Текст книги "Том 7 (доп). Это было"
Автор книги: Иван Шмелев
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц)
Из «Крымских рассказов»
Музыкальное утроI
Время было тревожное.
С Севера гнало беженцев. За ними бежали страхи. С вольных степных просторов – с богатой хлебом и салом Харьковщины, с полтавского чернозема, с Кубани, с Дона…. – совсюду бежали безоглядно, чтобы уткнуться в море. Казалось, не будет страха на берегах: там море ласково шепчет, солнце любовно греет, и татары-ленивцы похаживают себе с корзинами груш и винограда.
Не было здесь ни груш, ни винограда. Стояла в Крыму зима, какую никто не помнил. Густые тучи завалили солнце, в горах сыпало снегом, на берегу лили ливни. Море было свинцово, строго, – швыряло пену. Грязью текли дороги, и сумрачные татары затаенно сидели у очагов, поджидая «султана с пилимотом».
Перешеек и Сиваши – единственная дорога к морю. Ее держала горсть смельчаков, годы не знавших крова: бились у Перемышля и на Стоходе, на Кубани и под Одессой, на степях Предкавказья, на путях шахт донецких… Сколько их было на Перекопе – неизвестно. Знали одно: бьются. И еще знали, что там морозы.
Эту весть несли вереницы уток. Голод сбил их с замерзших вод Сивашей, и они тянулись и днем, и ночью. Они гибли в метелях на перевале, в снежных лесах; бились в горных щелях о скалы, – и добивались моря. Их тянуло туда, откуда раньше светило солнце.
Эти жалкие стаи болотной птицы сказали ясно, что соленые Сиваши замерзли.
Сиваши замерзли!
Каждое утро приносило страхи:
– Красные прошли по льду!
– Наши отходят в горы!
Но каждое утро белая телефонограмма ободряла: «Сиваши замерзли. Герои держат».
За стаями диких уток несло снеговые тучи. Ревели в горах, в сугробах, автомобили, зовя на помощь. Потерявшая корм лесная птица спускалась с предгорий к морю, шныряла по голой гальке, билась ночами в окна, пугая робких. Дрозды, с оранжевыми носами, давались в руки, совались в пустые дачи. Голубые сойки шарахались по кипарисам. Жалобно блеяли отары, выли овчарки, и растерявшиеся чабаны жгли на горах костры.
Все в природе смешалось, потерялось. Люди с тоскою глядели в море, но оно было совсем пустое. Оно било валами, шипело пеной, швыряло грязью, и только одни бакланы скользили черной цепочкой, выискивая добычу.
А в этом хаосе, тоске и страхе, в неустанном ливне, с утра и до поздней ночи, стреляло-бухало там и там, по речкам и побережью: ба-бах… ба-бах!.. То – невесть откуда взявшиеся охотники били в пьяном азарте отяжелевших уток.
Но жизнь умирать не хочет. И хоть было невыносимо, и многие думали о смерти, лишь бы уйти от страха, в городке у моря плелась привычная сетка жизни: покупали и продавали, сидели по кофейням, писали в пространство письма, пробирались через снеговые перевалы, лечили в лазаретах, учили детей в школах…
Еще оставались в хаосе люди, думавшие о детях. Настоящее было страшно, а будущее?.. Это – дети.
И вот, чтобы детское сердце не очерствело, а ухо не привыкло к стонам, к грому железа и звериному вою жизни, в городке у моря учили детей и музыкальным звукам. Учительница-чудачка настойчиво твердила:
– Надо, надо оставаться человеком!
Не до музыки теперь было. И все же, с нотами в рваных папках, ходили дети по раскисшим дорогам к дому, на берегу, где помещалась школа. Там, в гулком зале, разыгрывали они нетвердыми зябкими руками гаммы, разучивали вальсы, тихие песни и молитвы. Еще не знающие вражды, – русские, греческие, еврейские и татарские дети. А чтобы связать их сердце с живой и жестокой жизнью, учительница решила дать «музыкальное утро», чтобы сами дети послужили своим искусством жизни.
И вот, на стеклянных дверях городского дома – «Ялы-Бахча» – появилась рукописная афиша:
МУЗЫКАЛЬНОЕ УТРО
ДЕТИ – ЖЕРТВАМ ВОЙНЫ – ДЕТЯМ
Но день для «Утра» выдался особенно ненастный. Дождь проливал потоки, море било валами в шторме, на улицах было пусто. Только бакланы тянули свои цепочки, да засла-бевшие, оглушенные утки метались в мути, в грохоте одуревших ружей.
