Текст книги "Том 7 (доп). Это было"
Автор книги: Иван Шмелев
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц)
С провалов, с глубоких балок, из золотистой глыби, где дна не видно, – тянулись буки. Гладкие их стволы казались – из серебра литыми, звонко сияли солнцем. Сквозь золоченые их короны синью дымилось море, серо глазели камни.
На перекрестке лесных дорог тропы сбегали в балки. Безрукий взглянул на солнце: пошло за полдень. Дорога томила сушью, тропы манили тенью. Тропами ближе…
И он повернул на тропы.
Тропы терялись в балках, ползли на взгорья, вползали в чащи. Чащи душили мятой, взгорья горели камнем, томили жаждой.
Безрукий валился в балки, всползал на взгорья. Тропы опять сползали…
С гребня открылось море – едва синело, курилось дымкой, пустело далью…
На золотистом, море широковерхих буков – на золотой порфире, Гора-Царица лежала грудью, – близко-близко. Знал Безрукий эту обманку камня. Великая до нее долина – провалы, леса, балки. Над ними орлы летают.
Помнилось: где-то вот тут – Ай-Балка, четыре версты до Перевала, а в ней – источник.
И он свернул поискать источник.
Опять и опять скатывался он в балки, всползал на взгорья, – не было нигде Ай-Балки.
Он взлез на высокий камень, откуда далеко видно. По рыжему дубняку синело. Полоска дыма?..
– Чабаны? – спросил он полоску дыма.
И понял, что там-то и есть Ай-Балка.
Он вспомнил глухую прорву, выбитую потоком в камне. Знали ее одни чабаны. Сюда он редко водил приезжих – смотреть «Три Камня». Покоем стояли камни. Шайтан поставил! – сказали ему чабаны.
«Чабаны… А где отара? Отары пасутся выше… а тут все чаща…»
Не было силы думать. Вода в Ай-Балке!
Опять он спускался в балки. Терялась полоска дыма. Всползал на взгорья – синела полоска дыма. Дикий кизил, ажина, цапкое держи-дерево, все обитатели горных балок рвали его за платье, выхватывали заплатки. Корни, пеньки и камни, спавшие в сухих листьях, путались под ногами, били. В ушах стучало гремучим треском, будто пропавшие на зиму цикады опять явились. И молодые орлы, сорвавшиеся с Царицы, швыряли веселый клекот. Совсюду блестело – красным, зеленым, желтым, – последним осенним блеском, – ходило в глазах волнами.
Безрукий остановился… Горько запахло дымом?.. Ноздри его зашевелились. Тянуло горелым салом?..
Он лег на взгорье.
Прямо из-под него, с таившейся за кустами балки, тянуло густой гарью, – горелым мясом?..
Чабаны… дадут кусочек… – принюхивался он к гари, – чабаны не откажут. Душу бы отвести – напиться… До Перевала теперь близко, а там и Сшибок…
Пугало его молчанье балки.
– Чабаны… а где ж овчарки?.. Овчарки должны бы чуять…
Безрукий дополз до гребня, вытянул за куст шею… Через сквозившие сучья граба обрыв на той стороне кручью своей напомнил, что это и есть Ай-Балка.
– Чабаны?..
В глухой глубине Ай-Балки, «Медвежьей щели», дымился костер у камня. Сидели двое, в бараньих шапках. Жарилось на огне баранье мясо, – сладко тянуло чадом.
Безрукий закрыл глаза… – баранье мясо!
– Уж не мерещится ли опять? – подумал.
Опять заглянул, – все то же: курился костер у камня, пахло горелым мясом, сидели двое – в бараньих шапках. Чабаны?..
– Не чабаны…
По одежде – то были не чабаны.
Не было бараньих курток, с серебряными застежками – гремками, круглыми и тяжелыми, как яйца, ни длинных, крюками, палок, – хватать баранов; ни цветастых рубах под кафтанами. Не лаяли чуткие овчарки. Не слышалось голосов отары.
В тревоге смотрел Безрукий… Не знал, – окликнуть?..
– Бандиты?.. Теперь по горам их много…
Смотрел – боялся. Тревожно взглянул на солнце: ушло далеко за полдень.
Подумал: а что – бандиты! еще накормят…
От сытного дыма замутило, – и он, хоронясь за грабом, робея, крикнул:
– Братцы!..
Сидевшие у костра вскочили.
Высокий, в бараньей безрукавке, схватил винтовку. Другой, с рукою на повязке, сверкнул кинжалом. Вытянув шеи, искали они по гребню балки…
«Чего-то берегутся?» – думал Безрукий, в страхе.
– Кто там? – тревожно отозвалось из балки.
