Текст книги "Крымские истории"

Автор книги: Иван Кожемяко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

И, если, что случалось крайне редко, этот день совпадал с тем святым и благословенным днём встречи с НЕЮ, он был счастлив вдвойне и бережно хранил в своей душе память об этом счастье высоком и таком желанном.

Он оживал и до мельчайших деталей вспоминал встречу с НЕЮ, здесь же, у бамбуковой рощи Никитского сада.

Он, молодой лейтенант, по выпуску из училища приехал к сёстрам и как они ни уговаривали его отдохнуть, не торопиться – времени на всё хватит – на второй же день уехал в Ялту.

– К вечеру буду, не волнуйтесь. А если задержусь – позвоню.

Пообедав на набережной, в любимом ресторанчике, он тут же купил билет и морским трамвайчиком, как обиходно звали этот шустрый кораблик, уплыл к Никитскому саду.

Бродил без устали. Жадно вглядывался в потаённые уголки, красивые аллеи, цветочные клумбы, каскад водопадов, в которых росли кувшинки и редкость и красота неслыханная – розовые, словно из сказки, водные орхидеи.

И когда он, спустившись по крутой тропинке, дошёл до знаменитой бамбуковой рощи, увидел трогательную и изумившую его картину – очаровательная юная девушка, загоревшая, с красивыми волосами, собранными в высокий хвост, со стройными ножками, которые выглядывали из под короткого нарядного платья, держалась за ствол бамбука и в растерянности оглядывала всех проходящих мимо посетителей сада, взывая о помощи.

Но никто не обращал на неё внимания средь своего праздника жизни, и никто не полюбопытствовал, что с ней приключилось, и в чём ей надо помочь.

Он же увидел это сразу. И обратил внимание на то, что правую ногу она держит на весу, не ставя её на землю.

Быстро подбежав к ней, он спросил:

– Милая девушка, я могу Вам в чём-то помочь? У Вас какие-то проблемы?

– Да, мне кажется, что я… сломала ногу. Неловко наступила на край ступени. Даже упала, – и слёзы полились из её зелёно-карих глаз, указывая на боль переносимых страданий.

Ещё не отдавая себе отчёта в том, что он предпримет дальше, он легко взял её на руки и пошёл к выходу из парка.

Она не сопротивлялась. Напротив, обхватив его шею двумя руками, доверчиво прижалась к его груди:

– Спасибо Вам, я даже не знала, что мне и делать. Вы меня только домой довезите, мама отдаст Вам деньги. И, простите, что испортила Вам день.

– Пустое, – ответил он.

– Это, – уже смеясь, – самый лучший день в моей жизни.

К удивлению смотрителей парка он вышел через калитку, с девушкой на руках, прямо на дорогу и стал посреди неё.

Первая же машина остановилась перед ними и водитель, улыбчивый парень, спросил:

– Что же ты, лейтенант, с такой красавицей, под колёса бросаешься?

– Нет, брат, не бросаюсь, – ответил он. – Девушка сломала ногу. И её надо доставить домой.

Водитель спросил уже у неё:

– А где же ты живёшь, красавица?

– Чехова, двадцать четыре, – ответила она.

– О, так это на самой набережной. Поехали, домчу с ветерком.

И когда они остановились у нарядного домика, утопающего в зелени, он попытался вручить водителю деньги.

Тот с укором посмотрел ему в глаза и твёрдо сказал:

– Не надо всё мерить на деньги. Что же – я не человек? Со всеми может произойти такое. Прощай, служивый. Смотри, береги девушку, а не то – отобью, уж очень она у тебя красивая…

И тут же укатил по своим делам, огласив улицу долгим сигналом.

Он же, подхватив на руки зардевшую алой краской девушку, после слов подвозившего их водителя и ногой постучал в аккуратную зелёную калитку.

Через минуту она распахнулась и в проёме застыла красивая, но уже вступившая в осеннюю пору жизни, женщина.

Тревога выплеснулась у неё из глаз:

– Что, что, Галочка, случилось?

Так он и узнал имя своей подопечной, а в дороге, за разговорами с водителем, как-то не додумался.

– Не волнуйтесь, тётя. Просто сильно подвернула ногу и этот… молодой человек, он военный, тётя…

– Да уж это я вижу, – ответила женщина, оглядывая высокого красивого лейтенанта, который легко держал на своих руках её племянницу.

