Текст книги "Том 7 (доп). Это было"

Автор книги: Иван Шмелев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)

– Пришли и к нам большевики. Солдаты воротились, исполком, комбед устроились. Стало невтерпеж самостоятельным. Пошли к нему. «Терпите!» – говорит. Пошел в комбед, стал калить, строгим начальством угрожать, каторгой. Прогнали его. Погрозился он, пообещал, что «крест будет». А через неделю одного комбедчика нашли на дороге в Протвино, голова – в лепешку. И в ту же ночь у комбедчиков изба сгорела! Пошли к Железному, стали пытать, на расстрел потащили. Руку ему пробили, мякоть. Не сознается. Лучиной жгли – ни слова не сказал, зубами только скрипел и «крест» сулил. Оставили в покое. А через неделю опять труп находят: комбедчик в лесу повесился. Тут на них страх напал. Окружили сторожку, и давай в нее из винтовок жарить. Да сами своего и ухлопали. Вошли к Железному, а его и духу нет, одни дырки в бревнах. Тут уж совсем перепугались. Прислали из Москвы какого-то лютого, допрашивал старика. Что они говорили – неизвестно, только этот лютый вышел и говорит: «Это, – говорит, – тип! Он за строгое начальство, за нас, значит!» А народ еще больше уверовал: чудо ясное! Вот, с неделю тому, опять у нас убийство: на самом броду главного нашего подлеца нашли, головы нет! И что главное, внучатным стариковым племянником оказался, и дня за три до того у старика был, золотые деньги у него вышаривал, с товарищами. А у старика деньги должны быть, пенсию получал сколько лет! Не нашли денег. Опять старика лучиной прижигали, руки крутили на воротяжке, а он им в морды плевался! Убить – народа опасались. И вот, держится за него народ. Говорят: «Защита наша, мы с ним крепше!» Чувствуют, что есть в нем сила какого-то порядка, последнего какого-то права, чего уж нельзя отдать. Последние человеческие устои… И в них эта сила живет и крепнет.

– Кто там?.. – оклинул Семен Аркадьич на шум в дверях.

IV

– А дед… грибков хозяйке твоей принес, Аркадьич… – хрипло отозвалось в дверях. – Да припоздал, в «совете» замотали…

В комнате было сумеречно. В белевших косяках двери стояла большая тень, головастая, мохнатая.

– Вот и он самый, Железный наш! – радостно и любовно даже сказал хозяин. – Садись, дед. Чаю, знаю, не пьешь, постишься.

– Боруснику пью. Хлебушка вот дай, затошшал я. Четыре часа муштровали кобели, следотель с Москвы прикатил. Поговорили, ничаво. Говорю: «пенсий давайте, я севастопольский гирой!» А, зубы им только полоскать. Говорю: «не уважаете службы, ничего у вас не будет, одна дыра!» – «Ты, – говорит, – убил знаменитого человека!» – Я ему говорю: «никак человека не могу убить, собаку могу, а не человека!» Показал ему раны. Свидетели все за меня, атестат! Другого следотеля пришлют, энтот не может понимать, сам сказывал. Говорю: «по закону меня нельзя судить, я заштрахован от смерти, за мной весь народ стоит, и атестат!» Показал ему руку: «как я могу убить, у меня рука пробита, жила не встает». Говорит: «Пришлю дохтура!» Пошел я от ево. Хлебушка-то дашь, домой время?..

Зажгли лампочку, Сидел лесовик, в седых космах, похожий на Бога Саваофа. Все окно закрыл. В руках здоровенная клюка-дубина. Рваный, вылинявший зипун, с оторванными крючками. Рот – пасть, с широкими желтыми зубами, ляскавшими, казалось мне. И пахло от него тяжко, – звериным духом.