Окликнул высокий глухо и вскинул ружье – на гребень.
– Свой… – ответил из-за куста Безрукий. – Меня все татары знают!
И показал на пустой рукав:
– Вот, глядите…
Знали его хорошо под Чатыр-Дагом: красно-рыжий, как садовый кизил, безрукий.
– Сходи… твою мать!.. – крикнул, виляя ружьем, татарин.
– Братцы!..
И Безрукий упал за грабом. Хлопнуло гулко снизу и раскатилось в балках. Срезанный сучок граба хлестнул по лицу с визгом.
– Сходи!..
– Братцы… не обидьте!.. – поднялся из-за кустов Безрукий.
– Сходи, собака!.. – крикнул другой татарин, грозя кинжалом.
Оба следили, как он валился кустами в балку. Сыпались за ним камни.
V
Сорвавшись с последнего уступа, Безрукий упал на гальку и, шатаясь, пошел к татарам. Высокий держал винтовку.
– Один? – спросил он с усмешкой.
– Один… безрукий…
– Чего тебе здесь дорога?!.
– Воды поискать свернул… Меня все татары знают.
– Куда идешь, шайтан?
– За хлебом, на девятую казарму… к Сшибку…
– К… Сшибку?!
– К нему…
– Йёйййй! – словно завыл татарин, блеснув глазами. – К собаке?!
Другой подошел вплотную, пряча за спиной руку, – готовился что-то сделать. Безрукий поймал его нехороший взгляд и закрылся мешком от страха.
– Не обижайте… – взмолился он, стараясь поймать их взгляды; но взгляды были неуловимы.
Но он понял: без слов решали его судьбу татары. Решил высокий:
– Погоди, узнаем.
Другой отошел покорно.
– К Сшибку? – спросил высокий. – Идешь… к Сшибку?
– Голод погнал… за хлебом…
– Хлеб с ним, собака, делишь?.. – прыгнул к нему татарин, взмахнув кинжалом.
Безрукий метнулся по-собачьи, упал и завыл от страха. Панама его свалилась.
– Падаль! – пнул татарин ногой и поднял камень.
– Постой, узнаем! – опять удержал высокий. Безрукий и не видал, что было.
Когда затихло, он поднял голову от земли, нашел и надел панаму. Страшное прошло мимо. Татары сидели у костра, курили. Шипело на углях мясо, дымок курился…
Безрукий потер глаза, – все то же: камень, татары, мясо…
Крепкие были парни. Высокий, с красивым лицом татарина генуэзской крови, – знал различать Безрукий, – загоревший до черного блеска меди, вертел над углями шомпол с кусками мяса. Через всю его щеку и по шее тянулся кровавый шрам, присыпанный чем-то серым, – порохом ли, золою. На нем была синяя куртка под безрукавкой, синие штаны в обтяжку, щеголеватые сапоги желтой кожи, с хлыстом за голенищем, и барашковая шапочка джигита. На руке, в которой он держал шомпол, сиял широкий золотой перстень, с бирюзой в голубиное яичко.
Этот широкий перстень напомнил что-то, и лицо татарина показалось Безрукому знакомым. Но где он его видел – не мог припомнить. А где-то видел?..
Другой, кряжистый, широкоплечий, был настоящий монгол, скуластый и косоглазый, с размятым, ноздрястым носом. Лохматая папаха, серого барана, задвинутая за выбритое темя, лихо сидела на затылке. На нем были нанковые штаны, зеленая, солдатская, рубаха, подтянутая уздечкой, в серебряном наборе, обмотки и горские постолы из сыромятной кожи. Он сидел, привалившись к камню, и все пожимал и гладил подвязанную руку: должно быть, сильно она у него болела.
Безрукий понял, с какими людьми столкнулся.
– Поранились, напоролись где-то…
Из-под куста, за камнем, выглядывали чьи-то ноги, босые, в раскрученных обмотках, и ерзали, как от боли. Слышалось, – будто стонет? Безрукий увидал ерзавшие ноги, ясно услыхал стоны и понял, что это ихний, – больной или раненый товарищ.
«Бандиты, – подумал он, – берегутся чего-то в балке». Татары сидели молча. Шипело на углях мясо. От острого его духа больше томила жажда.
– Попить бы… – с трудом выговорил Безрукий и сделал горлом, как будто его душило.
– В море поди попей… – сказал скуластый, ощерив зубы, и поглядел по-волчьи.
Татарин с перстнем тоже показал зубы, усмехнулся, достал из куста бутылку, налил вина в жестяную кружку – и неторопливо выпил.
