Текст книги "Том 7 (доп). Это было"

Автор книги: Иван Шмелев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 41 страниц)

О Достоевском
К роману «Идиот»

Прошло 70 лет со смерти Ф. М. Достоевского, – (он скончался 28 янв. 1881 г.), – но внимание к нему не только не ослабело, а непрерывно растет и углубляется. За ним признано почетнейшее место в мировой литературе, в ряду избранников-гениев, как Данте, Сервантес, Шекспир, Гете, Пушкин, Толстой… Можно сказать, что за последние полвека Достоевский затенил этих перворазрядников, как дерзновенный мыслитель, пророк грядущей катастрофы.

Раскрытие его критикой, главным образом – германской, ныне подтверждено историей: на мировой сцене разыгрывается трагедия борьбы величайших сил Бытия: Добра и Зла, Бога и дьявола. Трагедия захватывающая: гибель всего. Пушкин проникновенно определил таинственную тягу человека к грозящей гибели:

 
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья, –
Бессмертья, может быть, залог.
 

С тревогой следят за трагедией космического театра, где зрители – те же исполнители: все в игре. Потому и обострился ныне, как никогда, вопрос человечества о самом себе: что оно: космическая случайность? каприз Природы?.. – или величайшее мировое явление, созданное Высоким Планом для Высочайшей Цели? Космическая ли пыль, или явлено провиденциально миру для его завершения-преображения?

Вопрос древний. Его ставили мудрецы, пророки, основоположники религий. Ныне и глухие слышат тяжелую поступь Командора: метафизически мыслившееся Зло ныне дерзновенно воплощается в мире, как осязаемая действительность.

Об этом говорит русский мыслитель проф. И. А. Ильин в еще не опубликованной книге – «О тьме и просветлении». Вот, с разрешения автора, отрывок из «Заключения»:

«Тот, кто жил и созерцал в наше время, тот знает, что наша эпоха есть время тьмы и скорби, – восставшей тьмы и овладевшей человечеством скорби. Тьма никогда не исчезала в мире; она как бы входит в самый состав его, уже в силу одного того, что мир, вопреки наивным или слепым пантеистам, не совпадает с Божеством. Божество есть чистый Свет и целостный Свет, а мир состоит из тьмы и света, и потому он призван к борьбе за свет, за просветление. Вот почему тьма всегда была и всегда будет в мире, покуда мир будет существовать.

Но как дни бывают солнечные и сумрачные; или как в круговращении земли бывает день и ночь, так и в истории бывают сумеречные эпохи и ночные времена. И вот, нашему поколению выпало на долю жить в ночное время, когда „обнажается бездна“, с ее „страхами и мглами“, и когда отпадают преграды меж нами и ею… – Тютчев. В наши дни бездна человеческой души, действительно, раскрылась, как, может быть, никогда еще доселе; тьма, сгущавшаяся в ней, покинула свое лоно, где ее дотоле удерживала вера, совесть и стыд, и залила жизнь души, чтобы погасить в ней всякий свет: и сияние веры, и молнию совести, и искру стыда. И жизнь нашего поколения проходила – у одних в страхе перед этой тьмой и в подчинении ей, а у других в борьбе с этим мраком и в утверждении веры в Бога и верности духу. Но сила этой духовной тьмы в наше время удвоилась от того, что она осознала свое естество, выговорила его открыто, развернула свои цели, сосредоточила свою волю и начала борьбу за неограниченную власть над личной душой и над всем объемом человеческого мира.