– Третий раз хрудь мне палили… подавай золотые деньги! – Каки-таки? – «А сто кружков у тебя есть, давай!..» – Ищите! Жгли-жгли, завоняло палью. Бросили. Живот прищемлять стали, а я надулся. Я знаю это. Выдрали пчел, пер-давили. Я на их, за пчелу! Ну, зашиб одного маненько. Стали меня под ухо пистолетом бить, железкой, окровянили… вон, сережку вырвали, было… мотается. Стащили валены сапоги, хотели пришить. Я говорю… – я севастопольский гирой! А они свое: «как ты севастополец, у тебя за гиройство пенсий был, давай монеты золотые!» А я говорю: «вам меня не убить! меня сколько разов били, не могли, – за меня закон!» Ну, бросили. Говорит Лукавый, протвинский: «бросим, Богу он за нас по-молит!» Говорю: «Меня Бог проклянет… за вас, кобелей, Бог молитву не внимает. А буду молить, чтобы пришло строгое начальство, и вас на первом столбу повесило!» Вдарили в загорбок прикладом, ушли. Пополз я водицы испить… – стукнуло меня кровью. Гляжу – солнушко стало, а то ночь была, как били. Отошел маненько – бац! – четверо других, с ружьями. – «Давай золотые деньги!» – Нету. – Бац меня под печенки сапогом. Стали руки под хребет крутить… больно. Гляжу – месяц вышел… ушли, значит. Давай хлебушка, четыре версты итить… крови из мене много ушло. А нет, я не помру до начальства, Бог не велит. А деньги мои… – можно при них сказать? – мотнул на меня дед, – поп Виктор знает, где. Дал приметы. С начальства строгого получал, строгому и пойдет. Да я не помру до сроку, ей-Богу 1 Вот увидишь. Я таперь весь клйменый. Еще погляжу, как строгое начальство!.. – погрозил он, стукнул дубиной, сунул краюху за пазуху и, не простившись, вышел.

Семен Аркадьич потыкал в темноту пальцем:

– Вон он ка-кой… клей-меный! Весь из темноты, а… Потому-то я и говорю… что? Ничего! И все… клей-меные!.. – и его губы заерзали, он был уже совершенно пьян.

Почему-то вспомнились мне столбы на лесных прогалах, с выжженными орлами, – порядок чащ. И нетронутые сумрачные чащи, и небо, простое, светлое, и жидкий, и бедный благовест…

– Тяжело… – вырвалось у меня невольно.

– А-твра-тительно!.. – едва выговорил хозяин. – Грязь… и какие-то искры… и чувствую… зажги – и загорится! А, черт… Анна!.. Аню-та! С буйволом… наплевать! Разведусь и… за дроздами. Идем на деревню, к девкам… Теперь все можно, легко относятся… наплевать!..

Утром, рано, я выехал на том же тарантасе. В тополевой аллее на желтых листьях лежал розоватый иней, от розового солнца. Тени от тополей вытянулись иглами по жнивью. Жалкое стадо коровенок обгладывало пустое поле, бродило сонно. Было, должно быть, воскресенье: слышался жидкий благовест, – все тот же, неизменно зовущий к Богу. Стало совсем легко, когда выбрался тарантас на взгорье, и благовест стал певучим.

Ноябрь, 1927 г.

Ланды

Туман

Я спускался с нагорий к морю. Зачем? За виноградным жмыхом – за нашим хлебом. И еще за чем-то. На виноградниках, под Кастелью, у Голубевской дачи, оставался еще огромный чан с синеватыми выжимками, от которых шибало перегаром. В них позволяли рыться, выискивать комья посытнее.

Винодел обнадеживал с усмешкой:

– Если с ученой точки, то процентика два белков обязательно найти можно, а в зернышках и жирков несколько найдется. Но только вот несваримая оболочка для млекопи-тающегося желудка. И вот куры, ну, до чего жиреют с этого самого жмыху! Растирайте камнями и варите, и будет некоторая питательность. Как говорится, последний научный крик.

