Текст книги "Крымские истории"

Автор книги: Иван Кожемяко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Много дней подряд мы приезжали сюда. В результате наших усилий появилась дорожка из камня, ведущая к пантеону, ступеньки, а когда чуть поодаль от захоронения мы обнаружили бьющий из земли родник – очистили его, любовно выложили дно и дорожку к нему камнем, сделали аккуратный отвод для воды, чтобы местность не заболачивалась.

После этого, словно сговорившись, легко вздохнули и сели, по православному обычаю, помянуть души погибших.

Тут же возле нас, именно в эту минуту, появилась та старушка, которая встретилась мне в этом нелюдимом месте.

Сегодня она словно светилась. Старческое, высохшее и измождённое лицо, почти прозрачные ручки и тоненькая шейка, заключённая в красивую, с золотом, шаль, на последнем остатке сил – словно утратили тяжесть возраста.

Пред нами была удивительно красивая, с тонкими чертами лица женщина без возраста. Порода угадывалась в её манере держаться, необыкновенной красоте и чистоте речи, а также по тому, что она и сейчас спинку держала ровно и была в этот раз без запомнившейся мне трости.

Её маленькие ножки были обуты в лакированные ботиночки с высокой шнуровкой, только в ушах, да на безымянном пальце левой руки сияли старинные драгоценности – невиданные мной старинные серьги и кольцо.

Подойдя к нам и перекрестив всех иконой, она без всякой чопорности представилась:

– Виктория Георгиевна Князева, позвольте Вас поблагодарить и поклониться Вам за труды святые и Богоугодные, – и она легко, словно и не давили на её плечи прожитые годы, отвесила нам низкий поклон, до самой земли.

Естественно, мы, как военные и просто воспитанные люди, вскочив при её приближении, стоя выслушали её обращение к нам и тоже склонили свои головы в почтительном приветствии и без единого слова приготовились слушать её.

Она, поставив икону к подножию памятника, тихонько продолжила:

– Я, вначале, испугалась Вашего появления. Но когда увидела, какое благое дело Вы затеяли – перестала приходить сюда, чтобы Вам не мешать и не смущать Вас своим любопытством.

Помолчала минуту и продолжила:

– А так, ежедневно, вот уже более семидесяти лет, я была тут, у своего Алёши, у них всех…

Мука исказила её лицо и седая головка стала подёргиваться от страданий:

– Что могла – за эти годы сделала. Сама. Но разве я много осилю? А с наступлением старости – просто скорбела…

Глубоко вздохнув она продолжила:

– И всё время – задавала Всевышнему вопрос – за что он так покарал безвинные души? Они же ни в чём не были виноваты, кроме того, что любили Россию, Великое Отечество наше, служили ему истово и верно, не щадя ни крови, ни самой жизни во имя его процветания.

На миг оживились её глаза и бездонная их синева просто пронзила меня:

– Я в полку милосердной сестрой была, ещё с германской. И мы с ним там встретились и уже не расставались. До последнего часа. И я была в этом строю, да сжалился какой-то цыганковатый, в кожанке, комиссар, за старшего был у них. И меня – просто выволокли за руки из строя, я не хотела этого и сопротивлялась, два латыша, и силком свели вниз, а там – и на какую-то подводу посадили, едущую в сторону Феодосии.

Она не замечала обильных слёз, которые стали стекать по её щекам и всё продолжала свой страшный рассказ:

– Но вернулась. Вернулась ночью и то, что я увидела – надолго помрачило мой рассудок. Весь лес пропах смертью. Кровью. Только с рассветом я пришла в себя.

Она посмотрела в сторону Пантеона, перекрестилась и горестно выдохнула:

– И поняла, что не имею права предаваться горю безучастно. Стала стаскивать тела убитых в эту балку, видите, она только посредине засыпана. Они все – там, под этими камнями и землёю…

Вновь задумалась и уже через силу, еле слышно, стала говорить дальше:

– Я потеряла счёт времени. Не знаю, сколько суток я, хрупкая девчонка в ту пору, стаскивала сюда эти страшные безжизненные тела.