– Поднес бы, да самим мало! – подмигнул татарин – и кого-то опять напомнил. – Много ты вина попил, знаю…
«Татарин, а вино дует!» – подумал завистливо Безрукий и поглядел на татарина с мольбою.
– Братцы…
Татарин блеснул зубами, налил еще и понес за камень. Ноги быстро заерзали, словно от жгучей боли, и послышалось, как глотает.
Ноздри Безрукого зашевелились, глотку его схватило спазмой, и он опять сделал горлом.
Татарин вернулся из-за камня, взглянул с усмешкой, налил еще – и протянул монголу. Тот пригубил и выплеснул за камень.
– Попить, братцы… – робко сказал Безрукий и приложил руку к сердцу, как делают татары, но татарин не захотел слушать.
– Что, Рыжая Обезьяна… – сказал он злобно, – все еще по горам гуляешь? с приятелем-то все дружишь?..
От его голоса у Безрукого зашлось сердце. Он понял, что татарин его знает; но кто он такой, – так и не мог вспомнить.
– Что у тебя в мешке? какие несешь подарки? Друзьями были! Молчи, знаю!..
– Никак нет… не были друзьями… – робея, сказал Безрукий. – Грабил он меня только… Спросите кого угодно, горе злое к нему погнало… голод…
– За хлебом к нему идешь?
– За хлебом…
– А хлеб он сеял?!.
Безрукий смолчал; не понял: к чему это спрашивает татарин?
– Ты отвечай!.. Хлеб он… се-ял?!.
– Да нет… запасцы у него, сказывали, были…
– Ты все знаешь… А знаешь, дорого ему хлеб-то достается? чем он за него платит?.. – через зубы сказал татарин. – Должно быть, дорого! Золотом за пшеницу получает… Не знаешь?
– Не знаю.
Татары засмеялись, и от этого смеха Безрукому стало жутко. Он отмахнулся головой, – да верно ли все, что видит? – в испуге вспомнил, что там его ждут, у моря, поднялся и попросил робко:
– Дозвольте идти… братцы… Дети! с голоду погибают!..
– Нет, уж ты посиди немножко, потолкуем… еще обедать будем… – мотнул татарин на шомпол с мясом. – Пришел в гости – садись к обеду! Так бывало.
– Братцы… – начал было Безрукий – и поперхнулся спазмой.
– Погоди, все будет. А ты как же… с пустым мешком да к нему за хлебом? С пустыми руками только к друзьям ходят. Как же, не друзья вы? Или золото несешь, в мешке-то?.. Покажи, посмотрим… Ну?!. – поднял татарин шомпол.
– Вот… последнее ему несу… – сказал, застыдясь, Безрукий и вытряхнул из мешка паяльник.
– Мо-ло-ток!.. – крикнул джигит монголу.
И оба засмеялись.
– Паяльник… – сказал Безрукий, – орудие для хозяйства. Нет у меня ничего больше, все проели…
Он сунул в мешок паяльник и заплакал. Высокий татарин усмехнулся:
– В голову молотком бить хочешь? Бей собаку!..
– Он и сам собака! – крикнул монгол. – На одну падаль ходят… Чего с ним думать?!
– А погоди, узнаем… Рыжий хорошо придумал, – в голову бить хочет! А знаешь, где золото он хоронит? Друг все говорит другу… А? не знаешь?..
– Разве у него узнаешь… – сказал Безрукий, стараясь свести разговор на шутку, но у него не вышло: губы разъехались, и он захныкал.
– Ревешь, баба? А хлеб когда делили… небось, смеялся?.. Ничего не знаешь? И золота сколько у него – не знаешь? На нас хватит? Опять не знаешь!.. А ты спроси-ка? Или и тебе не скажет?..
– Он нипочем не скажет… Да я с ним разве?
– Я тебе дам совет. Говорить не станет, – немножко его за горло… Можешь?
Татары засмеялись.
– С ним мне трудно, с одной рукой… – сказал, подлаживаясь, Безрукий, и у него захрипело в глотке. – Попить дозвольте… братцы… голова мутится…
Татары не слыхали.
– Трудно! С молотком не трудно.
– Сами, небось, слыхали, какой, рука сухая…
– А ты – молотком в затылок! да постукай! Скажет, собака, где у него зарыто!..
– У него, говорил… дочки все золото забрали… за море укатили…
– Дочки? В него, золото тоже любят… Небось, плачет? – засмеялся высокий, мигнул монголу. – А ты вот как… ты язык ему потяни, клещами!.. Ска-жет. А не скажет… – гвоздь загони в коленку, вот в это место… – показал татарин, – да не сразу! Скажет!! Вот мы к нему скоро побываем… Так ты к нему… за пшеницей?
