Текст книги "Том 7 (доп). Это было"

Автор книги: Иван Шмелев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 41 страниц)

И взорвалась бомба!

Ахнул казначей, рванул у ворота, хрипнул:

– Теле… фоно… «Эвакуироваться… немедленно?., направление…» Не понимаю… Что такое?..

Он тряс бумажкой, водил глазами, вздувался жилами…

И вдруг, выпучив глаза, крикнул:

– Про-дали! Измена!! Вон! вон!! вон, скоты!! все вон!!

И пустил салфеткой в глазевшего на него Грека.

– Сюма сасель… – развел Грек руками, повел усом.

– Ха-ха-ха-ха… – рассыпалась Аргентинка смехом.

Через марево мне блеснуло. Нюхом животного важное я постиг, – близкое смерти. Острием долгим-долгим, вытянувшимся оттуда, где плясали в крови, пронзило сердце… Я уже рвал проклятую паутину, пытался схватить скользившую от меня тень тайны. Она была здесь – я знал.

– Пьян… ничего не соображу… – путался казначей с салфеткой, тер кулаком глаза. – Капитан, что же это?!.

Я уже разорвал паутину, хватал ускользавшую от меня определенность… Казначей окатил голову из графина, графин – в окно.

– Капитан, действуй! Немцы в тылу, а у меня на руках миллионы, резерв!!.

Я впивался глазами в Аргентинку, вытягивал из нее тайну… Я поймал-таки заметавшийся мышью взгляд и крикнул этим, уж слишком спокойным комедиантам:

– Документы!!

Это был для них, очевидно, привычный окрик. Они поднялись с сознанием важности порученного им дела, как бы с сожалением к моей неосведомленности.

– Документы?!

У них были чудесные документы, с печатями всякого сорта, даже из легкоплавкого металла по холстинке: и высокой гарантии фотографические снимки, и специальные шифры, и несокрушимые аттестаты. У них было самое изысканное куррикулюм-витэ, у этой человечьей пены или… сути? Это были герои, мученики, подвижники… Они отдавали себя за… родину!

– Вы?!! мещанин города Минска?!! – крикнул я Итальянцу. – Города Минска, и… Итальянец?!!

Ну да, самый подлинный Итальянец, до грязных ногтей, в которых есть еще и теперь следы макарон с помидорами, пожиравшихся им в Неаполе, в самом настоящем Неаполе, на скате Монте Кальварио, где известная Виа Рома. Ну что?! Весь Неаполь у него в жилетном кармашке, на цепочке, где похабная панорамка. Вы понимаете, что я думаю? А этот профиль высокой крови! А это звучное имя: Чезарро-Джиузеппо-Паллавичини! Вы понимаете, что я думаю? Но если этого мало, – он – понимаете! – жертва. И да-с, жертва проклятых немцев, выходец с того света, восставший из гроба – «гамбургской плавучей тюрьмы», – если сеньор желает! Он, – сверх того – это вы поймете потом, – гражданин города Бостона, того Бостона, который пока по ту сторону океана! Вы понимаете, что я думаю?! Он умеет глотать и сажать – «куда нужно»! – шпаги, играть ножом, как кореец, ловит на веревку петлей, изготовлять страсбургские паштеты и служить обедни на выбор: в Москве, Неаполе и… в Берлине! Вы понимаете, что я думаю? Ну что?..

Он острил, как уличный мошенник, собирающий болтунов-зевак. И… он пугал меня, этот тугоносый итальянец неведомой крови, гражданин всего мира. Потомок Брута, Нерона, Пилата, Цезаря?.. Гарибальди, быть может, его же корня? Все может быть. Ветвисто человеческое древо… ох, ветвисто! Он смотрел помутневшими глазами, уставшими от тысячелетий мировой жизни. И галстух его устал, и жучок в галстухе…

Все имели первосортную броню – до крестика в изумрудах, подарка из… Ка-би-не-та!

А тот, с дремлющими усами? Этот, пожалуй, проще…

Чревовещатель и рахат-лукумщик для фронта. Яснее? Ну, поставщик сладкого товара… Еще яснее?! Но кто же не знает «сладкого товара»?! «живого барлианта»?!! Нет, не только. Он – импортер галлипольского масла, строитель храмов на Старом Афоне, житель Пирея, Тимос Чирикчиадис, почетный гражданин Кальвадоса, – а это у берегов Ламанша, – за то, что он полезный лошадник, а там известные нормандские лошадки, – почетный член Промышленной Палаты в Александрии, почетный член Армии Спасения в Бирмингеме, он же и корреспондент торгового отдела «Таймса», он же… Нет, не помню.