Если отдать себе в этом отчет, то станет понятным, почему крупнейшие художники нашего времени и нашего народа первые заговорили об этой тьме и стали повествовать о той скорби, которая овладела людьми в наше время. Это время еще не изжито. Тьма еще не осуществила свою судьбу и не ушла назад в ту бездну, из которой восстала; и, может быть, ей предстоит выдвинуть новые соблазны и отпраздновать новые видимые „успехи“. Но русское искусство, начавшее в лице Достоевского изображение ее путей и ее соблазнов, и закрепившее, в лице скульптора Голубкиной, в образах незабываемой силы, – слепую одержимость, медиумичность, бессмысленность и хаотическую упоенность надвигающегося на мир духовного мрака, – выдвинет тогда новых ясновидцев и изобразителей этого ожесточения и этой слепоты. А наше поколение уже выдвинуло…»

* * *

Книги Шпенглера и Кайзерлинга, упирающиеся корнями в творчество Достоевского, вызвали некоторую шумиху и потревожили чутких, заставляя приглядываться к творящемуся в тайниках человеческого духа. Дерзновенность «человеко-бога» Ф. Ницше, связанная, быть может, с поразившим его безумием, порожденная, можно предполагать, душевным хаосом иных персонажей Достоевского, – по признанию Ницше, его «учителя», – породила другого «человекобога», выпущенного на мир темною волей Зла.

Из этого можно заключить, что Достоевский нащупал в человеке самое страшное: древний соблазн греха, проснувшийся от анабиоза и крикнувший: «хочу, – как боги, знающие Добро и Зло!..». Сказ книги Бытия стал оживать и воплощаться.

Достоевский, которого «всю жизнь Бог мучил», почувствовал это на себе: он сам хотел все знать, как боги, и понял в томленьи духа, что это гибель всему. Понял – принял вызов. Теперь вскрыто много новых источников, и мы знаем его томленья, его «падучую», его «касанья мирам иным», – «мировую гармонию», когда открывалось ему всезнание.

Страшной ценой заплатил он за откровение, мучительным личным опытом. В романе «Идиот» впервые описывается эта «мировая гармония», – награда ли за дерзание «все познать», или же кара за попытку? Тут – тайна. Но тут и начало пути Достоевского: «Идиот» – это выступление на борьбу, великое полотно боевого поля.

Зло не прощает дерзновенным, и гениальный творец не довершил задуманного плана: умер внезапно и преждевременно, не дожив и до 60 лет, – истек кровью.

Вопрос о судьбе человека и о преображении мира не получил разрешения, но вехи были поставлены, «Бедный Рыцарь» – «Идиот» во многом автобиографичен, – остался верен до смерти своей Даме. Вряд ли сознавал Достоевский, что судьба человека в мире – главная тема его творчества, хотя еще 17-летним писал брату:

«Атмосфера души человека состоит из слияния неба с землей; какое же противозаконное дитя человек! закон душевной природы человека нарушен. Мне кажется, что мир наш – чистилище духов небесных, отуманенных грешной мыслью. Мир принял значение отрицательного и из высокой изящной духовности вышла сатира… Как малодушен человек! Гамлет! Гамлет!..Человек есть тайна. Ее надо разгадать. Если будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время. Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком».

Вот почему его творенья не тускнеют, а наоборот, врастают в душу мира. Этому помогло воплощение Зла в мире, не мистического, как в книге Бытия, а явного, жуткого, как трагический «чертов балаган».

* * *

В России XIX века многое у Достоевского называли выдуманным, фантастическим. Достоевский протестовал: «моя фантастичность реальней вашей реальности!..» Достоевского называли «больным талантом, черпающим из судебной хроники», даже «бульварным романистом». Его «вопросы» и острая диалектика, облегченная юмором, для большинства были лишь пикантной приправой к «самой сути» – к щекочущей нервы уголовщине и увлекательным столкновениям раскаленных страстей и похотей, редко проявляющихся так бурно в жизни до непомерных дерзаний, до оголения тайников человеческого существа.

А жизнь подавала и подавала судебные отчеты, потрясавшие русское общество 60-70-х гг. Эти газетные отчеты, с эффективными речами софистов-адвокатов являлись иногда сколком с его романов и как бы закрепляли провидение гениального романиста. Мало того: романы и уголовщина иногда поразительно совпадали, до подробностей обстановки преступлений, до «героев» и их «идей».