– Хоть ячменьку бы… Братцы!..
– Проси пшеницы, у него пшеницы много. Сколько ему на Перевале уродилось… собирал мешками! Сыпать некуда стало-в камни валит! Как же ему с приятелем не поделиться?
Взглянул татарин, – и у Безрукого упало сердце.
– Никакой я ему приятель… кро-шки никогда так не дал! Голод к нему погнал… Не даст – подыхать придется…
– Подохнешь раньше! – сказал монгол. Не понял его Безрукий.
– Детей жалко… всю душу истомили…
Свет заволокло мутью, откачнуло, и Безрукому показалось, – дрогнула, будто, бурая кручь оврага и пошла на него стеною, а с неба скатилось солнце. Он вскрикнул и поднял руку – укрыться, что ли. Было это – одно мгновенье. Огненным шаром, швыряя пламя, солнце вскочило в небо, легло на рога граба; стала на место стена оврага. Синело дымком у камня. Каких-то двое, сидели в шапках…
Смотрел – и не понимал Безрукий: сон ли, явь ли?
Татары пошептались. Монгол кривился, поглаживая руку, – не соглашался с чем-то, махал кинжалом.
– После. Есть будем… – сказал высокий, снимая с углей шомпол.
Что-то соображая, он оглянул по гребню и тихо сказал монголу:
– Проводишь его из балки… после. А то… не найдет дороги.
И лицо его стало жестким.
Безрукий и не слыхал, что было. Валила его слабость, томила жажда. Он прилег на горячей гальке, глядел на огонь дремотно. Казалось ему, что он в дороге: яркие звезды в небе, хлещутся кипарисы в свисте, валит его с ног ветром; темные стоят горы, тянет от них горелым салом…
– Собака!.. Собака идет по следу!.. Надо! – крикнул монгол, споря опять о чем-то.
Безрукий от крика вздрогнул, открыл глаза, увидал – над костром струится, услыхал мясо, – узнал Ай-Балку. Солнце лежало на самом гребне, плющилось в рогах граба. Чернела под ним круча. Идет время…
– Братцы… идти надо… – жалобно попросил Безрукий. – Водицы найду, дозвольте… С самого утра во рту ни крошки…
Татары не слыхали.
VI
Высокий достал чурек, разломил надвое и дал монголу. Срезал с шомпола шашлыки.
Монгол забрал на кинжал и понес за камень. Ноги опять заерзали.
Потом татары принялись есть сами.
Безрукий жадно смотрел, как они смачно жевали мясо, закусывали чуреком, похрустывали сладким луком; как монгол ловко управлялся, одной рукой, шлепал дымящиеся куски ладонью, лязгал клинком по камню и кидал в рот с кинжала.
Смотрел на них по-собачьи. Рот его налился слюною.
– Ты по-нашему понимаешь, знаю… – почмокивая, сказал высокий.
– Понимаю. Сколько с татарами жил… бывало, водил приезжих, показывал пещеры…
– Татар обманывали, знаю!
– Нет, от меня татары доход имели… гостем принимали. Безрукого-Рыжего все горы знали. Спросите хоть в Шуме, у почтенного Мамут Асафа… Друзьями были…
– Врешь, собака!.. – вскричал монгол. – Хаджи Мамут!
– Молчи! – оборвал джигит, налил вина и понес за камень.
И опять Безрукому показалось, что где-то его он видел. Татары кончили есть и закурили. Солнце зашло за гребень, балку покрыло тенью.
– Идти мне надо!.. – опять попросил Безрукий. – Братцы!..
Татары не слыхали.
– Душа горит, попить отыщу… дозвольте!..
– Пойдешь к Сшибку? – спросил джигит.
– Некуда мне больше… помираем…
– Трудно тебе из Ай-Балки выйти! – сказал монгол. – Шайтан не пустит. Идем вместе!..
Он вытер кинжал о шапку и сунул в ножны. В страхе смотрел на него Безрукий: сузил монгол глаза, – поблескивало из них беловатой искрой.
Высокий татарин отвернулся, глядел за камень.
– Айда! – крикнул монгол, вставая.
У Безрукого похолодели ноги. Он с мольбой поглядел на джигита, – джигит не видел.
– Вставай, говорю! – кричал – торопил монгол, – до Перевала тебе не близко… далёко живет Сшибок!
– Попить дозвольте! – отчаянно закричал Безрукий, – сам отыщу… родничок я знаю!..
– Родник высох, – сказал монгол, – там сладкая тебе вода будет… досыта пить будешь!.. Вставай, живо!
– Погоди… – удержал высокий и подмигнул монголу. – Верно, родник высох. Вина не хочешь?..