Поправила седые волосы, своей маленькой ладонью отёрла слёзы:

– Слава Богу, что уже холодно было. А так – я не знаю, что бы здесь происходило.

Память унесла её в то далёкое и горестное прошлое и она, с трудом очнувшись, заспешила закончить свою исповедь:

– Падала без сил, съедала горсть кизила, пила воду из этого родника, который Вы так красиво обложили камнем, окультурили и вновь, на какой-то палатке, стаскивала и стаскивала окоченевшие тела тех, кого хорошо знала…

Сглотнула тугой комок и продолжила:

– Норовила хоть чем-нибудь закрепить негнущиеся уже руки в православном смирении… Где – куском нижней рубахи, а где – и травой, гибкими ветвями кустарника, а то – и лыком.

Горькая усмешка чуть выкривила её бесцветные уже губы и она, всё боясь упустить хотя бы что-нибудь, торопливо зачастила:

– Не гнушалась, не скрою, и кусок хлеба из кармана у них взять, а у одного есаула – красавец был, четыре Георгиевских креста на груди, в кармане шинели даже фляга спирта оказалась. Этим и спаслась, январь ведь уже шёл…

При этих её словах я непроизвольно вздрогнул. Она это заметила, и, остро вглядываясь в моё лицо, в лицо моего младшего внука, который, как все говорили, был моим зеркальным отражением, так был похож на меня, тихо произнесла:

– Господи, да Вы так на него похожи, на этого есаула. Кто он Вам?

– Дед, мой дед, а их – прапрадед, – указал я на внуков.

Постояв молча, словно давая мне придти в себя, она продолжила:

– Завершила я свою печальную миссию где-то через месяц. Засыпала прах убиенных землёю, заложила сверху камнями и поняла, что надо идти к людям. Иначе – погибну. Хотя и не страшилась этого. Наверное, мне даже лучше было погибнуть, вместе со всеми было бы легче, чем нести такой груз по всей своей жизни.

Было видно, что долгий рассказ её утомил и она, глубоко вдохнув живительный воздух, со щемящей грустью добавила:

– А с другой стороны – никто бы и не знал этой страшной истории, трагедии этой…

После этих слов она горько усмехнулась и продолжила:

– Грешить не буду, русских в числе палачей, когда они нас… гнали на казнь, я не видела. Все, до одного, евреи, китайцы и латыши. И дело своё, каиново, делали даже без злости, а буднично, как тяжёлую, но необходимую работу. Это я видела у них и раньше, за этим страшным… ремеслом. Они даже детей не жалели. Никого.

Закрыв лицо руками, уже через рыдания, выговорила:

– У каждого, у каждого убиенного, это я Вам забыла сказать, было ещё и штыком пробито сердце. Задумайтесь, кто мог это сделать? Нет, я полагаю – не русские люди.

Посидела молча, а собравшись с силами – заговорила вновь:

– Поскорбев и погоревав ещё несколько дней, я и ушла в Феодосию. Там много таких, как я, было в ту пору и мне не сложно среди них было затеряться. А так как я, действительно, была милосердной сестрой, то и устроилась по специальности. Записалась на новую фамилию, только имя-отчество сохранила.

И уже как-то удивлённо, словно её очень занимало это открытие, сообщила:

– И никто меня, ни разу за всю жизнь, не спросил: что я за человек и откуда взялась.

Кротко улыбнувшись, словно своим сообщникам, донесла:

– А все свои отпуска, а нередко – и выходные, тратила на благоустройство этой территории. Это стало делом всей моей жизни.

Горестно покачала головой, словно удивляясь сделанному, продолжила:

– Всё сама. Никого не привлекала. Только лесничий, местный, который появился уже перед самой войной, знал. Но человек был совестливый, я ему при первой же встрече всё рассказала, так он и не трогал меня и не сдал никому. А в войну – погиб где-то. Ни разу его не видела больше.

А затем, гордо, с достоинством поведала:

– А сама – и эту войну прошла, от первого до последнего дня, с бригадой морской пехоты. Ордена имею. За Россию ведь воевали. Я думаю, что и они все, останься в живых, встали бы за Родину нашу. Я в этом просто убеждена. Не было у них иного Отечества, иной Родины. И не хотели они иной.