А она, одуряющая глазами и ванилью, Аргентинка? Она… Она дарила свои ночи… принцам!

– Это зе барлиант… розови барлиант, тисяца карат! Циво это?! – покачал пальцем Чирикчиадис.

Она была первосортного мяса, дочь Руси, натянувшая душную кожу Аргентинки. Она – великая гадалка-артистка – между прочим. Она дарит людям счастье.

– Ну да, из Тулы. А приятно сказать: о, кабаллеро! Это не воняет самоваром.

– О, конечно, сеньора!

Тула пустила ее на свет Божий заманчивым пряником с ванилью.

Меня словно встряхнуло «Тулой», и я нашел ускользавшую от меня определенность.

Казначей… Его потрясли эти печати и миссии «высокой цели». Он принялся подтягивать брюки, утончил голос и даже, чудак, засыкал. Он сунул Казилини телячью ногу и извинился, что теперь он уже не хозяин, что дела требуют от него, – сами видите, – величайшего отречения… Он едва стоял на ногах, хватал меня за руки и молил не покинуть его «в такое отчаянное мгновение ока». Плел что-то о депозитах, резервах и неотправленных в срок «критических запасах». Он метался по комнатам, плевался на ошалевших чиновников, погружавших на подводу связки бумаг и ящики, звонил в онемевший телефон…

Я искал Сашку гонцами по городу, – не было ни Сашки, ни машины. Наконец, удалось связаться. С «узловой» отвечают: гонят эшелон за эшелоном, и мои саперы еще ночью прошли на Д. В городе ни одной машины: в стороне от большого тракта, затишье, завод. Городишка жужжит, как разбитый улей. Два дня, как прорвались немцы, – и где-то близко!

Это уже не марево… Это подлинный пенный вал кровавого прибоя, и мы – на нем. Вон они, щепки!

Мимо окон несутся в гуле горы человечьего скарба, который еще кому-то нужен, – пузатые перины, ликующие на солнце самовары, звонко смеющееся стекло, гогочущие гуси, – их и теперь не хотят отпустить на волю. Все вместе – куда-то к черту! Ревут и свистят радостные мальчишки: – новое! Воют и причитают сорванные с уклада бабы, спасающие свое племя в тряпках. Сияют тазики, в зайчиках, ворчит железо в колесном грохоте, – все летит, движется и ползет, и только одни мудрые коровы тянут назад, упираясь рогами в камни. Все то же, – переселение народов… Пора привыкнуть.

Казначей-таки погрузил подводу. Пошатывается – вопит:

– Да где же твоя проклятая машина? Ты же пойми! При мне чемодан с миллионами! Не могу же я довериться подводе! Ведь я присягу…

Он, чудак, еще трепыхался на последних винтах, – его еще не сорвало! А мне… мне было странно покойно, безразлично. Не хочу никаких валов и скатов…

– Мне теперь все равно, казначей.

Не все ли равно, где видеть рожи! К чему мотаться? Стать гражданином хоть Ямайки, или уйти к Маори… Можно и там найти Тулу. Все – только призрак. Всюду есть тихие пичуги, и везде они спрашивают с укором: «я-не-та-ка-я?» И верные, хозяйственные индюшки, поглядывающие зеркальным глазком к небу: дождя не будет?

Хотелось крикнуть:

– Да пожжет вас серным дождем, обезьянье семя!

Удушьем стала для меня человечья осклизь – плевок Божий! Где-то еще остались чистые плотички… Что толку! Придет череда – разбухнут, натянут акулью шкуру, вправят в хайло костяную пилку и выправят – для хода – первосортную броню, с печатями – где нужно. Все – подлый призрак, все переливается в бред-правду…

– Теперь мне все равно, казначей.

Он не унимался, чудак; он даже топал и грозил кулаками:

– А родина?!! Это же преступно!..

– Родина есть – прекрасное слово, казначей! Она – в хрестоматиях и на устах поэтов! Какие же мы с тобой поэты? Родина… это – отдача жизни. Родина… это любовь до смерти!

– Но ты же герой! ты в «гробу» сидел за эту ро-дину! Я пьян, но чувствую долг… миллионы надо спасать, для родины!

