Текст книги "Крымские истории"

Автор книги: Иван Кожемяко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Удивлялся я многому, попав через годы и годы в этот благословенный уголок, посетив по несколько раз домик Грина, галерею Айвазовского.

Но больше всего мне понравился этот ресторан – «Лидия». Кто его так назвал: то ли в честь вина, популярного в этих краях, то ли тут сокрыто имя женщины – не знаю, но всегда буду помнить то радушие и гостеприимство, с которым здесь встречали и того, кто выпивал лишь чашечку кофе, и того, кто гулял широко и долго.

Но старожилы мне рассказали, что, всё же, имя своё ресторан носит от имени женщины и его ему присвоил грек, прознав каким-то образом об удивительной истории, случившейся в этих краях в тысячу девятьсот двадцатом году.

И зачастил я сюда после того, как познакомился с удивительной женщиной, которая всегда выпивала свою чашечку вечернего кофе за одним и тем же столом, выкуривала две-три сигареты и опираясь на старинную, сразу было видно, трость, медленно шла на выход и скрывалась в вечерних сумерках.

Сказать, сколько ей лет – было просто невозможно.

В определённые минуты её лицо озарялось таким светом, что с него уходили морщинки и вместо пергаментной, старческой сетки на нём, появлялась розовая, молодая кожа; в других обстоятельствах – эта женщина превращалась в такую «ровесницу Суворова», что делалось страшно – как она ещё живёт, ходит, несёт свою породистую головку на тоненькой шейке.

Завидев её в ресторане, я норовил занять столик поближе и внимательно наблюдал за этой старушкой и тем действом, которое всегда разворачивалось вокруг неё.

И как же я был удивлён, когда в один из дней, не оборачиваясь ко мне, она звонким голосом, не по возрасту, сказала:

– Деточка, что Вы меня просвечиваете каждый вечер, словно рентгеном?

И уже очень приветливо:

– Садитесь за мой столик, если Вам так интересно наблюдать за мной. Давно мне уже мужчина не оказывал такого внимания, – завершила она смешком свою тираду.

Я опешил. Мне думалось, что моё внимание к ней оставалось нераскрытым, да я и не проявлял вероломства, бестактности, а просто изредка посматривал на старушку и всё норовил понять, что за сила держит её на этом свете и почему она, ежевечерне, приходит в этот ресторан.

Я поднялся из-за своего стола, учтиво раскланялся старушке и испросив позволения присесть, представился.

– О, я знала, что Вы – военный. Только ещё военные сберегли остатки хорошего тона с дамами, в каком бы возрасте те не находились.

При этом как-то обречённо и грустно добавила:

– Остальные – нет, всё растеряли.

Сверкнула, молодо, своими выцветшими глазками и довершила:

– Да и не обретали. Откуда? Вы же всё стремились разрушить «до основанья, а затем», но на руинах только чертополох и растёт. А доброго, светлого – нет, через разрушение не содеять.

– Ну, да ладно, – уже светло улыбаясь, завершила она.

– Полагаю, что Вы-то лично ничего не рушили из того, что существовало до Вас.

И она, наверное испытуя меня, после этих слов протянула мне сухонькую ручку в вечерней, сеточкой, чёрной перчатке.

Я поднялся из-за стола, наклонился над нею и прикоснулся губами к холодной руке и только после этого бережно отпустил её из своих пальцев.

И услышал в ответ то, что поразило меня, словно гром средь ясного неба:

– Лидия Георгиевна Невельская, тысяча девятисотого года рождения, княжна, так и не ставшая княгиней. Правда, я бы ею и не стала, так как собиралась замуж за «несиятельного»…

И она озорно смотрела при этом на мою растерянность и волнение.

И только здесь, заметив Золотую Звезду Героя на левой стороне моего пиджака, она, глядя мне пронзительно в лицо своими живыми глазами, как-то удивлённо стала рассуждать вслух:

– Нет, для фронтовика Вы слишком молоды. А где же Вы тогда получили этот высокий орден?