Всплеснув руками и заглядывая мне в лицо, скороговоркой выпалила:

– Ой, запамятовала, заговорилась с Вами, да и забыла: я ведь все документы и награды, которые были у убиенных, собрала, с каждого отдельно, заворачивала в кусочки ткани, из их же нательных сорочек и подписывала карандашом. Сначала они у меня здесь, вон, в той пещере хранились, а потом я их домой перенесла, это уже после возвращения с войны.

Закрыла глаза и замолчала надолго, а потом – вскинулась, как раненая птица:

– Через годы, как стареть стала, посадила и кизильник, и барбарис. Умный поймёт, что это за год – 1920-й, и что за цифра – 314, а дураку – так и знать ничего не надобно. Он всё равно не будет по этому поводу печаловаться, зачем это ему нужно и хранить всё это в своей памяти.

Всё тяжелее давались ей слова. Она очень устала, но, словно боясь, что другой возможности выговориться не будет, тихонько прошептала:

– А сейчас – уже ничего не могу. Приду, посижу, поговорю с ними и всё. На большее сил уже нет. Удивляюсь, как ещё и живу на свете. Не умерла, должна была рассказать Вам всё это…

Но тут же, осенив нас крестным знаменем, искренне и тепло сказала:

– Это мне Вас Господь послал. Спасибо Вам, мои дорогие, – и она, вновь, до земли, поклонилась всем нам.

– Виктория Георгиевна, – обратился я к ней, – давайте помянем, по православному обычаю, тех героев. Всех. Без различия в вере и в том, за какую правду они держались. Всё же – люди русские. Куда ни поворотись – русский на русского руку поднял. И никто усмирить, примирить русских людей не смог. Ни вожди, ни матери, ни руководители, ни церковь.

Она тепло прикоснулась к моей руке и перебивая, спешила досказать свою мысль:

– Я об этом и хотела Вас просить. Минувшая война многое и мне открыла, и на многое я стала по-иному смотреть. Только вот сердце – ничего не забывает. Словно вчера всё это было…

И без всякого перехода, твёрдо и властно, произнесла:

– Мой дом, до конца моих дней, в полном Вашем распоряжении и Вы в нём – самые желанные гости.

Мы не сопротивлялись. Тем более, что мне не терпелось увидеть документы и награды казнённых в ту суровую пору и выяснить, насколько это возможно, и свою, не дававшую мне покоя, тайну.

Сели в машину, посадив Викторию Георгиевну на переднее сидение, чтобы её не укачивало и быстро поехали в Феодосию.

Попетляв, по её указке, среди узких улочек старого города, мы подъехали к маленькому домику у самого моря, окружённому ореховыми и абрикосовыми деревьями.

В доме кто-то был, звучали голоса и когда мы вошли внутрь – я увидел две-три пары пожилых людей, очевидно – старинных приятелей Виктории Георгиевны.

В большой комнате был как-то очень красиво, по-старинному, с кружевными салфетками, в которые были обвёрнуты столовые приборы, накрыт обеденный стол.

Мы, не жеманясь, сели вместе со всеми гостями за стол и выпили поминальную чару.

Говорила всё Виктория Георгиевна и мы, в её рассказе, выглядели как-то даже не реально – уж столько доброго и светлого о нас рассказала она своим старинным приятелям.

Затем, как и водится, пошли разговоры за жизнь. И мой младший внук Владислав, мальчишка совсем, не выдержал расспросов, раскрасневшись от волнения, сразу выпалил:

– А мой дедушка – Герой Советского Союза, и он – генерал-лейтенант.

Виктория Георгиевна при этом очень тепло мне улыбнулась и тихо сказала, а мы сидели с нею рядом. Я – по правую руку от неё:

– А я так и знала, что Вы – военный. Другим это не так надо. А сегодня – и надругаться над памятью могут, осквернить захоронения. Да Вы сами это видите и знаете больше меня. Не стало Бога в душе у людей, вот она и жизнь вся, под уклон, катастрофически покатилась.