Влекомый тётушкой, он донёс девушку до ступенек красивого домика, следом за ней поднялся на крыльцо и вошёл в маленькую, но очень уютную гостиную и бережно положил дорогую ношу на диван.

Девушка уже улыбалась, а тётушка, как та наседка, всё причитала и поправляла подушки под больной ногой девушки. Правда, сообразила и тут же вызвала неотложку.

И пока та ехала, тётушка рассказала ему всё о своей племяннице, которая каждое лето гостит у неё и которую она очень любит «за её ангельский характер и трудолюбие», как родную дочь.

– Уж такая помощница, такая работящая, что я её – силком выгоняю, хоть искупаться на море за весь день.

И не останавливаясь – продолжила:

– Красавица, вся в мать. Та была, моя сестра младшая, очень красивая, да судьба, вот, настигла такая и не стало нашей голубки, – и слёзы щедрым ручьём побежали из её глаз.

– Тётя, не надо, Вы же мне давали слово, что больше не будете об этом.

– Не буду, не буду, доченька, – а сама тут же договорила, для него:

– Моя младшая сестра, её мать – была врачом, работала в Средней Азии. И, спасая детей, погибла во время землетрясения.

И она вновь зашлась в рыданиях, с которыми, правда, очень быстро справилась.

– Вот, осталась она, моё счастье. Прошу – переезжай ко мне, куда мне одной-то, а она говорит: «Перееду, как только закончу медицинский институт».

– Так мы и живём – от лета до лета.

И тут же всполошилась:

– Ой, да что же это я со своими разговорами? Вас же покормить надо.

И тут же захлопотала по хозяйству, собирая обед.

Врач скорой помощи – старый и опытный лекарь, осмотрев ногу девушки, наложил на неё тугую повязку и успокоил тётю:

– Перелома нет. Просто сильное растяжение. Недельку полежит – и хоть в пляс, на свадьбе, – и он лукаво посмотрел на спасителя девушки, о котором тётушка не преминула сообщить лекарю.

И когда тётушка увела его под руку в столовую, лекарь не упрямился, не изображал из себя сверх занятого человека, обеспокоенного какими-то великими проблемами.

Со вкусом выпил стакан домашнего вина, красиво и аппетитно съел наваристый борщ, второе, не отказался и от бутылки с домашней наливкой, которую тётушка вручила «для товарищей», отверг только деньги:

– Ну, зачем Вы так? Не надо, милая. Вы и так, вон, как меня приветили.

Жеманно ей поклонился и неспешно пошёл к калитке.

И тут тётушка развернулась в полную силу. Она заставила его перепробовать всё, что было на большом столе.

Маленький столик, который она приспособила у дивана больной – тоже не пустовал.

Там, так же часто, менялись тарелки и она прикрикивала на племянницу, так как та, якобы, ничего не ест, хотя девушка, с завидным аппетитом, съела многое из того, что ей подкладывала неутомимая тетушка.

Да и её вид – жизнерадостный, сильная и вместе с тем – изящна фигурка, скорее говорили об обратном.

Наступил вечер. Ему никогда не было так уютно и светло. Незнакомые люди, но как ему было дорого их внимание, искренняя забота тётушки – такого ему изведать не пришлось, так как с четырёх лет он воспитывался в детдоме, откуда и пошёл в военное училище.

И, конечно же, он, не любивший и не изведавший в жизни этого светлого и высокого чувства, сразу понял, что столь необычная встреча с этой девушкой – Галиной Крыловой, это судьба.

Он не отводил от неё своего восхищённого взгляда, он её уже любил безоглядно, на всю оставшуюся жизнь.

И она это чувствовала и тоже отвечала ему всем своим чистым девичьим сердцем, которое так же ещё не изведало любви. Несовершенные стихи одноклассников и даже студенческие ухаживания за ней, не затронули, пока, её сердца и оно было открытым для светлой и чистой любви.

«Ну, посмотри на меня, – говорил её взгляд, – неужели я не нравлюсь тебе?»

И он, краснея до корней волос, что не укрылось от проницательного взгляда тётушки, только глубоко вздыхал, отвечая, про себя, на её вопрос:

«Нравишься, ещё и как ты мне нравишься. Такую девушку нельзя не любить».