Она так и сказала – высокий орден на Звезду Героя Советского Союза.

– Афганистан, – коротко заметил я.

– О, бедный Вы мой. За такие войны нельзя выдавать наград. Это же – не по-божески. Разве может вознаграждаться братоубийство?

Я смутился. Признаться, эти мысли давно приходили и мне в голову, поэтому – горд и чист от того, что наотрез отказался от ордена за известные события в Баку в январе 1990 года.

В ту пору это чего-то стоило и я помню, как мне «выворачивали руки», чтобы я смирился, покорился и, как все, с благодарностью или хотя бы молча, принял этот орден. Так он где-то и пылится, так как я не верю, что ретивое начальство вышло на верха с предложением отменить указ о моём награждении.

А Афганистан – я думаю, что моя Звезда Героя – честная, так как получил её я за спасение своих людей, а меньше – за войну. Но, самое главное, я и не думал в ту пору, что иду на риск во имя каких-то наград. По-иному я просто не мог и был очень счастлив, что удалось матерям вернуть живыми десятки их сыновей.

Но в эти тонкости я свою собеседницу посвящать не стал, но она сама – меня просто изумила своей догадкой:

– Нет, я не права, наверное. У Вас хорошее лицо, Вы не могли за предосудительный поступок желать наград и принять их.

И испытующе при этом посмотрела мне в глаза.

– Да, Лидия Георгиевна, полагаю, что этого отличия мне действительно стесняться не пристало. Ибо получено оно – за «спасения други своя».

– Это – тогда же? – и она указала своим сухим пальчиком на шрам, который рассекал моё лицо – от подбородка до правого виска.

– Да.

– Простите меня, – учтиво и тихо проговорила старушка.

И мы надолго замолчали. Чтобы прервать эту затянувшуюся паузу, я спросил:

– Лидия Георгиевна! А что за тайная фотография, которую Вы всегда кладёте на стол, приходя в этот ресторан?

Она заулыбалась своим удивительно молодым, при её возрасте, ртом, обнажив белые, собственные зубы. Не то, что у меня – при ранении были выбиты почти все, особенно спереди, и я вынужден теперь сверкать металлом жёлтого цвета, который мне поставили в госпитале в Ростове-на-Дону, где я находился на излечении.

Меня всегда поражала какая-то ограниченность и дурной вкус стоматологов – что может быть противоестественней жёлтых зубов? Неужели химикам нельзя изобрести какое-то белое, сродни зубной эмали напыление на металл?

Моя собеседница прервала ход моих несвоевременных размышлений своими словами:

– Это единственная фотография с той далёкой поры. Мой возлюбленный, судьба моя – капитан Алексей Тихорецкий.

– Вы знаете, – продолжила она, – в ту пору условности света уже были размыты и как-то не очень строго соблюдались.

Засмеявшись тихонько чему-то своему, потаённому, продолжила:

– Он не был, как я – «сиятельством», был сыном честного офицера, дворянина, погибшего в Великую войну и мы с ним познакомились здесь, в Феодосии, в мае двадцатого года.

Я удивлённо поднял брови, не справившись с волнением.

– Да, да, юноша, – это она мне, почти шестидесятилетнему человеку, – я же в ту пору была барышней на выданье, мне шла двадцатая весна.

Она загорелась, заволновалась при этом, да так, что неведомо куда улетучился её возраст и я увидел пред собой ту юную девушку, поручика – её ровесника, которые вопреки всему – и логике, и рассудку, и времени, и препятствиям – встретились здесь и полюбили друг друга так, что даже Александр Иванович Куприн оставил воспоминания об этой любви в своих записках той поры.

***

Суть её рассказа о событиях того страшного времени сводилась к следующему: словно обезумела Россия к весне двадцатого года.

Все понимали, что развязка событий, которые длились в стране три года, а с Великой войной – и все шесть, близка.

Белое движение разваливалось. После оглушительных успехов на Юге, в Сибири, на Северо-Западе, которыми властолюбивые белые вожди так и не сумели воспользоваться, не сумели объединить свои усилия, свои войска под единым началом для достижения конечных целей борьбы с красными – началась полоса неудач, за которыми неумолимо приближалась страшная катастрофа.