Я, учтиво поддерживая беседу за столом, с нетерпением ожидал окончания трапезы, чтобы увидеть награды, документы, о которых говорила Виктория Георгиевна.

И когда гости, убрав со столов, вымыв посуду, неспешно удалились, получив наше приглашение на завтрашнюю поездку к священному для Виктории Георгиевны месту и приняв его, я молча перевёл глаза на лицо хозяйки:

– Понимаю Вас, – тихо и светло улыбнулась она. – Не терпится всё увидеть…

– Да, Виктория Георгиевна, что-то мне не даёт покоя. Словно на пороге какой-то жизненной разгадки нахожусь и сам. Тревожно очень на душе. Покажите, пожалуйста, что сохранилось…

Она открыла старинный стол и сказала:

– Смотрите, всё – здесь, в ящиках. А я немножко отдохну. Устала очень…

Я вынимал аккуратные папки, в них лежали маленькие пакетики, уже полиэтиленовые. Если в них был какой-нибудь документ внутри или вещи, награды – пакетик был подписан красивым, бисерным почерком, с завитушками, так сегодня уже не пишут. Не умеют, прилежания не хватает.

Время для меня остановилось. Внуки помогали мне раскладывать на столе содержимое этих пакетов – документы, награды, незатейливые бытовые мелочи, кое-где – погоны, удостоверения личности – и я всё это, по несколько раз, фотографировал своим цифровым фотоаппаратом.

Таких пакетов было ровно двести восемьдесят. Жуткая арифметика – людей давно не было в живых, а их документы, награды и вещи продолжали жить.

Но о тридцати четырёх казнённых не было даже и таких скудных сведений. Но моё сердце разрывалось от нежности и восхищения Викторией Георгиевной – она, в тех условиях, сумела составить детальный список погибших, указав в нём все возможные и доступные для неё данные.

Так и значилось в нём, в этом поминальном списке: поручик, двадцати пяти–восьми лет; вахмистр, пожилой, лет сорока пяти, с серебряным кольцом на правом безымянном пальце; юнкер, совсем мальчишка; юнкер, с татуировкой на правой руке «Инесса»; мальчик-кадет, со скрипкой в руках, на футляре надпись «Ивашов»; урядник, с золотым нательным крестом и серебряной серьгой в левом ухе… И так, по всем тридцати восьми.

«Господи, где же силы взяла эта девочка, в ту пору, на такую страшную миссию… непостижимо, просто непостижимо» – подумал я, и даже предательская слеза поползла из моих глаз.

В пяти случаях – в пакетах мы увидели даже обручальные кольца, которые Виктория Георгиевна сняла с пальцев убитых.

Одно кольцо было особое – по внутренней стороне его шла надпись: «Милому Алёше – от Анны».

Господи, была бы возможность найти эту Анну. Что она передумала за долгие годы? Или быстро утешилась? Как знать, но то, что счастья на земле, на русских просторах, становилось меньше после каждого такого противостояния – это точно.

И когда я, под самый конец этой печальной миссии, извлёк самый объёмный пакет – моё сердце учащённо забилось. Я уже точно знал, почувствовал, что сама судьба послала мне особый знак, сигнал с прошлого.

В пакете лежало удостоверение есаула Шаповалова Фёдора Ефимовича, его четыре Георгиевских креста – пока вышел в офицеры, уже три офицерских ордена, среди которых – Георгиевский крест IV степени, Владимир, Владимир с мечами, здесь же хранились его погоны и фотография.

Такую же точно, мне в своё время, передала бабушка. На ней был запечатлён бравый вахмистр, с четырьмя Георгиевскими крестами и четырьмя медалями на груди гимнастёрки. Он сидел в плетёном кресле, горделиво опёршись на шашку рукой, а рядом с ним – стояла миловидная барышня, моя милая и несравненная бабушка.

У меня задрожали руки и предательская слеза поползла по щеке.