Это производило сенсацию, разжигало больное любопытство. В ученых обществах, в администрации, в педагогических изданиях поднимался вопрос о недопустимости подобных произведений, развращающих общество и вносящих соблазн, следствием чего является угрожающий рост преступности, особенно среди молодежи.

Достоевский не раз касался этого вопроса: преступления растут, потому что гниет общество, падает нравственность, всех охватила непомерная жажда денег, нового… рушатся устои, слабеет вера, мещанство заменило рыцарственность… под ногами бездна, вот-вот – «все лопнет». Он собирал «случаи», бросал перед слепыми картины хаоса и разрушения, – роман «Бесы».

Читали, ужасались… – и шутили: «больные нервы»! Не было никакой тревоги: «все обстоит благополучно», «это и за границей, и еще похуже».

Творчество современников-писателей – Толстого, Гончарова… – тревог не поднимало и никак не грозило катастрофой. Читатель успокаивался, что «мир прочен» и «жизнь прекрасна». Толстой иногда грозился, призывал к нравственному очищению… Сама спокойная красота описаний природы у великих романистов давала успокоение: Благодать какая!..

* * *

Творчество Достоевского неотделимо от его жизни, кроваво сплетено с нею. Жизнь его была исключительно тяжелая, полная потрясений: как бы начертана жестким пером самого Достоевского: с убийством, с эшафотом, каторгой… до испытаний чарами «инфернальных» женщин. В ней дано все, что надо, для выполнения назначенного ему. Если бы эту жизнь изобразил он сам, получился бы роман-монстр, наполненный таким содержанием, что вряд ли бы мог выдержать читатель.

Достоевский выдержал, перелив в творчество свою кровь. Изнемогая, он облегчал читателя – и себя? – особенным, только ему присущим, юмором, приемами отвлечения и развлечения, на которых читатель отдыхает.

Ни у кого не найти столько «вводного», побочного и увлекательного… Он громоздил и устремлял события, оглушая неожиданностями, взвинчивал и держал, читатель терял способность различать ночь и день, сбитый с толку мчащимся временем, задыхался, изнемогал, но, крепко «пойманный», не в силах был остановиться, и проходил вместе с автором все «круги ада».

Отсюда, иногда, бессилие читателя «все понять» и… отдача себя на волю победителя.

Уже полвека разгадывают очарователя, нагружают таким, чего он и не воображал, и упускают то, что сокровенно дано, загроможденное «вводным» и блеском юмора. Читатель ошеломлен и порой чувствует себя опустошенным.

В этом смысле Достоевского можно назвать «жестоким талантом». Можно признать, что в нем соединено все, что рассыпано у великих писателей мира, что разрежено во всех людях, способных думать и вопрошать о Жизни и ее смысле, о своей судьбе, о цели бытия своего и вообще Бытия.

Смертному не по силам на все ответить, и за него, за всех, и назначено было Достоевскому принять бремя неудобоносимое. О судьбе человека, о человеке, о «тайне бытия», о Боге, о земном счастии, о страдании, о дерзании, о «человекобоге», о преступлении и возмездии… о грехе… трактуют все его романы-трагедии.

Как бы человечество ни заблуждалось, как бы духовно ни иссякало, не может оно отказаться от себя, и потому никогда не откажется от попыток решить «главный вопрос»; что оно, и для чего оно? А при бессмертии этого вопроса всегда будет требовать разрешения «вопроса о Боге».