– Дайте! – крикнул Безрукий и заплакал.
Он ткнулся в гальку, бился в нее лицом, крутился.
– Барашка хочет!.. – засмеялся монгол, встряхивая его за плечи. – Барашка… хочешь?..
Безрукий взглянул, не понимая… – снится?
– Барашка хочешь? – спросил высокий и показал пустой шомпол. – Гостя-то и забыли!.. А чурека… хочешь?..
И показал кусок белого чурека. Безрукий вытянул к огню шею…
– Дайте! – крикнул он не по-человечьи, приложил руку к сердцу и поклонился.
Голова закружилась, он качнулся и повалился навзничь. Татары засмеялись…
– Надо ему… в дорогу! – мигнул высокий.
Он пошарил и швырнул Безрукому кость с оставшимся на ней мясом.
– Грызи, собака!
Кость попала Безрукому в колени. Он жадно схватил ее, обнюхал, сдул приставший песок и мусор и стал обдирать зубами. Зубы у него были плохи и шатались, но тут окрепли. Он рвал жилы, давился и взглядывал по-собачьи, исподлобья. Татары смотрели на него с усмешкой, но он не видел. Он быстро оглодал кость, выгрыз хрящи и серую труху мослака и высосал костяное масло.
– И собачьему куску рад… – сказал он, обсасывая пальцы. – Кошек ели, – и тех не стало. Сразу всего решились… Ни правды, ни закона… Страшную жизнь узнали… Чего же теперь-то будет?.. Хуже зверя стали…
– И будем звери! – сказал татарин. – Вот, и будем! по своему закону! своим правом!.. Ну?! – крикнул он, вспомнив что-то, – идешь… к Сшибку?!
– Дозвольте сказать… На берегу меня встретил… требует, – достань мне новые брюки, на родину уеду…
– На родину уедет?! Так и сказал – на родину уеду?!.
Татары переглянулись что-то.
– Уеду… И говорит… последнего барашка для прощанья буду резать… хочу с тобой требушинкой поменяться… Чтобы доставал я брюки… Вот и пошел я к нему… мучки, думаю, выменяю… А Мамут Асафов мне… поразил… говорит нынче… всю пшеницу у него из камней забрали, будто… черный весь теперь ходит…
– Черный ходит?.. – повторил татарин. – Мамут Асафов?!. Говорил тебе… Мамут Асафов?!. Когда говорил тебе Мамут Асафов?.. – быстро спросил татарин.
– Да на заре сегодня… в Шуме видел… у самой его кофейни, под орехом?..
– Врешь, кривая душа!.. – крикнул монгол, выхватывая кинжал. – Умер хаджи, тихий ветер его душе!..
– Как, умер?! – оторопел Безрукий. – Нет… не умер… я его на заре видел… у самой его кофейни, в Шуме?
– Не мог ты видеть! – крикнул – вскочил высокий.
– Нет, видел… у самой его кофейни видел… – растерянно повторял Безрукий. – Говорил с Мамутом! Нет… не умер… Своими глазами видел!..
– А, собака! – вскричал монгол, тряхнул головой по-бычьи, схватил кинжал и бешено пырнул в землю.
– Почтенный хаджи Мамут от горя умер… – благоговейно сказал джигит, смотря мимо глаз Безрукого.
И вдруг, – побледнел до пепла, схватил винтовку…
– Твои!.. проклятые его убили!.. Псы ваши!
Безрукий смотрел в обезумевшее лицо джигита – ждал смерти. Винтовка медленно поднялась, ходила… чиркнула кверху, – лопнуло сухо, с визгом…
– Постойте!.. – вскрикнул Безрукий, стараясь схватить винтовку. – Не убили! видел!!. Не убивайте!., видел!..
– Не мог ты видеть! Почтенный Мамут умер!..
– Видел! Живой Мамут! Сам говорил мне сегодня… коней у него взяли!
– То раньше было! А после… последнее на Перевале взяли, бандиты ваши!..
Джигит опустил винтовку.
– Когда ты видел почтенного Мамута? Говори правду… или – пуля!..
И будто – страхом прошло по его лицу, тревогой.
– Вот, как перед Богом… Аллах видит… – давясь от страха, проговорил Безрукий. – Нынче, на заре видел! У самой кофейни… сидели, говорили?..
Словно спрашивая себя, говорил Безрукий, и с каждым словом уверенность его слабела.
– …Полный уж день был… под его орехом… ясно видел…
– Ты… ясно видел?.. – впивался в глаза татарин, – ясно видел!?.
– Да… как тебя вижу… ясно видел?!. – растерянно повторил Безрукий.