– Родина-родина-родина! – крикнул я, готовый его ударить. – Что есть родина, казначей? Кто из нас знает это?! Это толь-ко сло-во! Молчи, я знаю! видел, казначей!! Там, и там! Что есть родина, казначей? Спроси-ка этих! Аргентина в Туле, Бостон в Минске, Неаполь в Гвадалквивире, а Кальвадос… в Самаре!

– Ты пьян, старина! – плакался казначей, размахивая чемоданом. – Это от «детского дыханья»… Ну, а эти что же? Милорды, а вы что же не в дорогу?!

А что «милордам»! Они уже закусили. Они – стальные. Они даже не дремали. Аргентинка с Греком играли на коленях в «двадцать одно», а Итальянец лежал на диване, как в пансионе, и курил гавану.

Шипел казначей мне в ухо:

– Да уж не мазурики ли они, капитан…

– А документики-то, «высокой цели»!

– Всякие документики бывают… Что-то они тово! Сняли у меня почему-то антресоли…

– Как у официального лица, казначея! Тут прочнее и… безопасней…

Казначей выпучил рачьи глаза, не понимая. Дались ему его миллионы!

– Не к миллионам ли подбирались, да сорвалось! Для меня это совершенно ясно! ясно!!

Я попытался нащупать его мысли:

– А если у них больше твоего, казначей? Если это торговцы самым ходким товаром… кровью?!

Казначей выпучил рачьи глаза, – не понял! – и сказал плаксиво:

– Нет, тебе надо проспаться… Стой! Теперь все ясно! Это их ловушка! это они нарочно угнали машину… тут нечисто!

И он кинулся на Итальянца:

– А вы что же?! С немцами в «железку» хотите, «новой наклядкой»?

– А-а-а… – зевнул в него Итальянец.

А Грек отмахнулся, сонный:

– Ми… истрюкци.

– Поезжай на подводе, казначей… спасай свои миллионы… – сказал я одуревшему казначею. – Не придет машина – останусь. Мне теперь все равно.

Для меня как бы не существовало сути. Не калейдоскоп ли все это, арабески из пустяков стеклянных? А ну, проверим!

Я прилег на кушетку и поманил к себе Аргентинку. Она подошла охотно.

– Ну… – сказала она томно, колыша грудью.

– Прекрасная Аргентинка! – сказал я ей, подавляя желание посадить ее на кушетку. – Вы – из Тулы… Тула есть родина! – крикнул я, овладевая собой.

– Как это… скучно! – протянула она игриво.

Тогда я в бешенстве крикнул:

– Для вас… что есть родина?!

– Тула! – сказала она задорно.

– К черту игру! – крикнул я, сдерживаясь, чтобы не ударить в накрашенные губы-поцелуи, и увидал наклонившуюся ко мне лысину казначея.

Он слушал, навострив ухо. Она впивалась в меня позеленевшими, решительными глазами. Я выдержал этот властный натиск, в котором была и отдающая себя страсть-ласка, и угроза… смертью.

– Я знаю… – Да, я знал это нюхом животного и поручился бы головою! – Я знаю, что вы… про-да-ете родину! Родину-продаете!! – крикнул я ей в лицо, выхватывая наган. – Я могу вас убить! и должен!!.

Я впивался в эти глаза зеленоватой воды… Они не моргнули, не загорелись, не погасли. Они… ласкали! Никто не пошевельнулся. Грек дремал над телячьей ногой. Итальянец курил сигару. Не бред ли это? и это ли я сказал? Это. Я видел по испугу казначея: он открыл рот и показал золотые зубы. А она, Аргентинка? Она смеялась акульими зубами!

Она сказала-швырнула:

– Проспись, мальчик!

Я завертелся на острие, куда швырнула она меня этим – «проспись, мальчик!» Этим цинизмом или… геройством?.. «Тула» выделала таку-ю!! Она убила меня. Смехом акульих зубов и злобой в глазах – убила.

Во мне шевельнулось, укусило меня сомнение.

Я не ошибся тогда. Я же видел, как она выла и извивалась под петлей, как болтался ее шелковый хвост акулий, хвост в клочьях! Это было потом. Но это было!

Да, сомнение меня укусило. И все же – я знал, кто это. В это время взрывались мосты на тылах нашего фронта.

Волной грязи хлестнуло в меня, и я крикнул:

– Прочь, человечья падаль!

Она смерила меня нагло:

– Тише, малёнчик!

Почему я не убил ее в этот миг?..

Во мне взметнулось два чувства: похоть и отвращение. Столкнулись с такою силой, что я обратился в нуль. Я лопнул, сложился, как шапокляк с удара.