Этот вопрос проходит во всех главных романах Достоевского, это – основа их. Его ставят взрослые и дети, убийцы, сладострастники, блудницы, воры и пьяницы, самодовольные и смиренные. Ставят трагически и с юмором. Ставит Кириллов в романе «Бесы», – «если нет Бога, то я сам Бог!» – и кончает с собой. Ставит не без юмора некий штабс-капитан: «если Бога нет, то… какой же я тогда штабс-капитан?..» Даже дикий Рогожин ставит, – в романе «Идиот». Даже в «Мертвом Доме», – и тут особенно жгуче, прикровенно, – клейменые каторжане. Они готовы убить невера, – роман «Преступление и Наказание». Ужас охватывает от каторжной «бани» – «Записки из Мертвого Дома», – а в сердце сияет свет от лиц каторжан, когда идут ко св. Чаше…

На вопрос – «есть ли Бог?» – сказал я, – написаны все главные романы Достоевского. Чуткий читатель видит, что Достоевский приближается к торжеству раскрытия. В романе «Братья Карамазовы» уже чувствуется апофеоз победы… «смертию смерть поправ», в лучезарном из лучезарных снов, – «Брак в Канне Галилейской», и в восторге Алеши, под звездным небом, когда он целует землю.

Близость решения особенно чувствуется в романе «Идиот», где «тьма» в человеке кажется уже победоносной, где судьба человека – безнадежна.

В последней части, в заключительной главе, – «ночь у трупа», – прах и грех торжествуют свою победу. В душной и жаркой тьме, тут где-то, – веющая тленом разложения картина Гольбейна «Снятие со Креста»… Уж если Он подвержен смерти, то чего же ждать-то, надеяться?!.. Но изобразительная сила гения романиста, граничащая с чудотворством, вызывает у проникновенного читателя высокий подъем духа: нет, этого быть не может! тут преодоленье тленного, тут победа творческого духа, божественной силы в человеке!

Заключающая роман ночная сцена «у трупа» единодушно признается мировой критикой венцом человеческого крушения и… победой одухотворенного творца – шедевром мировой литературы. Апофеозом трагического роман «Идиот» получает оценку гениального.

В одном из писем Достоевский признается, что «из-за одной этой последней части стоило написать роман», так жестоко его измучивший, что он не раз хотел бросить его: восемь списков отбросил, до последней главы страшась жестокой неудачи. И дал бессмертное.

* * *

Достоевский родился в Москве, 30 октября 1821 г. Дед его был священник: корни писателя, через духовный опыт предка, уходят в сокровенную глубину духовности. Отец был главным доктором большой московской больницы, места телесных страданий и ежедневных смертей.

Состав сложный: небесное – и слишком земное, тленное.

Дети боялись отца, раздражительного, подозрительного, строгого, жестокого: отвечая ему латинский урок, часами не смея пошевельнуться, стояли они, руки по швам, навытяжку. Религиозный ханжа и скаред, отец водил их на каждую службу в больничную церковь, раз в год в театр, летом, по большим праздникам, в Марьину Рощу, на народное гулянье.

Больничный заглохший сад, больничная казенная квартира, строго проверенные книги для чтения, назидательного содержания, – «скука смертельная». Постоянные визгливые выкрики, когда приходилось выдавать деньги на расходы.

Казенная квартира, на всем готовом, казенная коляска, хорошее для тех времен жалованье – 100 руб. в месяц, большая практика, побочные, «хозяйственные» доходы… – и вечные жалобы на бедность. Несомненно, и наказания розгами: по словам матери, мальчик был – «прямо живой огонь». Отсюда, можно предполагать, и частое упоминание, в «Дневнике Писателя» и в романах, о мучимых детях, о «слезках ни в чем неповинного ребенка», как, например, в протесте Ивана Карамазова, не принимающего «такой мировой гармонии» и «почтительно возвращающего свой билет»…

Отданный в Петербург, в военно-инженерное училище, на казенный, конечно, счет, Достоевский писал отцу жалостливые письма, притворно примиряясь с горькой участью: «…когда, придя со строевого ученья, мокнешь в сырую погоду, под дождем, в полотняной палатке, озябнув, без чая можно заболеть. Но все-таки я, уважая вашу нужду, не буду „пить чаю… только необходимо, на две пары простых сапогов, шестнадцать рублей…“ – „Я не буду требовать от вас многого… нужду родителей должны вполне нести дети… Что ж, не пив чая, не умрешь с голоду… Я сейчас только приобщался, денег занял для священника… давно уже не имею ни копейки денег“, Отец отвечал: „по бедности нашей, не могу удовлетворить твое законное желание“».