Я спускался с мешком, в рваной германской куртке, прикрываясь мешком от ливня. Под тряпкам, на груди, хранилось письмо – за горы. За горы не пускали. Прибыл товарищ Месяц-Райский с какой-то «тройкой» – «искоренять бандитов». На всех дорогах поставили заставы, к Перевалу. Приказ угрожал расстрелом за самовольный выезд, за неявку на регистрацию, – которую по счету? – и все прижались. Искали офицеров, полицейских, судейских, фабрикантов – всех, убежавших когда-то в Крым, ныне – в Крыму застрявших, «заклятых врагов народа». Товарищ Месяц шнырял по дачам, выхватывал и угонял на Ялту, где суд короткий. Кто отважится пронести письмо? Называли какого-то Семена Лычку, с дачи «Эльмаз», профессора Чернобабина, – под Кастелью где-то. Брал пустяки – рубаху. Не было у меня рубахи, и нес я ему подметки, оставшуюся редкость. Нес и тревожно думал: да возьмет ли кожу? и как я его найду, неведомого Лычку, в просторах под Кастелью? и кто я ему, Семену Лычке, что доставит он мое письмо? Возьмет – и бросит. И как он туда пробьется, за Перевал, в такую непогоду?..

Погода была ужасная: конец ноября, дожди. С Бабугана сползли тучи, полные киселя-тумана, разверзавшиеся в долине ливнем. Рваные клочья их дымно тащились по деревням, мутью сплывали с камня. За ними громыхало приглушенно странным каким-то громом, удушливым и теплым-тяжким. Молний не видно было. С моря, с теплотой еще воды, тянуло давящим паром, густым туманом, с редкими пятнами провалов, в которых мерцало чернью. Не было ни земли, ни неба; а между ними, где-то, плавали-колыхались глыбы, громады камня, потерявшие всякий вес, таявшие в тумане смутно, – темные льды воздушные, – не по-земному странно.

Я скатывался с горок на дощечках, – на деревянных сандалиях, скользя по умершей травке, по склизкому шиферу, по глине, схватываясь за сучья граба. Все налилось водою, – рытвины, тропы, ямы, – плескало, скрежетало. С отвесов неслись потоки, срывались водопадцы. В балках, заваленных туманом, шумели камни. Море ворчало, под туманом. Трудно было дышать: давило паром. Я шел и думал: так же, должно быть, и при начале мира, – туман и грохот, и Дух над бездной. Та же и ныне бездна, а над нею – товарищ Месяц, с винтовками, шныряет. Начало, конец… хаос.

Подкрадывались мысли, да что же это? Но я отгонял привычно: нельзя, не думай. Беги и гляди в туман. Направо, налево, – балки, крутым обрывом, не соскользни. Помни: узкий хребет, из шифера. Беги и слушай: и плеск, и грохот.

Вот, наконец, и море. Слышно глухое рокотанье. Какой туман! где же моя дорога?..

А вот и она: совсем незнакомая, строится. Где же дачи за кипарисами, на холмах? Все – туман. Бежит подо мной дорога, скрежечут камни. Шумит из туманных балок. А где поворот на дачу профессора Чернобабина, к Семену Лычке? За «Профессорским Уголком», к Кастели. А где – не видно. И «Черновских Камней» не видно.

Шумит впереди, в тумане. Прорвали промоины дорогу? Берег реки у ног! Никогда ее не было, теперь – есть; сбило потоком мостик. Я ныряю по рытвинам, прыгаю по камням в прорывах. Прет на меня коряжина рогами, плывет из тумана дерево, цепляет на него, и – в море. Несите, волны, в неведомое царство, в сказку!

 
Туча по небу плывет,
Бочка по морю плывет…
 

Туман и грохот.

На новой реке – остров. Я прыгаю на остров. Виден другой в тумане. Всматриваюсь в туман: чернеет высокая фигура! Сгинула – и опять чернеет. С черными крыльями, человек?! Вижу, как взмахивают крылья. Носящий Дух Хаоса? Бухает по воде, ко мне…

– Господи… где земля?! – слышу я голос человека.

