Текст книги "Крымские истории"

Автор книги: Иван Кожемяко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

– Спасибо тебе. Впервые вижу такое отношение русского к себе.

Тяжело вздохнула и продолжила:

– На нас ведь все смотрят – не как на ровню, а как на проходимок и воровок.

– И я хочу выпить с тобой, знаешь за что?

Я заулыбался:

– Нет, конечно. Не знаю. Но мне тоже с тобой очень приятно и светло…

– Так за что мы с тобой выпьем?

– Я хочу выпить за то, что у тебя вскоре произойдёт в твоей судьбе. Доброе и светлое. Поверь мне. Ты обязательно встретишь того человека, который тебе сегодня особенно нужен.

Я даже как-то вскинулся и хотел запротестовать, но она, молча, погасила моё возмущение тихим и ласковым жестом и продолжила:

– Она будет спасительницей твоей души, спасительницей твоей любви, а ты ещё будешь любить сильно, по-настоящему.

Я притих. Конечно, здоровый скептицизм меня не оставлял и я ей сказал:

– А почему ты об этом говоришь? У меня в этом плане всё хорошо. Любимая работа, любимая жена, любимая семья, дети…

– Неправду ты говоришь. Не надо так со мной говорить. Прошу тебя.

Посмотрела мне в глаза и продолжила:

– Жена у тебя была. По настоящему любимая и единственная. Но уже три года, как её не стало. Детей у тебя, действительно двое – сын и дочь. И у них уже внуки.

Я оцепенел и весь застыл в страшном напряжении. Она, сильно сжав мою руку, тихо продолжила:

– Знаю, что любил ты её сильно. Знаю, что и жизни не пожалел бы за её спасение.

Через туман и звон в моих ушах до меня доносился её голос:

– Но ты не вини себя. Ты сделал даже больше, чем возможно в этом случае по её спасению.

В её голосе появился необычайно тёплый оттенок и она увещевала меня, как маленького ребёнка:

– Ты не можешь смириться с тем, что Господь её забрал к себе до срока. Не понимаешь, что она выполнила свою роль на земле.

Убеждённо и страстно, опалив меня своими бездонными очами, продолжила:

– И теперь она – нужнее Господу. Он её призвал, как лучшую из лучших к себе. Ему тоже нужны – самые лучшие.

Схватила меня за руку:

– А ты не казнись, не мучай себя и её отпусти. Не держи возле себя. У неё отныне своя дорога и мир свой. Ты ещё в нём будешь, но не спеши, не вышло твоё время на земле, не всё ты ещё здесь сделал.

– А ты, – она красиво и как-то мечтательно улыбнулась, – ещё будешь любить и будешь любим. И в этом нет греха, запомни.

Щемящая грусть выплеснулась в её голосе:

– Более того, если ты оттолкнёшь от себя эту любовь – ты поступишь не по-божески, неправедно. Себя же накажешь.

Я при этих её словах как-то нервно засмеялся.

– А ты не смейся. Знай, что и твоя судьба, будущая судьба, идёт тебе навстречу. Ощупью, совершая, как и ты, ошибки, забыв о том, что только душа человека – бессмертна, а жизнь, тело – конечно. И вам предначертана общая судьба, ещё при рождении.

– Она также выстрадала право на счастье с тобой. И вы будете ещё счастливы, только если сумеете правильно распорядиться Божьим провидением и Его волей.

Я перебил её:

– Хорошо, положим, о жене моей ты правду сказала. Не стало её и я, как неприкаянный, бреду по свету – не зная и не выбирая пути. Так не любят больше, как я её любил. Как я молил Господа – забрать мою жизнь, но сохранить её. Увы, не докричался до небес, не слышат нас там – и я залпом осушил свой бокал, наполненный коньяком.

– Но у меня, – уже смеясь довершил я, – даже отдалённо нет никого на примете, на всём белом свете, кто бы походил на ту, о которой ты говоришь.

– А я тебе даже скажу о дне вашей встречи и об обстоятельствах, при которых она произойдёт. Скажи, хочешь?

– Хочу!

– Вы встретитесь 28 декабря этого года. Это особый день в вашей жизни – и твоей, и её. Это день её рождения. И ты уже не сможешь быть без неё. Поймёшь это, как только встретишь её.