Особенно чувствительный удар по самому авторитету белого движения нанёс Деникин, оставив на произвол судьбы свою армию и позорно бежавший на английском эсминце в Константинополь, за семь месяцев до падения Крыма.

Генерал Врангель, вступивший в командование войсками Юга России, изменить ничего уже не мог. Более того, как только он заявил о конечной цели своей борьбы – возрождении Великой, Единой и Неделимой России, сразу же прекратилась помощь стран Антанты, которым сильная и независимая Россия была не нужна.

И тогда перед Главнокомандующим встала самая главная в тех условиях задача – спасти войска и людей, которые поверили в него и уже до конца разделили с ним все превратности судьбы.

Я, слушая эту историю от очевидца тех событий, пребывал в полной прострации. Безусловно, я знал многое из этих событий, как военный профессионал, но с их живым свидетелем встретиться, конечно же, не ожидал и даже не мыслил об этом.

Вдруг она задумалась и мечтательно остановила свой взор на моём лице:

– А Вы любили в своей жизни? Нет, я не имею в виду то, что называют любовью большинство людей. Я говорю об ином, о высоком чувстве, а не просто о совместной жизни двух людей, привычной и будничной.

После короткой паузы продолжила:

– Я говорю о той любви-стремлении жить высоко и чисто, увлекать за своими искрами души избранника или избранницу на ту высоту, которая недостижима для остальных.

Не отводя от меня своих глаз, тихо, очень чистым и красивым голосом сказала:

– Я говорю о той любви, при которой две души – не существуют более раздельно, они сливаются в единое и неразрывное целое.

И не дожидаясь моего ответа на поставленный вопрос-утверждение, продолжила:

– Вы знаете, с первой минуты, с первого взгляда на него, я любила его именно так и всегда знала: это – судьба. Это единственное, на всю жизнь.

Горестно вздохнув, заключила:

– И если бы меня миновало это чувство, это состояние, я навсегда бы осталась несчастной.

Оживившись при этих словах, что несказанно красило её лицо, она как-то заговорщицки наклонилась ко мне, с чувством, словно и не было прожитых лет, прошептала:

– А знаете, как мы познакомились?

Отклонившись на спинку стула, даже как-то лукаво подмигнула мне:

– Я, юная гимназистка, накануне поступления в университет, в Храме, грешна – играясь, потеряла колечко. А оно было мне очень дорого, так как его подарила мне на шестнадцать лет моя бабушка, горячо любимая мною.

Улыбка воспоминаний и грёз озарила её лицо и она продолжила:

– Оно соскользнуло с пальца и куда-то закатилось. Самостоятельно найти его я не могла.

Как-то задорно и тихо, перейдя на шепот, словно ведая высокую личную тайну, поведала:

– И когда он, Алексей, впервые увидел моё лицо, и, наверное, по нему, по выражению предельной растерянности понял, что произошло что-то из ряда вон выходящее – в стороне не остался, тут же подошёл ко мне, и, учтиво представившись: «Капитан Тихорецкий», – тут же спросил: «Чем я могу Вам служить, милая барышня?».

Глаза её при этом заблестели и она, помолодев на жизнь, продолжила:

– Я в растерянности и смущении ответила, что потеряла колечко, подарок бабушки.

Остановилась, справилась с волнением и уже молодо и задорно сказала:

– Не говоря более ни слова, он, опершись на шашку, низко наклонился, почти встав на колени, осмотрел пол в окружности полутора-двух метров от того места, где я стояла.

Милое лукавство выплеснулось из её глаз:

– И пропажа была найдена – кольцо провалилось в углубление, образовавшееся между выщербленными уголками напольной плитки.

Мечтательно посмотрев мне в глаза, вспомнила пережитое:

– Ах, как сияло при этом его лицо! Было ощущение, что он свершил какой-то грандиозный подвиг, так он был горд и счастлив от этого.