Младший внук, в порыве чувств, прижал к своему сердцу священные прадедовские награды, а старший – взял в руки погоны есаула, да так и застыл – с ними у сердца, унесшись далеко, к тем окаянным временам в своих чистых и искренних юношеских мыслях.

И в эту минуту в комнату вошла Виктория Георгиевна. Она всё поняла сразу:

– Забирайте, голубчик, всё это себе. Я уже не дам этим реликвиям толку, а хранить дома, чтобы с моей кончиной это ушло в неправедные руки – не имею права.

И воодушевляясь, она с какой-то особой гордостью заключила:

– Видите, не зря Господь Вас призвал к этому служению. Вы и своего деда нашли. Какой видный, красивый был человек! Я ведь помню его, будто сегодня видела, встречалась. Он был по возрасту старше всех и всё поддерживал отчаявшихся и ослабевших духом.

Непроизвольно схватила меня за руку и необычайно тепло завершила:

– Я даже помню, пока меня не выдворили из колонны обречённых на смерть, как он говорил старшему карателю: «А как же ты, мил-человек, полного Георгиевского кавалера расстреливать будешь? Не имеешь права. Вы же за закон ратуете, пусть и за свой, новый, но никто ведь не отменял положения, что Георгиевского кавалера должен судить специальный суд, состоящий из Георгиевских кавалеров».

– Помню, как тот усмехнулся, жёлчно так и хищно и заявил: «А я тебя – самолично и пристрелю. Вот и будет тебе весь суд. Всех заменю. Так что молчи лучше, а то прямо здесь, у этого обрыва и порешу. Кавалер…» – и он разразился тяжёлой руганью.

На что есаул ему ответил: «Ладно, господин хороший. Я помолчу, но ты уж меня – со всеми лучше, вместе. Лежать будет с товарищами легче. Душе моей спокойнее».

– И он уже не вступал в пикировки с этим хмурым вожаком карателей. Несколько человек идти не могли от ран и слабости, а больше – от утраты духа. Так их китайцы добили штыками, без выстрелов, но не бросили на дороге, а заставили арестантов нести трупы с собой, к месту, назначенному для казни.

Прижав руки в своей груди, взволнованно, словно всем сердцем, высказала:

– Последнее, что я видела и слышала, пока меня не выдворили из колонны и не посадили на телегу, как дед Ваш поднял на руки кадета-мальчишку совсем, у которого ещё и кровь стекала из страшной штыковой раны в области сердца и сказал карателям: «Будущее России убиваете, детей ведь совсем. И вам это зачтётся на суде Божьем. Да и людской не помилует вас, изверги и палачи».

– Так с ним, мальчишкой только что погибшим на руках, величественный и страшный, с гордой непокрытой головой, он и ушёл в бессмертие. И когда я хоронила казнённых, я поняла, что деда Вашего они расстреляли первым, так как на нём много тел было. Видать, боялись, чтобы не увлёк личным примером неустрашимости своих товарищей по несчастью на сопротивление, на отпор.

Мы все, после её слов, надолго замолчали. Я нарушил тишину лишь после того, как испросив позволения у хозяйки, закурил, жадно затянулся пахучим дымом.

А она – даже как-то повеселела и сказала:

– Курите, я люблю, когда пахнет дымом сигарет. Да и им – веселее будет. Я помню, что они не так страдали от отсутствия пищи, нежели от того, что совсем не было табаку.

И Виктория Георгиевна, мечтательно и тихо улыбаясь, перебирая выцветшими губами, стала смотреть мне прямо в лицо, в глаза:

– Да, голубчик, я теперь определённо могу сказать, что Вы так похожи на есаула. И Ваш младший внук. Очень похож на Вас, значит – счастливым будет. И его жизнь обязан прожить. Дай-то Бог!

И мы все надолго замолчали. Наконец я прервал молчание:

– Виктория Георгиевна, милая Вы моя. Решение, безусловно, Ваше, но я полагаю, что эти священные реликвии нельзя держать в квартире, тут Вы – совершенно правы. Положитесь на меня и под моё слово чести, доверьте мне – всё это определить в музей Российской армии.