И вспомнил, что и Сшибка видел, и пшеницу… и серую курицу в ажине?
Да что же он верно видел?
Всполошный крик из-за камня вспугнул тишину Ай-Балки. Татары оглянулись. Крик перелился в стоны. Джигит поглядел за камень. Стихло…
Безрукий смотрел, как бились-крутились ноги. А это – верно?..
Смотрел на татарина, на камень, на кручу балки. Исподлобья глядел на него монгол, сонно дымились угли. А это – верно?..
Безрукий потер глаза, – лежала на глазах сетка. Или во сне – все это?
Опять стоял перед ним джигит, опять говорил тревожно:
– Ты… видел?!.
– Я тебя… вижу? – сбрасывая сонливость, слабость, спросил Безрукий странно глядевшего на него джигита. – Как… живого видел… Сидел на порожке, у кофейни… руку всё прижимал, к сердцу… Совсем живого… – как во сне бормотал Безрукий.
– Руку прижимал… к сердцу?!. – крикнул джигит, пугая.
Безрукого оглушило криком.
– Господи! Я же тебя… вижу? Ясно видел… руку держал, всё потирал у сердца… жаловался, что болит сердце…
– Болит сердце? – издалека, будто, сказал татарин. – А ты… почему ты знаешь… про сердце?!. Прижимал руку?.. Две недели, как хаджи умер… Лжешь ты! – крикнул татарин исступленно, – ты его не мог видеть!..
– Видел… – прошептал Безрукий, ощупывая камни. – Мамут умер?., что же это… душа его мне явилась?
Плыли на глаза пятна, сливались, накрывали. Безрукий быстро потер глаза… – все то же: балка, дымок, татары…
– Душа… явилась?! – всматриваясь в кого-то, тихо сказал татарин, и лицо его стало мягким. – Тебе… явилась?!
– Собаку слушай! – крикнул монгол, – айда!..
– Сиди!.. – крикнул ему татарин. – Ты… видел?!. – схватил он Безрукого за плечи, – как ты видел?.. Говори правду, нужно! Тебе нужно!.. Как ты видел?..
И он опустился рядом, скрестил ноги.
– Не трону тебя… скажи правду… видел?..
– Да я же… самую правду… видел!.. – во сне говорил Безрукий. – Как же ты говоришь… Мамут умер?
– Сейчас говори… видел?!..
Татарин вскочил и опять побледнел до пепла.
– Не мог ты видеть!..
– Я тебе говорю! – крикнул – вскочил монгол, – на Перевал ему надо!.. Оба они собаки!.. Идем!..
– За-чем?! – закричал, вне себя, Безрукий. – Зачем неправду!.. Я почитал хаджи, святого человека… такого по горам не знаю… Справедливый хаджи!.. На самой заре, у кофейни видел!., говорили! Да что же это… душа его мне явилась?
– Как с тобой говорил хаджи? какой был хаджи?..
И Безрукий сказал, как видел Мамута под орехом и о чем говорил с Мамутом.
– Как вот… живого видел!.. Постарел только шибко и похудал… и скучный…
– Скучный? – тревожно спросил татарин.
– Скорбный… – повторил Безрукий и увидал: голову преклонил татарин.
– Почтенный хаджи от черного горя помер… – тихо сказал монгол и тоже преклонил голову. – Черное горе сердце его убило…
Татары сидели молча, преклонив головы. В глухой тишине Ай-Балки явственно отдавались стоны, тянулись из-за камня; да в угасшем костре потрескивали угли.
– Всех убило… – сказал Безрукий.
– Молчи, падаль! – крикнул монгол, взрываясь. – Святой был хаджи… а ты – собака!..
Безрукий поник и поглядел на джигита. Лицо джигита угасло, потемнело, между бровями легла морщина, – и тут-то Безрукий вспомнил, на кого был похож татарин: на старого Мамута! И перстень Мамута вспомнил, с памятной бирюзой в яичко, и взгляд Мамута, и его усмешку. И понял, что Усеин это сын Мамута.
Знал его Безрукий еще мальчишкой, у отца в кофейне, брал его при конях в горы. Но это в давнее время было. Столько всего случилось! Ушел Усеин в солдаты, изменился. Был татарчонок, худой и рваный, – вырос теперь в джигита, – не узнаешь.
Признал Безрукий. Но что-то ему сказало, что узнавать не надо.
– Идешь к Сшибку… – нарушил молчание татарин, будто на свои мысли.
– Некуда мне больше… Чую, не даст он хлеба…
– Не даст хлеба? – усмехнулся нехорошо татарин. – Чуешь?.. Ну… даст мяса!