Притронулась к моей руке и засмеялась:

– И моя мама, увидев его лицо в эту минуту, так и сказала: «Виктория, это судьба. Так смотрят на женщин лишь те, кто их истово любит. Запомни это, я прожила долгую жизнь и не ошибаюсь в этом».

Старушка помолчала, даже мечтательно прикрыла свои глаза, а затем продолжила:

– Так и произошло. Уже в этот день, вечером, он уверял меня в своей великой любви и говорил, что вся его жизнь была предвосхищением, ожиданием такого счастья.

Затихнув на минуту, вновь вернулась к дорогим страницам памяти:

– К моему счастью, он не был штабным офицером. Они, к слову, даже у нас, гимназисток, вызывали чувство негодования и даже презрения.

Тут же, как-то отчуждённо и сурово, резко, что было ей не свойственно, проговорила:

– Даже мне, юной девушке, и то было видно, что во всех ресторанах Феодосии, а я полагаю – и всего Крыма, офицеров было намного больше, нежели на позициях.

С большой гордостью, словно она что-то могла изменить в моём отношении к неведомому мне капитану тех времен, продолжила свой, захвативший меня целиком, рассказ:

– Он же, при столь скромном чине капитана, к этому времени уже командовал батальоном.

После этих слов она, с каким-то сожалением и сочувствием посмотрев на меня и даже с отчётливым вызовом, сказала:

– Вы не знаете, что Пётр Николаевич Врангель издал к этому времени свой первый указ, – она так и сказала «указ» – и в нём говорилось, что в этой особой, братоубийственной войне, он отменяет награждения господ офицеров наградами, канувшей в лету империи и производство в очередные чины.

Я, как раз, всё это хорошо знал, но не стал её в этом убеждать, а сосредоточился на её захватывающей истории.

И она продолжила:

– В его власти было лишь их производство в очередные должности – за заслуги и отличия.

Передохнув, добавила:

– Так и мой Алексей, пройдя испытания Великой войны и гражданской, с юнкера рвался на фронт, был произведён в должность батальонного командира, чем неслыханно гордился.

Оживившись, на одном порыве выдохнула:

– Славы не чурался, должностей и отличий не выпрашивал. Берёг своих солдат, сам же был везде первым. И они ему платили огромной любовью и уважением. Это было видно сразу.

Её глаза, при этом, затеплились дивным светом и она стала говорить дальше:

– Мне на всю жизнь запомнилась встреча с его унтер-офицером, душеприказчиком его и батькой названным, как его и величал Алексей. Он, внимательно вглядываясь в мои глаза, так мне и сказал: «Ты, дочка, разумей, что по возрасту он – малец ещё, у меня дети уже старше, а по разуму – мы все у него дети малые и не годимся ему и в подмётки. А ещё, моя хорошая, знай, что такие люди – верные. Надёжные. На всю жизнь. И ты уж, голубка, и ему служи верно. Он душой своей чист и беззащитен. Доверчив очень. Ты, уж, не подведи его. Как отец тебе говорю».

Она надолго остановилась, было видно, что ей не хватает воздуха, и, наконец отдышавшись, продолжила:

– Счастье наше коротким было. Мы… мы даже не стали… близки с ним, хотя я была к этому готова, только бы… его воля была.

Смущённо, словно не она, а я был старше по возрасту, добавила:

– Но он так и не дерзнул переступить ту грань, которая нас отделяла, так как не представилось нам под венец идти. А он очень этого хотел и ждал. Всё решил, обо всём договорился в Храме, да не отпустил Господь ему… нам… того заповедного дня…

Надолго замолчала и уже без прежнего воодушевления, повела свой рассказ дальше:

– Я не знала и не видела этого, это мне уже его сослуживцы рассказали – накануне нашего венчания, буквально вечером, во время эвакуации кадетского корпуса, уже при самой погрузке этих несчастных детей, только в форме, практически все они были сиротами, на корабль, в порт прорвался отряд красных.

