянски – лес. Мне кажется и сильфида того же корня. Старый лес. Выходит, здесь до того, как разбили парк, было уже что-то. Избушка… И еще раньше, я знаю, тут жила музыка. До всего, изначально, до людей. Есть на свете такие места, их не так много, где наш мир соприкасается с ней, как с Богом. Это ведь не просто круг со статуями – это циферблат, часы, бесконечность времени. Двенадцать дорожек расходятся в стороны от него, и каждая есть Время.
– Время… – эхом повторила Людмила. – Лабиринт Времени…
– Да! Оно здесь как будто идет, а как будто стоит. Оказываюсь здесь и забываю, сколько мне лет, все как шестнадцать…
Пальцы Вадима коснулись ее ладони. Нежно. Теперь можно поцеловать…
Но за долю секунды до того, как он развернул Людмилу к себе, рыжая тень мелькнула по стволу, кинулась по дорожке наперерез, наскочила на Вадима, прямо на ботинок и выше по ноге. Оказалось, это белка.
Людмила вскрикнула от неожиданности, белка испугалась и отлетела в сторону, вернулась на ствол, зигзагом поднялась, но невысоко. Зацокала, сердито потряхивая хвостом, и, блестя глазками-бусинками, выжидательно смотрела на людей.
– Ай, белка, белка! Я испугала ее… Но не уходит, подождите, я сфотографирую, – попросила Людмила.
– Сейчас мы ее приманим.
Вадим еще на остановке в киоске перед Дворцом купил пакетик кедровых орешков. Он-то знал про павловских белок, без угощения в Сильвию не ходил.
– Вот что у нас есть… Дайте руку, – Вадим высыпал на ладонь Людмилы орехи, – теперь покажите ей, она придет. А я вас сфотографирую.
Белка поняла, что план сработал еще до того, как Вадим вскрыл пакет, перестала цокать, спустилась, выбралась на дорожку, села, распушила хвост щеткой. Ждала.
Ногу Вадима она сочла подходящим плацдармом, или ей ботинок понравился, опять забралась по брюкам, оттуда перескочила на пальто к Людмиле и дальше на руку.
– Вот… Теперь стойте так… – Вадим сказал это тихо и ровно, на несколько шагов осторожно отступил со смартфоном. – Сейчас… еще раз… и еще…
Он искал ракурс, сделал пять или шесть снимков. А белка и не думала уходить, перебралась на плечо к Людмиле, стала грызть орешек, держала в лапках, деловито очищала.
Людмила замерла, улыбалась, широко раскрыв глаза, смотрела на Вадима. Он сделал знак рукой не шевелиться, выставил перед собой ладонь, тоже улыбался.
– Стойте, стойте так! Вот этот прекрасный вышел! Тут ей насыплем угощение, а то ведь и на голову сядет…
Вадим вытряхнул остатки орехов на обочину. Белка прямо с плеча спрыгнула на землю, поскакала к кедровым ядрышкам, насовала их за щеку и деловито отправилась под ель, там у корней прикопала орешки и вернулась за новой партией.
– Запасает! – Людмила даже в ладоши захлопала. – Еще, еще ее снимите, на газоне, как орешки прячет!
– Все снял. – Вадим прокрутил отснятое. – А хорошие фотки будут, хоть в журнал “Юный натуралист” посылай. Вот, смотрите, здесь вы как чудесно вышли с белкой, и здесь – листья прямо видно, летят.
– Да, правда, как специально…
Они вместе склонились над смартфоном, который Вадим держал в руке. Встали близко, смотрели фотографии. Пушистые волосы Людмилы коснулись его щеки. Вадим представил себе, как они рассыпаются по его груди, как скрывают их обоих, когда Мила склоняется над ним, а потом целует… Невыносимо захотелось близости с ней – жаркой, откровенной, без ограничений…
Но Людмила вдруг отошла в сторону, раскинула руки, подняла лицо к соснам, к небу и смеясь воскликнула:
– Как же мне здесь нравится… Нравится!!! – И побежала вперед по дорожке в сторону реки.
– Осторожно, там обрыв!
Вадим догнал ее на амфитеатре, полуразрушенной античной сцене. Ступени скамьи и полукруг площадки венчали обрыв. Вниз берег Славянки уходил круто, а на той стороне открывался вид на излучину, мост и башню Шапель.
– Стойте же, там грунт сыпучий!
Людмила и так стояла, переводила дыхание, смотрела на реку, а по щекам ползли слезы. Вадим заметил их, только когда взял ее за плечи, развернул к себе и, не спрашивая позволения, поцеловал. Сразу глубоко, жадно, со стоном так долго сдерживаемого желания.
Он готов был взять ее здесь, на мокрых выщербленных ступенях, но, пробиваясь через пелену страсти, разум твердил: нельзя, с ней так нельзя…
Да, нельзя было обидеть! Но как же нестерпимо он хотел касаться ее стройного тела. Взять ее всю. Сделать своей, только своей. Зверь вырвался из клетки благопристойности и теперь метался, выл, скреб лапами, требуя дать ему желаемое.
Людмила не сопротивлялась и не обнимала. Она стояла покорная, руки плетьми, бессильно, глаза прикрыты, а губы сразу разомкнулись под настойчивыми поцелуями Вадима. Он на секунду оторвался от нее и заговорил, задыхаясь:
– Пойдем со мной, пойдем…
– Куда? Куда идти, – лепетала она, слабея в его руках.
– Ко мне, сейчас…
Он взял ее лицо в ладони и целовал, целовал, губами и пальцами вбирая в память черты.
– Зачем я тебе? У тебя своя жизнь… – Она приподнимала лицо, подставляя его поцелуям, как солнцу. И все плакала.
Он прильнул к ней тесно, всем телом, бедрами, не стыдясь того, что она через одежду ощутит его нетерпеливое возбуждение, руки запустил в ее волосы на затылке и не глядя, прижимая ее лицо к груди, заговорил убежденно:
– Не будет у меня жизни, если не пойдешь, и у тебя не будет. Одни сожаления останутся, что встретились и не узнали друг друга, не поняли, побоялись…
И обнимая с неистовым отчаянием.
– Не отказывай мне, прошу… поедем… Ну хочешь, я на руках тебя понесу?
Он уже хотел подхватить ее, но Людмила закинула руки ему на плечи, обняла.
– Не надо на руках, далеко, устанешь… Я сама пойду. Поцелуй еще, чтобы я все забыла!