Я поднялся из-за стола и, ожидая её решения, договорил:

– Там они будут храниться вечно. И, быть может, ещё кто-нибудь из родства найдётся. Узнает о своих близких правду. Найдёт их…

Она сразу же, без единого слова, согласилась с таким решением.

– А Вам, милая Виктория Георгиевна, я сделаю цветные фотографии всех документов, всех наград и самого места… упокоения дорогих для Вас людей. И… для нас…

На том мы и порешили.

Волнение не давало мне покоя и мы, договорившись о времени утренней встречи завтра, уехали в гостиницу.

Утром, к десяти часам, мы были у дома Виктории Георгиевны.

Нас уже дожидались немногочисленные её знакомые, среди которых мы заметили и священника.

Конечно, все они не ожидали увидеть меня в мундире генерал-лейтенанта, со Звездой Героя Советского Союза. И только Виктория Георгиевна, даже засветившись особым внутренним светом от удовлетворения, сказала мне:

– А я так хотела Вас увидеть в форме. Спасибо, и им это будет очень приятно.

Поздоровавшись со всеми, расселись по машинам и поехали.

Сын и внуки уже были там, на месте, наводили последние штрихи, чтобы всё на этом священном месте захоронения безвинных жертв страшного времени, было пристойно и, в соответствии с событием, торжественно,

И я с благодарностью к судьбе подумал:

«Хорошие у меня ребята, молодцы, чужую боль восприняли, как свою собственную. Есть ли высшее счастье для родителей?».

Я даже удивился сам, когда увидел, что рядом с годом – 1920-м, рельефно проявившимся из кустов подстриженного барбариса, появилась и дата, образованная посаженными крымскими багровыми розами – 26 декабря.

Именно эту дату и сообщила, только вчера, во время нашей долгой вечерней беседы Виктория Георгиевна.

Все гости были ошеломлены. Видать, некоторые из них, и священник – в первую очередь, бывали на этом месте и у них была возможность сравнить состояние Пантеона до и после наших стараний и трудов. Он действительно стал величественным.

Священник свершил обряд освящения захоронения, прочёл молитвы, обошёл весь пантеон и окропил его святой водой.

Я сделал очень много фотографий и всё норовил, чтобы на каждой из них в кадр попадала Виктория Георгиевна.

Не обошлось и без поминальной чары, и слёз, и благодарностей в наш адрес, на что мой старший внук, как совершенно взрослый мужчина, ответил:

– Не надо нас благодарить за это. Мы просто выполнили свой долг. И нам самим это всё необходимо даже в большей мере, нежели всем остальным. К несчастию, времена такие грядут, что мы всё в меньшей мере оглядываемся назад и обращаемся к нашим предшественникам с благодарностью и доброй памятью. Вам спасибо, родные наши, что об этом напоминаете… Жизнью своей, подвигами своими.

Священник осенил его, всех присутствующих крестным знаменем и тихо произнёс:

– Слава Богу, знать, жива ещё Россия, если есть такие светлые души.

А напоследок – сын сфотографировал меня с Викторией Георгиевной.

Эту фотографию я храню дома, она висит у меня над столом в кабинете.

Её очень любит жена и сразу же мне сказала, как только увидела:

– У неё такой взгляд, как у матери, смотрящей на своё дитя. Молодец ты, святое дело совершил. Вы все у меня молодцы, – тут же поправилась она, и крепко обняла младшего внука, который был в это время дома в увольнении.

И крепко прижалась к моему плечу.

***

Через несколько дней после нашего приезда из Крыма домой, мне позвонили поздно ночью. Я сразу понял, что это был за звонок.

Приятельница Виктории Георгиевны сообщила, что её час назад не стало. И если бы я смог прилететь на похороны Виктории Георгиевны – это было бы достойным завершением всей истории, которая началась со встречи с этой удивительной женщиной.

Утром, облачившись в форму, я вылетел в Крым. Из Симферополя – машиной до Феодосии. И вот я у порога знакомого мне дома.

