Текст книги "Коромысло Дьявола (СИ)"

Автор книги: Иван Катавасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)

КНИГА ТРЕТЬЯ ПОСТУПАТЬ ДОСТОЙНО ЗВАНИЯ

ГЛАВА XIV ДВЕРИ НЕСОТВОРЕННЫЕ

Здесь, но далеко не в этот час оскверненной хилиастами и монтанистами православной церкви, окружной благочинный инквизитор явился инкогнито и в одиночестве.

Соблюдая максимальные меры предосторожности, он нисколько не прибегал к сокровенной орденской теургии. Хотя и был облечен отворенно широкими чрезвычайными полномочиями, инквизитор наделил собственную высокопоставленную персону уничижительным секулярным обликом.

Заурядная, всем примелькавшаяся мирская одежда, дешевый ширпотреб, умело наложенный профессиональный актерский грим, неузнаваемо изменившие его внешность, – придавали ему стереотипическое сходство с обыкновенным мирянином. От века и мира сего.

Собственно, зашел себе раб Божий в храм помолиться в неурочный мало посещаемый час, альтруистически поставить тоненькую свечечку за спасение души, тела, здоровья кого-то из близких. Или же эгоцентрически по обыкновению вымолить поближе к своей рубашке и кошельку в штанах что-нибудь вовсе не духовное, а даже сугубо материальное, телесное и конкретно денежное.

Быть может, и по-другому, если боязливо и трудно верующего богомольца, каким на сей раз предъявил себя рыцарь-инквизитор, едва ли заботят приземленные обыденные чаяния. В этаком почтенном возрасте не иначе как о спасении собственной души надлежит побеспокоиться. За здорово живешь веровать и чаять будущего века. С пониманием неизбежного и неотвратимого…

Понятно, допрежь в храм Божий не хаживал, по молодости и зрелости лет сюда дороги не знал. И знать не хотел. А как пришло время подойти к последней покаянной черте, тут как тут враз вспомнил о Боге и о душе.

Страшно, небось, помирать, старче? Яснее ясного, чего тебе здесь надобно, в церкви-то православной во имена Святых Димитрия Донского и Сергия Преподобного.

«Оптически и аноптически. Склоняясь под бременем лет и грехов. Прости и пощади старичье, Господи, яко они суть люди Твоя…»

Со всем тем в обличье старика-инвалида инквизитор намеревался действовать весьма беспощадно. Тождественно тому, когда напускал, принимал внешний вид сорока– или пятидесятилетнего мужчины, далекого от пенсионного возраста.

«Эпигностически, сквернавцы! Трепещите в окрестную, возмездие грядет с нежданной стороны».

Перекрестившись, суровый инквизитор сызнова обрел бесстрастие и внимательно, но незаметно для праздных посторонних глаз, оглядел снаружи желтушные стены церкви, затемненные, вытянутые окна, крашеный в зеленое купол, хлипкую колокольню, огороженный бетонным заборчиком двор, железные прутья сварных ворот, подсобные службы, какие-то домики… И еще более тщательно осмотрелся внутри оскверненного храма.

Дело обстояло намного хуже, чем предполагали он, его арматор и анонимный доверенный осведомитель конгрегации. Храм давным-давно превратился в постоянное место сборищ для колдовских нечестивых оргий и мерзопакостных магических непотребств.

Если судить лишь по внешним и поверхностным признакам скверны, по предварительным наблюдениям, согласно первоначальному личному впечатлению, текущая провинциальная миссия инквизитору представилась архисложной.

«О Кресте животворящий!

Не двое и не трое здесь сбираются в богомерзости, во грехе и разврате, незаконовахом экклезию верных обращая в вертеп разбойничий…»

Тем не менее в данной оперативной рутине рыцарь-инквизитор Филипп Ирнеев предпочел работать без какой-либо секулярной или иной силовой поддержки от конгрегации. Один на один с коллективным злом. Не счел он необходимым и харизматическое усиление со стороны кого бы там ни было.

«Мне воздаяние едино и аз воздам! Как должно и достойно звания рыцаря Благодати Господней».