– Обещал… требушинкой поделиться…
– Требушинкой? А требушинки не даст?
– Не знаю… – растерянно поглядел Безрукий.
– Тогда… вытряхивай из него! вот, молотком-то! Бери за горло!..
– Закон не дозволяет…
– Бей! – бешено закричал татарин, ожег глазами. – Теперь никакого нет закона! Хлеба нет – закона нет, бей!..
– Йёйй! – вскрикнул дико монгол и провел по кинжалу пальцем. – Айда, на Перевал тебе надо!..
От его вскрика и от того, как провел монгол по кинжалу пальцем, Безрукого пронизало дрожью. Он с мольбой кинулся к джигиту, но джигит оттолкнул и погрозил монголу:
– Без тебя выйдет!
Монгол вздернул плечами, осмотрелся…
– Собака идет по следу!., убей собаку!.. – яростно закричал монгол и погрозил на море. – Из одной стаи падаль!..
Джигит думал.
– Знаю! – сказал он властно. – Сиди, знаю.
– И я знаю! – крикнул монгол, сжимая больную руку, и сел у камня.
Безрукий понял глаза монгола. Мысли его мутились. Он закрыл рукою глаза и попросил чуть слышно:
– Не мучьте… водицы дайте…
Джигит думал.
– На заре сегодня… ты говорил с Мамутом?
– Говорил…
– И хаджи сказал… – не даст тот хлеба? – с усмешкой спросил татарин. – Так и сказал, – камень?!.
– Сказал… камень не даст хлеба…
– Камень?!. И еще сказал?
– Да, камень. А еще… что сказал? Да… черный ходит, пшеницу у него всю…
– Так и сказал… – черный?!.
– Так и сказал…
– И – всю пшеницу?
– Все забрали…
– Святой хаджи!.. Помни! Святой хаджи!..
И лицо джигита посветлело.
Он взял из куста бутылку, отбил шомполом горло и налил в кружку.
– Пей. Святой хаджи!
Безрукий подполз к огню, – как и на пикниках когда-то, – и, расплескивая, взял кружку. Он хотел сказать что-то, но – с жадностью, залпом, выпил – и задохнулся.
– Пей! – налил еще татарин.
Безрукий выпил и закрутил головой, от наслажденья.
– Пей – и помни! Святой хаджи!.. – вылил ему последнее татарин.
Глядел на Безрукого монгол от камня, узил глаза, поглаживал – давил руку… Но Безрукий его не видел. Он ничего не видел. Рот его растянулся, глаза блуждали.
– Иди!.. – крикнул к горам татарин.
Безрукий сидел – не слышал. Вино унесло тревогу, связало ноги. Вино бодрило. Балку налило солнцем. Хотелось сидеть на людях. Хоть и ругались, а ничего – жалеют. Раньше в солдатах были, теперь – бандиты… Теперь уж и все – другие! Свои, из Шумы… Что-нибудь и еще уделят.
– Покурить бы, братцы? Но он ошибся.
Прыгнул к нему монгол и яро швырнул на землю. Безрукий видел, как рука сунулась за пояс, – и закрылся мешком от смерти… Высокий не дал: он пнул Безрукого сапогом и крикнул:
– Беги, падаль!..
Безрукий метнулся через кусты, не чуя за собой криков. С крутого откоса он сорвался и побежал вверх, по балке. Балка сходилась щелью, стены ее срывались. Он побежал по щели. Путались в ногах камни, намытый водою хворост. Узкая щель давила, кусты хлестались, цепляли, рвали. Щель, наконец, сомкнулась, вывернулась тропинкой. Тропинка юлила в чаще…
Безрукий и не заметил, как провалилась за ним Ай-Балка. Одно в нем билось – бежать и бежать надо. Он прорывался чащей, не разбирая, куда приведет тропинка, вскочил в забитое голышами русло спавшего до зимы потока, споткнулся, упал на камни… Как будто кричали сзади?
Он послушал: трещало в чаще? Страх погнал его дальше. Он поднялся с сыпучей гальки и явственно услыхал топот. Кусты рванулись, и на краю потока появился с ружьем татарин. Связало ноги, – и Безрукий остался на коленях.
– Стой! – крикнул татарин, целясь.
Безрукий стоял и ожидал удара. Путались в глазах пятна – плескавшееся за кустами солнце, желтые сапоги джигита… Они мелькнули, хряпнули голышами, побежали, остановились, вдавились в гальку…
– Ты! – запаленно крикнул, замахиваясь ружьем, татарин, – помни!., слово скажешь, что видел… живым зарою!..
– Что ты… Усеин… что ты… – забормотал Безрукий, немея от его взгляда.