Помолчала минуту и уже устало, но всё же договорила:

– Не многие будут желать вам счастья. Будут злобные завистники, может, где-то не поймут вас и ваши дети, где-то даже осудят в душе, но вы на это не смотрите.

Почти вскричала:

– Это только ваша судьба. И только вы вправе принять по ней решение.

– Но знай, что даже на этом пути, в самом стремлении к счастью, вас подстерегают опасности и вам понадобится немало сил, чтобы всё преодолеть и всё превозмочь.

– Ты знаешь, – как-то даже покраснев до корней волос произнесла она, – я тебе не должна этого говорить, но скажу – уж больно ты меня, цыганку, поразил. Не знала, что и я так могу переживать.

И засмеявшись, промолвила лукаво:

– Ох, поразил ты меня. Я всю жизнь мечтала любить такого мужчину. Как бы я тебя любила. Ты бы забыл о мире, о долге, о людях, о своих привязанностях, утонул бы в моей любви.

Словно о чём-то сожалея, выдохнула:

– Но у меня… нет на это права. При рождении мать сказала – нечаянно встретишь того, кто стал бы твоим смыслом жизни, но ты уже будешь служить Господу и на человеческую судьбу права иметь не будешь.

– Вот так, генерал…

Я чуть не подскочил за столом. И уже пребывая в полной растерянности, спросил:

– А откуда ты знаешь, что я генерал?

– Я всё о тебе знаю.

И совсем неожиданно, что ввергло меня в крайнюю степень растерянности и даже потери здравого рассудка, приложила руку к моему пиджаку, к груди, на правой стороне и участливо спросила:

– Болит? Болят твои старые раны? Не волнуйся, я сейчас всё сделаю для того, чтобы они не тревожили тебя так.

И она, пронзительно глядя мне в глаза, что-то шептала, надавливая правой рукой на место тяжёлых ран, которые я получил в Афганистане.

– Забудешь, забудешь и день тот и час. И 8 мая, в пятнадцать минут от полудня, больше не будут для тебя кошмарными.

У меня стали даже волосы шевелиться на голове – я действительно был ранен накануне дня Победы и после двенадцати минуло только пятнадцать минут.

– А ты знаешь, – она оторвала свою руку от моей груди, – девочка та, которая спасла тебя – счастлива.

– Да и ты молодец! Красиво так всё сделать. Да и то, как тут устоишь, – она мечтательно задумалась, – Наталья Гончарова отдаёт тебе свою кровь во спасение, а ты её выдаёшь замуж за своего любимца, Владимира Пушкина.

– Вот ведь судьба – Гончарова и Пушкин.

Тут уж я совсем утратил ощущение реальности и про себя только подумал:

«Откуда она это знает? Что за мистика? Действительно, я ведь – и жив остался только потому, что прямо на поле боя, среди этого смертного ада, страшного запаха крови – как своей, так и вражьей, когда осколки гранаты иссекли всё моё тело по правой стороне, изящная и красивая, совсем молоденькая сестричка Наталья Гончарова, с богатой копной золотых волос, отдала мне свою кровь, причём, много больше, чем было возможно и безопасно для неё.

Долго, затем, болела и как же я был счастлив, в ту пору – молодой полковник, увидев, как на неё смотрит мой любимец, командир разведроты Владимир Пушкин, двадцатипятилетний капитан, трижды орденоносец – сделал всё, по моему разумению, что было возможно, чтобы они тут же, в Афганистане и соединили свои судьбы.

Помню даже, что подарил им полное собрание сочинений Александра Сергеевича, да портрет любимый – молодой и обворожительной Натали, с высокой причёской и ангельским лицом».

Все эти картины сегодня прошли перед моими глазами, после столь неожиданных слов цыганки.

К жизни меня вернул её голос:

– А что же ты звезду Героя не носишь? Она святая и её стыдиться тебе не надо. Я даже вижу эту картину, как ты, на Саланге, спасал людей, попавших в беду.

И. как мать – к сыну, проронила, едва слышно, почти шепотом:

– Сердечный ты мой, сколько же ты их вытащил на себе?