Умерла кроткая мать, очень любившая своего Феденьку. Отец прикупал деревеньки с крепостными, выйдя на пенсию – переехал в одну из них, зверски обращался с дворовыми, завел гарем… и кончил свои дни трагически: дворовые его задушили. Это тяжко легло на сердце Достоевского, до конца дней. В романе «Братья Карамазовы» событие это, несомненно, отразилось. Возможно, что страшные мысли приходили Достоевскому… как, например, те роковые слова, которые выкрикнул Митя Карамазов про своего отца: «зачем живет этот человек?!.»

* * *

Кончив училище суровых времен Николая I, муштру под барабан и, вероятно, по Николаевскому режиму, не раз наказанный розгами за ночное чтение запоем, – субботняя «порция»! – Достоевский выходит в офицеры. Исключительная пылкость воображения, увлечение Шиллером, романтический бред мечтаний… Получив свою долю отцовского наследства, он остается в Петербурге и ведет беспорядочную жизнь, но в то же время с жаром отдается писательству. Гюго, Бальзак, Жорж Занд, Гете, боготворимый Пушкин… Захватывает «социальные вопросы»; воображение и чувствительность сказываются в первых же литературных опытах.

Чувствительно-сладенький роман «Бедные люди» приносит ему исключительный успех. Ночью поднял его с постели поэт Некрасов, которому Достоевский накануне принес первую свою пробу, и повез к известному критику Белинскому.

Достоевский читал всю ночь, Белинский плакал, Некрасов плакал, автор плакал… Белинский обнял его и воскликнул: «Да понимаете ли вы, что вы написали?! это же гениально!..»

В 40-х годах прошлого века слезы восторга были явлением заурядным. Но лицемерия тут не было; Белинский жил яркими, но короткими вспышками восторга, как и негодования. И Достоевский принял от знаменитого критика лавры, как справедливую награду: он восторженно поверил в себя и в подлинность лавров.

Роман имел успех. Автора затаскали по кружкам и салонам. Это льстило безвестному офицеру, и он потерял самообладание: писал на горячую голову, днями и ночами, и Белинский уже не восторгался.

Достоевского раздражали насмешки и шаржи, он нервил, возмущался, спешил и… смешил. Успех сошел на нет. От будоражной жизни и литературных неудач стали определяться приступы эпилепсии, «падучей». Древние называли этот недуг «священным»: за одну-две секунды до беспамятства, больной, в начинающемся припадке, созерцал «бездну бездн» и «небеса небес».

Этим недугом Достоевский наделил своего «идиота», князя Мышкина. В романе князь подробно описывает это состояние, называя его созерцанием на миг «мировой гармонии». Эти припадки порождали в Достоевском невыносимую тоску и чувство гибели, как бы расплату за миг созерцания «мировой гармонии»: «хоть бы в сумасшедший дом поступить!» – писал он.

Вопросы социальные явно проступали в романе «Бедные люди», что и восхитило Белинского: впервые в русской литературе ставился вопрос о страдании «маленьких людей», о неправде жизни. Для Достоевского это было началом его служения, его «голгофы».

* * *

В 1847 г., 26-ти лет от роду, он посещал политический кружок идеалиста-революционера Петрашевского. Это «детство русского социализма», утопических мечтаний и… заря будущего пожара; подлинных революционеров-разрушителей Достоевский еще увидит, в Швейцарии, в жутком лице «миро-разрушителя» Бакунина, породившего в нем образ безумного Шигалева, – роман «Бесы».

Из петрашевской «идиллии» ничего практического не вышло для будущего переустройства жизни, но для Достоевского тут начало его трагической судьбы: в апреле 1847 г. его арестовали за чтение в кружке и по салонам известного письма Белинского к Гоголю и продержали в одиночном заключении в Петропавловском крепости восемь месяцев, разрешив читать и писать.