– Убью! – зубами крикнул татарин и замахнулся камнем.
Безрукий ткнулся. Тяжелый камень стукнул по голышам, рядом.
– Валялся бы в балке… падаль! – услыхал Безрукий запаленный голос. – Ради отца только… помни!..
Ноги захряпали по гальке.
Когда затихло, Безрукий осмотрелся. Пусто, плещется за кустами солнце. Было?
Он схватился – и побежал по гремучей гальке. По каменному потоку длинно синели тени. Солнце тонуло за кустами. Застрявший в потоке пень корнями загородил дорогу, Безрукий ткнулся – и выбрался на откос, пугаясь рухавшего за ним камня.
VII
Скоро он вышел опять на тропы.
Вровень встала золотистая Катерин-Гора, снизу и по щелям уже охваченная тенью. Леса пылали теперь внизу. Влево – отступала громада Чатыр-Дага. Край Великой Гробницы затягивало мутью. Россыпью синих камней лежали под ней отары.
В зарослях дубняка и граба Безрукий приостановился, осмотрелся. Катерин-Гора показывала ему дорогу – на серые зубья Перевала. Когтями они висели на синем небе. Под ними леса желтели.
Он взял прямиком, на зубья, по дубняку и грабу.
Падали опять балки, вздымались взгорья, над ними вспыхивал там и там золотистый гребень Горы-Царицы, за серые камни крылся. Да где ж дорога?..
Лежал на пути великий камень, серым горбом вздыбался, – оброс дубняком и грабом, лежал в золотой постели. Безрукий припомнил камень: на пикники ездили, бывало, – Плевок-Камень. Сплюнул его Чатыр-Даг Великий, побил отару хвастливого чабана: «Моя отара весь Чатыр-Даг покроет!» Побил на глазах чабанов. Смеялись приезжие чабанской сказке, а старый чабан Бекир – нет мудрее его по Чатыр-Дагу! – не смеялся: на его глазах было.
И верно: даже ученые признали. Камень скатился сюда с Гробницы, вломился в чащу. Бешеный ход его все еще был заметен: протер по горам широкую дорогу.
Безрукий взлез на высокий камень – осмотрелся. Признал крутую дугу дороги, голую площадку Перевала и погнувшийся черный дуб, вытянувший на полдень побитую ветрами верхушку.
Это был Перевальный Дуб, – заветный, давний.
– Добрался!.. – с облегчением вздохнул Безрукий и лег на камне.
В голове мешалось.
Его давно мучили кошмары, сливались с явью. Верное – что же было? Он ощупал мешок, паяльник… Вспомнил, что идет к Сшибку, на девятую казарму, на двадцать третью версту, за требушинкой, за хлебом… Когда же из дому вышел? Вчера? сегодня?.. Не мог припомнить. Стал соображать время… – давно вышел! И ночь шел, и день – все шел. Ярко горели звезды, темные были горы, и дул ветер. Потом… – все солнце?.. Помнилась тихая деревня, на рассвете, Шума… Сидел под орехом, у кофейни, и говорил с Мамутом… А говорили, будто, что Мамут давно помер? Или – во сне все было?.: Помнилось, что сидел у костра, в Ай-Балке, и косоглазый, страшный, провел по кинжалу пальцем… Или – во сне все было? Бежал по щели?
Он еще чувствовал вкус вина, истомой томились ноги. Вспомнились желтые сапоги джигита и страшный голос: «Валялся бы в балке, падаль!..» Все вспомнил ярко. И понял, что ушел от смерти.
– Бандиты были… На Перевале грабят… Побоялись, что выдам… знаю… Живут в Шуме…
Стало страшно, – и он перестал думать.
– В горах еще хорошо живут… И хлеб, и барашка, и вино пьют… А – там?
Он посмотрел через леса, к низу.
Там – было мутно, сине, – как облака. Он дремотно глядел в туманно-сизую пустоту, где море мешалось с небом. И казалось ему: там – сны. Другая земля, не эта: – тот свет. Вспомнил, что там ждут дети, за этой мутью, – и сжалось тоскою сердце. И вдруг блеснуло: туда уже нет дороги…
И он перестал думать.
– Надо идти… – всполохнулся он, – солнце над Аю-Да-гом, часа четыре…
К дороге он вышел на самом Перевале. В него хлынуло свежим, перевальным, ветром. Всегда они здесь гуляли, – степной и – с моря.
На каменисто-голом, бесплодном месте стоял кривой перевальный дуб, побиваемый ветрами, заветный, давний. Редкие его сучья вытянуло на полдень и придавило, и сумерками казалось, что он, пригнувшись, бежит отсюда, закинув в ветер исхлестанные космы.