– Двадцать восемь, – не давая мне ответить, сказала она.

– Двадцать восемь пацанов. Ты им спас жизнь. Вот в этом был твой главный подвиг в жизни. Выше его уже не будет.

– За это и воздаст тебе Господь.

Эти слова переполнили край моего несказанного изумления:

«Что это, откуда это, как ей дано всё это знать и чувствовать, и понимать?»

В это время в ресторанчик под шатром вошла цветочница.

И не успел я даже сообразить что-либо, как моя странная и необычайно интересная спутница сегодняшнего вечера, красиво засмеявшись, произнесла:

– А ты не сдерживай себя. Ты ведь хочешь подарить мне букет цветов. А мне так хочется его от тебя получить.

Я скупил у торговки цветами все багровые розы и повинуясь неведомому чувству и неведомой силе, встал на колено возле неё и положил эти розы на её яркое, в маках, платье.

– Вот за это – спасибо. За честь спасибо. Жалею, что табор не видит. Ни одной цыганке не выпадала такая честь.

И она нежно, как мать, поцеловала меня в лоб и в глаза.

Легко и грациозно поднялась из-за стола, фигурка у неё, несмотря на пробежавшие уже длинные годы, была девичьей.

– А теперь – прощай. Мы не увидимся более с тобой никогда. Но я всегда буду молиться за тебя и просить Господа о его милости. Благодарю тебя за те минуты высокого счастья, что ты мне подарил. Ох, генерал, и почему ты мне так поздно встретился, – и она красиво засмеялась, обнажив свои белые зубы.

– Знай же, скажу последнее, она сегодня ищет тебя, но не знает ещё о тебе. И душа её ещё в потёмках. Она, не зная даже об этом, не даёт ей свободы и прозрения, возможности проснуться.

Словно наставляя меня, заключила:

– И рядом с ней, ты на это не обращай внимания, пустышка. Это не её мужчина. Она просто обманывается. Скоро прозреет.

Покачала головой, дотронулась до моего плеча рукой и сказала:

– Ты тяжело этим переболеешь, но другого пути, если ты действительно хочешь быть счастливым, у тебя нет.

– Только она, единственная, может стать твоей судьбой. И никто иной более. Запомни это. Я от всего сердца говорю тебе это.

И она, неожиданно для меня, поклонилась мне до земли, даже правую руку выбросила вперёд и коснулась ею моих ног и тут же – словно истаяла.

Не ушла, не удалилась, а на самом деле истаяла в наступивших сумерках.

Больше я её не видел ни разу, хотя искал по всей Ялте и всегда, завидев цыган, устремлялся к ним навстречу.

Один раз, старая, с дымящей трубкой в руках цыганка, сама меня остановила и сказала:

– Не ищи её генерал, не надо. Это судьба твоя с тобой говорила. И встретилась с тобой. А искать её не надо.

И часто я с той поры, а был в Ялте ещё дней десять, чувствовал на себе взгляд пронзительных и красивых глаз моей гадалки.

Но когда я шёл к ним навстречу, словно мираж, словно дымка истаивали они в людской толпе и невыразимая грусть при этом наполняла моё сердце.

Когда же я пришёл на прощальный ужин в любимый ресторанчик, на столе, где мы ужинали с цыганкой, лежал букет багровых роз.

И знакомая официантка, так и не сумев побороть растерянность и робость, тихо мне сказала:

– Это Вам велели передать. Она была здесь сегодня. На минуточку. И сказала, что Вы непременно придёте сегодня в ресторан.

И словно это что-то для меня значило, торопливо добавила:

– А знаете, она даже не в цыганском одеянии была. В красивом и строгом костюме. Посидела за столом, на Вашем месте и передала Вам этот букет цветов, а ещё – вот это. Она велела, чтобы эта вещица всегда была с Вами, – и она протянула мне какую-то необычную изумрудную пирамидку, опоясанную золотым ободком.

Я взял подарок в руку. И блаженное тепло, спокойствие и уверенность сразу же разлились по всему моему телу.

И тут я увидел её глаза из темени:

«Прощай, генерал. Ты будешь счастлив. Поверь мне. Господь помилует тебя и сохранит…»

***

28 декабря этого же года я встретил Её. Свершилось предсказание моей гадалки. Составила моё счастье женщина несомненных достоинств, равно выстрадавшая право на счастье.