Он много писал и напряженно думал. Здесь, может быть, начался пересмотр многого в нем и особенно того пылкого атеизма, которым он проникся под влиянием страстного Белинского, философа-самоучки, мыслившего часто по верхушкам. Белинский так, например, определял свое основное мировоззрение в письмах к жившему в Лондоне русскому изгнаннику Герцену: «в словах „Бог“ и „религия“ вижу тьму, мрак, цени и кнут».

Эта недоношенность мыслен окажется опорой всей тон лжи и клеветы на Россию, последствия чего и поныне сказываются: у Европы еще остается от этих дешевых слов и им подобных совершенно искаженное представление о России, о ее сущности, народной и государственной: рабская покорность народа, не понимающего и не ценящего свободы, привыкшего к цепям и кнуту, равнодушного к гнету, как вьючное животное; «кровавое» самодержавие-деспотизм, мрак православия, насильники-жандармы, мракобесие во всем, поголовный разврат… Россия – сплошное историческое недоразумение, всегда готова всех угнетать, всех поработить и лишить свободы, гнет для всего мира… и проч. и проч…

С этим представлением Европы о России Достоевский боролся всю жизнь: и в романах, и, главное, в «Дневнике Писателя». Он многое осветил, очищая от лжи и грязи, откапывая заживо погребенную Россию, – былую «Святую Русь». В этом его великая заслуга перед Россией и человечеством. Без его творчества чужестранцам трудно понять истинный лик и подлинную, живую, душу России. Но чтобы открыть Россию миру, ему самому надо было открыть себя. Надо было обрести веру, Бога.

Влияние Белинского держало его непрочно и недолго. После первых испытаний сибирской каторги, после встречи с народной Россией, пусть каторжной, – и это еще важнее, – а, главное, после «встречи» с народным, «русским» Христом, Достоевский нашел подлинного себя.

Начало этого возрождения, воскресения, – показано им в бесспорно автобиографическом романс – «Записки из Мертвого Дома», «Преступлении и Наказании»; в «Идиоте»…

«Пусть истина у него, – писал он, разумея Белинского, тут же; после каторги, племяннице Ивановой, – но я предпочту остаться со Христом, вне истины».

«Эшафот», а за ним каторга и солдатчина – не могли пройти бесследно: здесь исток его величайших творений. О напряженности переживаний его за одну минуту до неминуемой смерти у столба волнующе свидетельствует рассказ кн. Мышкина в «Идиоте», – бесспорный слепок с события 22 декабря 1849 г. в Санкт-Петербурге. В письме к брату Михаилу Достоевский описывает это событие, в самый день «казни»:

«Сегодня, 22 декабря, нас отвезли на Семеновский плац. Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться ко Кресту, переломили над головами шпаги и устроили нам предсмертный туалет – белые рубахи. Затем троих поставили к столбу для исполнения казни. Вызывали по трое, следовательно, я был во второй очереди, и жить мне оставалось не более минуты. Я вспомнил тебя, брат, всех твоих: в последнюю минуту ты, только один ты, был в уме моем, и тут только узнал, как люблю тебя, брат мой милый! Наконец, ударили отбой, привязанных к столбу привели назад, и нам прочли, что Его Императорское Величество дарует нам жизнь. Затем последовал настоящий приговор…»

Государь смягчил одному Достоевскому срок каторги:

«Отставного поручика Достоевского, за участие в преступных замыслах, распространение письма литератора Белинского, исполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти, и за покушение, вместе с прочими, к распространению сочинений против правительства посредством домашней литографии, лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу и крепость на восемь лет».

Государь положил резолюцию:

«На четыре года, а потом в солдаты».

* * *

Жизнь тут же, после спасения от смерти, посылает новое испытание, нравственное.