В продолжение трех осенних месяцев и в начале зимы рыцарь Филипп исполнял обременительный долг и нес тяжкие обязанности окружного инквизитора-коадьютора Восточно-Европейской конгрегации.

О легкомысленной поре летнего инициирующего ученичества апостолический рыцарь Филипп ныне мог только вспоминать в элегической печали. Изредка и слегка, вполне по-человечески, не забывая о том, что было, и безвозвратно, к сожалению, минуло.

– 1 -

От века своего огульным тварным гуманизмом Филипп Ирнеев философически не страдал, бесплодно о ближних и дальних не сожалел. Как-либо в рефлексии не резонерствовал бездарно, погрязнув в абстрактном гуманизирующем человеколюбии. Ни в мирском существовании, не чуждом чего-либо человеческого, ни в харизматической экзистенции на грани рационального и сверхрационального он не творил себе конкретных кумиров из жертвоприношений, какие приходится приносить на алтарь долга.

Тем самым собственные жизнь и смерть во плоти или земнородная жизнедеятельность кого-либо другого, третьего, четвертого… от мира сего для рыцаря Филиппа не имели гуманистического антирелигиозного ознаменования. «Гуманерия, из рака ноги!»

Будь то в упорядоченном свыше харизматическом целом, либо в разрозненной фрагментарности секулярного мышления, он превыше всего ставит целеполагание и твердость христианской веры. «Сим знаменем победиши», следовал он достославному образцу Святого Константина.

«Надо так надо, коль скоро значимость благой религиозной цели утверждает оправдание любым нечеловеческим средствам и антигуманным жертвам.

Ибо верую: когда б во зло или добро неизменно следует искупление и воздаяние за содеянное. Всем и каждому. Urbi et orbi. То бишь в этом городе и в мире. На этом свете или же на том».

О фрагментах тел, однажды оставленных на проселочной дороге, когда потребовалось преподнести предметный урок пану Вацлаву Казимирскому, рыцарь Филипп не вспоминал как-либо в лукавом гуманистическом суемудрии. Неразборчивость в магических средствах владельца казино «Элизиум» или же злоупотребление колдовством кем-либо иным безусловно наказуемы. Посему рыцарю Филиппу обусловлено и предписано Провидением, чтобы он милосердно молился за спасение несчастных бандитских душ, нанятых для выполнения неблаговидных криминальных поручений. Об их убиенных грешных телах у него душа не болит.

Кто из истово верующих поручиться за то, будто стоит сравнивать жизнь вечную, уготованную праведникам и прощенным в вышних, с кратким сроком тварных людских телес, замерзелых в пороках и грехах?

Можно не считать тело порочной темницей души, кое орфическое и неоплатоническое заблуждение нисколько не разделял и отрицал наш герой. Но вот худо-бедно принимать нежеланную ответственность, сопряжённо распорядиться как телесной формой, кого бы там ни пришлось, так и его душевным содержанием, Филиппу Ирнееву было вроде бы неловко.

Хуже того, коли речь идет не о каких-то там дальних, ему не ведомых урках-бандитах, но о старой и близкой подружке Маньке Казимирской. «Кто ближний нам? Тот, кто буди милостив к тебе?»

Вот почему он немало колебался, сомневался, когда потребовалось коренным образом лишить близкого человека телесной природной магии. Иначе же истолковать: практически переместить разумную душу Марии в иную, радикально измененную теургическим воздействием плоть. «Одно дело – нечестивые естественные творения, сознательно пребывающие в мерзостном злодейском колдовстве и богопротивной сатанинской магии… И совсем другой расклад выходит с Манькой, повинной только в лесбиянстве и кое-каком ханжестве и юродстве.

Как быть, коль ничего зловредительного и зложелательного за ней не числится, не наблюдается?..»

В последних числах июня Филипп вместе с Настей приехали на позднюю воскресную обедню в монастырскую церковь Утоли моя печали. Там он и пришел к окончательному решению, как ему должно поступить с Марией, до того долго раскладывая, прикидывая так и эдак, стоит или нет использовать ее природное магическое естество в объектности человека-ключа тетраевангелического ритуала.