Но это уже совсем другая история.

И я, давно не удивлявшийся ничему, обращаю к моей спасительнице слова искренней благодарности и восторженной признательности:

– Спасибо тебе, цыганка. Я ещё, оказывается, живой. И дано мне великое счастье – любить и быть любимым, хотя жизнь уже далеко повернула на осень.

Так, я это знаю точно, любят последний раз в жизни. Не хватит сердца больше, так как оно всё, до капли, отдано той, которая стала единственной. Спасибо, милая цыганка.

***

Наши души бессмертны

и они нас хранят всегда,

если мы не предаём память,

и не утратили совести.

И. Владиславлев

ЧАЙКА

Всегда, приезжая в отпуск к родителям, я шёл на этот утёс.

Казалось, что тут примечательного – голая скала, взметнувшаяся над морем, без единой травинки, уходила далеко в безбрежную синеву и века уже, стояла недвижимо в этой благословенной тиши.

И всегда, с юных лет, а ныне – и осень, глубокая, занялась над головой, надо мной парила чайка.

Сознанием понимал, что за долгие годы их переменилось – десятки, а всё казалось – что надо мной – всё одна и та же, раскинув крылья, так и ждёт меня, над этим утёсом, с далёких и безмятежных лет юности.

И я всегда задавал себе вопрос: «Приду ли ещё когда-нибудь сюда? Увижу ли родное и безбрежное море? Буду ли любоваться этой красотой? И что будет в мире, когда меня не станет? Неужели он не заметит этого, не поскорбит?»

Конечно, ответа на этот вопрос я никогда не получал, да и невозможно его получить.

Но твёрдо знал одно, что эта чайка, видение это неземное – мне и спасло жизнь, вытянуло с того света – в далёком и уже забытом многими Афганистане…

***

Бой в горах всегда скоротечный, заполошный и неожиданный.

И как бы ты не готовился к нему, как бы не ожидал, что в любую минуту из-за скалы ударит автоматная очередь, гулко стеганёт гранатомёт – первый выстрел – он всегда неожиданный.

Это уже потом сознание начинает работать расчётливо и хладнокровно.

И ты ищешь, слившись воедино с автоматом, свою цель и нажимаешь на спусковой крючок, успевая заметить, как переломился, да и затих за камнем твой враг.

Тут же прячешься за скалу от огненных струй с той стороны, которые так же стремятся лишь к одному – чтобы затих и ты, навек, встретившись с раскалённой стаей смертоносного свинца и дал возможность «духам» проскочить твою зону ответственности, к спасительной «зелёнке».

Но за камнем отсиживаться вечно не будешь. Миг – и ты снова стреляешь, не переживая, не испытывая даже чувства ненависти к тем, кто охотится за тобой.

Скоротечный бой заканчивался так же внезапно, как и начинался.

Отошедшего врага никто не преследует. Это уже закон. Скорее – на броню и в путь, к спасительному военному городку затерявшемуся в горах, в этом немом и величественном безмолвии.

И только после вечернего намаза это безмолвие прекращается. Воины аллаха, помолясь своим суровым и беспощадным богам, начинают лениво постреливать по городку, нет-нет, да и залетит, запущенный прямо из машины РС (реактивный снаряд, аналог нашей «катюши») – неприцельно, наугад, но беды натворить может немало, по случаю взорвавшись именно там, где собрались люди.

Помню, как мы обедали по прилёту в Кабул, прямо на аэродроме, в лётной столовой.

Со мной прилетели лётчики-лейтенанты, красивые, молодые, только после училища.

И едва официантка подала им первое, успев, правда, отойти от стола весёлых и говорливых лейтенантов, которые всё выспрашивали у неё номер телефона или адрес, дурашливо и шутливо признаваясь в любви, РС, запущенный наобум, взорвался прямо в ногах этих лейтенантов. Погибли все четверо. Сразу. Их просто разметало в клочья и я думаю, они даже не успели понять, что произошло.