Тяжело вздохнула и продолжила:

– Казалось, что судьба этих мальчишек была предопределена. И тогда он, с горсткой верных солдат, рванулся навстречу красным и связал их боем. Их-то и было с десяток душ всего, по сравнению с многочисленным отрядом наступающей кавалерии красных.

Подставила под свой подбородок сухую ручку, словно шейка не держала её и с гордостью в голосе, еле слышно, проронила:

– Но они сумели сдержать их в течение часа. За это время транспорт благополучно ушёл в море, ни одного кадета не потеряли, за исключением трёх мальчишек старших классов, которые прибежали к Алексею и настояли на том, чтобы он их включил в свой, истекающий кровью отряд.

Перекрестилась, застыла на мгновение и стала опять рассказывать эту давнюю историю:

– И он, оставшись один, все его товарищи погибли, снёс на причал, в его горловину, через которую только и возможно было проникнуть к другим кораблям, где ещё в полном хаосе шла погрузка людей, – всю взрывчатку, снаряды, которых было в избытке, – и хладнокровно, стоя, встретил лаву красных, а затем – взорвал причал…

Вместе с собой взорвал, так как никаких шансов на спасение у него и он это хорошо понимал, я думаю, не было.

Она снова перекрестилась и утратно, почти безмолвно, прошептала:

– Говорили, что при этом погибли какие-то важные командиры красных, но самое главное – был отрезан путь к преследованию последних кораблей, с уходящими на чужбину белыми войсками и гражданским населением.

Она закрыла лицо руками и долго сидела недвижимо, а затем глухо продолжила:

– Как я всё это вынесла, как пережила – не знаю. Наверное, спасла молодость и отменное здоровье. Самое страшное было в том, что я уже знала, что он погиб, а к нам на квартиру явился пожилой вахмистр и передал мне букет роз от «Его Высокоблагородия»…

Слёзы хлынули из её глаз и она, всхлипывая, хрипловатым голосом спешила договорить:

– Я его храню – до сей поры, хотя он, конечно же, уже весь истаял просто, стал бесцветным и рассыпается от малейшего прикосновения. Молю Господа, чтобы дождался… до моего часа последнего, чтобы с ним меня и похоронили. Просила об этом соседей. А больше некого, больше у меня никого и нет. Одна и жизнь всю прожила.

Уже успокоившись сообщила:

– Родители мои – люди известные, остаться в Крыму не могли, ушли на чужбину вместе с армией, в ноябре двадцатого года.

Застыла в оцепенении и повела, очень медленно, речь дальше:

– А я так и осталась одна. Никто меня не трогал. Никогда не преследовал. До восьмидесяти лет я проработала учительницей в местной гимназии, – она так и не научилась говорить «школе».

Улыбнулась нахлынувшим воспоминаниям и с каким-то вызовом сказала:

– А за прошедшую войну, – и она при этом ему даже подмигнула, как сообщнику, – я орден получила от новой власти.

Распрямив плечи, иным, полным гордости и высокого достоинства голосом произнесла:

– Не могла же я, русская княжна, – и при этих словах – во всей её стати, в хлипком и тщедушном теле, но ещё полном жизни, проявилось столько породы, что я даже залюбовался ею, – не служить своему благословенному Отечеству.

Постучала даже по столу костяшками своих изящных пальцев и продолжила:

– Государство – молодой человек, – это одно, а вот Отечеству нашему, благословенной России, каждый русский служить был обязан. И в меру своих скромных сил – служила ему и я.

Мечтательная улыбка, добрая и светлая, так украсила её лицо, что я откровенно залюбовался ею, столько во всём её облике было при этом достоинства и величия.

– Время было трудное, лилась кровь, причём в таком количестве, что все былые испытания, через которые прошла и я, казались ничего не стоящими. Жить было просто не на что и я пошла на рынок, чтобы выменять на свои серёжки – единственное, что ещё у меня осталось от прошлой жизни, хоть какие-то продукты. Серёжки были старинные, дорогие, ещё от бабушки достались, с бриллиантами.