И она счастливо улыбалась, увидев в его глазах и восторг, и упоительное восхищение её красотой и молодостью.

Так чисто и свято любят лишь в юности, когда предмет обожания освобождается от всех, даже существующих недостатков и наделяется немыслимыми добродетелями и даже такими качествами, которых не существует в природе.

Но здесь было редкое исключение – они ещё ничем не осквернили свои души, были чисты и наивны, не познали силы плотского греха и все их чувства только окрыляли юные сердца и устремляли светлые души к совершенству и духовной чистоте.

И когда он, наконец, собравшись с духом, заявил, что ему надо ехать, добираться в Симферополь, тётушка даже руками замахала:

– И не думай! Ни в жисть, в ночь, неведомо куда – не отпущу.

И – уже трезво и практично:

– Телефон у родства есть?

– Так чего же ты сидишь – звони, а говорить я буду сама.

Когда он набрал номер сестры, та, встревожено, запричитала:

– Ты где? Ночь ведь уже на дворе…

Тётушка властно взяла телефон из его руки, тепло и сердечно объяснила сложившуюся ситуацию, заявив, что она мать, а не басурманка какая-то и в ночь мальчика из своего дома не отпустит.

Сестра успокоилась и ему сказала, попросив тётушку передать трубку:

– Очень хорошие люди. Молодец тётушка, что тебя не отпустила, на ночь глядя. Переночуй, а утром мы ждёт тебя.

Всю эту ночь он не спал.

Не спала и она. Слышала, как он мерит шагами веранду, ещё неумело курит, но никто из них – не обронил ни слова.

Не позвала и она его к себе, хотя так хотела, но прекрасно осознавала, что никаких преград к единению не только душ, но и тел, теперь между ними не существует. Именно этого и испугалась.

«Господи, какое же это счастье, – думала она, – я так его люблю. Какое счастье, что он мне встретился, что он есть на белом свете».

Он же, чувствуя горечь во рту, снова закурил сигарету и всё пытал и пытал себя:

«Нет, что ты можешь предложить такой девушке? Кушку, куда ты назначен командиром взвода? Это не для неё. Она достойна лучшей участи. Поэтому – угомонись и успокойся. Не смей ей признаваться в своих чувствах».

Назавтра утром он уехал к сёстрам. Сказал, что непременно приедет ещё, возвращаясь от родителей, которые жили на берегу Азовского моря, под Казантипом.

Но, выдержав там всего лишь два дня, он сорвался и ничего, толком, не объяснив матери, уехал в Ялту.

Она уже тихонько ходила, с тросточкой. И когда открылась калитка, он увидел измученное, с синими кругами под глазами, лицо.

На её переносице даже застыла горестная морщинка, а губы, её сочные губы, которыми он так любовался в тот вечер, были обескровленными и не бледными даже, а синими.

Увидев его, она отбросила трость в сторону и устремилась, прихрамывая, ему на встречу.

– Господи, – заключив его в свои объятья и покрывая его лицо поцелуями, – запричитала она:

– Я думала, что никогда больше не увижу тебя. Я бы… Я бы просто не пережила этого, родной мой, любовь моя светлая и счастье моё высокое. Единственный мой…

Он подхватил её на руки и понёс в дом.

– Тётушки нет, она уехала в Балаклаву, будет только завтра, поздно вечером, – бессвязно шептала она, всё теснее прижимаясь к нему всем телом.

– Я вся, вся твоя, родной мой…

***

Утром кружилась голова, чувство невообразимого счастья так напоило их обоих, что они не могли даже говорить и только крепко сжимали руки друг друга и не могли разнять свои юные и такие красивые непорочные тела.

– Родная моя! Я сразу же извещу тебя, и ты приедешь ко мне. Ты – жена моя, счастье и радость моя. Единственная и желанная.

– Да, мой дорогой, до скончания веку – я твоя и я всегда буду с тобой.

И когда они объявили тётушке, которая вернулась домой и всё сразу поняла, о своём решении, та не удивилась и тут же благословила их старинной иконой: «Мать моя говорила, что ещё её прабабка шла под этой иконой под венец».