Лёгкая смерть, как говорят на войне. Но это – как посмотреть. Разве можно назвать её лёгкой для человека вообще, сути которого война должна быть противна, а если уж она есть – то только в защиту Отечества, Родины своей.

И эта «лёгкая смерть» отняла не только жизни этих лейтенантов, она выбила целую брешь в будущем, так как они не смогли продолжить свой род, явить своё потомство и растаяли в вечности – на самом взлёте, так и не став твёрдо на своё крыло.

Представляю, как зайдутся, видел не раз, в крике отчаянья их матери, которые ещё только вчера прижимали свою кровиночку к сердцу и молили Господа за его здоровье и благополучие.

К слову, я открыл не изведанный никем закон – почему в последнее время стало больше верующих, тех, кто даже слепо, не сознательно, стал искать утешения в церкви – горя стало больше. И в этом горе – власть, государство – не помощник человеку, не поддержит его и не попечалуется вместе с ним за невосполнимые утраты. Нет, скорее всего – ещё и ударит наотмашь, заявив от имени государства, устами пресыщенного негодяя: «А я тебя туда не посылал!»

Вот и пошли матери, а за ними – и отцы в церковь, которая, если и не утешит и никогда не вернёт дорогую утрату, то хотя бы – не осудит и пообещает «царствие небесное» в той, вечной жизни.

А так как скорби умножаются, горе всё прибывает и прибывает, то и множатся ряды тех, кто тщится, хоть в церкви, найти своего заступника.

Не станут исключением и эти несчастные матери пацанят-лётчиков, которым через несколько дней придёт домой чёрная весть, а однополчане доставят страшный «груз 200», который и вскрыть нельзя, посмотреть в остатний раз на своё дитя, кровиночку свою, которой отдано столько сил и столько труда.

А ещё через месяц-другой военком, если он совестливый мужик, вручит лично, пряча глаза, орден Красной Звезды, как правило, «за мужество и героизм, проявленные при выполнении интернационального долга».

И я – сам пройдя огненную купель, искалеченный в том же Афганистане, прекрасно всегда знал, что никакого мужества и героизма эти пацаны, не доехавшие даже до полка, не совершили, но так было принято и это правильно, чтобы хоть такую малость, но воздавало государство матерям за то, что отобрало у них сыновей и распорядилось их жизнями по своему умыслу и в своих интересах, неведомых простому человеку.

И всё. Всё, что останется от родного дитя, которое больше ни встретить, ни приветить, ни приласкать, ни прижать к своему сердцу, не дождаться от него внуков – его продолжения.

Слава Богу, уже хотя бы за то, что мать никогда не узнает, что никакого мужества её сын не проявил, никакого подвига не совершил, никого своей смертью не спас, не защитил, а просто погиб. Ни за что. По случаю. И даже его убийцам было неведомо, куда попадёт запущенный ими смертоносный снаряд, который они выпустили лишь для острастки «шурави», не переживая за итог и не волнуясь.

Это действительно счастье, неоднократно думал я, что матери не знают о последних минутах своих детей, иначе им было бы тяжелее, нет, не понять, произошедшее, а пережить его.

Им будет легче осознавать безвозвратность своей потери, своей утраты, которая, по их убеждению, была принесена не напрасно и на которую их сын пошёл осознанно, не пощадив себя, чтобы сберечь и спасти других.

Так всегда легче. Только кому – легче? И почему Господь попускает такое? Почему, до срока, до его воли прерывается только что состоявшаяся жизнь? Способная творить. Создавать семью. Растить детей.

А может, таким образом ограждает Господь их от ВОЗМОЖНОГО завтрашнего греха? От убийства таких же, как и они, молодых и сильных? И разница между ними лишь в том, что одни верили в одних богов, а другие, как правило в то время – ни в каких.

Солдат свят и его кровь – праведная, но каким же судом надо судить тех, кто послал их в эту далёкую и чужую страну умирать?

Поэтому и мечутся их души, между небом и землёй, не находят они покоя и страшно завидуют тем, кто пал за своё Отечество в борьбе с врагами.

Им действительно намного легче, так как они знали цель своей жизни и смерти и шли на неё осознанно, так как выше сыновнего долга пред Родиной – нет ничего на свете.

