Текст книги "Крымские истории"

Автор книги: Иван Кожемяко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

  

ИВАН КОЖЕМЯКО

Крымские истории

« ЛоТоС»

Ялта

2014

Содержание:

От  автора:                           4

ГЕНЕРАЛ                            4

ПАМЯТНИК В ЛЕСУ      24

ВСТРЕЧА В «ЛИДИИ»  40

ИЗМЕНА                           59

ПОСЛЕДНИЙ ЮНКЕР  73

СТАРАЯ ПОДКОВА       79

ПОЛЫНЬ                          90

МИЛОСЕРДНАЯ  СЕСТРИЧКА                  98

НЕОЖИДАННЫЙ  СОБЕСЕДНИК           105

ПОСЁЛОК  ПРОКАЖЁННЫХ                   120

РАСПЛАТА                        134

ЛАСТОЧКИНО  ГНЕЗДО 154

ПОД КИПАРИСАМИ   ЛИВАДИЙСКОГО   ДВОРЦА 161

НИКИТСКИЙ САД             177

ПОЛОНЕЗ   ОГИНСКОГО 186

КЛЕНОВЫЙ ЛИСТ            195

ГАДАЛКА                           204

ЧАЙКА                                211

СУДЬБА МОНАШКИ        215

ПОД  СЕНЬЮ  СОБОРА  АЛЕКСАНДРА  НЕВСКОГО 227

БАХЧИСАРАЙСКИЕ  ГРЁЗЫ 234

ОСТАНОВИСЬ   МГНОВЕНЬЕ,  ТЫ,  ПРЕКРАСНО 245

РОДЫ  В АЛУШТЕ 248

ЕРЕНА 253

АССОЛЬ 261

ОБРУЧАЛЬНОЕ  КОЛЬЦО 268

РАЗГОВОРЫ   ЗА   ЖИЗНЬ  В   ВИННОМ    ПОДВАЛЬЧИКЕ 271

ПОДСЛУШАННЫЙ РАЗГОВОР 278

КРЫМСКОЕ   ОЖЕРЕЛЬЕ   (ПУТЕВЫЕ ЗАРИСОВКИ) 284

ДОРОГИ КРЫМА 284

НЕДОСТРОЙ 286

КУКУРУЗА 288

«ЧЁРНАЯ КАРАКАТИЦА» и  «СВЯТАЯ МАРИЯ» 289

ВОДИТЕЛИ ЯЛТЫ 290

ВИННЫЕ МАГАЗИНЫ   ЯЛТЫ 291

МИТРИДАТ 292

АПАРТАМЕНТЫ В НАЁМ 295

ГАЗЕТЫ КРЫМА 296

УКРАИНСКИЕ ДЕНЬГИ 300

СВЯТЫЕ МОГИЛЫ 302

ПОЕЗДКА В ФОРОС 305

РЫНОК В ЯЛТЕ 307

ХРАМЫ В КРЫМУ 308

СЕВАСТОПОЛЬ 312

УКРАИНИЗАЦИЯ 315

О  ЕВРЕЙСКОМ  ВОПРОСЕ В  СЕГОДНЯШНЕЙ  РОССИИ 321

С  ЛЮБОВЬЮ  К  БРАТЬЯМ–МАЛОРОССАМ 330

© Второе издание исправленное и дополненное.

 В сборник включены размышления автора о встречах и судьбах людей.

От  автора:  

В этих историях только правда. Все они имели место в жизни и произошли  со мной  или моим родством, или моими старинными друзьями, от которых и стали известны мне.

Их объединяет одна общая идея – все  герои служили Великой, Единой и Неделимой России и всегда во главу ставили совесть и честь, и никогда не поступались ими, если даже их жизни угрожала опасность.

Когда источается любовь

в сердцах тех, кто Господом

предназначен друг для друга,

на всей Земле увеличивается

количество зла, и в его воронку

затягивается всё больше и

больше людей, даже совершенно

невиноватых в произошедших

злодеяниях, и их скорбная ноша

самая страшная

– нести тяжкий крест

ответственности

за чужие грехи …

И. Владиславлев

ГЕНЕРАЛ

Эту историю мне поведала старая армянка за чашечкой кофе, который, в её приготовлении, был самым божественным во всей Ялте.

И я, ежевечерне, оказавшись, неожиданно даже для себя, на отдыхе, которого и не знал отродясь (сердечное спасибо милой младшей сестре), направлялся в её маленькую кофейню, возле рынка, и уже задолго, не доходя несколько сот метров до знаменитого заведения, вдыхал пьянящий аромат дивного кофе, приготовленного работящими руками величественной и красивой армянки даже в её позднюю уже осень жизни, а вернее – её душой и необычайно чутким сердцем.

И вот, в один из вечеров, когда в её кофейне было непривычно пусто, она подсела ко мне и без всяких на то причин, поставив предо мной рюмку с коньяком и чашечку своего дивного кофе, стала рассказывать историю, которая дошла до неё от бабушки, уже лет семьдесят тому назад, в судьбоносные и страшные дни, когда Россию ломали через колено.

Произошли эти памятные события здесь, в Ялте, в ноябрьские дни 1920 года. Здесь же, через годы и годы, они имели и своё трагическое продолжение, которое долго помнилось старожилам.

***

Ялта, как и весь Крым, полыхала. Артиллерия красных, сметая всё на своём пути, открывала возможность их кавалерии разрезать на части последние сводные отряды Добровольческой армии и стремительно продвигаться к ключевым, портовым городам полуострова.

С их падением оборонять Крым более не представлялось возможным, как и эвакуировать остатки белого войска, а также многочисленных обывателей, приставших к армии за годы борьбы.

Последним покидал город генерал Георгий Пепеляев – красавец, тридцати одного года от роду, человек долга и чести, признающий борьбу с противником только на поле брани.

С ним была тяжело больная жена, в которой он души не чаял. Молодая красавица восточного типа и большая умница.

Он понимал, что дальней дороги она просто не вынесет, так как жизнь еле теплилась в её безжизненном теле.

И он, взяв на руки девочку-жену, по-разбойничьи гикнул на своего заматеревшего коня, с которым прошёл все долгие годы войны, начиная с четырнадцатого года, и скрылся, в один миг, от растерянных, панических, в этой круговерти исхода, глаз обывателей, в безбрежном мареве степи.

Где он был – никому не ведомо. Но уже через два-три часа, на запаленном, мокром до ушей коне, снова был у руководства войсками, обеспечивая своей железной волей организованную посадку людей на корабли, уносящих их, навсегда, на чужбину, к неведомой судьбе.

Только самые его ближайшие соратники заметили, что вмиг поседел их генерал, любили которого они истово и готовы были ради него на всё, а уж выполнить его приказ и даже поручение – каждый почитал за честь.

И он, обеспечив отправку последнего солдата и обывателя, приставшего к его войску, постоял в мучительных раздумьях на берегу, затем – встал на колени, набрал в носовой платок горсть прибрежной гальки, с ракушками, и тяжело, несколько раз оглянувшись на берег, взошёл на корабль.

Долго, перед этим, что-то нашёптывал на ухо своему боевому коню, обнял его напоследок, поцеловал, как брата и друга, в красивую морду, а тот, при этом, заржал, да так, что и мороз по коже прошёл у всех, кто видел эту сцену, вздыбился, и с места, рванул в карьер, в неведомом направлении.

Так эта история и завершилась для всех непосвящённых.

***

Минуло несколько месяцев после исхода белых войск из Крыма.

Новая власть обосновывалась надолго, навсегда, и не сильно церемонилась с теми, если таковые выявлялись, кто был связан с белым движением и состоял в его рядах.

Осенний Крым двадцатого года представлял собой зрелище страшное. Скорые – на суд и расправу, новоявленные комиссары Троцкого, во главе с неистовой Розой Моисеевной Залкинд, которую старые партийцы-каторжники знали под звучным именем Землячки, тёмными ночами – выводили и вывозили в яры и балки целые колонны офицеров, но, самое страшное – мальчишек-юнкеров и даже выпускников кадетских школ, совсем уж детей, и долго в этих балках стучали и стучали сухие револьверные и звонкие – винтовочные выстрелы, а нередко – и пулемётная дробь, торопящаяся прервать жизни молодых и здоровых людей, единственная вина которых была в том, что они любили своё Отечество, свою Россию и не жалели за неё ни крови, ни самой жизни в борьбе с врагами.

Это уже потом они были вовлечены в водоворот братоубийственной гражданской войны и перестали отличать правду от кривды, добро от зла, утратили веру и любую надежду на спасение своих заблудших и потерянных душ.

Не святой была и другая сторона, поэтому противостояние достигло такой безбожной остроты и жестокости, что сын не различал отца, а брат – поднимал, в ослепляющей ярости, дедовский клинок на родного брата.

В ближайших от городов Крыма балках – даже земля перестала принимать невинную русскую кровь и она стояла озёрами, страшными и смрадными, возле которых, с утра до ночи, выли мрачные собаки-людоеды, да падальщики застилали своими крыльями солнце, когда взмывали в небо, нехотя улетая пережидать новую расправу.

А с женой генерала иная история произошла. Выходил её пастух-татарин, на кумысе. Ушли её хворости, порозовела, поправилась, вся её красота, как она ни норовила одеться поскромнее, за версту выдавала в ней человека благородного, дворянских кровей.

И однажды, надо горю случиться, повезла она с табунщиком кумыс и сыр овечий на рынок, жить-то на что-то надо было.

Там её и увидел начальник местной ЧК, человек безжалостный, холодный, расчётливый, циничный и жестокий.

А тут, надо же, влюбился. Не давал проходу с этой минуты жене генерала.

Нет, насилия не проявлял. Хотел добиться взаимности, чтобы, значит, и она к нему отнеслась с участием и вниманием.

А сам был чёрный, как жук, в коже, с тяжёлым маузером на боку, и фамилию носил какую-то, прости Господи, не забыть бы – товарищ Гольдберг все его звали, да, точно, Гольдберг.

Так вот, он ей, после первой же встречи, прохода не давал. Заваливал цветами, щедрыми подарками, норовил предупредить любое желание и даже каприз этой молодой женщины. Хотя она и не высказывала ему ни одного пожелания, но он их просто чувствовал.

Хозяин-татарин, который её выходил, только бледнел при появлении могущественного начальника ЧК и обращал к своему аллаху молитву, чтобы тот защитил его и молодую женщину, к которой он относился как к родной дочери.

В один из дней начальник ЧК – словно с ума сошёл – навёз жене генерала всевозможных нарядов и попросил об одном – съездить с ним в театр. Тем более, что там выступала заехавшая, по случаю, знаменитая столичная труппа.

Их разговор происходил в красивой плетёной беседке, выстроенной татарином любовно для своей подопечной – прямо на круче, под которой, в добрую погоду, шелестело, а в осенние и весенние дни – буйствовало море, которое она во все минуты своей жизни так любила.

Эта встреча навсегда осталась в памяти немногих свидетелей, среди которых был сам начальник ЧК, жена генерала Пепеляева, татарин-пастух, да два охранника всемогущего чекиста.

Только он вышел из беседки покурить, где продолжала сидеть молодая красавица, и всё более горячась, стал убеждать её пойти с ним в театр, как из степи, на бешеном намёте, словно призрак, вынесся вороной генерала Пепеляева.

Он заржал так, что притихли все птицы, а мороз по коже пробежал у всех, кто видел эту сцену. Возле беседки могучий конь-красавец, на лбу которого светила одна белая звёздочка, да кончик хвоста был выбелен сединой, встал на задние ноги, злобно оскалив, все в белой пене, зубы и пошёл на начальника ЧК.

Ещё миг – и беды бы не миновать. Чекист стоял – ни жив, ни мёртв. Он не мог пошевелить даже рукой, а мертвенная бледность так выбелила его лицо, что, как говорят в народе – в гроб краше кладут.

И в самый последний миг, когда конь чуть не подмял под себя потерянного чекиста, его охранники стали стрелять прямо в голову взбесившемуся животному из маузеров.

Он остановился, как вкопанный, задрожал всем телом, и вдруг – не заржал даже в свой предсмертный час, а закричал, как кричит последний раз в своей жизни человек на поле брани, расставаясь, уже навек, с миром.

Затем, собрав все свои силы, почти одним прыжком обрушился в пропасть, прямо с кручи.

Через миг даже следов не осталось от него, море навсегда поглотило верного боевого друга генерала Пепеляева.

Чекист кинулся приводить в чувство недвижимую красавицу, и отчаявшись это сделать – подхватил её на руки и понёс в дом татарина-табунщика.

Тот, с ужасом, наблюдал всю эту сцену, прижавшись к стене своего дома. И как только чекист скрылся со своей ношей в двери его дома, он схватил лопату и тщательно срезал землю, на которой блестела густая кровь животного и выбросил её в море. А затем, усталой походкой, поплёлся в дом – помогать чекисту привести в чувство молодую женщину.

***

Генерал Пепеляев, который никогда не знал проблем со здоровьем, шёл по набережной Сены. И вдруг, беспричинно, упал в глубокий обморок и надолго потерял сознание.

Это случилось именно в тот миг, когда его верный друг, распластавшись в прыжке, уже мёртвый, летел с кручи в море.

Но, придя в себя, он никак не связал произошедшее с ним, с событиями в далёкой и милой его сердцу России.

«Нервы, стал как институтка», – подумал о себе Пепеляев с горькой усмешкой.

«Да и то – с четырнадцатого года не знал ни одного отпуска, ни дня отдыха. Надо уехать куда-нибудь, на воды… И – думать, как вызволить и перевезти сюда Елизавету, судьбу мою и любовь на всю жизнь. Как она там, голубка моя светлая?»

Он, как ни странно, был спокоен за её судьбу и твёрдо знал, что Муса, его верный ординарец и друг по Великой войне, которого он сам, в семнадцатом году, силой почти отправил домой, сделает всё возможное по её спасению. Всё, что в его силах и на что даст благословение Господь или Аллах.

***

Молодой организм Елизаветы Пепеляевой быстро справился с потрясением. И она ни у кого не выспрашивала подробностей той страшной истории, виновником которой был конь её мужа.

Муса отпоил её кумысом и она снова стала просто очаровательной.

Председатель ЧК был умным и опытным человеком. Он давно понял, какое влияние на Елизавету имеет татарин-табунщик и старался всячески с ним сойтись, подружиться.

И всегда, приезжая к нему в дом, к Елизавете, щедро одаривал того необходимыми в хозяйстве, в данный момент, вещами. И ничего, при этом, не требовал взамен.

Просил о единственном – поспособствовать в том, чтобы Елизавета Мстиславовна доверилась ему, так как он приличный и честный человек и стала выходить с ним в свет, хотя бы изредка.

– Ну, что ей себя заживо хоронить в этой степи? Жизнь-то не остановишь, она продолжается. А что касается генерала Пепеляева – то фортуна очень изменчива, может его уже… – он не договорил, но татарин понял, что ему хотел сказать этот человек, которого он не страшился, но от которого ждал в любую минуту чего-то неожиданного и таинственного, а поэтому и не мог никак довериться полностью.

И в очередной приезд начальника ЧК, он уже сам сказал Елизавете:

– Ты, дочка, поедь, мир посмотри, развейся, может, что узнаешь и о Его Превосходительстве. Да и нельзя нам с тобою вызывать гнев этого человека. Он нас в покое не оставит.

И она – молодая, яркая, красивая, истосковавшаяся за привычным укладом жизни, годы уже не имевшая никакой информации о своём Георгии, генерале Пепеляеве, согласилась.

Но оговорила свои условия сразу:

– Только на спектакль! Я хочу, чтобы мы с Вами объяснились сразу же, как говорят – до переправы.

Руководитель ЧК восторженно воскликнул:

– Да, да, богиня моя! Только спектакль, а всё остальное – в руках Божьих. Пусть он нас и рассудит… И поможет Вам принять должное решение.

Весь театр гудел. Более красивой пары в этот вечер там не было.

Председатель ЧК был в строгом чёрном костюме, его богатые волосы, с ранней сединой на висках, золотое пенсне, придавали ему вид интеллигентный и более чем светский.

Он галантно поддерживал свою ослепительную даму под руку. Она была в вечернем, нарядном платье, шарф с позолотою окутывал её царские плечи, из драгоценностей – только на правой руке у неё было старинное кольцо, да в ушах поблёскивали скромные бриллиантовые серёжки.

Завидев цветочницу, председатель ЧК жестом подозвал её к себе и вручил солидную купюру за букет ландышей.

Та, побелев от страха, осознавая, кто ей вручил эти деньги, на которые и всей корзины цветов было мало, тут же исчезла из театра.

– Благодарю Вас, очень Вы мне… угодили. Ландыши – мои любимые цветы, – промолвила спутница председателя ЧК с очаровательной и доверительной улыбкой.

Так с той поры и повелось – на любой знаковый спектакль, концерт, он всегда приглашал её.

И она соглашалась, уже не сопровождая своё желание какими-то условиями, оговорками.

Как-то незаметно и ненавязчиво, он подобрал для неё в этом приморском городе красивый особняк на берегу моря, который ей сразу так понравился, что она тут же в него и переселилась, уже не терзаясь никакими угрызениями совести.

В особняке была подобрана, с большим вкусом, хотя и разных стилей, дорогая мебель, роскошное убранство столовой всегда привлекало старинным золотом, тяжёлым, в золоте и серебре, хрусталём.

К обеду, а он норовил почти всегда обедать с ней, подавалось её любимое – масандровское Алеатико Аю-Даг. Он знал, что это вино любила, при нахождении в Крыму, последняя императрица Александра Фёдоровна.

Как-то всегда, очень кстати – то ко дню рождения, то в день её ангела или ещё к какой-либо памятной дате или годовщине, у неё стали появляться старинные драгоценности, которым знающие ювелиры цены дать не могли, а вот о прежних их владельцах знали всё достоверно.

Всю их историю жизни и трагической смерти при новой власти.

К сожалению, было именно так, очень многие из них закончили свой путь во владениях председателя ЧК и уже никогда и никому не могли поведать о судьбе своих ювелирных коллекций и пристрастий.

Молодость и жизнь брали своё. И Елизавета, как женщина изведавшая мужскую любовь, но так ею и не насытившаяся, томилась ночами, как-то даже подурнела, на неё находили беспричинные и частые минуты хандры и душевного расстройства.

И в один вечер, когда ураган неистовствовал в ветках кипарисов, магнолий, каштанов и сосен, а море обрушивалось на берег с такой силой, что содрогался даже нарядный особняк, в котором она проживала, даже не сказала, а как-то жалобно, просяще, не смотря в глаза председателю ЧК, простонала:

– Не… уходите, мне страшно…

И с этого вечера он, уже насовсем, переселился в этот особняк, который стал охраняться с особой тщательностью.

В одну из тёмных южных ночей, конечно, он сделал всё грамотно и изящно и она этого не видела, находилась в гостях, из близлежащих к её особняку домов, куда-то поисчезали прежние жители. А дома, добротные и красивые, быстро отремонтировали и там стали жить соратники из ближайшего окружения, председателя ЧК Крыма.

Она ничего этого не видела и не замечала. Она вся отдалась любви. Её сильное и истосковавшееся за мужчиной тело, повелительно требовало его внимания и недюжинных сил.

И скоро все заметили, как постройнел и помолодел председатель ЧК. Изменился и его крутой нрав, он стал более общительным, допускал шутки с подчинёнными, нередко блистал начитанностью и образованностью в кругу её новых подруг.

От жён его сотрудников, таких же молодых и беспечных барышень, которые больше времени проводили на рынках, в модных магазинах, парикмахерских, нежели были озабочены учёбой, чтением, вскоре не укрылось, что живот у нашей героини сильно округлился и стал явно выдавать то, что там уже, вовсю, теплится новая жизнь.

К сроку она и родила мальчика. Чёрнявенького, курчавые волосики которого уже от рождения были длинными и красивыми, как у отца.

Председатель ЧК в это время пошёл вверх по служебной лестнице и стал возглавлять Главное управление ЧК по Крыму.

Но он не стал забирать жену и сына в Симферополь, такой затёрханый и некрасивый после приморской Ялты, а старался сам, ежевечерне, приезжать домой. А если дела службы заставляли всё же остаться в Симферополе на ночь, звонил по телефону и неизменно, каждый день, присылал с адъютантом букет багровых роз. Она их так любила и всегда только сама ставила в вазу.

Так и шла жизнь. И наступил момент, когда она, напрочь, забыла о своей прошлой судьбе, о дерзновенном и бесстрашном Пепеляеве. Она не могла даже отчётливо вспомнить его лицо.

Более того, она убедила себя в том, что иной жизни у неё и не было и она всегда – если уж не пылко, как судьбу, любила, то уважала и испытывала большую привязанность к своему солидному и такому занятому мужу – она так называла Гольдберга даже в мыслях.

Он же её не просто любил, а боготворил. И была лишь одна потаённая страничка, которой он страшился даже сам, и предпринимал огромные волевые усилия, чтобы она не стала ей известной.

Суть её была в том, что он страшно, до лютой ярости, ненавидел Пепеляева за то, что тот был первым у его женщины, что тот – впереди его, такого могущественного и сильного, которому было подвластно всё, познал её любовь и страсть.

Эта ненависть так иссушала его душу, что он не выдержал и в один из дней пригласил в свой дом архиепископа, который, исподволь, сумел убедить и доказать молодой женщине, что та никаких обязательств, в силу создавшегося положения, перед своим первым мужем не имеет. Да и не известна его судьба, жив ли вообще?

И они вдвоём, после этой встречи, как-то успокоились вдруг и раскрепостились. Не было отныне прихоти, желания её, которые бы он не исполнил. Тем более – на земле мало было такого, что можно было для него возвести в ранг невозможного.

Сын их радовал. Учителя, самые лучшие, обучали его с малолетства языкам, игре на фортепиано, рисованию…

И ей казалось, что мальчик, по всем направлениям творческого развития, демонстрировал не то, что дарования, а подлинные таланты, серьёзные и они могли стать, в будущем, его основным занятием, призванием.

Ах, как она хотела явить миру нового Чайковского или, скажем, Репина, талантливого писателя, сродни Гюго – она очень любила Гюго и неплохо знала его творчество.

Все её намерения в этих направлениях поддерживал Председатель ЧК Крыма, её муж, который к шести годам сына уже изрядно затяжелел, хотя и хранил ещё видную и гордую осанку красивой головы, с пышными, вьющимися волосами, которые уже щедро выбелила седина. Но она ему очень шла и не портила породистого лица, на котором привычно лежала гримаса пренебрежения к окружающему миру, ко всем людям, которые были ниже его по занимаемому положению. И эта гримаса его оставляла только на пороге дома, в кругу любимой семьи.

Единственное, что вызывало у него недовольство собой – это большой живот, который ещё больше подчёркивался широким кожаным ремнём на шерстяной гимнастёрке.

И он, осознавая это, по настоянию своей жены, стал носить просторный френч, такой же, какой носил Вождь, что делало председателя ВЧК не только привлекательнее и стройнее, но и величественнее и значимее.

Никогда не носивший усов, он, к тридцать девятому году, отпустил их, причём, именно такие, какие были у Вождя.

И всегда гордился при этом, когда видел, что его подчинённые и просто знакомые, даже вздрагивали, встретясь с ним, так как сходство с Вождём было у него поразительное. Только ростом он был значительно выше того.

Вечер десятого мая тридцать девятого года ничем особым не отличался среди остальных.

Их мальчик, гордость отца и матери, завершал десятый класс, и они, за сытным и обильным ужином, обсуждали планы по устройству его будущего. Она и не заметила, как за последние годы на четыре размера увеличила всю свою одежду, но была, как всегда, даже сильно затяжелев, свежа и красива. Той отцветающей красотой греховных женщин, которая уже никогда не возвращается и отцветает ярко и пышно, очень быстро – раз и навсегда.

Во время ужина служка, в учтивом поклоне, передал на серебряном подносе, как было заведено у них, корреспонденцию.

Среди многих писем, документов, лежала визитная карточка французского писателя Жоржа де Пеппла, который был очень модным в Европе, ибо никто более правдиво не передал всю трагедию белого движения в России и, особенно, в Крыму.

Было такое ощущение, и председатель ЧК – и как участник тех событий, и как читатель французского писателя – понимал, что пишет очевидец этих страшных событий, суровых потрясений, сам перенёсший их и прошедший по своей страшной дороге, через все злоключения судьбы.

– О, дорогая этого надо принять. Непременно принять. Ты же тоже зачитывалась его романами, которые стали выходить где-то с двадцать восьмого года, помнишь?

И он, неторопливо поднявшись, направился к роскошным шкафам, в которых стояли тысячи тщательно подобранных книг. Своей библиотекой он гордился и знал, что такой нет ни у кого более.

Сам лично, по завершению спецмероприятий, как он называл аресты былой знати, отбирал в свою библиотеку оставшиеся от прежних хозяев книги.

Его жена как-то нервно вздрогнула и ответила ему в спину:

– Нет, дорогой, ваши войны и кровь, испытания – меня никогда не прельщали и не занимали… Мне просто страшно… И не интересно… Я – не хочу даже вспоминать об этом.

Скоро её муж вернулся к столу. В руках он нёс десять–двенадцать книг, на обложке которых значился один и тот же автор – Жорж де Пеппл.

Председатель ЧК особо гордился тем, что в одной из книг автор так правдиво и ярко отобразил его образ, ярого борца против сил старого мира, что даже на совещании в Москве, он и думать не мог о такой чести, сам товарищ Сталин многозначительно подчеркнул:

«Вот каким должен быть работник органов, если даже иностранные писатели отмечают его ревностное служение партии, стране…».

– И Вам, товарищ Сталин, – смел подать голос председатель ЧК.

И попал в точку. С этого дня Сталин ему доверял всецело, неоднократно ставил в пример всему руководству Чрезвычайной комиссии – как надо выкорчёвывать контрреволюцию по всей стране.

В Крыму, где её засилье было даже большим, в силу известных обстоятельств, связанных с окончанием гражданской войны, сегодня установлена нормальная, вполне достойная для строительства нового строя, обстановка.

И его сердце, при этих воспоминаниях, наполнялось гордостью, так как сам Вождь отметил, что в наведении революционного порядка в Крыму – большая личная заслуга товарища Гольдберга, у которого надо всем учиться.

Поэтому Председатель ЧК, всецело доверяясь в домашних делах безукоризненному вкусу своей жены, всё же не удержался и поставил дополнительные задачи своему секретарю по приёму известного иностранного писателя завтра, и занялся своими неотложными задачами, которые не убавлялись, а напротив – нарастали каждый день.

У неё тоже были планы на весь будущий день, как всегда – магазины, выставки модной одежды, парикмахер…

К восемнадцати тридцати вся семья была в сборе. За красиво сервированным столом на веранде, которая нависала над самым морем и была построена по её настоянию, сидел председатель ЧК Крыма в строгом костюме; ослепительно сияя – отдавала последние распоряжения прислуге – его красавица-жена; и скромно и тихо, вглядываясь в дымку над морем – безмятежный и красивый юноша, чистое и одухотворённое лицо которого портило единственное – капризный излом губ.

Слегка дождило, совсем немного, но это ещё больше подчёркивало уют и красоту дома, в котором ждали высокого гостя.

Минут без пяти к назначенному сроку, возле дома заурчала машина, из неё – было видно из окон веранды, у которых стояла вся семья председателя ЧК Крыма, вышел стройный и высокий мужчина в богатой и строгой европейской одежде, в шляпе и переливающейся накидке.

Открыв зонт, он постоял у двери особняка, хотя она была открыта и служка приглашал войти в дом, полюбовался морем, а только затем, передав зонт тому же вышколенному служке – легко взбежал по ступенькам в прихожую.

Это был настоящий зал. Пальмы, зеркала, дорогое серебро люстр и тяжёлые портьеры, делали её величественной и нарядной.

Посреди прихожей, вся семья председателя ЧК Крыма, встречала именитого гостя.

Он твёрдо пожал руку хозяину дома, тот даже вздрогнул от боли, поцеловал холёную руку хозяйки и на европейский манер – потрепал по щеке их отпрыска, красивого, черноволосого юношу, который даже в этой обстановке не мог убрать со своего лица привычную мину надменности и превосходства.

Француз приятно удивился, увидев, что рядом с обеденным столом, на инкрустированном золотом столике, в каких-то восточных рисунках, лежали, в двух аккуратных стопках, все его книги.

– Благодарю Вас, месье Гольдберг. Мне это очень приятно, – произнёс он, неожиданно, на чистейшем русском языке эти слова учтивой признательности, от которых и председатель ВЧК по Крыму и его жена отчего-то вздрогнули.

– Я вижу, что у Вас нет только моего последнего романа. Но он вышел только что и его, конечно же, Вы просто не могли иметь.

Как-то зловеще усмехнулся в свои аккуратные усы и добавил:

– Я его, с радостью, Вам дарю сейчас, – и он, вынув из нарядного портфеля книгу, на обложке которой была, как и на всех его книгах – свеча, Георгиевские крест и шашка, открытая книга, быстро подписал красивой ручкой, в золоте, дарственную и положил сверху стопки своих книг.

– Только одно условие, господа – эту книгу Вы прочтёте, ну, хотя бы – просмотрите, лишь после моего ухода. Иначе я буду лишён приятной беседы с такими интересными людьми. И – такими… желанными для меня, для нашей… встречи.

И как-то заговорщицки посмотрел при этом на председателя ЧК Крыма, подмигнул ему и загадочно заключил:

– Я просто убеждён, что и наша встреча послужит мне новым сюжетом к будущему роману. Вы столько знаете и столько видели, что можно тома написать. С нетерпением буду ждать Ваших интересных рассказов, историй, приключений…

Председатель ЧК от глубокого удовлетворения даже покраснел:

– М-м-м, да, уж, но для нас Ваше пребывание, Ваш визит – это такая честь. Не скрою, польщён, что в одной из Ваших книг, я предстаю каким-то идеальным, чуть ли – не святым на службе нашей власти…

– О, господин Гольдберг, наши профессии с Вами схожи и сберечь святость там, где ты видишь всё несовершенство человеческой натуры – предательство, ложь, обман, корысть, поругание клятв и даже обетов пред Господом – о какой святости можно говорить в этом случае?

– Мы с Вами – страшные грешники, – заключил он и покровительственно похлопал Гольдберга по плечу, а затем, залпом, выпил полный фужер вина.

– О, памятный для меня портвейн красный, Ливадийский. Давно его не пробовал. Почти двадцать лет. Полагаю, что Вы знаете, что это – любимое вино последнего Государя.

Гольдберг при этом даже поморщился:

– Для этого, господин писатель, мы и революцию делали, чтобы, так сказать, трудящиеся…

Француз красноречивым жестом обвёл богатое убранство дома председателя ЧК и откровенно засмеялся. Жена чекиста, увидев холодный и жёсткий блеск его очей при этом, как-то сжалась и вся побледнела.

Хозяин, после минутного замешательства, кинулся к писателю и, стараясь разрядить напряжённость, предложил:

– А может – коньяк? У нас есть замечательный, многолетней выдержки, коньяк.

– Да, – ответил француз, сегодня – лучше коньяк. Много коньяку. Мне, что-то уже очень давно, не было так интересно и так… весело. Благодарю Вас, господа,… за честь.

Коньяк приятно туманил голову хозяина и его именитого гостя.

Хозяйка же продолжала зябко кутаться в старинную шаль, при этом ещё больше бледнела и пребывала в полной растерянности.

Она словно силилась что-то вспомнить, но память о прошлом ускользала от её ослабевшего сознания и она, от этого, всё больше замыкалась в себе и боялась даже глаза поднять на гостя.

Наконец, пересилив себя, она выпила бокал своего любимого Алеатико, которому была верна всю жизнь, прожитую с председателем ЧК и только после этого стала с тревогой вглядываться в лицо писателя-француза.

Его не портил шрам, через всю правую щеку, к тому же он умело его маскировал аккуратной бородкой, усами, да длинные, с проседью, волосы – до плеч, придавали ему мужественность и какую-то гордую таинственность.

Он был очень учтив. Опережая хозяина, норовил ей подлить любимого вина в бокал и даже прокомментировал, взяв первый раз старинную бутылку в свои красивые руки:

– О, вино императрицы! Вам Ваши вожди – повернулся он к председателю ЧК – не поставят в вину эту… м… классовую неразборчивость?