***

Семьдесят девятый год взорвался над всей страной. Отныне, на долгие десять лет, все матери будут вздрагивать заслышав об Афганистане, где сражались и гибли их дети. А им, даже получив страшное известие о гибели своей кровиночки, не давали права увековечить место их ухода в мир иной и везде, предупреждённые и запуганные кладбищенские служки выбивали на камне стереотипное «Погиб при выполнении воинского долга».

Он, уже опытный и послуживший офицер, первым заявил комдиву, что готов выполнить интернациональный долг «за речкой», как называли этот неведомый край его сослуживцы.

«Родная моя, – только и написал он ей, – дела службы требуют того, чтобы я ненадолго отлучился. Поэтому твой приезд ко мне несколько откладывается. Вернусь – сразу же извещу тебя об этом. Я очень тебя люблю, родная моя. Только верь мне и жди».

Но Господь по-иному выстроил их судьбу. И не знали они, что в том, что произошло, никакой их вины не было. Особенно – она, страдая и мучаясь, так и не узнала подлинной правды.

Они были святы пред Господом, а ему было угодно так испытать силу их духа, силу их чувства, их любви, веры и верности, а ещё – силу воли.

При взятии дворца Амина он был тяжело ранен. Страшные раны, до неузнаваемости, обезобразили его лицо.

И когда он, впервые, увидел себя в зеркале, застонал от боли и осознания великого несчастья:

«Нет, – первой мыслью было именно это, – я не могу таким предстать пред ней. Никогда. Она будет сторониться меня, урода, и мы оба, в силу этого, будем несчастными».

И приняв это решение, спрятав в карман завёрнутую в носовой платок Золотую звезду Героя Советского Союза, которую он так и не носил, успокоился. Выздоровев, стал сам напрашиваться во все горячие точки, туда, где шла война. Благо, таковых возникало всё больше и больше.

Он запретил себе даже думать о ней и никогда не позволял своей памяти вернуться в прошлое.

Ангола, Алжир, Куба, Египет, ещё раз Афганистан – это был далеко не полный перечень тех государств, где шла война и где был нужен его опыт, его непреклонная воля и знания…

***

И вот уже несколько лет назад всё закончилось. Не заметил даже, как ему минуло пятьдесят пять лет. Да и раны, пережитое – сделали его ещё старше лет на десять.

И он, не дожидаясь решения руководства, заявил, что больше служить так, как он служил, у него нет сил.

И его отпустили. Случай уникальный, небывалый, ему даже пенсию не определяли, а оставили, навечно, в списках Главного разведывательного управления и жить он мог безбедно с материальной точки зрения.

Но, какими же тяжёлыми были его мысли, когда он оставался один:

«Зачем я жил вообще? Что я увидел светлого в этой жизни? Только и было счастья – те несколько дней в Крыму».

«Господи, поняла ли она меня, простила ли, что это не моя воля оторвала меня от неё?»

«Я бы никогда не смог этого сделать. И всё помню, как будто это было вчера».

Имея много свободного времени, вольных средств, которые ему выплатили в ГРУ за годы и годы его отсутствия на Родине, он, не говоря никому ни слова, собрался и улетел в Крым.

Не узнавал Симферополя, а ведь здесь жили его сёстры – город расстроился, похорошёл.

Он, сразу же, на вокзале, взял машину и назвал водителю адрес:

– Ялта, улица Чехова, двадцать четыре. Прошу Вас. Я всё оплачу в двойном размере.

Через час с небольшим, машина остановилась у дома, до боли знакомого, но как-то просевшего в землю и утратившего ту броскость и яркость, которую он помнил.

Да и минуло ведь – более тридцати лет с той поры, когда он был здесь последний раз.

Густая борода, совершенно седая, усы, скрывали страшные шрамы на его лице, а дорогая богатая одежда свидетельствовала о том, что её обладатель – не опустившийся «бомж», а человек состоятельный и независимый ни от кого.

Он не стал выжидать у калитки и сразу же надавил кнопку звонка.

На крыльцо вышла яркая, ещё молодая, но замученная какими-то обстоятельствами женщина и направилась к калитке:

– Вам кого?

– Простите, мне бы кого-нибудь из Крыловых… Тётю и… её племянницу.

Женщина грустно улыбнулась и, помедлив, тихо ответила:

– Опоздали Вы, на много лет. Никого не осталось в живых. И тётушка, я её дальняя племянница, умерла, и её приёмная дочь, по-моему, Галиной, да, Галиной Крыловой звали, страшно болела после ранения, тяжёлого, которое она получила в Фергане или Оше – не помню уже.