Раздумывая и не слишком того осознавая, рыцарь Филипп непроизвольно активировал теургический дистанционный контакт с Марией. Сию же секунду он ощутил ее присутствие, если не в этом храме, то где-то по соседству. «Ага! Наша Манька ретиво молится в костеле. В искренней вере Христовой обрядовые и конфессиональные различия не в счет».

И тотчас перед самым «Отче наш» его неожиданно, неприязненно дернуло близкой волшбой. Как если бы рядом кому-то вздумалось с противным скрежетом возить по кафельному полу эмалированный тазик, наполненный мокрым грязным бельем…

Рыцарь Филипп бросил быстрый взгляд на свою Настю: «Нет не она, слава Богу, постирушку устраивает!» Проницательно глянул на нескольких прочих прихожанок из окрестных деревень. В их артикулированные мысли он проникнуть не мог. Но тому подобные широко распространенные мирские мотивы, помышления и моления инквизитору Филиппу были ясны. «Прости их, Господи! Пускай они просят от Тебя материального и греховного, в невежественном естестве женском путая молитву с ворожбой». Прекратить профанацию и кощунство Филипп сразу не решился. В чужой-то монастырь со своим рыцарским уставом не ходят.

Это он правильно сделал, потому что кто-то, им неощутимый, мощным непререкаемым воздействием немедля восстановил в храме сем должное благочиние и православие.

«Дом мой наречется Домом молитвы… Несть в храме Божием волхованию и колдовству!»

Сам ли он так эффективно подумал или же каким-то чудом уловил православную мысль им незамеченного рыцаря-адепта, в тот момент не имело значения. Поскольку именно тогда рыцарь-неофит Филипп преисполнился твердой решимости поступить, как ему должно. «Чему быть, того не миновать. Ни ближним, ни дальним».

Решено – исполнено. Тем паче пригласить прогуляться в ближайший понедельник рыжую Маньку он наметил заранее. Давненько они вдвоем не угощались мягким мороженым с шоколадным ликером, не болтали о том, о сем по-дружески, исповедально на скамеечке в старом парке или в том симпатичном им обоим кафе, давеча отремонтированном.

И уж подавно ему надо практически проверить на местности, насколько потенциальный ключ-объект соответствует сверхрациональной топологии данной зоны искривленного пространства-времени. Иными словами, понятно, не пользуясь терминологией «Основ ритуальной теургии», следует убедиться, не исчезнет ли в никуда дверь с евангелической символикой, как только объект будет спровоцирован на высвобождение собственной природной магии.

Мария немного удивила Филиппа. Едва он активировал рыцарский сигнум на пробуждение в объекте искомых бесов сладострастия, то не увидел чего-либо неприглядно-ассоциативного. Наперекор неприязненному ожиданию не услыхал он и лузганья семечек, хруста попкорна и тому подобных раздражающих его сверхрациональную чувствительность мерзких звуков. Вместо колдовского непотребства и бесчинства ему красиво представился отполированный до сахарно-белого костяного блеска открытый череп, наполненный крупными нежно-розовыми жемчужинами. Чуть жемчуг стал темнеть, он мгновенно дезактивировал сигнум.

«Оба-на! Не иначе пошла инициация ритуала?» – довольно четко определился с обстановкой рыцарь Филипп, хотя и не очень-то понял, как это у него так вышло. «Вероятно, сам собой дар сработал. Вроде постэффект транспозиции харизмы или что-то в этом роде».

Еще меньше могла сообразить, что происходит, Мария Казимирская. Ее вдруг невероятно потянуло по направлению к транспорталу, покамест никоим образом не существующему в текущем для нее времени и трехмерном пространстве.

Она недоумевая покосилась на глухой промежуток стены между двумя зеркальными окнами какого-то офиса в Доме масонов и продолжила увлеченно рассказывать, жаловаться на ee запутанные отношения с Софочкой Жинович:

– …И вот она мне говорит…

– Извини, Мань. Время меня прижимает. Супружница босса ждать не любит. У меня с ней педагогицкий разговор перед Америкой о виртуальности и виртуальных финансах…

Давай завтра договорим на этом же месте, скажем, на закате. Иль ты будешь допоздна к последнему твоему экзамену готовиться?