Нам же досталось лихое время: знамёна поруганы, идеалы – осквернены, вера – растоптана. А без этого – солдат всегда превращается в палача.

Умирать можно за Отечество, за край отчий, а здесь – за что?

***

Подобные мысли часто одолевали меня и тем неожиданнее была первая очередь, по звуку которой я сразу почувствовал – это моя.

Помню, успел даже взглянуть в небо, выпустив ненужный уже автомат из ослабевших рук и, чёрная тьма затянула моё сознание.

Боли не чувствовал. Только необыкновенно яркая, средь темени, вспышка и я стал куда-то всё быстрее и быстрее проваливаться и лететь в бездну...

Казалось, ещё миг и я просто исчезну, соединившись с космосом и став его пылью…

***

Это я узнал только потом, спустя двенадцать дней, которые я пробыл без сознания.

Я никого не видел, ничего не слышал, но предо мной, как необычайно красивое видение, постепенно проступающее из безбрежной вечности, и возникала та чайка, которая всегда парила над утёсом в отчем краю.

И только уже затем я услышал милый женский голос:

– Товарищ полковник, товарищ полковник, он пришёл в себя! Смотрите, у него слезы скатываются из глаз… Слава тебе, Господи!

Я не знал, кто это говорит. И не мог, не хватало сил, открыть глаза.

Да и не хотел, так как предо мной парила и парила белая чайка, застыв над морем и словно побуждала меня к тому, чтобы я очнулся, опомнился, пришёл в себя.

И я, через миг, открыл глаза.

Первое, что увидел – склонённую над собой юную сестричку, под белым халатом у которой виднелся непривычный, для обычной больницы, камуфляж и бело-голубая тельняшка.

– Слава Богу, я знала, я знала, что Вы выберетесь. Вы, будучи даже в беспамятстве, сжимали мою руку и я знала, что Вы выберетесь…

И показала мне свою красивую руку, на запястье которой отпечатались багровые синяки от всех моих пальцев.

– Спасибо, сестричка, – беззвучно прошептал я потрескавшимися губами и надолго припал ими к её кисти.

А она её и не убирала, и как мать, другой рукой гладила и гладила меня по волосам и что-то тихонько приговаривала…

***

Уже через месяц, правда, ещё опираясь на трость, я стоял на родном утёсе и надо мной, в вечности, парила белокрылая чайка…

***

В разное время, много лет отделяли друг от друга эти события, но именно на этот утёс я привёл своих сына и дочь, а затем – дорогих и любимых внуков и внучку.

Храни их судьбу, милая чайка, даруй счастье и радость жизни, наставь на труд, на добро и уважение к людям, на милость к ним, научи быть мудрыми и сильными.

***

Не всех ведёт Господь

к истине, а только – самых

чистых и самых светлых,

кто, служа людям – не думает

о тяжкой повинности,

а поступает

так милостиво

по велению души.

И. Владиславлев

СУДЬБА МОНАШКИ

Моя бабушка, которая несла своё монашеское послушание в миру, ибо была акушеркой от Бога, такой во всей губернии, а затем – и в области, с наступлением новых времён, так и не нашлось, только в последние годы поведала мне эту историю.

К слову и меня она приняла на свои руки в буремную февральскую ночь, двадцать девятого, последнего дня месяца, на конюшне, где мать прибиралась у лошадей.

– Великая это была любовь, внучек! С её стороны – великая. На такую жертву пошла, за что и была вознаграждена Господом. Иной такой я больше и не упомню, за всю свою прожитую жизнь.

Глубоко вздохнула и продолжила:

– Он, красавец, поручик в ту пору, с первых дней той войны, её ты и не помнишь, четырнадцатого года, ушёл на фронт. При Брусиловском прорыве, в шестнадцатом году, был тяжело ранен, уже подполковником и направлен на излечение в госпиталь, который располагался в Ялте.

С большой гордостью в голосе добавила:

– Наш монастырь, весь, был мобилизован для ухода за ранеными. И среди монахинь, несущих послушание по уходу за ранеными, была сестра Ксения.