– И только её дочь живёт где-то на Кубани, туда замуж вышла. Простите, но больше мне ничего о её судьбе не известно.

Он, поблагодарив эту милую женщину, которая так внимательно вглядывалась в его лицо, словно силилась узнать в нём кого-то знакомого и медленно пошёл в сторону набережной.

Она тоже стала неузнаваемой, везде стояли автомобили, уже не те, советские, а почти все, поголовно – зарубежные и их водители предлагали «почти даром» отвезти туда, куда душе будет угодно. Он, выбрав просторную чёрную «ауди», сказал водителю:

– В Никитский сад. Там подождёшь меня. Вот – залог, – и протянул тому такую сумму денег, которых он и за месяц не мог заработать.

Таксист услужливо и торопливо ответил:

– Как Вам будет угодно. Видно, что Вы – не местный. И я, если нужно, готов Вам служить.

Минут через двадцать они уже были у верхних ворот Никитского сада.

Только здесь он дал волю своим чувствам, сел в кресло в ресторанчике, попросил бокал коньяку и выпив его залпом, горестно застыл в оцепенении.

«Я, только один я, виновен в её смерти. Господи, что же я наделал? Сам себя обворовал, её несчастной сделал. И она даже не узнала, почему я исчез из её жизни».

Скупые слёзы скатывались по его щекам, а он их даже не вытирал.

Расплатившись за коньяк, жадно закурил и побрёл по знакомым дорожкам сада.

Ничего здесь не изменилось за эти долгие годы.

Так же буйствовала зелень, но его ноги, непроизвольно, несли его, сами, к бамбуковой роще.

И дойдя до неё, он чуть не вскрикнул от боли – опёршись на перила мостка, перед рощей, стояла обворожительная молодая женщина, тридцати с небольшим лет. Рядом с ней, деловито и упорно что-то передвигали два очаровательных мальчика – одному было лет восемь, а второй был ещё совсем маленьким, двух-трёхлетним, не больше.

Он, не помня себя, взбежал по ступенькам мостка и схватив молодую женщину за плечи, простонал:

– Галя, Галя, родная моя, это я! Ты не узнаёшь меня?

И женщина, удивительно похожая на мать статью и на него – лицом, в ту далёкую пору, просто и тихо ответила:

– Здравствуй, отец. Она так тебя ждала. Всю свою жизнь. Где же ты был все эти годы? Я специально и приехала с детьми в Ваш день сюда, о котором она всегда вспоминала.

Мальчики, два очаровательных его внука, с серьёзными лицами смотрели на него и, словно понимая, что происходит в его душе, поочерёдно протягивали ему конфеты, а младший при этом говорил:

– Возьми! Нам нисколечко не жалко, только не плачь. Разве мальчики плачут? Нам мама говорит, что мужчины никогда не плачут. Ни от какой боли.

Ему не хватало воздуха и он, медленно опустившись на колени, обнял своих внуков, которые затихли и не сторонились незнакомого им человека.

Знать, почувствовали их маленькие сердца, что этот человек так нуждался в их внимании и их тепле. В их помощи.

А дочь его – тихо стояла в стороне и с доброй улыбкой, со слезами на глазах, смотрела на трёх застывших мужчин – седого отца и своих, вмиг повзрослевших, сыновей.

***

Изумление чистотой чувства

в юности служит залогом его

долговечности и святой памяти

о том времени, когда мы были

лучше, когда нашу душу не

отягощал груз нажитых ошибок.

И. Владиславлев

ПОЛОНЕЗ   ОГИНСКОГО

Как же я любил эту тихую улочку в затерянном старинном районе, что возле самой  набережной, в Керчи.

И приезжая в этот город юности, я всегда приходил сюда, и часами бродил вдоль набережной, поднимался на самую вершину Митридата и, прислонившись спиной к нагретым за день камням, всё стоял и стоял в ожидании, что услышу, как и в то далёкое время, волшебные звуки рояля.

Щемило душу от этих пронзительных звуков и мне всегда казалось, что так грустно и так чувственно – полонез Огинского не звучал никогда, сколько бы раз я его ни слушал…

Воспоминания нахлынули тёплой волной и я, давно уже встретивший свою позднюю осень жизни, дорожил ими и никак не хотел, чтобы они прерывались и отпускали моё сердце, да и всю мою душу из под своего влияния.