– Идите сюда… на камни, на островок!..

Человек машет крыльями. Вскакивает ко мне, размахивая пледом. Мы теснимся на островке, молчим. Нас поливает ливнем. Он дышит свистом. Дрожит, – чувствую я плечом.

– Туман, кошмар… не вижу, куда идти. Скажите, дорога это? Была дорога!.. Ничего не вижу… а надо версты четыре в город. Экстренное дело… кошмар! Вы – постоянный, здешний? Ну, да… сразу, по голосу. Теперь по голосу отличишь. Трудно дышать, пары… и астма еще. Что же будет?! Слышите, странный какой-то гром, подземный? Что за кошмар!.. Плечи ломит от пледа… намок. Надо передохнуть. Среди хлябей с вами… Не отдышусь никак. Что? профессора Чернобабина? Бо-же мой, Алексея Афанасьевича? Знали? О, какой это был!.. Три года уж, как скончался, после первого обыска, ударом. Как же, соседи были… И замечательный гидрограф… Не раз говорил, что здесь размоет, и эти холмы сползут! Все ползет… А который час? Нет? украли? А у меня как раз сегодня, золотые часы… и все! Даже воротник оторвал, бобровый воротник… камчатский, восемьсот рублей в Харькове, с уступкой… оторвали! Кошмар!

Он был без шапки, повязана голова платочком.

– Дышать нечем, ффу… как под колпаком! Астма у меня. Но так не могу оставить… Лишить последнего права!.. Зверь – и тот имеет право на логово… jus bestiarum. Но у зверя клыки и когти, а… Co-рок лет стоять на охране пра-ва… и:.. Ко-шмар!..

Он встряхнул пледом, в который кутал плечи и голову, и я увидал осклизлые клочья ваты, где когда-то был воротник с бобром. Он был высокий, сухой, строгий, с лицом Мефистофеля в седой бородке, коротко остриженный под бобрик, в пенсне в роговой оправе.

– И шапку сняли, котиковую. Но тут не вещи, а… человек, субъект права! Бегу в угловую милицию, или… как там у них?.. Какое-нибудь, должно же быть право?! Как? никакого права?.. Значит, мы… только вещи?! Абсурд! У людоедов, у последних дикарей, есть! естественное право, jus naturale. У каннибалов… есть! У римлян было право рабов!.. Jus servorum. Император Юстиниан… право колонов! Глядите кодекс Юстиниана, о! У каторжников даже… свое, воеоразно-логичное, ка-торжное право! Хаоса и они страшатся… – ткнул он в поток, в туман. – Вот в этом, в этой проклятой мути… нет никакого права! Как-с?.. Профессора Чернобабина?.. Но он скончался! Ах, да… дача еще стоит. Так он… что? Предсказал давно, что эти холмы сползут. К нему как?.. Позвольте:., отсюда поворот… через две промоины, за балкой, где дача Варшева. Знаете его? Бывший народник, вегетарианец… кошмар! Уцепились за корову с женой, и теперь у них эта корова… в кабинете! от воров! И на нее взирают с одной стенки почтенный Златовратский, с другой – почтеннейший Михайловский и… всепочтеннейший Чернышевский! А она им… хвостом, понимаете… и именинные пироги!.. Ко-шмар!.. Увидите!.. Пьют молочко, кушают маслице и стонут, что их ограбили. Распродали по высокий цене участки, вырезали себе кусочек и ухитряются получать паек за… социалистическую шкурку-с! И их не грабят. Навестите, непременно навестите… И послушайте, как поют! А я… за право! и буду! Пусть все отнимут, последнюю рубаху снимут, но… пусть… пусть мне точно нормируют объем моих прав, хотя бы право последнего раба, право червя, но… пра-во строго хранимое!., чтобы я не был взвешен, как какая-то пылинка в вихре!.. Иначе… кошмар!..