Она, увлёкшись рассказом, даже непроизвольно дотронулась до своих ушей, где надлежало быть этим сережкам:

– И на рынке я встретила своего директора гимназии. Он изменился до неузнаваемости – борода, какой-то картуз, но всё же – я его узнала. Не стал и он от меня скрываться и вести какие-то двусмысленные пустые разговоры.

Разгладила пальцем свои густые морщинки на лбу, как-то смешно подвигала кончиком носа и продолжила:

– Сказал прямо, что оставлен в городе – для организации подполья. И в этой борьбе с фашистами я могла бы быть очень полезной, так как знаю, – это она отметила не без гордости, – несколько языков, в том числе и немецкий, итальянский, румынский, французский и польский.

Звонко, словно помолодев на годы, торжественно добавила:

– Так началась моя борьба с захватчиками. Говорили потом, что те данные, которые я поставляла подпольщикам из мэрии, где я работала переводчицей, позволили успешно осуществить несколько операций по срыву работы в порту.

Я с чувством восхищения смотрел, неотрывно, на эту необыкновенную женщину и ей, было видно, это доставляло большое удовольствие. Поэтому она, с особым воодушевлением, повела свой рассказ дальше:

– Было уничтожено несколько больших судов с техникой и вооружением, которые фашисты поставляли морем в Крым, несколько танкеров с горючим.

С каким-то запоздалым испугом обронила:

– Но на меня не пало ни малейшего подозрения – как же, из княжеского рода, жених погиб в борьбе с большевиками.

Красивая улыбка преобразила её лицо до неузнаваемости:

– Так я и дождалась освобождения Крыма нашими войсками. И вновь учительствовала, а в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году, к двадцатилетию Победы, где-то нашли следы моего героического, – не без сарказма выговорила она это слово, – прошлого и вызвав в Симферополь, машину специально прислали, – вручили орден Боевого Красного Знамени. Странно, правда, княжне – и такой орден. Вот ведь какие превратности судьбы, разве можно их объяснить без вмешательства Господа?

Она звонко засмеялась:

– Так что и я, в некотором роде – орденоносец, – и она уважительно остановила свой живой и светлый взгляд на моей Звезде Героя.

– Нет, милая Лидия Георгиевна, тут я с Вами не согласен, Вы – не в некотором роде герой, а подлинный, настоящий. Спасибо Вам, я сердечно Вам кланяюсь за это, – и я надолго прильнул к её руке губами.

Было видно, что этот – не дежурный, а искренний знак внимания, был ей очень приятен. Она даже разволновалась.

Я проводил её от ресторана до самого дома. Как я ни настаивал на том, чтобы её покормить, довезти на машине, она решительно и даже категорически отказалась:

– Я не могу, молодой человек, себе этого позволять. Иначе – не смогу потом жить, полагаясь только на себя. Мне так легче

Я даже стушевался и пытался ей что-то сказать в ответ ещё. Она решительно, но вместе с тем – ласково и нежно остановила меня:

– Нет, нет, спасибо Вам, но я – ни в чём не нуждаюсь, поверьте мне. Мои запросы сегодня весьма скромные.

В одноэтажном доме она занимала маленькую комнатку, правда, с отдельным входом, после которого была крохотная кухонька.

В комнате и на кухне было почти по-больничному стерильно чисто.

В уголку комнаты, под окном, стоял узенький, закрытый покрывалом диван, у другой стены – шкафчик, двухстворчатый, маленький столик и три стула – вот и всё убранство этой милой монашеской светёлки.

Но она не чувствовала ни униженности, ни неловкости от такой простой обстановки, даже можно сказать – нищенской.

Это – был её мир, и в нём она ничего не хотела менять, да и не чувствовала в этом никакой нужды.

На стене висели две фотографии, старинные, большие: ослепительно красивой девушки, в которой я, по глазам лишь, признал свою необычайно интересную знакомую, и молодого офицера русской армии в капитанском чине.

Она, перехватив мой взгляд, улыбнулась:

– Не узнаёте?