Словно сожалея, ясным голосом, страстно произнесла:

– Я не знаю всей её истории, не принято было у нас расспрашивать и дознаваться до того, что человек не открывал сам. Но знала вся обитель, что в монастырь Ксения ушла после случившегося огромного несчастья в её семье, связанного с утратой ребёнка. Потерей его в кутерьме, страшной, тех лет. Семья была старинная, дворянская.

С гордостью, дополнила:

– Но Ксения, вступив на путь служения Господу, не чуралась никогда никакой работы, даже самой тяжёлой и несла любое послушание легко и непринуждённо.

Минуточку помолчала, словно собиралась с мыслями и повела рассказ дальше:

– А как она пела! Её пение мы слышали лишь в Храме и очень редко – в келье, когда она оставалась одна. И хоть пела она на иностранных языках, для себя одной, а ещё – чувствовалось – для кого-то, кто её так и не понял, от тоски и слёз, которые прорывались в её мелодиях, у нас сжимались сердца и мы боялись пошевелиться, чтобы упустить хотя бы одну ноту, один звук и тон.

И уже буднично, как о привычном,

– Так и шла наша монастырская жизнь, размеренно и спокойно, в посильных трудах, на которые Господь нам даровал силы и возможности.  И таковой бы она оставалась и дальше, не встреть Ксения – этого подполковника…

Она привычно зашла в палату, поправила ему подушку, сменила воду в цветах и только тогда посмела взглянуть на лицо раненого.

И обмерла. Это был он. И счастье её великое, и горе самое горькое. Но – сдержалась и спокойно сказала, что по повелению матушки-настоятельницы монастыря приставлена к нему, чтобы ухаживать за ним.

Он же, не отводил своего взгляда от неё уже с первой секунды её появления в палате.

– Ксения… – только и смог он произнести.

– Это – ты, родная моя. Как же я молил Господа о встрече с тобой…

Она мягко прервала его объяснения. Сказала просто и строго:

– Князь, той Ксении больше нет. Есть монахиня Ксения, давшая обет верности Господу. А былое – забудем. К нему нет возврата и он просто невозможен в нынешних условиях. Простите, – и она спешно вышла из его палаты.

Через несколько минут, вся в слезах, она уже была у матушки-настоятельницы монастыря и просила – больше не испытывать силу её духа в таком тяжком для неё послушании.

– Мир греховен, дочь моя и если не воздвигнешь в душе своей преграду неодолимую – дьявол всегда найдёт лазейку, чтобы в неё проникнуть. Нигде не скроешься.

Поэтому – повелеваю, ежедневно будешь досматривать подполковника, будешь при нём до его полного выздоровления.

Твёрдо и повелительно, словно подводя итог всему, что было сказано, дополнила:

– Только молитвой и спасешься, и сбережёшь свою душу, и окрепнешь в вере.

И она благословила красавицу-Ксению крестным знаменем:

– Иди, голубушка! И уповай на Господа нашего. Он придаст силу и крепость.

И с этого дня Ксения не отходила от молодого офицера. А ранен он был действительно очень тяжело и пребывал в беспомощном состоянии, как ребёнок.

Она и взяла на себя весь догляд и уход за ним.

Но никогда её губы больше не разомкнулись в светлой улыбке, а руки – нежно, но твёрдо ускользали из его ладоней, ещё слабых, но норовящих всякий раз прикоснуться к её длинным, красивым пальцам, а один раз – он даже смел поцеловать её левую кисть, лихорадочным и бессвязным поцелуем, вернее, их множеством, останавливаясь на каждом пальце.

Она вздрогнула, замерла на мгновение и твёрдо сказала:

– Князь! Никогда более не делайте так. Иначе – я оставлю Вас, нарушу послушание матушки. Вы уже всё мне сказали в том страшном семнадцатом году.

Освободила свои руки и не глядя ему в глаза, подвела итог их беседе:

– А пережить всё по новой – я просто не смогу… Да и не хочу… теперь уже.

– Ксения! Не суди меня так строго. Я был глупым юнцом и ничего в ту пору не мыслил, не понимал.

Задохнувшись и надолго замолчав, он собрался с силами и продолжил:

– Ты – святая! Ты будешь всегда святой для меня, только… не оставляй меня. Прошу тебя, не оставляй меня…

И они, оба, замолчали.