Он резко сорвал пенсне и стал протирать привычно, кусочком пледа. Синие губы дергались, кривились едко.

– Нет, я обязан потребовать точно определенных норм. О-бя-зан!.. Как не хватает воздуха… у меня не хватает… фу. Я ждал, охранял первичное мое, мои вещи… И вот… Пусть издадут специальную новеллу хотя бы для изгоев! Вы же тоже изгой?! Прекрасно. Вчера вечером я колол дрова. Засветло еще было. Приходят трое, лица в тряпках, вымараны сажей… с ружьями. Ясно, кто. Хватают моих внучек… малюток трех и пяти лет… за волосы!., и грозят стукнуть головками друг о дружку!.. Ко-шмар!.. И требуют золотой портсигар! Прекрасно ориентированы каким-нибудь негодяем. У меня был портсигар в восемьдесят четыре золотника, девяносто шестой пробы, от друзей-сослуживцев, в день сорокалетия моей службы в магистратуре… как прокурор Палаты… юбилейный, на четвертый день. Выдал, после короткой реплики. И все, что было тщательно спрятано. Иначе грозили разбить головки Лидусе и Марочке!.. Вы представляете этот… кошмар?! Семь верст от города, в глубине балки… ну, что я мог?! Стащили с постели почтенную женщину, мою жену… нашу дорогую бабушку… – сжал он меня за плечи, и его синие губы запрыгали, – которая лежала в параличе, от всех этих потрясений… распороли перину и – все! Сколько-то выигрышных билетов… кажется, двадцать семь… экономия всей жизни… всех трех займов… семнадцать империалов, лично ее от экономии… давали на зубок нашим детям… с годами рождений!., понимаете?! ее приданые бриллиантовые сережки… свадебное колье дочери, известной артистки… она пела перед войной в Италии… и это муж, богатый итальянец, подарил ей… стоило двадцать тысяч… этих… лир, что ли? Мои золотые часы с монограммами, подарок корпорации… прокуратуры окружного суда, когда я получил назначение в Палату… бриллиантовые запонки, обручальные кольца, медальон матушки с прядью ее волос… У меня весь реестр «выемок»… Показал он на боковой карман, – на прежний счет на пятьдесят, не считая акций Азовско-Донского Банка!.. Было два обыска, пока, но бабушку не стаскивали официально, если так можно выразиться… и под ней все хранилось. Для меня, это место, в ее перине… было наисвященнейшее пристанище! Понимаете… это уж последнее право, право одра болезни, юс морби, что ли! Право лежать – больного человека! А они стащили на пол полуживого человека, почтенную женщину, сняли с нее сорочку, ошаривали все тело!., ко-шмар!.. Пусть их немедленно задержат и привлекут!! Одного я признал – солдат с кордона, ихний! Я уличу… и докажу, что нельзя лишать последнего человеческого права… права умереть спокойно! Даже у зверей, живущих стадно… например, гуси… Я им укажу на Брэма!.. Они издают декреты, и они должны…

– Как, вы хотите туда?! – перебил я его, стараясь овладеть мыслями.

Он вдруг запахнулся пледом и прыгнул в воду.

– Докажу!.. – крикнул он из тумана, чернея крыльями. – Co-рок лет на основе права!..

Мелькнули в тумане черные его крылья и пропали. Я крикнул:

– Постойте!., стойте!!

– Что?.. – крикнуло глухо из тумана, и я увидел смутную фигуру.

– Там же новая регистрация!.. – крикнул я, – товарищ Месяц грозит расстрелом!..

– Это к уголовной милиции. Производить дознания, и я в отставке! Два раза обыскивали… Пусть они оградят право своих рабов, которые вынуждены были… мое право! Если первичные нормы права разрушены… – хаос! Сорок лет я оберегал незыблемость закона, и не могу!.. Дело не в портсигаре, а…

И он провалился в муть.