– Ба-бах… ба-бах…
И падали тряпками в мутно-дождливой сети.
Но дети пришли, чтобы дать свое маленькое «Утро».
II
В этот день бродили по городку двое.
Кто они были?.. Отставшие ли от своей части, выписанные ли из лазарета и теперь пробиравшиеся к коменданту? или докатившиеся до моря, через горы, с полей российских, без цели и без причала, дезертиры, – кто скажет? Одно было в них ясно: это были русские солдаты.
На них были солдатские шинели, вещевые мешки, потертые серые папахи и крепко подкованные «броненосцы» – нерусской справки. На одном – пуговицы со львом и единорогом, на другом – с двуглавым орлом в короне. Лица их были молодые, тугие, выдубленные ветром, прожаренные солнцем. Кто их знает – с кем и за что бились они за этими горами? А они бились: у одного краснели на рукаве нашивки, у другого – пулевой след на шее.
Были они подлинно русской кости. Один – высокий и ловкий, с теплыми карими глазами, с Украины или Донской степи, с говором мягким, южным; другой – округлый, с бойкими серыми глазами ярославца, а, может, и орловца. У обоих были за плечом винтовки.
Кто они и зачем, – никто не скажет. Может быть, вышли из лесов крымских, выбитые снегами, – у моря отвести душу? ушли и от красных, и от белых, обменивая звезды на кокарды и кокарды на звезды? А может, и от самого Махно пробились – глотнуть моря: все возможно. За что они бились за горами? Что было дорогим их сердцу? Какому Босу они молились? И стоит ли их изба-хата под родимой кровлей, и жива ли их мать родная, и есть ли у них родное?..
Никто не скажет.
С зари их видели на базаре, как они валили в свои карманы вяленую кефаль, соленые помидоры, дымлянку-грушу и куски сала. Как жевали они овечью брынзу, тянули, задрав папахи, кислый катык из крынок, рвали шашлык зубами. Потом видали их в погребке у Хилиади, у подвала Подшивка, в кофейне Умерова-Гафара, на постое у Али Керима, где они торговали бурку. Меняли они за кольцо с камнями у Алиева, садовода, суконные портянки и кинжал черкесский; за бинокль, у аптекаря Минца, полотенце, гребень и кусок мыла… Видели их и на пустой дороге, у маяка: тянули они под ливнем из бутылок розовый аликанте, дорогое вино – не по солдатам, а бутылки били о придорожный камень, на котором расклеивались афиши. О себе они мало говорили: идут на этот… на Чусарак какой-то!..
Не знали на берегу никакого Чусарака.
– Може, вам на Хведосию надо?
– Нет, нам за горы подаваться надо! – говорил высокий. А сероглазый ругался:
– Чего нам… горы! Обязательно на… Чусарак надо!
– А може, вам, други, на Байдары… на Тушан-Базар? на Гурзуф, или еще на Судак надо?
– Знаю я, им на Карасу-Базар обязательно нужно! А то на Бахчисарай, може?
Задумывался сероглазый, слюнил затрепанную бумажку-книжку:
– Не… нам на этот, на Чусар-рак надо! Не знали на берегу никакого Чусарака.
В полдни видели их у моря, где они опять пили и хотели настойчиво купаться. Но было бурно, море швыряло камни. Потом они палили по бакланам, били по уткам пулей и били метко: хваткие были у них глаза и руки. Потом были они у моста, в ресторане «Веселая Прохлада»; а когда вынырнули к «Ялы-Бахча», их лица были словно после хорошей парки, и глаза застилало мутью. Они путали тяжелыми ногами, подавались вперед в обнимку, состукивались винтовками и головами, и выбрасывали из себя песню:
– Взвейся… с-соколы… орлами!..
На мосту глядели они долго в бурную, в пене, речку, ворочавшую камни, гоготали:
– Во, мельница-та… й-их ты-ы!
Их поливало ливнем, но они и не замечали. Они сели на перила моста и, покачиваясь в обнимку, затянули новую песню, слышанную, может быть, в Одессе:
Вчерась мы семечки лузгали,
Под вечер, в очень поздний час…
И вместе с шкурками летали
Огни из ваших чудных глаз!..
Старик татарин, гнавший осла с дровами, покачал на них головой, отошел подальше, остановил осла и пожалел их, крикнул:
– Башка разабъешь!
Они разом выкинули из глоток:
Он-на мне прря-ник… подар-ри-ла,
Спечен, как видно, на меде-е!..