– Пропадем! – кричал казначей, – что делать?!.

Он был положительно великолепен. То его вскидывало на гребень, и он закипал пеной: топал на невозмутимых «иностранцев», бил себя в грудь и отдавал кому-то распоряжения. То проваливался в пучину: падал в кресло и бешено растирал лысину салфеткой. Он даже облачился в мундир со шпагой, нацепил ордена и то и дело высовывался в окошко, словно ожидал невесту.

Шум в городке затихал. Пробило полдень. Но казначей не терял надежды: уложил в корзину закуски и бутылки и наказал Зоське хранить квартиру.

– На антресоли! – скомандовал он гостям лихо.

Они и не пошевелились.

– Мы сохраним вам берлогу, дурак лысый! – крикнула Аргентинка.

Казначей поперхнулся, присел и прикрыл лысину салфеткой. Все перевернулось вверх ногами. Сейчас наплюют нам в глаза…

– Вон отсюда, скоты!

Я их выгнал, пригрозив наганом. Этот язык они хорошо знали.

Слышим – идет машина, ревет сиреной, тревожно кашляет: клёк-клёк-клёк…

– Спасение! – завопил казначей, – ура!

Подкатил Сашка под окна, завыл сиреной. Круглая морда – свекла, фуражка на затылке, на груди бутоньерка с жасмином… Не шофер – шафер! Оправдывается-бормочет:

– Виноват, ваше вскородие… Невесту маленько сэвакуи-ровал…

Невесту! Эти, широкоскулые!.. Как мак, горит от стыда: всегда был исправный.

– Рвут мосты по тылам… торопиться надо…

А?!! Теперь – торопиться надо! Погрузил я своего казначея с чемоданом… И развезло же его, – как грязь! А фигура… – пузырь в мундире, при орденах. Крикнул Сашке:

– Вперед! час сроку!! И засверлили!..

V

С дороги! всё с дороги!! Гу-гу! клёк-клёк-клёк!..

Полетели возки в канаву. Коровьи хвосты, и визг, и ругань, и пыль такая – пожар! Несокрушим затылок, моя опора – успокоение, недвижны скулы: сиди покойно. Собака ли визгнет – тряпкой летит в канаву, воз ли повалится на крутом – кривом повороте, баба заверещит, прихватывая ребенка, – недвижны скулы, несокрушимо вдумчив затылок; разве только круто вскраснеют уши…

С дороги! всё с дороги!! Гу-гу-у!..

Казначей о бочок бьется, разинув рот: разжал ему золотые зубы вихрь-ветер. Задохся, козырек натягивает, взмолился:

– Пронеси, Господи…

В ногу мою вцепился, посинел с натуги…

Мчит меня бешеный вал на гребне, лих его гон железный, летят со щебнем думы за верстовые столбы… – все ясно. Вон оно, стадо пасется, не зная ни тех, ни этих. Вон она, кроткая даль, – всех принимает лаской. Мчится на нас придорожная береза… Прощай!.. Прощай, старик… Зажимает уши в ужасном реве…

С дороги! всё с дороги! Гу-гу-у-у-у…

Все позади осталось – переселение народов. Пустыня-даль впереди, вольный ветер…

Тревога? Затылок дрогнул… Ходу сбавляет Сашка, остановил машину…

Да что такое?!

Смотрит на меня – Сашка не Сашка: серое лицо бормочет:

– Бензин кончается…

Расстроился с опозданья – в квартире у казначея запасный бидон оставил! Словно ударил в сердце.

– Назад!

– Никак не хватит. Больше двадцати верст покрыли, а бензину и на десять не будет, без подъемов…

И машин позади нету. Что же делать? И вдруг казначей:

– Есть! Знаю!! Где-то госпиталь должен быть, поворот налево…

Смотрю на него: совсем пьяный, и глаза побелели. А он свое:

– В семи верстах, в сторону… госпиталь, как будто…

Путает что-то: ассигновки какие-то, доктор на машине приезжал, в карты звал…

– Есть поворот, – подтверждает и Сашка. – В леса поворот будет.

– Там-то и госпиталь! В лесах экономия… как ее?.. «Звиш-ки» либо… «Звашки»!