– Да ну его! если ты меня во второй раз кряду на прогулку выводишь. Мы с тобой, Филька, теперь разговариваем, встречаемся тет-а-тет, апокрифически, не чаще, чем раз в полгода, и то сублингвально.

– Ага, не внутривенно и не подкожно…

Не забыла, Мань, сегодня вечером у меня собираемся? Перорально, скажем на твоем докторском жаргоне…

В среду в назначенном месте Филипп встретил Марию, послушно прибывшую вовремя. Что и было ей сказано и сверхрационально указано.

– …Ужо не отвертится, не отбояриться ей… Ритуал, сверхъестественно, твою девицу Марию полностью захватил, – прокомментировала Вероника, случившуюся накануне инициацию ключ-объекта.

Ситуативно ее она не очень удивила:

– От наших сверхрациональных асилумов всего можно ожидать.

В остальном тетраевангелический ритуал свершился в точности по сценарию, расписанному арматором Вероникой. Аноптически. Без видимых световых эффектов от орденских артефактов-апотропеев. «То, что доктор Ника прописала». Инструментально и рецептурно. Включая ожидаемую недоуменную реплику мирского ключа-инструмента, пребывающего в необходимой девичьей целости:

– Пресвятая Дева! Хрень всякая чудится при ясной погоде. Двери, черепа… Видать, перезанималась я, Филька. Давай, где-нибудь по пиву вдарим.

С предложением Маньки ее приятель охотно согласился. Тем более за две-три секунды, пока она растерянно терла глаза, он успел войти и выйти из аноптической импозантной дубовой двери с евангельской символикой. «С Богом! В двери несотворенна…»

Отныне асилум знает своих – лишь троих посвященных участников ритуала. В знак чего на входной двери во имя вящей славы Господней остались только черненые новозаветные глифы вола, льва и благовестный символ доступа самого рыцаря Филиппа – орел в профиль.

Чуть раньше, чем он, в дверь транспортала-асилума проникли, слева и справа от него незримо, почти бесплотно скользнули фигуры прецептора Павла и арматора Вероники.

Как и предполагалось, рыцарь Филипп не обнаружил коллег внутри тройственной точки доступа. Он вообще ничего и никого не увидел в странном зале-октагоне с восемью металлическими дверьми, освещенными знакомым теургическим образом – словно закат встречается с восходом и начисто убирает тени.

«Отворенна и несотворенна… С чистого листа исследовать новые опциональные возможности будешь после. Теперь же, будь добр, займись-ка использованным объектом, рыцарь Филипп Ирнеев-Харизматик. Какое-никакое мирское доверие следует оправдать».

– Слушай, Ирнеев, знаешь что? – доверительно взяла его за руку Мария Казимирская, стоило им усесться с пивом за белым пластмассовым столиком на открытом воздухе в первом попавшемся на глаза заведении. – Чего это я, в самом деле, все о себе да о себе разоряюсь?

Давайте поговорим о вас, сударь. Мужчины ведь любят, когда им красивые женщины внемлют и превозносят их.

«Ага! Подействовало… Вольно ей мужчинами интересоваться. Заговорила манерно и куртуазно. Не хватало, чтоб от балды и жести еще влюбилась в меня, дурища целомудренная!

Импринтинг, из рака ноги! Ника предупреждала: женские гормоны у Маньки враз заиграют… Купируй ситуацию, рыцарь!»

Филипп не рассказал любознательной девице чего-либо сокровенного, эзотерического о себе, о собственной мужской и мужественной особе. Зато многое ей поведал о своих поистине апокрифических отношениях с мадам Триконич. Ей-ей! На ходу выдумывая интимные подробности о знакомстве и встречах с той самой бизнес-леди из «Трикона-В». «Обман женщин возвышает…»

Мария всему простодушно верила, невинно смущалась, девственно удивлялась. Возможно, впервые в жизни эмоционально и прагматически она любопытствовала на тему любовных взаимоотношений мужчины и женщины.