Старик покрутил головой и погнал осла. Ему понеслось вдогонку:
Я не посмел его пошамать,
И за-ховал… себе-е… в груде…
Дождь припустил такой, что оборвал песню, и оба сердито поглядели в небо. Кругом палили.
– Пал-лят, едренать!.. – сказал сероглазый с сердцем. – На фронт их надоть… Счас махану!..
Но высокий не дал ему винтовку:
– Пашка… подаваться надо…
– Поспеем на погост…
– Чьи таки будэтэ, хлопци? – сторожко спытал их проезжавший дрогаль. – Товарышши, чи? Красные-то, бачуть, блызко? а?..
– Морские черти… к винцу прижухнулись! – сказал сероглазый, щурясь. – Сказывай, гинералов ай камисаров надоть?!. В-веку твоего… п-пять сикун!..
Потянул винтовку, но другой не дал.
– Хлебушка бы нам… – пугливо сказал дрогаль, – а то без надобности, шо будэ…
В пансионе на «Вилле Роз» колокол пробил раз, возвещая обед, и они двинулись к «Ялы-Бахча», рассчитывая, что в таком большом доме непременно должна быть кофейня или виноторговля. Но в «Ялы-Бахча» по случаю воскресенья лавки были закрыты, и чахоточный еврей Гельбрас, торговавший карандашами, сказал им оторопело:
– Ну и тут же гимназия! ну и никакого тут вина нету…
– Под Катеринославом не был? Махны не нюхал?!.
Они выругались и пригрозили. Гельбрас сейчас же запер и даже приставил ставни. Они остались в дожде, на пустой панели.
Теперь… куда же?..
– К горам подаваться надо… – призывал высокий. Мимо них шмыгнула в стеклянные двери барышня, и сероглазого качнуло к двери.
– My… зыка… а-а… – читал он, стараясь отколупнуть афишку, но она была за стеклом двери.
– Му-зы-ка?.. – дернулся высокий и навалился на сероглазого. – Айда… на музы-ку…
И, цепляя винтовками за косяк, громыхая подковами, они полезли на музыку.
III
Они ввалились в гулкие сени, громыхая железными ногами, заражая воздух перегаром. Сидевшая у столика дама в шубе схватила деньги.
– Нельзя!!. Нельзя!!.
Она махала на них руками, смотрела глазами, увидавшими привидение: дик был их вид и страшен.
– Игде тут… му-зыка?..
Музыка отозвалась сама: где-то играл рояль.
– Му-зыка!.. – сказал с удивлением высокий, и по лицу его поползла улыбка.
Дама смотрела в ужасе. Этих, пустить, к детям?! С этими… ружьями! И от них так ужасно пахнет!.. Это было немыслимо. Она пыталась им объяснить. Они настаивали:
– Извольте давать… билети!
– Уходите, уходите! – просила дама. – Дети боятся, и…
– Мы детёв не тронем… желаем му-зыку! Извольте выдавать билети!
– Да поймите же, – умоляла безнадежно дама. – Здесь только дети, де-ти! Они дают концерт для несчастных детей, сирот! Теперь столько сирот, от этой ужасной войны…
– А-а-а… си-роты! – взвыл сероглазый радостно. – В таком разе, извольте выдавать билети! По случаю, которые… си-роты… трребуем!
– Вы думаете… занарошку мы, мамаша? – вступился, наваливаясь, кареглазый. – Извините-с! Мы желаем… Пчем билети?…
Они напирали на стол, душили ее винным перегаром. Она видела огоньки их глаз, задернутые вином, усталостью, всем, что они видели и делали, – кровью, которую они, конечно, лили? Они разевали на нее рты, сверкавшие белыми зубами, а за плечом поматывались винтовки.
– Но для вас это же будет до-рого!.. – пробовала она настаивать.
– Для нас… ни-чего не дорого! Шесь билетев! – махнул сероглазый полой шинели и вытянул тугой сверток. – Получайте… по семь билетев!..
Были там желтенькие и зелено-красные керенки, розовые романовки и донские. И карбованцы, и трепаные австрийские, и с немецкими орлецами, и совсем еще новенькие, с молотком и серпом, здесь еще не известные.
– По десять билетев на душу… на си-рот!
– Как хотите, я не могу! Вы… нетрезвые, а там де-ти!..
– Вот дык-так! – попятился даже сероглазый. – Это я-то!.. Ды я, ежли я пьян?!. Андрёшка! Скажи ей, едренать… чего я могу, как я пьян! Я в Гуляй-Поле… о-ё-ё! Да я щас на сто шагов… В который вам глаз, скажите?!. Вот дык… пья-ный!..