– А где госпиталь, там и бензин. А надо торопиться, – настаивает Сашка. – Кругом шпионы напущены. Штабные на станции говорили: важные какие-то усклизнули! Наши, будто, агенты были…

Ахнул казначей. Схватил меня за плечо, задохнулся:

– Вот… говорил!.. Ясно!.. Тихое-то место…

Для меня все теперь было безразлично. Мне открывалась тайна… Помогать жизни?.. Я теперь достаточно подготовлен, чтобы не творить иллюзий… А этот лысый…

– Предпринимай же! – орал на меня казначей. – Нельзя оставить!

Сашка смотрел болваном.

– Иди и возьми! – крикнул я казначею.

Постояли-пождали. Угол глухой, в стороне от большого тракта, леса. Ясно одно: надо достать бензину.

Доезжаем до поворота. Столб. Мощеная дорога в лес, и на столбу стрелка: «Завилишки».

– Вспомнил, – говорит казначей. – Это и есть то самое, «Завилишки». И там-то госпиталь!

Едем наудалую. А если эвакуирован? А не все ли равно! Длится, длится кошмар проклятый… ставит все новые декорации. Вот и они, какия-то таинственные «Завилишки»…

Лесом дорога, сосной. Сосны мачтовые, под небо, красавицы. Парк в природе. Сквозит коридорами палевый полумрак. Сойти с машины и идти, идти, пока сил хватит. Идти, не думая, забыть все. Лечь и уснуть в живом храме, под стуки дятлов, прислужников красноштанных, в траурных мантиях, под тихие золотые ленты солнца. Пахнет ладаном теплым, под сводом дремотно гудит орган, колокола чуть слышны… Зачем я не был здесь раньше! Прощайте, старые сосны… прощайте! последнюю песню играй, орган! последнее целование… Смерть идет к вам в огне.

Если бы там остаться! Тишина усыпляющими глазами ворожила моей душе, и тогда, тогда только почувствовал я до боли, что устал я смертельно, что я – не я.

Стоят дремотно-розовые колонны, а под ними густой-густой мох, бархатные зеленые подушки. Я жадно смотрел на них… Вот где тишину-то слышно!

Охватывало лаской Великого Покоя. О, лес волшебный, сонное царство сказки!

Всех охватило благостное безмолвие. Казначей снял фуражку и завздыхал:

– Воля Божья. Привелось напоследок такую красоту увидеть… Всю жизнь о лесе таком мечтал, и всю жизнь чужие деньги считал…

Едем тихо, дорога в ямах. Прохлада, свежесть.

– Клёк-клёк..! – вспугнул Сашка лесную глубину – тайну. Тревогой побежало в бору… – и я, и казначей, оба крикнули, словно от острой боли:

– Не надо!..

Глубь – тишина – тайна. Рябина горит в луче – улыбка бора. Сырость в лицо – овраг…

– Человек в канаве!..

Мчит машина – не разобрать! Эх, спросить бы… Время не ждет, летим. Втягивает глубина – тайна…

Стоп!.. – Сашка остановил машину.

Поперек дороги канава, свежая перекопка. Столбик с дощечкой – «охота воспрещается», а под дощечкой – бумажка.

Сошли, чтобы не поломать машину, – и я читаю: О. Л. – выведено крупно тушью, а внизу помельче:

«Воспрещаю дальнейшее следование на основании кодекса О. Л. Полковник…»

Подпись вытянулась в неразборчивую черту и росчерк.

– Что же это значит: О. Л.? – спросил я слепую подпись.

– Да Окружное Лесничество, это ясно! – сказал казначей уверенно. – Впрочем… Ну, конечно… Окружной Лазарет?!.

– Таких не бывает, казначей.

И вдруг казначей странно хрипнул, словно его сдавили, и показал пальцем:

– Полумесяц!.. Полумесяц сверху!!.

Да, вверху бумажки лихо был выведен тушью красивый полумесяц.

У казначея дрожали губы. Он впивался в мои глаза и шептал чуть слышно:

– Неужели турки, капитан?.. Ведь они с немцами, и это ихний полковник! Мы в плену… Конец, ясно.

Он как будто всплакнул и опустился у столбика.

– Ни шагу дальше… – бормотал он тревожно. – За себя не страшусь, но обязан исполнить долг… При мне казенные деньги! несу ответственность перед… законом! Их надо спрятать.

Он растрогал меня, чудак. Он взирал на меня с надеждой, что я укажу выход. А мне… мне стало странно легко, знакомо: ну вот, опять наплывает марево, волшебный лес начинает приоткрывать тайны… Ведь это же сон мой длится, а настоящая моя жизнь остановилась еще тогда, в те странные ночи «гроба». И я – вовсе не я. Да кто же? Ну да, я, прежний, остался, конечно, там, под этими бревнами, где плясали в крови и рёве. Я сказал:

– Как ты думаешь, казначей: я ли это, на самом деле? Что-то со мной творится, не понимаю…

Он посмотрел растерянно.