Удовлетворил он ее девичье любопытство или нет, рыцарь-инквизитор Филипп не стал удостоверяться тематически. Он вскоре отправил Марию Казимирскую, по-видимому, начинающую новую добродетельную жизнь в гетеросексуальной ориентации, домой отдыхать, набираться сил перед экзаменом, предстоящим ей завтра.

«Между нами девочками говоря, хорошо, что я на днях уезжаю далеко-далеко. Подобру-поздорову. Скажем, с глаз долой от секса вон. Этого добра от рыжей Маньки мне только не хватало, коли Настена имеется. Господи, помилуй и спаси. Впредь наставь их в добродетели в Новом Завете Твоем!..»

Перед отъездом в Америку Филипп исполнил свое тайное заветное желание накормить обедом достопочтенного Павла Семеновича. Очень уж ему хотелось потрясти и поразить гурмана-наставника от рук своих и гастрономии, изощренной в изысках и понятиях XXI века от Рождества Христова.

Понятно, отчего волновался он накануне, словно абитуриент-медалист перед решающим вступительным экзаменом:

«А ну как не примет чревоугодно моего питания кулинарного? А? Его ведь не хухры-мухры, а всякими-разными вкусностями, разносолами триста лет потчевали…»

Но все обошлось благополучно, вкусно и питательно. Даже здорово. Дорогому гостю рыцарь-неофит отменно и сильно угодил с пищей телесной. Прецептор Павел был восхищен. А шашлык по-карски его экстатически вдохновил на длинную шпионскую историю с кавказской кухней, включая эпизод о случайной встрече в пути с сочинителем Грибоедовым на Военно-грузинской дороге.

– …Рекомендовался я ему негоциантом, возвращающимся из Персии. Поговорили мы в рассеянии дорожном так-сяк на фарси. Научил я его кое-каким словесам малоприличным на персидском наречии. На том мы с Алексан Сергеичем и расстались…

Ах да, мой друг! Вы несомненно ожидаете от меня исполнения вам заповеданного. Что ж, извольте. Я готов поделиться с вами частью моего дара распознавания языков. Прошу…

Филипп от такого предложения едва с кресла не упал, от неожиданности липкий ликер на стеклянную столешницу неопрятно расплескал.

– Пал Семеныч! А как же будем с реанимацией?

– О нет, рыцарь Филипп! Прошу не беспокоиться. Ничего кардиологического нам не понадобится. Доволе нам обычнейшей хиротонии, то бишь рукоположения секунду-другую. Ваш модус оператум позволяет нам организовать сие действо…

«М-да… судари мои… Хорошо быть супер-пупер зелотом-ноогностиком.

И-и… мне бы так научиться. Легко и непринужденно…, единым духом и во многая языцев…»

– 2 -

Духовный дар распознавания языцев, с легкостью необычайной преподанный прецептором Павлом рыцарю Филиппу, имел одну примечательную органическую особенность. Стоило его обладателю осознанно дивинативно переключиться на мышление на каком-нибудь иностранном языке, как он тотчас начинал походить, коммуникативно и экстралингвистически, по манере общения, привычке держаться на людях на исконного вернакулярного носителя этого наречия. Не говоря уж о самоорганизации акцента, типичного образовательного лексикона, соответствующего набора возрастной жаргонной и диалектной лексики.

Первым это соответствие (или же несоответствие, как посмотреть) заметил вдумчивый и наблюдательный Ваня Рульников в ирландском аэропорту Шеннон во время пересадки на рейс «Пан-Америкэн» до Хьюстона.

– Фил Олегыч, знаете что? – он на пару секунд задумался и перешел на английский. – Вы совсем как американец. Как будто к себе на родину из-за границы возвращаетесь.

Филипп тут же нашелся с ответом по-русски:

– Подумаешь, брат ты мой! Скажешь тоже… Мы ведь с тобой выросли на американских фильмах и книгах с самого детства. Не скажу, будто домой едем, но уж точно в места знакомые и понятные. Тебе и мне…

Обещаю: через неделю-другую мы с тобой оба по-техасски начнем гнусавить. Зря, что ли, я тебя без малого два года аглицкому тренирую, дрессирую, америкэн бой?