Я долго искал дачу профессора Чернобабина. В плеске, ливне и грохоте крепко-трескуче билось в моих ушах: пра-во, прра-во! и я повторял его, это крепкое слово – право. Оно навязло на языке, завязло в мыслях, отдавалось в прыжках по лужам. Оно воплощалось, становилось чем-то, таинственным существом каким-то, вертелось со мной в тумане, вертелось со мной в тумане. Бобровый воротник, портсигар, бандиты, детские милые головки, людоеды, гуси, рабы, расстрелы… – вместе с ним вертелось, черными крыльями махало, и все – туман!

Я глядел в душную гущину тумана. Там разверзались хляби. Там разнималось, рушилось в пустоту.

Я нашел, наконец, дачу профессора Чернобабина, но – никакого Семена Лычки.

– Лычка? Лы-чка… – бессмысленно повторял чуть державшийся на ногах старик, варивший под навесом с другим таким же, татарином, лошадиные маслаки в котле, вонявшие кислым клеем. – Такого что-то и не было… Лычка!.. У меня брат был, Степан… Так он Ды-ч-ка… и я тоже, Никифор Дычка… с Пол-тавщины, давно здесь. Хороший садовник был, всякие розы умел ухаживать, при покойном Ликсей Опанасьиче. Другая неделя пошла, как помер. Мы с Якиром и закопали его, без покрова-погребения, в клунбе вон закопали… – показал старик на большую клумбу со свежим холмиком, засаженную голыми деревцами роз.

– Нема Степан… – отмахнул головой старик-татарин и заморгал на клумбу. – Ушла дале-ко

– А Лычки не было. Это вам про Степана нашего говорили: Степан Дычка, мол! Верно, Степан ходил до Симхверополя, носил добрым людям и письма. Вино носил, на муку выменивал. Так и жили. А теперь… коня дохлого варим, нашли в балке, кости уж… Побили нашего Степана за горами, шибко побили… кормильца нашего. И вино отняли. Насилу дополз до дачи… три дня все полз, помирать дома. Лег и не вставал… все жаловался… Сердце ему отбили. Четыре денька подышал. Это Степан Дычка. А Лы-чки… такого нет. И не было никогда. Что за Лы-чка?.. Такого не было.

– Зима прошел, ничего нема… – покивал татарин. – Голова болит стал… живот болит стал.

И тонко, жалобно, как ребенок, заплакал в руки. Я пошел от этих двух стариков. Долго бродил в тумане, искал дачу Варшева с молоком, с коровой.

К ночи пришел на горку ко мне сосед, рассказывал:

– А вот чего случилось, милицейский рассказывал. Прибежал к ним сумасшедший человек один. Оказывается, который из судебной палатыбыл, дача у него за Варшевым, «Свет-лодар». Жили тихо. На базар одежду носил, выменивал. И прибег жаловаться, ограбили его, быдто ночью. За беспорядки жаловался, законов у нас нет! Наш, в высокой шапке-то который, словно халдей какой… начальник розыска, как его… Семыкин! Ну, все записал, чего ограбили. На боле сто ми-лиенов! Так и ахнули! Как так, у вас столько раз леквизовали, и такой нашей власти убыток от вашего обмана? Вот и записали в протокол. И легистрацию велел подписать, какого происхождения. Выходит, про-курор! Сейчас его с милицейскими к Месяцу прямо в лапы! под расписку! А Месяц в автомобиль садится, в Ялту ехать. Подхватил его с собой, помчал. «Вот так орла поймали», – говорит. Смеялись там. Говорят там уж без разговору. Говорят, сколько тыщ народу от него страдали на каторге, самый для народа вредный был. А подручных Месяц послал на дачу, забрать всех, и в подвал, до его приезду, и все забрать. А тот их пушил! – Так разносил, ни-чего не боится! Раз сумасшедший, за себя уж не отвечает, на самого даже Месяца накричал!.. Ну, теперь уж без разговору…

Март, 1928 г.

Париж