– Этого еще не хватало! – закричал он, в тревоге. – Нечего дурака валять! Выбираться, капитан, надо. Ты человек находчивый, я в тебя всегда верил…

Его уверенный тон подействовал. Я совладал с собой и почувствовал себя в жизни. Довольно проклятой мути! Все это – жизнь и суть. И какие тут, к черту, тайны!

– Бодрись, казначей! – крикнул я. – Нет никаких призрачных жизней, никаких тайн! Все очень просто и гнусно, друг! Какая тут, к черту, тайна? Смотри: почерк – идеально писарской, с росчерками, штабной самый! Я даже и рожу этого писаришки вижу… – угреватое рыло, косой пробор… Самая настоящая суть! Видишь, – «полковник» даже под рондо пущено, в знак почтительности к начальству! А полумесяц… такой-то веселый серп! Просто – игра ума!

– Все это, пожалуй, верно… – нерешительно сказал казначей. – Ну, поедем… Только что же такое эти О. Л. – то значат?

– А не все ли тебе равно? Охрана Лесов, Окружное Лесничество… или даже хоть бы и – Осел Лысый?! Что мы теперь теряем?!

– Казенные миллионы! – сказал казначей строго. – Но все равно.

Мне хотелось шутить. Я взял старикана под руку и потащил в машину.

– Во сне – так во сне! Выходи, все лесные тайны! Вперед!

Едем дальше. Только уж не мчит Сашка, а крутится. Дорогу будто нарочно коверкали: то пень лежит, то слега поперек, то яма. Сашка ворчит – потеет его затылок. Останавливает машину… Поперек дороги натянута веревка, а на ней… простыня с клеймами: – П. Г.

Смотрит на меня Сашка, играет скулами: что такое? Но теперь это было ясно, и казначей крикнул весело:

– Да это же белый флаг! Значит, не успели эвакуировать и дают знать, чтобы не стреляли. Эх, лучше бы красный крест! А П. Г. – Полевой Госпиталь!

– Теперь бы бензину только – через полчаса на узловой будем! – сказал Сашка. – Вон он, и госпиталь!

Впереди лес раздался, и я вижу: глухие, высокие ворота с каменными столбами, чугунные на них вазы, и двое – с ружьями. И тишина, сон… Прямо – волшебный замок.

Но… почему вдруг остановил Сашка? А казначей меня за руку:

– Луна!! Луна там… Господи… что такое… луна?!.

Смотрю и не понимаю. Вижу только: белое полотнище над воротами, как плакат. А казначей теребит меня за руку, не в себе:

– Есть или нет… луна? Что такое?!.

А я близорук, не вижу… но по голосу казначея понял, что что-то странное… Слышу – читает Сашка:

 
От-дел… Лу-ны!..
 

Повернул свою морду и глядит стеклянно… Да что такое? К черту! к черту этот мираж проклятый! Дурацкие шутки?..

Я командно крикнул:

– Открыть ворота!

Ни шёлоха. Стоят часовые – камни. Сашка в сирену взвыл, – завыло в бору, заклёкало. Стоят, как мертвые! Прямо – волшебный замок.

Я крикнул Сашке – вперед! Нащупываю наган, на случай… Черт!., у казначея оставил, на кушетке! Э, к черту! Крикнул сфинксам:

– Открыть ворота! Буду стрелять!!.

Тогда один из солдат крикнул что-то невнятное и вскинул винтовку на руку… Крик казначея, – и вдруг… словно сорвали калитку, – а забор высокий, глухой, – и появляется… великан!..

Сказка…

VI

Представьте: человек, без малого в сажень, и все – в пропорции. Матово-бледное лицо, черная борода-красавица, нос орлиный, запавшие, острые, огневые глаза-сверла. Страшно худое лицо – воск тонкий. Высокие сапоги, офицерские штаны, боевая кожаная куртка с полковничьими погонами, и по груди – высокие боевые ордена. Взгляд такой, что связывает волю и может приказать все, до смерти.

Я привстал отдать честь, – и сел, словно меня прихлопнуло. На голове полковника был… медный тазик! Да, вроде плевальницы! Как шлем. Подвязан ремешком у подбородка. В руке – наган! И этот наган двигался, нащупывал нас черным, неотвратимым зраком.