После разрешенного свидания с братом, в Рождественский Сочельник, за несколько часов до отправки на каторгу, Достоевского заковали в кандалы. «Ровно в 12 часов ночи, – писал он брату, – то есть ровно в Рождество. В кандалах было фунтов 10, и ходить чрезвычайно неудобно. Затем нас посадили в открытые сани, каждого особо, с жандармом, и на четырех санях, фельдфебель впереди, мы отправились из Петербурга».

Улицы были освещены, в окнах горели елки. Проехали как раз мимо квартиры брата, в том же доме, где жил редактор-журналист Краевский. У Краевского была елка, и на ней веселились дети брата Достоевского, о чем он знал в разговоре последнего свидания.

«Я как будто простился с детенками…» Ночь глухая, трескучий мороз, впереди темная Сибирь. – «Я промерзал до сердца…» – «Грустна была минута переезда через Урал. Лошади и кибитки завязли в сугробах, была метель. Мы вышли из повозок, – это было ночью, – и, стоя, ожидали, покамест вытащат повозки. Кругом снег, метель; граница Европы, впереди Сибирь и таинственная судьба в ней, позади все прошлое, – грустно было, и меня прошибли слезы…»

Через 18 дней были в Тобольске. Тут жена ссыльного декабриста Фонвизина подарила Достоевскому маленькое Евангелие: Достоевский хранил его под подушкой четыре года каторги. Ровно через месяц по выезде из Петербурга он прибыл в Омскую каторжную тюрьму, 23 января 1850 г.

Каторга изображена Достоевским в романе «Записки из Мертвого Дома». Это роман-автобиография, – подлинный ад, беспросветный ужас… и – свет. Описание каторжной бани затмит все ужасы дантовского «Ада». В этом аду Достоевскому каждый миг угрожала насильственная смерть от каторжан, люто ненавидевших бывших бар, даже в «аду» оставшихся для них «барами».

Но не взирая на все, в этом аду был свет, в этом аду был Христос! Здесь впервые увидел Его Достоевский, почувствовал в каторжных сердцах, и вынес Его с собой из каторжного ада. Впервые, в этом аду, нашел подлинный народ и восхитился им.

«Преступники – самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего… что за чудный народ!..» – писал он брату.

Сослав Пушкина в родовое село Михайловское, «к няне», Николай I сберег его для России: в ссылке написаны шедевры великого поэта: в ссылке Пушкин узнал народ и, узнав, поклонился правде его. Сослав Достоевского на каторгу, Николай I открыл России Достоевского: через каторгу Достоевский нашел и полюбил свой народ, в народе обрел Христа, и через Христа создал величайшие произведения – свои романы-трагедии. Вот его признание: «там я судил себя».

О своем «воскресении из мертвых» он так свидетельствует в письме к Н. Д. Фонвизиной:

«…я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но, с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, то мне лучше бы хотелось оставаться с Христом, нежели с истиной».

Роман «Идиот» не был бы создан, если бы Достоевский не встретил на каторге, в народной душе, «русского», «своего» Христа, тайно хранимого каторжным народом, невидимого, никогда не поминаемого, оберегаемого до угроз смертью. Этого народного Христа встретил кн. Мышкин в своих странствиях по России, узнал в радостном лице молодой бабы, увидевшей первую улыбку своего ребенка – и «Вышел на проповедь». Эта встреча со Христом стала источником света во всех главных творениях Достоевского, созданных после каторги. По его признанию, – письма к Ивановой и к другим лицам, – «цель и повод к созданию романа „Идиот“» – «дать самого прекрасного, самого совершенного человека»,

* * *

17 февраля 1854 г. Достоевский вышел из Омской каторжной тюрьмы.

Об этом важнейшем событии своей жизни он пишет своему брату:

«…Кандалы упали. Я поднял их. Мне хотелось подержать их в руке, взглянуть на них в последний раз… – „Ну, с Богом! с Богом!..“ – говорили арестанты отрывистыми, грубыми, но как будто чем-то довольными голосами. Да, с Богом. Свобода, новая жизнь, воскресение из мертвых… Экая славная минута!..»