– Узнаю, Лидия Георгиевна. Узнаю…

– Да, это я, в семнадцатом году. Весной… А это – он… Мой Алёша…

– Я это понял…

Она, не отвечая мне, тут же принялась хлопотать над чаем.

О, это было целое действо. Из каких-то баночек – она серебряной ложечкой насыпала в старинный заварной, совсем миниатюрный, как и всё в её квартире, чайник, какие-то травки и когда залила всё это крутым кипятком, по комнате стал распространяться необыкновенно вкусный, неведомый мне ранее, дивный и неповторимый запах.

Я же, во время её колдовства с чаем, разглядывал со вкусом подобранную библиотеку – это была единственная роскошь, которую я видел в этом монашеском доме.

Через несколько минут она пригласила меня за стол и налила ароматную жидкость в красивые старинные чашки.

– Ну, как, вкусно?

– Лидия Георгиевна, искренне говорю – божественно.

– То-то же, – не без гордости приняла она заслуженную похвалу.

И тут же преподала мне урок:

– Молодой человек, никогда не сопровождайте святых слов сорняками. Разве слова: Бог, божественно, Господь, Вера – нуждаются в дополнениях, таких, как Вы произнесли сейчас – «искренне говорю, честное слово»…

Как профессиональный учитель, безотносительно к нашей беседе, продолжила:

– Божественно – значит, уже наивысшая степень, самая высокая оценка. Истина. Ибо Господь и есть наша высшая истина. И выше этого – нет и не может быть ничего. Поэтому никогда не употребляйте никаких иных слов, рядом со святыми и священными. Они просто их унижают.

Она перешла даже на какой-то особый тон:

– Это ведь всё равно, что сказать: «Я искренне люблю Родину, любимую женщину».

И утвердительно, на вопросе, и завершила нашу сегодняшнюю беседу:

– А разве можно, подумайте, в этом случае быть неискренним?

Мне очень не хотелось уходить из её дома, но я видел, что она очень устала и я, выпив ещё одну чашку чая, удалился, испросив у неё позволения встретиться с нею ещё.

И таких встреч затем, у меня с Лидией Георгиевной, было ещё несколько, а уж если буквально – то девять.

Каждую из них я запомнил на всю жизнь, так как она находила возможность, не прилагая к этому совершенно никаких усилий, быть столь притягательной и интересной, что я большей частью её только внимательно слушал.

В один из вечеров мы заговорили о Вере.

– Нет, мой мальчик, – он часто именно так обращалась ко мне, – для меня Вера – это не стояние в Храме, да и… насмотрелась я в двадцатом году на наше священноначалие… Не любило оно Россию и не служило ей.

Строго и сурово, словно приговор вынесла:

– Да и не сделало ничего, чтоб примирить враждующие стороны. Напротив – разжигало рознь среди единокровного народа и благословляло одну его часть, считая её за истинно верную и правую, на братоубийство. На кровь.

Покачала головой и продолжила:

– Поэтому, Вера для меня – не лукавые песнопения, за которыми мертва душа, а то состояние всех чувств, когда ты веруешь, истово, в правду и совесть, когда даже наедине с собой, без свидетелей, без посторонних глаз, не можешь свершить поступок недостойный и предосудительный.

Вздохнула, чуть перевела дух, но с мысли не сбилась, выразила её ясно и чётко:

– Без принуждения, лишь по зову души, голоса внутреннего и высокого, который и связывает нас с Господом.

Указав пальцем куда-то вверх, притихнув на миг, дополнила:

– Для общения с Ним – мне не надо священнослужителя, который нередко слаб и лукав, сребролюбив, не свободен от страстей нашей суетной жизни, ему ли понять моё внутреннее состояние, порыв моей души, которая желает всему человечеству любви и счастья.

И снова учительница взяла над ней верх:

– Жить Верой – это значит жить с образом, а образ – Бог. И без-ОБРАЗ-ная жизнь никогда не бывает праведной и чистой, честной и светлой.