Четыре года, Боже мой, каких четыре года пронеслись у них, обоих, перед глазами, после той роковой встречи, когда рушился привычный вековой мир…

***

Он, молодой поручик, приехал погостить к тётушкам в имение. Как раз накануне войны. До её начала оставалось всего несколько дней.

Если сказать, что он сразу, без памяти влюбился в тётушкину племянницу, как называли Ксению, хотя она ни в каком родстве с тётушкой и не состояла, а была лишь дочерью её дальней приятельницы – значит, не сказать ничего.

Это была не любовь даже, это было озарение, это был удар молнии. Он задыхался от переполнявшего его чувства и уже на второй день, после знакомства, прямо ей сказал:

– Княжна! Я не мыслю своей жизни без Вас. Позвольте мне объясниться с Вашей тётушкой.

Юная девушка заполыхала румянцем и не сказав ему ни «Нет!», ни «Да!» – удалилась в сад, по краю которого проходила красивая речка.

Там было её излюбленное место, у старой черёмухи и она, свесив ноги к воде, счастливая и сразу как-то повзрослевшая, думала о произошедшем:

«Меня любят! И кто? Тот, к кому мои девичьи наивные мысли летели давно. Небось и думать забыл – о той девочке-подростке, которая встретилась ему, когда он, юнкером, приехал к тётушкам.

Весь шумный, с мороза, пахнущий дорогими духами и уже – табаком, он с ходу сбросил шубу и оставшись в одном мундире, устремился бегом наверх, в комнату к тётушке, где она, практически, проводила все свои дни.

Да в ту пору он и не заметил угловатого подростка-девочку, а увидев её за столом утром – отделался лишь учтивым поклоном. Она же сразу стала терзаться детско-юношескими чувствами и посвящала ему целые главы в своём, пусть несовершенном, выдуманном и наивном, но искреннем романе.

Сейчас же она знала, что любима. Она это чувствовала и её сердце готово было вырваться из груди.

«Глупый, глупый, – думала она, – неужели ты не чувствуешь, как я люблю тебя, как я все эти годы любила тебя».

Тётушка, конечно же, увидела перемену в их настроениях и всё поняла.

«Молодость… Какая же это прекрасная пора в жизни. Да и то, разве можно желать пары лучше? Уж оба – и умны, и учтивы, и красивы…».

– Дай-то Бог, – шептала она уже увядшими губами.

– Может быть, ещё дарует Господь – дождусь и внуков.

И она даже всплакнула.

Владислав Измайлов поднялся из-за стола и неожиданно для всех заявил:

– Милая тётушка! Вы знаете, что у меня нет роднее души на всей Земле, нежели Вы. Вы мне заменили и отца, и мать, которых у меня не стало в раннем детстве.

– И я пред Вами, как своей совестью и поручителем моей чести, как пред матушкой, заявляю, что всем сердцем полюбил Ксению и прошу у Вас её руки и сердца.

Тётушка зарыдала:

– Владислав, деточка! Я только могу благословить Ваш союз, но – когда же Вы успели узнать друг друга? Вы же лишь второй день, как встретились. Не поспешный ли Вы совершаете шаг, милые дети?

Прижав свои красивые руки к груди, она в надрыве завершила:

– Это моё единственное – даже не возражение, а то обстоятельство, которое сдерживает моё сердце и мою руку для материнского благословения Вашего, столь желанного и для меня, союза.

– Нет, милая тётушка, – горячась, очень взволнованно и нетерпеливо заявил Владислав, – в моём решении нет поспешности. Я всю жизнь мечтал о встрече с такой девушкой и всю свою судьбу, жизнь всю отдам во имя её счастья. Поверьте мне!

– Дети, милые, а ты – как же, голубка моя, – и она повернулась к Ксении.

– Тётушка, родная, и мне Вы заменили родителей, которые были Вашими близкими друзьями. Папенька погиб в Маньчжурии, а мама, не вынеся горя, так и стаяла у Вас на руках – поэтому и я, от чистого сердца, заявляю, что люблю Владислава сильно, на всю жизнь. И люблю давно, – сказала она, покраснев, – с той ещё поры, как он юнкером приезжал к Вам в отпуск. Помните?