Они настаивали, что сейчас они в самый раз, самая им пора музыку слушать, что они каждый день кровь проливали… за р-ро-дину!
Сероглазый совал в нос даме рукав шинели:
– Глядите-извините… кровь запечёна, не смываю… За это хресты вешали! Извольте по десять билетев, за си-рот! Желаем музыку!
Они сняли винтовки, показывали, что патрон «утоплен», что они – «ничего»… А музыка призывала, манила, нежила…
Они стучали прикладами и подковами, они грозили, и повторили не раз – буржуи!
– Да кто же вы, наконец?!. – выкрикнула она, теряясь. – Чьи вы?!.
– Свои… – сказал сероглазый вздохом, закидывая за плечо винтовку. – Куда ни придем – свои!..
– Свои?.. – повторила дама.
– Такая… наша дорожка выдалась… А что? Передалось ей что-то в этих словах, в этом усталом голосе.
– Хорошо, – сказала она, решившись. – Я вам верю. Вы будете слушать музыку. Но помните: там – де-ти! Вы будете вести себя тихо. Эти… ваши… вы оставите здесь.
– Невозможно… навсягды должны с нами!
– Я не пускаю! – сказала дама решительно.
– Ишь ты, хра-брая за забором! – усмехнулся оскалом сероглазый, но кареглазый сказал, мигая;
– Она… не укра-дет…
Дама приказала отнести ружья в комнату, в коридоре, и замкнула. Это сероглазому не показалось:
– Без ее не пойду! Давай винтовки!..
– Вы… бо-и-тесь?!. – чуть усмехнулась дама.
Он?!.. Это Пашка-то Лютый боится?!. Да пусть она спросит округ всего Гуляй-Поля, и в Каменке, и по Криворожью, про Пашку Лютого!
– Сам наш батько!..
Но тут кареглазый дал ему крепко в спину.
– А билети? Нет, не имеете права отказывать. Получите за двадцать штук. Как так – чьи?!. Какое кому дело, раз самые настоящие! За что плачено – на них не пишут.
Сероглазый выбрал «чистенькие». Почему такое, дешево, по десятке только?!. Дешевле хлеба! Тогда… полсотни билетов, никак не меньше!
Она не решалась брать. Но он сунул ей в руку пачку, выхваченную без счета, и она повела их по лестницам, упрашивая, чтобы не так стучали. Они старались. Музыка лилась к ним из гулких коридоров, катилась на них серебряными шарами.
Дама остановилась перед дверью и шепнула:
– Вы обещали мне! Помните, что здесь – дети. И они увидали музыку.
IV
Они вошли на носках, и все же шум пришел с ними, будто вкатили камень. К ним обернулись испуганные, показалось даме, детские лица… – и, не решаясь дойти до задней скамейки, стоявшей в огромном пустынном зале, – сделав два шумных шага, они чутко попятились и прислонились к стенке.
Смотрели на них светлые детские лица, – глаза…. глаза… И они смотрели… поверх этих глаз, вперед.
За этими ясными глазами, за темными и светлыми маленькими головами в розовых, голубых и белых ленточках, впереди, на помосте, стоял черный ящик рояля, с черным крылом над ним. На стуле, на стопке книг, сидела девочка в белом платье, свесив белые ножки в туфельках, и бегала-бегала тонкими ручками по черно-белой доске – делала музыку…
В папахах, хмуро смотрели они от стенки. Туманно, сонно глядели в огромный пустынный зал, глядели в ряды скамеек, на которых сидели дети. Бедно одетые, с худыми бледными лицами, дети-сироты, дети неведомо где, неведомо как погибших матерей и отцов, кинутые войной в пространство. Были и еще дети, не потерявшие крова, приведенные матерями и сестрами. И все смотрели на этих двоих у стены, с бурыми лицами…
Музыка продолжалась. Перестали смотреть глаза… Тихая музыка….
То была колыбельная песенка, простая, которую все знают, слышали в детстве все. Про котика-кота, про серого волчка и ракитовый кусточек, про сон-дремович… – забытое родное, без слов знакомое. Не могли и они не вспомнить… Когда-то и они засыпали у материнской груди…
Сказала ли им что эта родная песня? Закрыла ли дремою шумный разгул просторов, бездорожья? Звала ли с собой, куда-то?.. Никто не скажет.