Как же давно это было! Даже не верится, что от тех далёких дней минула целая жизнь.

***

Нас, сорванцов из детдома, возили в школу на окраину Керчи. Своей школы в детдоме не было и учительский коллектив городской школы, скрепя сердце, вынужден был терпеть наше присутствие в этом очень приличном и старом учебном заведении.

Я сразу заметил миниатюрную, необычайной красоты девочку.

Аккуратно подстриженная головка, с иссиня-чёрными волосами, украшала и удивительно дополняла её стройную фигурку.

Несла она свою красивую головку – как-то по-особому гордо, с высоким достоинством. Вместе с тем, это не порождало отчуждённости от неё, а напротив, вызывало стремление у всех мальчишек ей служить, быть в числе отмеченных её вниманием.

Не стал исключением и я. Я, выросший среди уличной шпаны и с четырёх лет живший в детском доме, отличался от своих товарищей по несчастью лишь одним – всегда блестяще учился.

Я даже не знал, зачем мне это было нужно и никаких особых усилий я к этому не прилагал. Но само по себе сложилось так, что с самого первого класса, а затем – всегда, я учился только отлично. Школу, военное училище, академии, в которых я обучался, я закончил с золотыми медалями, которых собралось у меня изрядное число. Я забыл ещё об университете, философский факультет которого закончил в ранней молодости.

Правда, всё это было впереди.

Сейчас же, в первый день пребывания в школе, я сам, неведомо для чего, на всех уроках поднимал руку и, несмотря на скепсис своих товарищей, выходил к доске и изумлял учителей обширностью своих знаний.

Помню, как затихал класс, а учителя истории, русской литературы, иностранного языка чувствовали себя как-то неуютно, так как этот давно не стриженный, с упрямыми вихрами на голове, не мальчик уже, но ещё и не юноша, во многих случаях превосходил даже их познания и углублялся в предмет далеко за пределы программы.

И уже на первой перемене, эта девочка, которая так мне понравилась с первого взгляда, первой подошла ко мне, протянула свою крошечную руку и просто сказала:

– Люся, Люся Гнесина. А ты, я уже знаю, Иван Владиславлев. Да?

– Да, меня зовут так. Но в детдоме – всё больше как-то по фамилии – Владиславлев, да Владиславлев.

– Нет, я не хочу тебя называть по фамилии. Иван, Ваня, Ванечка…

Я покраснел. Никто, никогда меня так не называл за всю жизнь.

И уже в этот же день я провожал её домой, нёс в своей левой руке её нарядный портфель.

Надо сказать, что детдом был у нас особый. И честное слово, данное воспитателю, служило порукой тому, что воспитанник никогда его не презреет.

Поэтому дежурный воспитатель, без лишних вопросов, разрешил мне придти в детдом на два часа позже, нежели обычно.

– А откуда ты столько знаешь? Я – лучшая ученица класса, но в сравнении с тобой – мне даже страшно сказать, кто я, – она это произнесла просто, без лукавства, и никогда, затем, не оспаривала ни по одному предмету моего заслуженного права – быть лучшим во всей школе.

Так мы, впоследствии, и получили по завершению выпускного класса две медали на всю школу: я – золотую, она – серебряную…

Школа как-то притихла с появлением внешне разухабистых детдомовцев.

Былые авторитеты померкли – эти хулиганистые мальчики превосходили их организованностью, болезненным чувством справедливости. И если она где-то порушалась – не страшились броситься на её защиту, если даже оставались в меньшинстве.

И никогда, ни при каких обстоятельствах, не дрались двое на одного и не били лежачего.

Буквально на второй день моего пребывания в школе, ко мне подошли братья Федотовы и без обиняков заявили:

– К Люське – больше не подходи. Бить будем, понял?

Я молча прошёл между ними, а по завершению занятий – ждал Люсю у школы и вновь проводил до самого дома.

На обратном пути, в парке, меня встретили братья Федотовы, да не одни, а с друзьями. Били жестоко, зло, даже ногами.

И в какой-то момент – красное зарево полыхнуло в моих глазах и я почувствовал, что ещё миг – и я потеряю сознание.