Во дворе, на скамейках, сидели знакомые мне уже друзья усопшей, заметил я и несколько новых лиц, которых не видел прежде. Среди них особо выделялся совсем старенький уже капитан I ранга, который бодро и красиво встал, при появлении генерал-лейтенанта, и приложил руку к козырьку своей фуражки, с позеленевшей от времени и соли кокардой.

Я поклонился ему, догадался – фронтовой друг, командир Виктории Георгиевны, когда она была милосердной сестрой в годы войны в бригаде морской пехоты.

Все живо обсуждали один вопрос – где хоронить Викторию Георгиевну?

– Мои дорогие, – обратился я к ним. При этом все прибывшие на похороны, затихли.

– Я полагаю, что у нас с Вами нет другого выбора и он будет неправильным, и даже… неправедным, если мы презреем её волю. Мы должны её упокоить там, у Пантеона, рядом с её близкими и родными людьми, которым она отдала всю свою столь яркую, красивую и благородную жизнь.

– Верно, – раздались возгласы, – и я такого же мнения…

– Правильно говорит, генерал…

– Другого решения нет…

Капитан I ранга, который мне так сразу понравился, чётко и внятно сказал:

– Решение очень верное, но на него надо ведь какое-то разрешение властей.

– Я это решу, не тревожьтесь, – произнёс я в ответ – и тут же уехал к городским властям.

Слава Богу, есть ещё понятливые и совестливые чиновники, несмотря на то, что мы разделены надуманными границами, таможнями и какими-то, рождёнными лишь властителями противоречиями, которые по живому раздирают наш, некогда единый и единоверный народ.

Глава администрации меня сразу понял и выдал соответствующий документ-разрешение на захоронение Виктории Георгиевны на территории Пантеона.

Оказывается, о его существовании власти давно знали. Но… молчали.

Более того, он заметил, что только вчера был там лично и выразил сердечную благодарность за проделанную работу.

Назавтра, в погожее ясное утро, мы и выполнили свою печальную миссию.

Приносило удовлетворение одно, что теперь – уже навсегда эта удивительная русская женщина, всю свою жизнь служившая людям и всю жизнь посвятившая увековечению их памяти, теперь будет с ними, в кругу родных и близких.

Наконец, упокоилась её святая и деятельная душа и она обрела вечный покой

***

Великая радость, открыл для себя после этих событий, а то в последнее время уже и верить перестал в это, всё же хороших людей у нас не так и мало.

Их большинство, нужны только определённые условия, чтобы всё лучшее, что есть в их душе – проявилось на свет.

И когда мы, всей семьёй, на следующий год приехали к этому священному месту, у родника стояла красивая, из дерева, часовенка и в ней горела негасимая лампада.

Сказывали мои, теперь уже – старинные знакомые, которых я, естественно, навестил и в этот приезд, что в связи с публикацией всех документов об этой истории, к которой и я приложил свою руку, объявилось немало родства у погибших по всей нашей необъятной России.

И один из них, могучий исполин из Сибири, и привёз эту часовенку из кедра, только вдвоём, со своим сыном собрал её, а затем – пригласил священника и тот освятил эту обитель, к которой с каждым годом стало приходить и приезжать всё больше и больше людей.

Неведомо кем была положена и новая традиция – люди стали привозить сюда землю от родных могил и памятных мест.

И высыпали её на погребальный курган. А весной находились добрые души – засаживали этот курган цветами и их буйство словно утверждало на Земле жизнь, предостерегало людей от греха братоубийства и жизни не по совести.

А в наш очередной приезд в Крым, через два года – к несчастию, давали знать о себе старые раны и приобретённые в Афганистане болести, увидели возле родника три красивые рябинки, на которых пламенели первые гроздья багровых плодов, словно – та святая и праведная кровь, которой мы, русские люди, пролили так много и так нерасчётливо по всему белому свету.

Ладно бы вражью, а то ведь сын поднимал руку на отца, отец – не страшился греха детоубийства, брат – шёл на брата…

Доколе будет такое происходить на нашей благословенной Земле?

Всем ведь места хватит, а человеку и половины того не надо, чем он владеет даже сейчас, а не то, к чему стремится.