Они опустили головы. Слушали, глядя в землю, под мерный рокот швырявшего за стеною моря…
Кончилось… – и они проснулись. Они вскинули головами, тревожно-бойко, – так вскидываются степные птицы. – и высокий толкнул плечом:
– Айда?..
– Айда!..
Опять смотрели на них глаза.
Стараясь не зашуметь, они продвинулись боком к двери.
– Куда же вы?.. Ведь еще же будет!.. – зашептала следившая за ними дама.
– Нет, будет.
По коридорам и лестницам, поматывая мешками, громыхая, словно катили бочку, они скатились в гулкие сени, схватили свои винтовки и вывалились на волю.
Лил дождь. Палили охотники по уткам.
– Куда?.. – спросил кареглазый, озираясь. – К горам, что ли, подаваться?..
Сероглазый окинул таившиеся в дожде дали, чуемые за ними заваленные снегом горы, прикинул что-то…
– К горам. А там… на степу ударим. В случае, в Саблах сомкнёмся.
И повернули к горам, спрашивая порою не знаемую никем дорогу – на Чусарак.
Февраль, 1923 г.
Париж
Свечка
(Рассказ управляющего)
I
Представляете вы себе экономию… – так называют у нас на юге, – ну, в десять тысяч десятин, сто квадратных верст? Так вот, наша Стар-Новка – сорок тысяч. Тридцать два хутора, сахарные заводы, конские, овчарни… Шесть тысяч пар волов, бывало, выедут пахать… – картина! Тысяч пятьдесят рабочих проходило за год, со всех концов России… Сколько недоразумений, мелочишек, а я – главноуправляющий, а экономия-то княжая!.. Представляете положение?!. Кругом – убийства, партизаны, банды… – каждый хулиган мог выдумать обиду и свести счеты… без риска! Ведь все они – герои, а я – пот-кровь сосал!.. Благоразумие толкало меня бежать. Но сознание ответственности за Стар-Новку, – это же наша гордость! – отчаянные просьбы управляющих, упрашивания рабочих… – многие из них здесь родились и Стар-Новку любили, как свою, гордились ею! – и, чувство долга… – еще мой отец и дед ею управляли, – все это вынудило меня остаться. Семью я вывез на Кавказ. Четыре раза брали меня «на мушку», сколько я раз скрывался, и только счастливый случай, уцелевшая в людях искра, – меня спасали. Самые отъявленные… – вдруг проявляли великодушие! Зверь Матяш, перетопивший в наших прудах больше пятисот хлеборобов гетманщины… Ну, об этом после, а вот – про… свечку.
При первых большевиках, – власть при мне сменилась восемь раз! – я очутился на советской службе: Стар-Новку решили сохранить, как образцовое хозяйство. Я же и писал доклад об этом. Ко мне приставили матроса Гайку. Понятно, он ничего не смыслил, был грубоват, но, присмотревшись, понял, что и я нужен – для чего-то. Он больше рыскал по подвалам, ревизовал бутылки, и все нашаривал, – да де-жь воны, червонци?!.. Все банды добивались, – куда я «поховал червонци?!» Легенд ходило о наших кладах..! Были комиссии, искали подземелье со стародавними червонцами, «от самого Мазепы»! «Червонци», конечно, были, – в недрах! – их можно было добывать трудом и знанием… Так и говорил я всем. Никто не верил.
Придет, бывало, Гайка в мой кабинет, развалится…
– А що наши дела, Лексей Семеныч… мабуть, шумять?..
– Проверьте, товарищ Гайка!..
Усмехнется, – понимает. Для прилику – за телефон…
– Подтяну их трошки… ще больше уважения вам будэ! – Давать мине хутор… – поищет на потолке, – удвадцать семь!.. – самые мои года… – Я тэбэ що кажу?! у-двад-цать… сем!! Расчухала… Хто дли тилихвона… товарищ управляющий?.. С вами говорит инструктор, товарищ Гайка!.. Що у вас там робють?.. ле…хция?!. що-о?!. си… лехция?.. Погодьте трошки… Що це бачить, Лексей Семеныч, – си-лехция?!. Ага… Слухаете?.. Значить, у вас нашшот… Семенов!.. Так. Що-о?.. Ну, в эфтим деле Лексей Семеныч распорядится, я на него вполне… располагаюсь! Ага… Що-о?!. А прочее там… все в порядке?.. Що-о?.. Ну, айда… сам завтра погляжу…
Ох, это – що-о! Так в ухе и засело, на все лады. Да Гайка… – самый невинный это. Ухмыльнется, потянется… – перекусить пойдет. Боровом у нас разъелся. Мой повар все завтраки ему готовил – галушки да котлеты!