– Йес, сэр, – откликнулся Ваня. В игровую ситуацию, предложенную учителем, его ученик с радостью включился. Дальше он сам, между прочим, многим напомнил и Тома Сойера и того американского мальчишку, одного оставленного дома на Рождество.

Впрочем, маленькие белые дети европейской расы у родителей из среднего класса мало чем отличаются друг от друга. Социализированные национальные различия между ними наступают в более взрослом возрасте и далее, когда от них этого требует политическая среда общения. Особенно, во всяких русофобиях или антиамериканизмах разного толка…

Арабского хмыря в дорогом лондонском костюме, бестолково ерзавшего в кресле у прохода, Филипп приметил сразу же, едва тот украдкой зыркнул, метнул ненавидящий взгляд на Ваньку. В этот момент Филиппов воспитанник радостно и громко, почти по-американски рассказывал, как им обещано, что в Техасе они будут учиться стрелять, точно ковбои, верхом на лошадях…

Ни Ваня Рульников, ни кто-либо другой из пассажиров, размещенных во втором салоне бизнес-класса, благополучно, в счастливом неведении не отметили, как к делу приступили рыцарь Филипп и его сигнум. Неизбежно, неумолимо и аноптически. По-русски и в православии.

«Благо, инквизитор искренне ваш, дамы и господа путешествующие. Покамест не страждущие и террористом соборне не плененные. Паки и паки я потом сам-один за вас помолюсь литургически в тиши и во благовремении».

Никто из пассажиров аэробуса, летевших в салоне первого класса сразу за пилотской кабиной, не обратил внимание на то, как один молодой человек через полчаса после взлета прогулялся к ним. Осмотрелся тут и там. Заглянул в служебные помещения, в туалеты и с облегчением вернулся в кресло.

«Ага! Рицин в кармане у шахида-ублюдка я, слава Тебе, Господи, нейтрализовал. Отравы наверняка хватило бы на всех в «Боинге».

Допустим, Ваньку и Гореваныча я бы прикрыл сигнумом. Но пилотов вряд ли. А кто поведет самолет и главное, посадит его в Хьюстоне? Никак ас Пушкин, Алексан Сергеич без сокращения? Нашему спецу на все руки Гореванычу поручим?

Нетушки! Решительно не нужен нам эдакий бубновый туз в рукаве, пертурбации и турбулентности.

Смотри ты, исламский урод елозить, егозить перестал, морду ящичком делает, будто спит. Покойся с миром, нечестивое творение».

Спустя полтора часа полетного времени, когда две предупредительные стюардессы развозили и обносили публику ужином, инквизитор принял решение. Для предметного спокойствия пассажиров и экипажа никому из них не дано увидеть, отчего спящий джентльмен восточной наружности, нечленораздельно отказавшийся отужинать, как-то вздрогнул, дернулся в кресле у прохода, обмяк и затих.

Наверное, ему что-то кошмарное приснилось. Допустим, Аллах его обидел и подсунул ему далеко не девственную гурию в магометанском раю.

«Может быть, он заказал секс с райским мальчиком? А мальчика-то в исламских небесах ему вовсе и не было».

В салоне приглушили свет. Пассажиры начали устраиваться поудобнее. По гринвичскому основному времени наступил поздний вечер.

Филипп немного понаблюдал, как Ваня читает с экрана планшетки, часто ходит в контекстное меню за переводом незнакомых слов и наставительно заметил:

– Ты поменьше переводи, Иван. Иначе никакого тебе удовольствия от чтения. Лучше потом заново за книжку взяться.

Честное слово, по себе знаю, этого автора и перечитать не грех с Божьей помощью. Занимательно и познавательно.

Между тем приветливые услужливые стюардессы занимались пассажирами, помогали им укладываться спать, опускать кресла. Любезно и участливо доставали сверху одеяла и маленькие подушки.

Одна из них деликатно коснулась умиротворенно дремлющего джентльмена в темно-синем деловом костюме, расположившегося с краю у прохода. Невозмутимо и холодно пощупала у него пульс, затем заботливо укрыла с головой одеялом.