И самое страшное, что призывают и подталкивают народы к большой крови сегодня те, кто своей страшится и малую толику пролить и всегда прячется за чужие спины.

Хорошо бы нам всем, вышедшим из любой веры и любого уголка благословенной России, всегда об этом помнить и не дать себя обмануть лукавым и жестокосердным, появившимся в таком избытке сегодня, словоохотливым витиям.

***

Есть святые души,

чистые и светлые,

одно прикосновение к которым -

нас всех делает лучше и добрее.

Великое счастье встретить

в жизни такую душу

и отогреться её теплом.

И. Владиславлев

ВСТРЕЧА В «ЛИДИИ»

Этот ресторанчик, практически на набережной в Феодосии, я знал очень давно и любил, по приезду в родные места, хотя бы раз побывать здесь. Это уже сегодня он развился до фешенебельного заведения, где, мне кажется, иноземцев стало бывать больше, чем нашего брата, а раньше – это был великолепный, уютный и добрый уголок, где мы, даже курсантами военных училищ, собираясь на каникулы летом, сидели – и не раз, рассказывая друг другу свои нехитрые истории.

Даже при наплыве отдыхающих в летний сезон, здесь не было людно, а тем более – шумно.

По какой-то неведомой традиции народ здесь собирался почтенный, спокойный.

И смакуя крымское вино и коньяки – кому что по душе и по карману, разговоры вели неспешные, за жизнь.

В этих разговорах сплетались все языки и наречия, мелькали разные лица – кто же разделит ту вековую общность, сможет остудить тот котёл, в котором переплавлялись культуры, история народов, их нравы и обычаи.

И в конце концов, получился тот особый тип человека – и не русского, и не грека, и не татарина, и, уж подавно, не украинца, а именно – крымчанина, жителя благословенной Тавриды.

Я бы и в паспорт ввёл такую национальность, особую, людей солнечных и не помнящих своего первородства.

И этот человек был столь авторитетен и влиятелен, столь умело служил, нет, не прислуживал, а именно служил всем, кто собирался со всего мира на лето в Феодосию, что и отдыхающие – через день-два, переставали толкаться на остановках, а чаще всего – неспешно, за разговорами, брели пешком по набережной.

Особая жизнь бурлила на рынке и выбирая фрукты, овощи, ни одна крымчанка не будет их вам отбирать, она просто предложит полиэтиленовый пакет – и выбирай, что хочешь, на что душа отзовётся, да глаз посмотрит.

И уже через две минуты зальётся краской москвичка, киевлянка, увидев, что иные не роются в ящиках, переворачивая их до дна, так как фрукты – все, отменные – и сверху, и снизу, поэтому люди и берут то, что лежит по порядку, красиво и любовно выложенными рядами.

Самая неприкасаемая каста здесь – рыбаки и дети – и местные, и приезжие.

Первые – за день и слова не скажут, порой  – и не поймают ничего, но пользуются, особенно у детворы, непререкаемым авторитетом и они весь день не уходят с причала набережной, только бы увидеть миг, как серебристая ставридка или бараболя, а если повезёт – то и белая снизу камбала, ослепительно сверкнув на солнце, опускалась у ног рыбака.

Детворе здесь позволено всё. Никто её не шугает, но, странное дело, и она ведёт себя учтиво, корректно. И не одна торговка, себе в убыток, то одному, то другому протянет пирожок, мороженое, а к осени – яблоко, грушу или гроздь солнечного винограда.

Отдельное слово здесь о водителях. Нет, не о тех отморозках, собирающихся со всего света на папенькиных или ворованных мерседесах, бентли, лендроверах, крайслерах…

Нет, не о них речь. А – о местных, у которых – ещё первые «копейки» уцелели.

Они никогда не проедут через перекрёсток, чтобы не остановиться, не пропустить пешехода и поворот на узких улочках всегда осуществляли аккуратно, без спешки – а, ну-ка, если там люди? Молодые матери с колясками? Детвора?

И если вам надо ехать на пляж или просто проехать двести метров, они, неизменно вежливо и спокойно скажут, что поездка в любой конец города стоит десять гривен.