Секунды… или минуты? Это длилось…

Я смутно слышал, как стучал над головой дятел, как тяжело сопел казначей, скрипел кожей подушки, сползая в ноги… стрекотала, – потыркивала нетерпеливо машина…

А наган все нащупывал… Поискал – и медленно, нехотя, опустился. Раздумчиво как-то опустился, словно подумал: «мы еще поглядим»…

Я снова привстал. И только хотел Сказать, как резкий приказ наганом:

– Сидеть!

Острый, бешеный взгляд полковника связал мысли. Я опустил глаза. Как сквозь сон, видел я ужас на лице казначея. Он хотел испариться. Он весь словно сложился, сморщился, мутным глазом высматривая из-за чемодана, и отмахивался: назад! назад!!

– С руля!

Как сталь по камню. Сашка руки с руля; раз-два! Сидим, как связаны.

Смотрю, – из-за полковника высунулся, как грибок из-за пня, тощий, вертлявый, бритый… человек-обезьянка, с сероватым лицом в кулачок, в долгополом гороховом халате, с синей папкой и карандашиком. Адъютант! Досиня бритая голова, узкий, заросший лобик мартышки. Он впивается в нас мышьими глазками, водит носом, крысенок, нюхает воздух, преданный раб, готовый на все. Часовые, как истуканы. И тишина, тишина… Только дятел стучит-стучит да тяжело сопит казначей…

И вот, с наганом у шва, с вытянутой левой рукой, идет полковник к машине. Лицо – тревожно-восторженное, как бы озаренное открывшеюся нежданно мыслью. В глазах – радостная тайна, своя тайна. И отрывисто, через зубы:

– Ждал… признал по звуку… консонанс! – и щелкнул по тазику. – Влияния слабеют с утра… Их опыты… – подмигнул он кому-то через наши головы, – напор-ролись на контрвлияния системы полковника Ба-букина! Мы почти спасены… зависит от солидарности! Имейте это в виду! Враги не спят!! Прохоров!..

Его пристальный, липкий взгляд усыплял, связывал мою волю: ложилась на глаза сетка. Писарек вытянулся и зачеркал по папке.

– Так точно, ваше вскородие! «Враги… не спят»!

Я понял. Далеко, конечно, не все. По телу пробежало мурашками, и сознание полной безвыходности связало остатки воли.

– Что же молчите, как мочало?! – резко крикнул полковник, дернув наганом. – Рапортуйте же, наконец, не бабьтесь! Как и что? Связь налажена?… Данные мне подайте! Что луна? как?.. Я вас спрашиваю, сношения установлены, черт возьми?!.

Что сказать?.. Но сказать было нужно. Взгляд полковника требовал и грозил. Усилием воли я прорвал липкую сетку оцепенения, привстал и, руку под козырек, отрапортовал первое что попало:

– Связь налажена, господин полковник! С луны… дают консонанс!..

– Ка-кой консонанс?! – крикнул, передернув лицом, полковник. – Вы что-то путаете!..

– Консонанс, господин полковник… – нащупывал я колеи его мысли. – Для нас это совершенно ясно! С луны поданы знаки, и…

– Ага! Дело идет на лад… Главное, – там известно, что мною приняты меры! Это должно ободрить… Перелом уже наступил! Влияния слабеют с утра, и уже вчера свет был ярче! Им не удалось окончательно погасить её! Она оживает и дает знать… Они таки напор-ролись! Из Пулкова?..

– Так точно! из Пулкова, господин полковник! Сейчас же должны обратно, но нам нужен бензин. Жду ваших распоряжений.

Я, как будто, попал в колею его больной мысли. Всего я не понимал, но главное было ясно: он здесь командовал.

– Бензин!?! Странно… – тревожно-невнятно протянул он, подозрительно вглядываясь в меня. – Вы, очевидно, не в курсе дела…

– Господин полковник! – уже решительно сказал я. – Мы спешим в… Пулково! И бензин нам нужен дозарезу… – И тут мне пришло на мысль ударить тревогу: – Имейте в виду, что и Марс не совсем в порядке!

Я не ожидал такого эффекта: полковник досера побледнел и взметнулся:

– Марс?! Как, и Марс также?!. О, дьяволы!! – погрозил он наганом. – Я это упустил из виду… Но… быть может, не опыты здесь? может быть… кометы близко прошли или… Как у вас думают? Да говорите же, не тяните!..