«Атта, гёрл! Молодца, девочка, чтоб не замерз наш бедолага и не простыл часом».

Чуть погодя, когда в салоне стало совсем тихо и спокойно, Филиппа чрезвычайно насторожил Гореваныч. Ветеран-спецназовец, до того безмятежно еле слышно по-стариковски похрапывавший, вдруг плавно приподнялся и сверхъестественно скользнул вдоль прохода в полной боевой готовности. В движении он внезапно сделал фехтовальный выпад, неприметно кольнув в шею чем-то из-под ладони какого-то черноголового азиатского хлыща, второго с краю.

«Мадре миа! У Гореваныча-то нашего неслабое ясновидение. Зафонило со скрежетом, аж в ушах засвербело. И двигается он типично в дискретной телепортации. Так-так… примем к сведению его магический потенциал в экстремальности.

Наверняка его перекрутило после того случая в Питере, когда Ваньку телом прикрыл. Почему мне раньше-то не приходило в голову его прощупать?

А все Ника-дурында. Мол, на близких дарования не применять…

Да-а… вот тебе, неофит, исключение из правил в разбросе стихийных аномалий природной магии, помнится, Пал Семеныч мне толковал.

И я-то хорош, нечего сказать, каброн, из рака ноги! Сообщника не приметил, кабы не Гореваныч…»

Продолжая себя всячески ругать и поносить, Филипп дождался, пока компетентный спецназовец снова примет спящий вид, встал и на этот раз в открытую потопал в туалет с тошной, скорбной миной человека, плохо переносящего воздухоплавание и самолеты. По пути туда и назад инквизитор придирчиво и дотошно изучил обстановку.

«Слава Богу, на борту оказалось только двое воздушных пиратов. И чего им, нечестивцам магометанским, неймется? Ишь, отчего-то нашу христианскую цивилизацию невзлюбили, Америку, Россию…»

Задавшись риторическим вопросом, Филипп удовлетворенно понаблюдал, как первому незадачливому террористу дюжий афроамериканский стюард и жилистая стюардесса англосаксонских кровей очень незаметно помогли покинуть салон бизнес-класса. Едва ли не в орденском стиле аноптического образа действий.

Спать рыцарь Филипп не спал, бездейственно не расслаблялся. Так он себя наказал за непростительное упущение. Оттого подсмотрел, как второго покойника соседи со скандалом и сенсацией обнаружили за пару часов до посадки.

Что ж, в полете всякое случается. Авиакомпания приносит свои извинения. Неприятно, но факт. Редко, но бывает, что и два человека на борту смиренно отойдут в мир иной. Один во сне безвременно скончается от инфаркта, а другой ни с того ни с сего взял да и умер от синдрома внезапной остановки дыхания.

Надо же, какое несчастье!..

Незадолго до приземления в Америке невыспавшегося, несчастного и кислого Гореваныча отчасти утешил Филипп, напомнив ему о часовых поясах:

– Мне в самолете тоже плоховато спится, товарищ майор.

Ладненько, Игорь Иваныч, скоро закат по местному времени, отдохнем по полной у Джона Бармица на ранчо, в асьенде Пасагуа. Слегонца выпьем с дороги, закусим, спать ляжем по-деревенски, с петухами, с курами, индейками, индейцами, ковбойцами…

– Посмотрим…

Все же Филиппу до невозможности хотелось поднять настроение доброму человеку, сработавшему профессионально и безупречно. Невзирая ни на что. «Бог с ней, с его натуральной магией, если на пользу дела и спорадически… Вот она и крутит его, болезного, ведь к трупам ему не привыкать стать…»

Стало быть, и поинтересовался неспроста, с эмпатией наведенной:

– Гореваныч, ты этот «Боинг» широкофюзеляжный смог бы посадить?

– Попробовать, конечно, можно. Но не стоит, Филька. Хотя, если б его штурмовать в хорошей компании, тогда я, пожалуй, молодость-то как-нибудь вспомнил…

Пускаться в спецназовские воспоминания Гореваныч и не пытался. Не к чему это! Но, естественно, вновь пришел в отличную форму и норму. Так сказать, на боевом коне.