И все-то, как саранча…
Бывало, – давали к празднику полиции, почтовым, по станциям… Становой знал свою сотнягу, урядник – красную… пустяк. А тут!.. То – корову, для приюта! – индюшек, кур – без счету… То – сливок по ведру, масла – пудами… «в ударном порядке» исполкому – пять штук баранов, сахару мешками… Саранча жрала-жрала… Экипажи растаскали, заводских лошадей облюбовали – кто повыше… Амазонки объявились, на отдых наезжают, – «после усиленной работы»! – капризы, требуют, мандаты эти свои суют, грозят!.. Тысячи властей явились… шваль такая, пшеницы от капусты отличить не может, – лезет жрать в Стар-Новку! Тут уж и рабочие познали… – так наглядно! уж и им обидно стало. Хоть и сдали они в работе, а все-таки тянули… а тут! И чтоб по-чет еще! Как-то остановил одну, попалась мне на глаза, – в цветник заехала! – представьте, еще кричит:
– Вы кто, товарищ, здесь будете?!.
– Я-то, – говорю, – хоть и не товарищ, а берегу народное добро, и главный я здесь механик. А вы вот – вы кто здесь будете?!. Не поняла!
– Ну, так и ступайте к своей машине, – говорит, – а не командуйте!
Родственница какого-то наркома, «с уполномочием от центра»!
А князья, бывало… – как в гости приезжали! Тихо-вежливо пройдутся, благодарят… Служащим, рабочим… – подарки, день отдыха, – посетят все школы, руку подают учителям, спрашивают – довольны ли? Во-спитанность какая! А в газетках-то, бывало, корреспонденты нас полощут: «эксплоататоры…!» А зна-ли, что все доходы в Стар-Новку мы валили! Клад собирали для поколений, для России… Досталось теперь… кому?! Из благородства, из чести так поступали… Ну, теперь зато «писатели»-то те пришли лущить, довольны, чавкают… Специалисты-иностранцы поражались, книги о нас писали… Рабочие гордились! «мы – стар-новцы!» Хуторяне богатели нами… – скот какой был по округе! Земство через нас гремело, не знало дефицитов!.. Взгляните, что – теперь! Я князьям, в приезд, давал обед. Они – ответный, мне… Нет, кошмар!.. Прознали про оранжереи, – персиков подай, белой сливы, шпанских вишен… – да при-ме-ров чтобы! Корзинами таскали. Про ананасы прочухали, – сейчас комиссию: «буржуазная затея, прикрыть!» Попробовали под коньячок, – «хорошо, центр запросим». Телеграмма… – «предмет экспорта, обратить внимание, для экспертизы выслать»!.. Ну, урок наглядный: отношение к России!
II
А мои князья застряли на Кавказе.
Слышу – крутить что-то начинают со Стар-Новкой!.. Яков Исаич прибежал, старый наш агент по хлебу, поэт своего дела и знаток. Стар-Новку любил как колыбель, – вырос на ней и детей поставил, работал честно…
– Что я вам скажу!., туча на нас идет!! Стар-Новку-то нашу смаклеровать хотят, крутят чего-то!..
И рассказал: составилась компания, – люди в наших местах известные, и с капитальцем, – и варят дельцо на хаосе… А уже были слухи, что немцы подвигаются… Иностранный капитал ввернулся – зацапать русский жемчуг. Сперва я не поверил. Он другой раз прибегает, чуть не плачет:
– До завтра мне не дожить, если я соврал! Запродажную на днях подпишут в Кисловодске!
Так мне тут больно стало!.. Неужели князья решатся?! Посылаю запрос, с нарочным. Только послал, – письмо от них, с нарочным! Князь пишет, что уезжает за границу, думает продать Стар-Новку хоть за что-нибудь… дают пять миллионов, но… – «без вас решиться не могу, ответьте!» Пять миллионов тогда… ну, тысяч триста, а наша Стар-Новка, уж плохо-плохо, – миллионов восемь, на прежние! Жемчужина… Соблазнили князя, что половину дают фунтами.
Ножом меня ударило!.. Поколениями ее создали, русской силой… и – иностранцам! В тот же день послал князьям ответ: умоляю – не делать, имею данные… – «сохраните честь Стар-Новки!» А документы у меня хранились. Князья мне благодарность: «горячо ценим преданность, были в расстройстве!..» Про мое вмешательство узнали, да и князь пошутил: «Наш Алексей Семеныч нам не разрешает…» И вот, ко мне явился представитель, адвокат:
– Пять тысяч фунтов?..