Я с непрестанным интересом смотрел на неё, а она, воодушевившись благодарным слушателем, всё развивала свои воззрения:

– Поэтому – не удивляйтесь, что в моём жилище, человека истово верующего, нет икон. Я не верю в то, что слабому, не лишённому страстей, в том числе и низменных, человеку, дано передать лик Господа, Богоматери, Апостолов, Святых.

Чеканя каждое слово развивала свои мысли дальше:

– Нет, никто этого сделать не мог и всегда на иконе было узнаваемое лицо близкого для иконописца человека, а во время ранней Руси – ещё и только одной, при этом, национальности. Немилосердного к России народа.

Заглянула мне в глаза, ожидая встретить сопротивление и не увидев его, умиротворённо, как союзнику, поведала своё сокровенное:

– И это хорошо, это совсем не грех, однако это вера художника, это его образ, его видение святости, но оно не может быть для меня истинным и каноническим для всех.

Страстно, как свою высокую и выстраданную убеждённость, которую уже не сменит ни за что до конца своих дней, подытожила:

– Поэтому – мой Бог, а я ещё раз повторю Вам, что я верую истово и глубоко, он во мне. И только он – мой единственный, моя поддержка и опора, моя высшая истина.

Обратившись к далёкой памяти привела яркий и убедительный, на мой взгляд, пример:

– Я была юной гимназисткой, начальных классов, но хорошо помню, как Победоносцев, по сути – единолично правящий Священным синодом, организовал отлучение от церкви Льва Толстого. Я бы так, в силу юных лет, этого не запомнила, но эта новость очень живо и активно обсуждалась у нас в доме до самой войны.

Причём, с участием знаковых людей того времени. И Куприна, и Бунина, и Бакунина, и графа Толстого, Алексея, и князя Кропоткина, всех и не упомнишь, кто бывал у нас дома.

Я даже оторопел от этих имён её современников, которых мы воспринимаем лишь как исторических персонажей.

– Так вот, все сходились на одном: ежели самого совестливого и святого человека на Руси, который первым и изрёк, что Бог – во мне, отлучили от церкви – надо ждать страшных потрясений и испытаний, которые Господь и обрушит на головы отступников от веры. Жаль, что и безвинные при этом страдают.

Переспросила меня тут же:

– Не утомила я Вас ещё? – и не дожидаясь ответа страстно продолжила:

– Ведь этим деянием, в котором не было никакой заботы о вере, а только политические, конъюнктурные интересы, разрушалась триада, с соблюдением которой только и возможно существование Великой, Единой и Неделимой России – Вера, Самодержавие и Отечество. Попрание хотя бы одного из этих краеугольных камней русской государственности, их подмена, влекло за собой уничтожение государства, Отечества. Что, к несчастию, и случилось, буквально через несколько лет.

И очень горько, словно о невозвратной личной утрате, дополнила:

– И так ведь не простили ему этого, нет, не вольнодумства, а понимания Господа, как неотрывной сути себя самого, как высшей совести и высшей правды, по которым только и достойно жить человеку. Не пощадили. И упокоили Великого гения русской земли без креста и без благословения. И грехов не отпустили.

– Я с Вами полностью согласен. Много и сам думал об этом, Лидия Георгиевнавна.

Она, получив мою поддержку, воодушевилась ещё больше:

– И это – самому святому и искреннему человеку, сделавшему для упрочения величия и славы Отечества больше, нежели все его хулители вместе взятые.

Какая же милость в этом действующих чиновников от церкви? Какое их величие и любовь к ближнему при этом проявлены?

Не собираясь, совершенно, спорить со мной, лишь высказывала давно осмысленное за долгие годы и пережитое:

– Вы не пережили то время, но я хорошо помню, как русская зарубежная церковь, а ведь православная при этом, устами митрополита Храповицкого, её предстоятеля, благословляла фашистов на поход против России, оправдывала все злодеяния власовцев на нашей земле. Я уже не говорю о злодеяниях католической, униатской церкви. За ними – реки крови по всему миру, стоит только вспомнить усташей в Югославии, бандеровцев – на Западной Украине.