В этом отрывисто-грубоватом и торопящем – «с Богом! с Богом!» – слышится как бы скрытый страх: как бы не опомнилось, не воротилось «кандальное». В этом – страстное, сокровенное выражение жажды свободы, воли, хотя бы для другого, хотя бы для их врага.

Где же тут налганное на русский народ, что он не понимает свободы и не любит ее, не дорожит ею? что он и у других народов хотел бы отнять ее?.. Достоевский после не раз заявлял, – в том же романе «Записки из Мертвого Дома», – что дороже воли для русского человека нет ничего, что он эту страсть к воле проявляет порой дико, всем рискуя, до жизни, лишь бы обрести эту волю, лишь бы денек пожить «своею волей».

Показательна сцена с тюремным орлом, – в «Записках из Мертвого Дома». Арестанты отпускают его на волю и долго смотрят вслед. Орел не может лететь, у него перебито крыло. Он бежит, ковыляя… «И не оглянется!..» – «Ни разу-то, братцы, не оглянулся, бежит себе!..» – «Волю почуял!..» – «И не видать уж, братцы!..»

Четыре года с неделями закован был в кандалы Достоевский, в железные и душевные: «эти четыре года!., я был похоронен живой и закрыт в гробу…»

Из каторги он был тотчас же переслан в Семипалатинск, глухой сибирский городишко, в гарнизон, в солдаты. Теперь начинается новая «голгофа», томление полного душевного одиночества, бессрочного. К счастью, он нежданно встретил будущего друга: как раз в 1854 г. в Семипалатинск прибыл из Петербурга новый окружный прокурор, барон Врангель. Он знал Достоевского по роману «Бедные люди» и привез ему посылку и письма. Скоро они стали друзьями, совершали прогулку, ловили рыбу, растягивались вечерами на траве, на берегу реки, созерцали полное звезд небо. Достоевский, по письмам бар. Врангеля к своему отцу, – «весьма набожный, болезненный, но воли железной». Созерцание небесного свода, по словам Достоевского, – «наводило на нас какое-то умиление, сознание нашего ничтожества как-то смиряло наш дух». Бар. Врангель ввел своего друга в дом военного губернатора и – что было особенно важно – познакомил с семейством батальонного командира.

В Семипалатинске Достоевский встретился со своей будущей женой Исаевой… Начались тяжкие испытания «безумством любви». Тут впервые узнал Достоевский образец «инфернальной женщины»… Вторым, еще более жутким образцом явилась для него, уже после Сибири, Мария Суслова. Без этих «образцов», без этих «женских встреч» – не было бы его трагических романов: Достоевский узнал, после каторжного ада, новый, – кажется, еще более ужасный.

После многих ходатайств друзей, Достоевский, уже при новом Государе Александре И, был произведен в офицеры. В 1857 г. он женится на вдове Исаевой. История этого несчастного брака, продолжавшегося семь лет, полна тайны. В 1859 году, по приказу Государя, он получает разрешение вернуться в Россию, сначала в Тверь, а затем в столицы.

* * *

Бог меня всю жизнь мучил, – писал Достоевский. Действительно, «богоборчество» и «богоискательство», борьба с Богом и дьяволом – основа его творений. Почти во всех становится вопрос о судьбе человека, о его «прирожденном» духовном естестве: «кто же он, человек?» «богочеловек» или «человекобог»? Не «русский Гойя», как писали иные критики, русские и иностранные, не изобразитель «бредовых ликов» человека, а искание идеала, Христа на земле, – основа и содержание романов-трагедий.

А судьба посылала новые испытания любви и страсти, ставила на пути Достоевского, действительно, «адских», «инфернальных» женщин. Можно иметь понятие о них не только по его романам, но и по «документам», например – по «запискам» Марии Сусловой, с которой встретился Достоевский после смерти первой жены. Да она, отчасти, воспроизведена и в романе, «Игрок», – в образе Полины…