Игра захватывала меня. Безумие заражает, и я поддался ему безвольно. Во мне бешено бился смех, смех над самим собой, над этой проклятой жизнью, которую называют сутью. Мне хотелось прорвать эту грязную оболочку ее, в которой томился я, за которой мне мог открыться – и открывался уже намеком – новый, чудесный мир сказок и сновидений, пусть хоть из пустяков стеклянных.

И я поддался:

– Вы угадали, полковник. Вы, очевидно, чудеснейший астроном. Кометы прошли, я имел случай их наблюдать: Италия, Греция, Аргентина… Возможно, что они оказали на Марс влияние…

– Капитан, опомнись! – дошел до меня сдавленный шепот казначея.

Полковник что-то обдумывал.

– Возможно… но в данном случае нечего опасаться. Это не опыты! Все дело – в луне! Жизнь жива лишь ее тихим светом! Значение Марса совершенно ничтожно, нуль!

Прохоров повторил, с карандашиком:

– Совершенно… ничтожно-с… нуль-с!

Но я продолжал бороться:

– Господин полковник, прикажите дать нам бензину! Мы спешим продолжать опыты!

– Кто вы?! – в бешенстве закричал полковник, хватив кулаком по кожуху машины. – Подлец или сумасшедший?! Или вы, несчастный, не знаете, кто сейчас делает эти опыты?! Враги! Враги жизни и человечества! Они поставили аппарат… аппарат крови!!..

Он высверливал меня взглядом, подавлял бешенством. У меня дрожал голос, в этой «игре», когда я выговорил невольно:

– Я обмолвился, господин полковник…

– Обмолвился?!.

– Я не так выразился, господин полковник. Мы спешим продолжать исследования луны… по вашей системе…

– Странно…

Полковник издал неопределенный звук носом, – что-то злобно-насмешливое, – перекосил рот и отошел от машины. Стоя вполоборота, он быстро поправил в нагане и скомандовал часовым:

– Стража, открыть ворота!

Часовые – у одного оказалась палка вместо ружья – сейчас же ворота настежь. Сашка продвинул медленно, косясь на наган полковника. Момент был жуткий: полковник оставался за нами, и ему ничего не стоило нас убить. Наконец, за нами раздался командный окрик:

– За-крыть ворота!

Ворота захлопнулись с оглушающим грохотом. Мы попали в кошмар.

VII

Перед нами была старинная, запущенная, когда-то богатая господская усадьба, обнесенная высокими стенами, – с бойницами, как в монастыре. Огромный двор-луг, приятный глазу ковер зеленый. За ним, под стенами, каменные службы, белые, с черными пятнами затворов, с гнездами аистов на коньке.

Высокий, в три яруса, с бельведером, дом-замок, с круглыми башнями на углах. Дом этот выходил глаголем: крыло смотрело на нас, к воротам; фасад, в высоких колоннах, тянулся справа. В колоннах – ступени, из мелового камня, широкие, как в соборах. Все было крашено в удручающе желтый цвет, и в этих желтых стенах – огромные, словно двери, окна в черных, траурных, переплетах.

За чугунной решеткой – заглохший вековой парк: дубы и липы. На середине луга-двора – исполинский дуб, с облупившимся, когда-то пестрым, Распятием и чугунной скамьей вокруг.

В таких замках бывают подземелья, истертые плиты; в стенах – ржавые кольца, – давно отшедшее.

На широких ступенях, между колоннами, кучка сизоголовых, в халатах, хлесталась картами и галдела. Один стоял на коленях, глядел в ведерко и часто-часто крестился: что-то он там видел. По всему лугу валялись скореженные железные койки, вспоротые сенники-матрасы и одеяла в клочьях. Опустив головы, блуждали люди в халатах. На скамье, под дубом, стояли иконки с банками от консервов, и какой-то высокий и тощий, голова редькой, окрутившись газетами, переступал с ноги на ногу и отпевал кого-то…

Сашка подал к колоннам, и мы услыхали полковника:

– Стоп! Смиррно!

Из выбитых окон дома совались головы, желтые пятна лиц. Мотали тряпками, простынями. Очевидно, встречали нас.

Сашка повернул голову, повел на меня, по-лошадиному, – косым глазом, словно пытал – что дальше? – и глухо ворчнул:

– Влипли.

Казначей… Казалось, что он уснул. Но он все так же сидел с своим чемоданом, как сполз, и пытался что-то сказать, высматривая полковника. Я разобрал одно слово: «вертится».

Полковник остановился недалеко от машины и, поматывая наганом, закричал на крышу: