Текст книги "Крымские истории"

Автор книги: Иван Кожемяко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

И она, уже быстро, заспешила к калитке.

Но я успел ещё раз ей сказать:

– Прошу тебя, я буду очень ждать. Выйди вечером… Непременно.

Не знаю, что мною руководило. Но я знал уже определённо, если не увижу её ещё хотя бы раз – жить не смогу.

Какой-то внутренний голос мне просто приказывал поступить именно так.

Тем более, что я никого при этом не делал несчастным, никому не изменял.

Так сложилось, что та, которая должна была стать судьбой, которую я, в молодости, любил святой и чистой юношеской любовью, поддалась на уговоры состоятельных и имеющих власть родителей и не посмела преступить чрез их волю.

Более того, удачно, по определению её матери, которую я случайно встретил в Минске – и хотел бы, так не придумаешь такого, через столько лет встретить того человека, который стал на пути моей судьбы – Ольга Бычкова, так звали мою единственную любовь, вышла замуж и у неё двое детей. Она счастлива, работает в университете.

Не сдержалась эта суровая, всегда, женщина и добавила:

– Не мешайте ей, прошу Вас.

Так я и остался, не смотря на свои уже немолодые лета, одиноким…

Господи, с каким нетерпением я ждал этого вечера.

Сестра, в Севастополе, с тревогой вглядывалась в моё лицо.

Моё состояние, возбуждённое и даже несколько истеричное, что мне было несвойственно, тревожило её, как врача и как просто родного и близкого мне человека.

А уж когда я, без долгих объяснений, молча собрался уезжать, на ночь глядя, она встревожилась не на шутку:

– Ну, что, скажи, что тебе не даёт покоя?

И зная мою трагедию жизни в деталях – всё норовила мне устроить судьбу и представляла своих незамужних, а чаще – разведённых приятельниц, о которых можно было только и сказать, что все они были прекрасны, но моего сердца ни одна из них так и не затронула, так как я видел, как загорались их глаза, когда они узнавали, что брат их подруги – генерал, к тому же – Герой Советского Союза, служит в прекрасном городе, имеет хорошую квартиру.

Всё иное в расчёт уже не принималось, вроде, генерал мог, по определению, быть ещё и желанной судьбой. Любить и быть любимым.

Поэтому и сегодня она сказала:

– Как же ты уедешь, я ведь пригласила на ужин Татьяну, – вроде мне что-либо говорило имя этой очередной несчастной женщины, которую мне сестра прочила в спутницы жизни.

– Спасибо, родная моя, но у меня действительно очень важное дело. Завтра буду. А сейчас – прости, я должен ехать.

Сумерки уже размыли очертания домов, море едва виднелось в них и только Луна, высеребрив дорожку по водной глади, освещала всё вокруг и обращала в какие-то мифические видения привычную днём картину.

За Севастополем темень сгустилась. Но я гнал машину на предельно возможной скорости. И, вскоре, проскочил Ласпи, наверное, впервые в жизни, перекрестившись на придорожную, у могучей скалы, справа, церковь-часовню, которая так мне всегда нравилась и я всегда останавливался возле неё.

Выключив фары, на малых оборотах двигателя я подъехал к тому месту, где был сегодня днём и остановился.

Без звука открыл дверцу, так же, без звука, выбравшись из машины, её закрыл.

Закурил и тщательно пряча огонёк сигареты в руке, жадно затянулся

Минуло несколько минут. Тишина вокруг стояла такая оглушительная, что даже немело всё настороженное и напряжённое тело.

В голове гулко отдавался каждый удар сердца. И оно, впервые в жизни, ныло от непривычной и неизведанной тупой боли.

«Господи, что же это такое происходит со мной? Что я, как юнкер какой-то, – волнуюсь, идя на первое свидание к барышне. В Афганистане так не волновался и не переживал».

И вдруг, я услышал осторожные шаги.

Через минуту возле меня остановилась тень, на лице которой лишь ярко и лихорадочно блестели в лунном свете бездонные глаза.

Не говоря ей ни слова, даже не заметив, что она была в необычайно красивом платье, с розами на коралловом поле, я крепко обнял её и стал, иступлённо, целовать в губы, глаза, щёки, волосы.

Она вся, доверчиво повиснув на моих руках, даже застонала.

Но, уже через минуту опомнилась и тихо, со страшной тревогой и горечью в голосе, в ужасе, который даже не способна была скрыть, еле слышно произнесла:

– Что же ты делаешь, глупый? Неужели ты не понимаешь, что я проклята? Мне и свою долю тяжело нести, а теперь – и за тебя переживать.

Ты же неотвратимо… заразился. Нормальные люди нас стороной обходят…

И она горько заплакала.

Я крепко обнял её и сильно прижал к себе. Заглядывая в бездонные очи сказал:

– Милая моя, хорошая, родная, самая светлая и близкая мне отныне. Ты не думай, я не сумасшедший. Но только так и бывает настоящее. Единственный раз в жизни. Не тревожься за меня. Всё будет хорошо. И не смей больше о своей болезни говорить. Она меня нисколько не тревожит. Её нет у тебя. Запомни! – это я уже почти кричал, забыв об осторожности.

– Я не знаю, что со мной происходит, но знаю твёрдо одно, что жить без тебя я не смогу. И не хочу.

Мы будем с тобой счастливы, родная моя.

И я снова привлёк её к себе и страстно целовал её свежие и тугие губы.

И она стала отвечать мне, жарко дыша в лицо, необычайным ароматом трав, свежести.

Её поцелуи становились всё требовательнее и страстней.

И когда я поднял её на руках, она только доверчиво прильнула к моей груди и уже больше ничего не говорила.

Какая это была ночь. Я даже не знал, что таким может быть счастье.

Моя душа так стремилась к ней, так взрывалась нежностью, сладостным ощущением этого незабвенного тела, что я забыл и о времени, и о своём возрасте – уже ведь за сорок минуло и о грядущем будущем.

Утром, на заре, которая стала разливаться над морем, откинув голову в сторону, она, со слезами в голосе, простонала:

– Что же это было? Родной мой, ты понимаешь, что произошло?

Всё моё лицо было в её слезах, а она, жарко целуя меня, всё причитала:

– Зачем я тебе, отверженная и проклятая?

Вскинулась, как подбитая птица и взмолилась, подняв голову вверх:

– Но, но… если меня слышит Господь, как же я – счастлива. Я знаю, я чувствую, что я любима тобой. И если ты, несмотря на моё проклятье, отдал мне свою любовь – знай, что нет жертвы, которую я бы не принесла в твою честь.

И она рассказала мне свою печальную и страшную историю.

Она работала учительницей в Ялте. Двадцать шесть лет от роду.

Была большая любовь с молодым офицером. Но пожениться они не успели: его, как и меня, забрали на афганскую войну и он в первый же день пребывания там, погиб.

Её потрясение было столь большим и страшным, что к ней, вроде и беспричинно совсем, пристала эта зараза.

И когда ей открылось её горе, она хотела наложить на себя руки, но соседи спасли, а врачи же, узнав о её страшной болезни, сослали в этот посёлок, где и размещался лепрозорий. Уже четыре года минуло как она здесь.

Даже работает в школе, где одна, на все предметы, учит детишек этих несчастных людей, которые тоже несут в себе печать этой страшной и неизлечимой беды.

Печально улыбнувшись, сказала мне, пронзительно глядя в глаза:

– А мне цыганка, ещё в прошлом году, есть у нас такая же несчастная, нагадала, что я встречу своё счастье и что мой избранник будет военным.

– Видишь, ошиблась в своём пророчестве цыганка. Ты же не военный?

– Нет, моя хорошая, не ошиблась твоя цыганка. Я – военный и даже – генерал.

Она неподдельно изумилась и вся зашлась краской неведомого для меня смущения:

– Ты – генерал? Что-то ты очень молод ещё для генерала. Да и… разве возможно такое, с генералом, – и она покраснев ещё гуще, стала оправлять своё яркое и нарядное платье.

– Поверь, милая моя, это правда. Или мне удостоверение показать?

Она всем телом, теснее прижалась ко мне и нежно прошептала:

– Не надо, я верю. А потом – какое это имеет значение, кто ты? Ты отдал мне свою душу, свою любовь, наделил таким высоким счастьем, что теперь – уже совершенно не важно, кто ты, родной мой, счастье моё. Жаль, что очень короткое…

Откинувшись на спину, застонала, да так, что у меня мороз прошёл по коже – сколько в этом стоне было отчаяния и боли:

– Господи, если бы я только могла… какой бы я была тебе… хорошей женой.

И она, уже не сдерживаясь, заплакала навзрыд. Плакала тяжело и долго.

– Я так люблю тебя, мой родной, – говорила она сквозь слёзы.

– Я так тебя люблю, но знаю, что у наших отношений нет будущего. Мы все здесь – приговорены злым роком. Не знаю, за что меня Господь так наказал или… вознаградил… встречей с тобой? Я ведь никому ничего дурного в жизни не сделала… Старалась только добром отвечать всем… И нести добро по всей жизни в своём сердце.

И она снова горько зарыдала.

– Милая моя, родная! Я всё сделаю, всё, что возможно, всё, что в силах человеческих, чтобы спасти тебя и быть с тобою вместе.

Она благодарно ответила нежным поцелуем и просто сказала:

– Я знаю, я верю тебе, мой хороший. Только ты не знаешь, как суровы наши внутренние законы и запреты.

Тяжело вздохнула и продолжила:

– Наши, если узнают, просто убьют меня. Мы ведь все здесь вне закона и давно ведётся речь о том, чтобы всех нас выселить в Заполярье, если только будем нарушать установленные запреты. Нас стерегут так, как, наверное, не стерегли узников концлагерей.

Господи, с какой же болью, с какой душевной мукой она уходила от меня.

Несколько раз возвращалась ко мне с полдороги, страстно целовала и вновь намеревалась уйти. Но сил на это не хватало.

– Милый мой! Любимый, единственный мой! Я ни за что тебя не осужу. И если ты меня оставишь – я всю жизнь буду молить Господа о твоём благополучии и здоровье.

Закрыв своей ладонью мне губы, чтобы я не возражал, твёрдо проговорила:

– Более того, молю тебя даже – забудь меня и прости – за моё беспутство. Так, видно, было угодно Господу, чтобы мы встретились.

И она скрылась в утренних сумерках, отказавшись, напрочь, от моего мобильного телефона, который я ей хотел вручить для связи:

– Не надо, светлый мой. Не надо. Я ведь и так буду тебя ждать каждый день, всю свою жизнь. А с телефоном – мне будет тяжелее осознавать, что ты так близко. Но – недосягаемо для меня.

Прильнула ко мне и страстно выдохнула:

– Не тревожься, я почувствую, если ты – появишься и… захочешь видеть меня.

И тут же, с глубокой грустью:

– Прощай, родной мой!

Отошла на несколько шагов, повернулась ко мне и не сдержавшись, уже в последний раз, бегом вернулась ко мне и неожиданно сказала:

– Покажи мне своё удостоверение. Для меня, я верю тебе, счастье моё, но для меня, а то – я никогда себе не поверю, что всем сердцем полюбила … генерала. И гадание цыганки, опять же…

Я, с улыбкой, достал из кармана пиджака своё удостоверение, протянул ей и внимательно наблюдал за ней при этом.

Какой высокое счастье осветило её и так прекрасное лицо, когда она, долго рассматривая фотографию на первом развороте удостоверения, перевернула его на следующую страницу и вслух прочитала: «Предъявитель сего генерал-майор Владиславлев Святослав Вячеславович первый заместитель командующего танковой армией».

– Как я счастлива, спасибо, мой родной, – сказала она, возвращая мне удостоверение и крепко, при этом, меня поцеловала.

И тут же скрылась за поворотом…

Я, выехав на пустынный берег моря, не себя ради, о себе я не думал, а лишь для безопасности сестры и её семейства, сжёг всю одежду, в которой был, выкупался в море и переодевшись в спортивный костюм, который был у меня всегда в машине, перед этим сдёрнув со своего сидения чехол и отправив его на костёр, неспешно поехал, обратно в Севастополь.

Сестра поняла, что со мной происходит что-то из ряда вон выходящее и не тревожила меня в этот вечер. Оставила в покое.

А назавтра, безжалостная и суровая судьба, мало считающаяся с нами и нашими желаниями, внесла во всю эту историю свои коррективы.

Телеграммой, за подписью начальника Генерального штаба, я был отозван из отпуска и тут же улетел в Афганистан.

И жалел, и сокрушался об одном, что она, моё нежданное счастье и моя судьба, это я теперь уже знал точно, не взяла мой телефон.

Иным путём я известить её не мог и лишь попросил сестру, она работала в республиканской клинике, известить по медицинским каналам, в посёлке прокажённых, под Ласпи, Марину, учительницу, что я срочно улетел на службу. И непременно передать, что, как только завершится моя командировка, я сразу приеду за ней.

Я так и сказал сестре – за ней, а не к ней.

Сестра, в ужасе, посмотрела на меня и я даже не знаю до сих пор, выполнила ли она моё поручение и мою просьбу.

В недобрые дни, в сей раз, я появился в Афганистане. Уже в пятый раз.

Дивизия, с должности комдива которой я был назначен первым заместителем командующего армией, понесла тяжёлые потери в Хостинской операции. И начальник Генерального штаба, глубокочтимый мною Михаил Петрович Калейников, в беседе со мною сказал прямо, как он это делал всегда:

– Выправишь положение – командующим армией пойдёшь. С министром я это оговорил. Вот директива о твоих полномочиях. Комдива, твоего преемника, мы от должности отстранили, идёт следствие. Дивизию я подчиняю себе напрямую, минуя Громадова.

Перехватив мою улыбку, он как-то ворчливо, так не говорил никогда со мной, сказал:

– А ты не радуйся, думаешь, легче будет? Я с тебя спрошу за всё.

И уже по-отечески, тепло и сердечно завершил:

– Главное, восстанови веру у людей, это самое главное. Видишь, до чего дожил твой преемник, слава Богу, что хоть не ты его рекомендовал: чтобы скрыть следы преступления – торговлю оружием и боеприпасами с бандитами, представил к орденам шестерых своих мерзавцев, которые, за делёжкой денег, перестреляли друг друга. Героев из них сделал Барыкин, да и хотел спрятаться за академию Генерального штаба,

Затянулся сигаретой и продолжил, пододвинув пачку ко мне:

– Поэтому разгребать тебе придётся много неблаговидных поступков, но там ещё много офицеров, которые были с тобой и я верю, что ты справишься. Люди всегда шли за тобой и верили тебе. Храни тебя, Господь! Знаю, неправильно поступаю, искушаю судьбу, уже в пятый раз тебя за речку отправляю, да что поделаешь?

Уже через два часа я был в самолёте…

Три месяца изнуряющего труда принесли свои результаты. Положение дел в дивизии было выправлено, заслуживающие того мерзавцы преданы в руки армейского правосудия, не остался в стороне и сам главный виновник позорнейшего преступления, был отчислен из академии Генерального штаба и осужден.

Михаил Петрович, святая душа, добился отмены указов президента о награждении лихоимцев и преступников.

И я стал собираться домой, надеясь, что больше в этот край уже не попаду. Даже получил известие, что новый комдив уже назначен и через несколько дней прилетит в дивизию. Да и начинался вывод наших войск из Афганистана.

В добром расположении духа я летел в Джелалабад, проститься с моим другом и старинным товарищем Львом Рохлиным, который там командовал мотострелковой бригадой.

К слову, пострадал за Барыкина не будучи ни в чём виноватым, но был снят с должности первого заместителя комдива и назначен на бригаду. Вроде бы, сильно и не обидели, должность равноценная, но всё же – следок какой-то двусмысленности – так и остался. И дорога на дивизию, которой он заслуживал, была ему закрыта. И только уже после Афганистана помилуют и он станет командиром Гянжинской дивизии в Закавказье, в буремном в ту пору Азербайджане.

Ну, да это к слову…

Удара я не почувствовал, но вертолёт как-то взвыл двигателями и стал стремительно заваливаться вправо.

– Всё, – спокойно сказал пожилой механик, с которым мы только что разговаривали, – отлетались, товарищ генерал…

Через несколько секунд – раздался взрыв, затем в подбитый вертолёт ударила тугая струя пуль из крупнокалиберного пулемёта, а больше я ничего не помнил…

Долгое время был в небытии. Но и в этот раз судьба была милостивой ко мне. Врачи, а может моё стремление к Ней, к Марине, свершили чудо и я стал медленно выздоравливать.

Правда, не верил и сам, придя в чувство, что с момента моего ранения минуло целых пять месяцев…

Вскоре был переправлен, бортом, в Москву и довершал лечение в госпитале имени Бурденко, в Лефортово.

Долго не мог ходить. И как только стал на ноги, попросил путёвку в Крым, в санаторий и в тот же день улетел к родным для меня местам.

Именно из Крыма я ушёл в военное училище, там же упокоились мои родители, завершив, до срока – умерли ещё совсем не старыми – все свои дела на этой земле. Тут же, в Симферополе, жили мои две младшие сестры.

Но, конечно, не это в эти дни было главным. Моё сердце рвалось к Марине и только её, единственную, я хотел видеть и объяснить ей причину моего такого долгого молчания.

Сразу же, в аэропорту Симферополя, я взял такси и поехал в сторону Севастополя, не вступая даже с водителем ни в какие разговоры, который с пониманием смотрел на мою трость и на Звезду Героя на моём строгом пиджаке.

Выйдя из машины прямо на шоссе, до поворота в посёлок прокажённых, я щедро расплатился с водителем, смотревшем на меня с недоумением и даже каким-то страхом и медленно пошёл к ограде этого страшного места.

Водитель, привезший меня сюда, долго не трогался с места и я чувствовал – смотрел неотрывно мне в спину. Здесь идти больше было некуда, кроме, как к мрачным, проржавленным воротам, отгораживающим от мира это место, пользующееся дурной славой у всех местных жителей.

И как только он убедился, что я именно к ним и направился, он рванул с места так, что машина даже взвыла и чуть не заглохла.

Ни души не видел я за забором, но чувствовал, что называется – кожей, что за мной наблюдают не одни глаза.

Я сел у ворот, прямо на асфальт и жадно, дрожащими руками, прикурил.

Где-то через добрый десяток минут надо мной раздался грубый и крайне недоброжелательный голос:

– Что тебе надо? Ты чего повадился к нам? Или – не ты – такую беду сотворил? Ты хоть знаешь, что здесь произошло?

Я поднялся на ноги и молча смотрел на того страшного человека, который встретился мне и в ту давнюю встречу с Мариной. Он стоял на какой-то ступеньке и говорил со мной, перевесившись через забор.

– Прошу тебя, – обратился я к нему, – позови Марину. Не бойся, я не подвержен вашей болезни. Но я должен её увидеть и всё объяснить.

– Её, – перебил он меня, – если бы я и очень захотел, то не смог бы позвать к тебе. Поэтому – иди, мил человек, своей дорогой и оставь нас в покое. Всё, что ты смог – ты уже сделал…

Не понимая, о чём он говорит и наивно полагая, что его разжалоблю, коротко рассказал ему историю своего долгого отсутствия и испытаний, которые пришлось перенести за минувший год. Да и сейчас – я еле стоял, опираясь на трость.

Он слушал меня, не перебивая, а затем буркнул, но уже без злобы:

– Я верю тебе. А это правда, Марина говорила, что ты – генерал?

– Да, это правда и даже видишь, – я указал на Звезду Героя, которая была на моём пиджаке.

Не знаю, почему я его так назвал, но обратился к нему именно так:

– Пусти меня, вожак, к ней. Я не могу без неё, я жить не могу без неё.

А за меня – не бойся. Я не подвержен проказе, цыганка сказала. Бабушка у меня знаменитой знахаркой была.

Он, сторожко оглянулся во все стороны и открыл мне калитку. Затем, без слов, повёл за собой по узкой улочке к дому, понаряднее и поопрятнее других.

– Заходи, коли не боишься, – и открыл входную дверь в подъезд. Я зашёл, следом за ним, в просторную комнату, в которой была лишь самодельная, из досок, мебель.

Он молча, указал на скамейку у стола, на которую я и присел.

Не говоря мне ни слова, он достал упаковку разовых стаканов, так же молча передал мне, указав глазами, чтобы я вскрыл её сам, вынул из шкафчика бутылку водки, налил, не касаясь горлышком бутылки края моего стакана, его доверху, алюминиевую кружку себе, тоже до краёв и глухо, с непонятной для меня жалостью глядя на меня, произнёс:

– Верю теперь всему, что она о тебе говорила, – и слёзы полились у него из глаз

– Дочерью мне была, ты не думай, что я зверь какой-то.

– Но, – и он зашёлся в рыданиях, – не стало… голубки нашей. Нету, Мариночки больше, генерал. А я тебе и могилки её не могу показать, предъявить не могу… Сжигают нас, ежели что… Если кого Господь призывает на свой суд.

Я закачался за столом и глухо застонал.

Жизнь потеряла для меня весь смысл и я уже больше ни о чём не хотел с ним говорить. Пройдя, как мне казалось, через всё, накупавшись в крови, в том числе – и своей, я думал, что ничто меня уже так не поразит и не ударит в сердце.

А сейчас – оно остановилось, тяжело, утратив все силы, едва провернуло кровь в жилах и я даже успел подумать:

«Господи, закончи всё в этот миг. Не хочу больше жить и цепляться даже за жизнь. Зачем, коль не стало Её».

Он увидел моё состояние и ласково – дотронулся рукой, в таких же страшных перчатках из холстины, которые я видел в тот единственный день и на Марине, до моего плеча:

– Подожди, мил человек. Это ведь не всё. Из жизни она ушла добровольно, сама на себя руки наложила, когда у неё забрали дочку, которую от тебя родила. Она и не таилась предо мной и прямо сказала, кто отец девочки. Хорошенькая такая, очень на тебя похожа, глаза только Марины. Я её – единственный раз и видел.

Тяжко задышал, с трудом справился с собой и продолжил:

– Только у нас её – сразу забрали. Где она и что с нею – сказать не могу.

Слёзы полились у него из глаз, но он нашёл в себе силы и закончил мысль:

– Я вижу, с совестью ты человек, поэтому – ты уж сам как-то разыщи её, генералу не посмеют перечить и отказать. Вот и Мариночки душа успокоится, если она будет знать, что ваша дочь-то не по приютам мыкает сиротскую долю…

И уже тревожно, с болью добавил:

– Или ты… по-другому, мыслишь поступить? Ты скажи прямо, я уже ко всему привычный, ничему не удивлюсь… Да и право имеешь…

После тяжёлой минуты молчания, когда он сострадательно-участливо, но вместе с тем – и отстранёно смотрел мне в глаза испытующим взглядом, я, опрокинув свой стакан водки в рот, но при этом не почувствовав даже её вкуса, твёрдо ему сказал:

– Ты, отец, не сомневайся, я сделаю всё, но дочь будет со мной. И тебя об этом извещу непременно, ты не волнуйся.

Он так же молча, выплеснул свою кружку водки в рот, разлил остаток – на двоих поровну и сказал:

– Спасибо, сынок. А я и знал, что Мариночка не может – абы с кем связать свою судьбу. Слава Богу, что Господь так распорядился и она узнала, что такое счастье – и женщины любимой, и матери… Она тебе, сынок, верила безоглядно, ты это знай. Я, бывало, напущусь на неё, а она говорит:

«Ты же не знаешь его. Значит, не в его власти меня известить. Если жив – он нас не оставит».

– Это она к тому, что живот уже был виден и как она сияла при этом, вынашивая ребёночка. Это была самая счастливая пора в её жизни.

Плечи его стали содрогаться от рыданий:

– И даже… задумав такое… она, сынок, не попрекала тебя, а всё говорила, что с тобой что-то приключилось страшное, что ты не можешь быть с ней. Но она верила и знала, она мне так и говорила: «Я знаю, я знаю, что как только он сможет – он будет здесь. И не смей ему не верить».

– И я вижу теперь, как она была права, а я её – и корил ещё за всё произошедшее, – и он горько, навзрыд, заплакал.

Мы допили с ним водку и я уехал в Симферополь, остановив попутную машину, уверив этого несчастного, что буду постоянно держать в курсе всех дел, связанных с поиском дочери.

К сёстрам я в этот раз не заезжал.

Не буду описывать всех хождений по инстанциям, но через три дня я уже летел в Москву, держа на руках белоснежный комок, в котором ворочалась и попискивала моя дочь. Наша, с Мариной, долгожданная и выстраданная дочь.

***

Минуло тому много лет.

Я уже давно оставил службу, стал седым, рано, как лунь.

И только моя сухопарая, почти юношеская фигура, всё ещё тревожила многих окрестных дам, которые так и не могли понять, как мужчина, генерал-лейтенант, Герой Советского Союза, уже двадцать лет живёт один в загородном доме и всю свою жизнь посвятил воспитанию дочери.

Смирились и мои сёстры с этим и уже больше не знакомили меня с претендентками на удачное, по их мнению, замужество.

Мы с дочерью часто у них бываем и они, радушно и тепло, после оторопи первых лет, нас принимают и привечают.

Шумных компаний у меня за эти годы никогда не было, но друзья, старинные сослуживцы, приезжали часто.

И я всегда этому был очень рад и оживал, как говорила моя дочь Виктория, которая уже училась на третьем курсе мединститута – на глазах, поднимаясь, наконец-то, из-за письменного стола, который всегда был завален рукописями моих новых книг.

Много работал в области истории белого движения и внимательные читатели, с удивлением, открыли новое литературное имя и уже ждали выхода моих новых книг.

А сегодня у меня был большой праздник. Моей дочери исполнилось двадцать лет. Она, как и любая девушка, с заметным волнением ожидала эту особую дату в своей жизни.

Мои стародавние друзья, а новых – я что-то так и не завёл, с жёнами и детьми, приятели и однокурсники дочери, заполонили всю нашу усадьбу.

Автобус, который я нанял, подвозил и подвозил от очередной электрички гостей, а многие прибывали и на своих машинах, выстроив их в длинную колонну по всей улице посёлка, что вызвало неподдельный интерес у моих соседей, которые за долгие годы ко мне привыкли и никогда не видели у меня подобного столпотворения.

Всех гостей, которые заходили в просторный и уютный дом, встречали два больших портрета на стене, совершенно похожих, словно близнецы, молодых женщин.

Младшая смотрела на мир широко распахнутыми, от счастья, глазами и на её челе не читалось никаких горестных раздумий.

Глаза старшей – были обращены только ко мне и в них я всегда черпал силу и вдохновение.

И только я один, тысячи и тысячи раз, слышал обращённое – лишь ко мне:

«Родной мой! Ты не скорби. Не надо. Мы за столь короткое время испытали такое счастье, что иным оно за всю долгую жизнь не явится.

Я люблю тебя. Я люблю тебя за то, что ты есть, за то, что ты вырастил нашу дочь человеком светлым и достойным.

Мне всё об этом рассказал мой названный отец, которому ты регулярно писал, до его последнего дня помогал. Только он тебе не мог ответить, по известным тебе обстоятельствам.

Спасибо и за него, он тоже тебя любил и совершенно по-иному стал и свою жизнь оценивать и всё говорил – всем, что и ему, Господь послал великое счастье быть дедом.

Не спеши только, родной мой, ко мне.

У тебя ещё столько дел на этом, твоём свете. Разреши их все, на что Господь сил пошлёт.

А я… я буду ждать тебя.

Но ты только не спеши.

Разве способна моя смерть разлучить нас, если бессмертны наши любящие души, если мы жили и всё это время живём только друг другом и друг для друга?

Если мы созданы друг для друга.

Спасибо, мой родной, за дарованное тобой высокое счастье».

***

За всё в жизни надо платить.

И самую страшную плату

взимает дьявол за проданную душу.

Она уже никогда

не будет знать покоя и любви.

И. Владиславлев

РАСПЛАТА

Он вырос в этом маленьком южном городке, который примостился на самом берегу Азовского моря, в степной зоне Крыма.

Хорошо помнил, как им гордились и родители, и одноклассники.

Он, единственный из школы, за всю историю её существования, стал генералом, Героем Советского Союза.

В школе был оборудован музей его имени, даже улицу – в двенадцать домов, где он родился и рос до военного училища, городской сход порешил переименовать и дать ей его имя.

Поэтому всех огорошила и потрясла та давняя история, произошедшая с ним в далёкой столице, которая к этому времени уже и не была единой столицей Великого Отечества, за которое отец его, фронтовик, да и он сам – пролили немало крови. Сегодня она была столицей лишь далёкой и чужой для многих России, которая рассеяла своих детей по миру, да и бросила на произвол судьбы.

Эту историю знал в городке каждый и приезжим землякам рассказывал не так, как ведают из ряда вон выходящие приключения, события, а с болью и глубокой личной горечью.

Все его понимали, жалели и… не судили.

И был он для всех жителей городка родным и желанным и тем острее пронзала всех эта боль – в пересказах и, непременных при этом – искажениях, добавлениях, страстях – всего его многочисленного и дружного родства.

Только сестёр было три, да брат старший.

И вот эту историю мы и попробуем поведать так, как услышали её от младшей сестры его, которую он очень любил и которая врачевала людские болести в клинике республиканского центра.

***

Он застрелил её на глазах у всех. Прямо в палате госпиталя.

Не картинно, как это делают паяцы, стараясь устрашить и заставить каяться ту, из-за которой и идут на этот роковой шаг, а избавляя её от греха великого, предательства и ответственности за его судьбу и его детей и, особенно, от ненависти, унижающей презрительной жалости и лжи.

***

Их счастью завидовали все. И только одна старенькая бабушка, которая его любила сильнее, чем даже своих детей, осеняла его в спину, когда уходил, крестным знаменем и шептала уже совсем вылинявшими от старости губами, в глубоких поперечных морщинах:

– Господи! Сохрани и помилуй его, дитя моё святое. Сердцем чувствую, не к добру эта любовь. Не принесёт она ему счастья.

И тяжело вздыхала при этом:

– Не для доброй судьбы Господь её послал, не сможет она нести крест жены в скромности и послушании, бродит дурная кровь, не скоро перегорит… и угомонится.

И, когда старенькая Анна Романовна случайно, у самого берега моря, встретила её с каким-то приезжим поздним вечером, в почти расстёгнутом халатике, полыхающую дурной страстью, не побоялась, подошла по утру и, глядя ей прямо в глаза, сказала:

– Не мути родник-то, оставь ты его, голубиную душу. Ты ведь и себе не даёшь отчёта – зачем он тебе?

Нехорошо засмеялась та, презрительно измерила тяжёлым взглядом бабушку, да и сквозь смешок, похотливый и подленький, процедила сквозь зубы:

– Тебе, старая, от беспамятства что-то кажется-вержется. Помирать уже давно пора, а ты за мной по пятам волочишься, вынюхиваешь всё. Всё печёшься – за своего любимца. Кто тебе поверит?

И очень зло, переходя на визг, довершила:

– А будешь лаять, как шавка шелудивая, дверь в доме подопру и спалю, запомни. Иди отсюда, чтоб я тебя больше и не встречала.

Бабушка попыталась переговорить с ним, но он только отмахнулся и сказал:

– Ба, родная моя, ты не видишь, ты не знаешь, что только она и есть моя судьба. Иной не надо, да и не приму я иной.

И было отчего – ему, молодому в ту пору лейтенанту, утратить голову – иссиня-чёрные волосы, в красивой причёске, придавали её лицу некую отстранённость от окружающих, а глаза – карие, с длинными густыми ресницами, словно просвечивали всех насквозь, и трудно было скрыть от них что-то потаённое, лежащее на дне души.

И только немногие видели за этим надменность и высокомерие, которые она с годами тщательно и умело скрывала.