– Стар-Новка не продается.
– Десять..?!..
– Наша Стар-Новка не продается! можно разорить ее, но не купить.
– Пятнадцать… чек на Лондон… и – выезд за границу!?.. Бог дал мне силы.
– Не продается!.. – крикнул я в бешенстве. Тут он:
– Англичан вам жалко?! Сделка юридически порочна… при реставрации, конечно, Стар-Новка вернется, деньги князья вернут… куртаж тут только, и выход вам!..
Я показал ему на дверь, – слов не было…
Скоро явились немцы, князья мои уехали в Париж… Потом – все полетело, и гетман, и Петлюра… Столько пережито, что все романы – пустяк в сравнении… Большевики опять оставили меня в Стар-Новке. Гайка пропал, явился «ученый агроном», но без диплома. Этот совался всюду, а понимал не больше Гайки. И началась тут травля!.. Доносы за «саботаж», за связь с князьями, – имя берегу «яичко к празднику» – за… утайку документов!., за разложение рабочих… Яков Исаич прибегает, плачет:
– Хотят нас скушать, что сорвалось! Я знаю!.. Обыск вчера был у нас… но что я, маленький человек, могу знать?!
И я сказал, что наша Стар-Новка – наша, мы на ней родились и на ней умрем… и мы должны ее беречь, как хлеб!..
Я написал земкомиссару все откровенно. Он был сравнительно приличный, и агроном… А там свое ведут, «тройка» налетела:
– Где документы на экономию?..
– У владельцев…
– Сутки сроку, а там!..
Рабочие вступились, телеграмму: «Стар-Новка в опасности, просим охранить нашего старшего товарища!» За-гнули!!! Допросы, меня – в чека… Мои стар-новцы – делегатов!.. Тогда еще с рабочими считались. Меня отвоевали, встретили с цветами, с музыкой…
С месяц прошло, – в газетке появляется заметка – «Змея в Стар-Новке». Пишут: «Между рабочих прогрессирует упорный слух, что управляющий скрыл от рабоче-крестьянской власти фамильные драгоценности сановных крепостников на тридцать миллионов золотом! Пусть знает паразит аристократии, что мозольный кулак труда бьет верно!» Подписано, конечно, – «Старый рабочий»! У меня эти заметки «старых рабочих» сохранились… Показал рабочим. Говорят:
– Что ж, Алексей Семеныч… верите?..
– Вам – верю, – говорю, – а – «старому рабочему» не верю…
Посмеялись загадочно… Прислали депутацию ко мне: «подлог и клевета на нас!» Послали письмо в газетку. Не напечатала! Еду в исполком с заметкой…
– Без огня дыма не бывает! – говорят.
– А рабочим вы верите?..
– Смотря… каким…
– Тогда – отставьте!
– А, вы на этом сыграть хотите? саботаж?! Извольте ехать и дожидаться!
Тут и работай! На глазах все гибнет…
Представляете вы всю сложность руководства такой огромной экономией? У меня минуты на счету… тридцать хуторских докладов, ежедневные объезды… каждый час я должен знать, где что идет, – хозяйственный план сложный и тончайший, до волоска в хронометре, где соринка может вызвать остановку… А сколько заседаний, по отраслям! На завтрак мог я тратить только семь минут… засыпал в кресле, с газетой, чтобы через пять минут вскочить и ехать! Три машины стояли в главных пунктах наготове, на случай неисправности моей, центральной… а когда выходил к кофе, оно было уже налито, и бутерброды порезаны на ломтики… Это не шутка и не чудачество. Все рассчитано до четверти минуты, и подъезжал я к поезду, когда давали третий звонок. По дальним хуторам, где дороги хуже, стояли кони под седлом и тройки… Иначе я не мог бы охватить до корня все огромное, эту великую симфонию хозяйства!.. Даже Гайка, приглядевшись, сказал однажды: – «ну, вже и пе-кло вам!» Он сметкой понял и стал снимать фуражку и тянуться. Надо видеть!.. Это так же сложно, как править государством. Впрочем, иные думают, что надо только уметь болтать и отдавать приказы по телефону…
Через два дня – обыск. Разворотили полы в Дворце и в Главном Доме, у меня. У меня полы срывали раз пять, – просил уж: наложите хоть печати!
– С Княжого Двора – не отлучаться, под страхом…
– А как же на хутора мне выезжать?..
– Не волнуйтесь… – говорят, – можете и дальше выехать!
Перед вечером ко мне пробрался наш конторщик, коммунист карьерный:
– Алексей Семеныч, уезжайте… может быть налет!..
Горничная Глаша прибегает:
– Барин, барин… на вас хотят курячовцев напустить… хотят прикончить… миллионы вы, будто, заховали… С конного сейчас сказали, что курячовцы там, пьяные… кричат – клады ночью пойдем шукать с-пид пана-управителя!..
А Куряч у нас недавно объявился. Перед войной работал в кузнице, и его прогнали за поджог омета. Он пропадал, – и вот, недавно, заявляются ко мне, матросом, и выпивши:
– Что, Лексей Семеныч… признаете?… теперь вы уж в нашей власти!..
А я ему спокойно:
– Я и не убегал от вас! Это его – с коня долой.
– Знаю, что храбрые… Да на вас сердца мы не держим, меня не опасайтесь… Жалованья даже тогда не приказали удержать… через вас обиды мне не было! Я вас даже уважаю, по работе… и чердачок у вас!.. Ну, только то-чуть на вас зубы… моих сбивають!..
Поговорили мирно, и он ушел, – замял папироску об диван. И вот теперь?!. А позапрошлой ночью, на восьмом хуторе, где служил Куряч, убили управляющего, – с выбитыми глазами нашли за кузницей. Все говорило, что хотят прикончить втемную, чтобы не раздражить рабочих: налет бандитов, – власть ни при чем!
Надо было бежать. Сил уже не хватало.
III
К ночи верный мой кучер подал пролетку в парк, повар вызвался проводить.
Меня довезли до Ступенева, маленькой станции на перегон за нашей, – на Стар-Новке, всегда толпились из экономии. По округе меня хорошо знали, и на всякий случай я оделся под прасола. В Ступеневе повар взял мне билет до О., мы братски простились, и только подошел поезд, уже в темноте, я быстро вскочил в вагон. Это был старый вагон 2-го класса, совсем облезлый, – классов тогда, впрочем, не различали. Пассажиров, к счастью, было не так уж много, – поезд был не прямой, – и освещения ни малейшего. Храпели во тьме, а кто – невидно. Меня вряд ли могли узнать. Впрочем, да… Когда я проходил у станционного фонаря, мне показалось, что кто-то меня толкнул и пристально заглянул мне под нахлобученную шапку. Невольно я отшатнулся, почувствовав что-то гадливое, – в лице ли или в манере этого человека… будто увидел гадину, – оглянулся, и мне показалось, что тот быстро вошел в служебное помещение. Тогда я особенного значения этому не придал.
Поезд пошел. В О… я рассчитывал затеряться. Бороться дальше было бесцельно, а надежные знакомства у меня были. Я сидел в уголке и страшно завидовал храпевшим. Как будто солдат спал против меня, заняв всю лавку. Помню, как булькало у него во рту, и едко воняло самогоном и конюшней. Рядом со мной сидел кто-то, головастый, и все вздыхал. Тьма была полная. Думалось о семье… Она счастливо перебралась в Константинополь и, конечно, боялась за меня. Помню, разобрал я во вздохе моего соседа: «Господи, Боже наш…» Это меня укрепило, – родная душа рядом!
Перегона через три прошел с фонариком старичок кондуктор и все присматривался к углам. Он метнул мне в лицо фонариком и пригляделся. А может быть, мне и показалось. Против меня, действительно, сладко храпел солдат, лицом в диванчик, а рядом со мной дремал старенький батюшка, опустив голову в тяжелой шапке на грудь. Кондуктор пошел обратно, освещая углы фонариком. Около нас он приостановился, провел светом по сапогам солдата, со шпорами, перевел к голове, на серую папаху, и ловко метнул в меня… Я невольно вздрогнул и отшатнулся, а луч стрельнул по потолку, на сетки, упал назад, где торчали мешки, ноги и головы, и на мгновение осветил старческое усталое лицо кондуктора, лохматые седые брови… И тут я узнал его, старейшего по дистанции. Конечно, он тоже узнал меня. У меня был отдельный вагон-салон, – от экономии, – и, понятно, всегда с почетом, все из бригады знали… Старик опять пригляделся к храпевшему солдату, наклонился ко мне, шепнул: «перейдите-с…» – и поманил. Я понял, что он хочет получше меня устроить, и отказался. Тогда он значительно заморгал. В этом морганьи строгих бровей и в серьезном лице его я почувствовал что-то важное и осторожно пошел за ним.