«Работай, старый, не раскисай… Тут у них в Техасе когда-то президента Кеннеди в расход пустили. А нам еще надоть до места добраться, до этого самого коневодческого ранчо…»

К непарнокопытным из рода лошадиных Игорь Иванович Смолич был совершенно безразличен. «Эка невидаль мустанги!»

Вот чего никак нельзя сказать или даже подумать о Павле Семеновиче Булавине.

Никто из секуляров не мог надолго задуматься над тем, каким же образом прецептор Павел заочно, удивительно счастливо превратился в доброго старого знакомого родовитой фамилии Бармицев. К их радостному удивлению он списался по электронной почте, созвонился через океан с хозяином ранчо мистером Джоном Бармицем-Вторым. Чтобы объявиться там в роли писателя, работающего над новой книжкой о лошадях одомашненных и диких.

Писатель-лошадник действительно живет, пишет, здравствует в России. И фамилия ему от пращуров досталась говорящая, литературная, чеховская, лошадиная. Ее и запомнить простым читателям мудрено.

Но написать-то им все можно, что на бумаге сочинить, что в почтовом ящике виртуально и реально ввести. Немудрено и отправить одно-второе письмишко по и-мэйлу.

Вполне объяснимо лошадиный писатель в реальности получил письменное приглашение, визу в консульстве. И отправился погостить, на привольное житье мустангов посмотреть, на несколько недель в асьенде Пасагуа. Так на мексиканский лад с давних пор прозвали земельные угодья гостеприимных техасских Бармицев близ полноводной реки Брасос.

Очень естественно выяснилось: батюшка-то нашего сочинителя, также страстный лошадник, был душевно знаком с покойным Бармицем-Первым. Верно, по переписке. Письма в семейном архиве сохранились…

«…Написано и прочитано. Ежели словцо «легенда» в переводе с латыни на новые языки означает то, чего следует прочитать. Зато трудно проверить.

Свежо предание берем на веру. Пускай вернее написать и поверить в то, что наш легендарный Павел сын Семенов в Новом Свете познакомился с Бармицем-Нулевым, когда тот был и числился беглым дворовым человеком князей Бармициных в новоархангельском имении. Сказался в нетях и траперствовать убег крепостной егерь Тимошка в Североамериканские штаты. Сбежал куда-то на юг в горные леса под Орегон.

А, может быть, былинный Пал Семеныч, скажем, в реале как-то раз повстречался с настоящим лошадником-сочинителем, сроду не чаявшим покидать родных рязанских пределов.

Паче чаяния получит вдруг у него на ферме под Рязанью этот Сан Саныч с лошадиной фамилией открытку на Рождество из Техаса. Удивится ей, чего, мол, на белом свете ни деется? Покойника-батюшку, сгинувшего в сталинских лагерях как американский шпион, добром помянет. А там и думать позабудет о чудаках из Америки, отца с сыном перепутавших».

В подробности многосложной виртуальной булавинской легенды инквизитор Филипп не очень-то вникал. Ему достаточно того, что Пал Семеныч их встречал в асьенде Пасагуа, куда он приехал двумя днями ранее белоросских гостей-визитеров.

«Организовал несомненно аноптически. Как положено эзотерически. Ни больше и не меньше. Москит, тьфу! комар носу не подточит…»

Менее всех мог усомниться в позитивных катафатических полномочиях Пал Семеныча Булавина, в сем миру Сан Саныча Овсова, прожженный хьюстонский делец и юрист Джон Дж. Бармиц из солидной адвокатской конторы «Бармиц и Рокстоун». Или же не захотел сомневаться. По пунктам.

В параграфе первом, юридическом, потому что удалился от дел в фамильную асьенду на Рио Брасос разводить лошадей. Ему давно уж незачем кого-либо подозревать и прозревать в неблаговидных разночтениях.

В параграфе втором он получил от российского гостя драгоценный подарок – контейнер с замороженной спермой от знаменитого орловского рысака-производителя. Понимай, чуть ли не прямого потомка того самого мерина Холстомера из рассказа мистера Леона Толстого.