И тогда, весь в крови, я раскидал, неведомо где и взялись силы, всю свору нападавших и схватив за горло старшего Федотова, так сдавил его, что у того и глаза вылезли из орбит:

– Удавлю, гада, – сквозь кровавые пузыри на губах прохрипел я.

– Герои, впятером – на одного.

Рука на горле Федотова не ослабевала и тот стал терять сознание и валиться мне под ноги.

Нападавшие опешили. И только брат Федотова закричал:

– Пусти его, придурок, ты же его задушишь!

– И задушу, если ты сделаешь, ещё хотя бы один шаг, вперёд. Вон отсюда, шакалы.

И когда те отступили, я отпустил руку на горле Федотова и тот упал к моим ногам, страшно хрипя и отплёвываясь.

С этого дня меня трогать больше боялись.

Досаждали другим – на доске появлялись талантливые и хлёсткие рисунки, с язвительными подписями.

И ни разу, как ни стремился к этому, я не застал того, кто это рисует и пишет.

Но, увидев рисунок и скабрезную подпись под ним, я бледнел и пытался – прямо рукавом пиджака, стереть эту похабщину.

Но почему-то Федотовы всегда в этот миг были рядом и злобно надо мной насмехались.

И я, от ярости и бессилия, стал таять прямо на глазах, угасать день за днём.

Страшно исхудал, лицо стало жёлтым, глаза ввалились.

И в один из дней, прямо у классной доски, я потерял сознание.

Пришёл в себя не скоро. В какой-то больничной палате – надо мной хлопотал доктор в белом халате и шапочке, а милосердная сестра делала укол в руку.

И через пелену густого тумана в голове, нестерпимую слабость и тошноту, я услышал:

– Да, Людочка, туберкулёз. Я в этом просто убеждён. Жалко мальчишку, ему бы в лесную зону, где сосны, ели, да хорошее питание. А тут – детдом… Почти через одного – туберкулёз.

– Как называют эту болезнь во Франции, знаете, Людочка?

И не дожидаясь ответа:

– Болезнь нищих, обездоленных…

Но, едва придя в себя, я страдал больше не от страшного приговора врачей, а от того, что не вижу её, лишён возможности любоваться своим божеством, своей мечтой и взлелеянным в моей душе высоким счастьем.

Чуть поддержав и поставив на ноги, меня отправили в санаторий, специальный, где лечились от этой страшной болезни мои товарищи по несчастью, как правило – воспитанники детских домов со всего необъятного Союза.

Моей воле и желанию выздороветь поражались и врачи, и воспитатели: я, без единого стона, перенёс две операции; помнил и в зрелые годы, как об этом рассказывал всем детям хирург, обезьяноподобный, огромный, но чрезвычайно добрый и сердечный врач Григорий Григорьевич. Его фамилию я, к сожалению, не помню.

И я даже помнил, как во время операции, от нестерпимой боли, выругался. Хотя я хорошо помню, что только и сказал: «О, чёрт…». И медсестра, красивая, яркая девушка, меня пристыдила:

– Что же ты ругаешься-то? Нехорошо…

Но, сама же, показала мне через день свою руку, на которой отпечатались багровые синяки от моих пальцев – так я от страданий сжимал её кисть, а она терпела, не убирала её. Более того, в минуты нестерпимой боли, ещё и старалась ответить пожатием своей руки, поглаживанием моих пальцев.

Рассказывая об этом, ещё и похвалила меня:

– Ты – молодец. Я, по правде говоря, не видела такого терпеливого мальчика.

И оставила мне на груди, прямо на одеяле, красивое большое яблоко.

Но только я один знал, чем продиктована моя воля к выздоровлению – я хотел, во что бы то ни стало, увидеть ту маленькую девочку, которая заполонила всё моё сердце.

И уже через год, случай почти небывалый, я вернулся в свой детдом. Мне при этом показалось, что я стал намного старше, взрослее своих однокашников.

С каким же я нетерпением ожидал окончания лета, чтобы снова начались занятия в школе, так как от товарищей по классу знал, что она уехала куда-то с родителями на всё лето.

Только двадцать седьмого августа я услышал доносящие из её окна волнующие звуки рояля.

Она вновь играла свой любимый полонез Огинского. Но тон игры, сама манера исполнения – были иными, и я в растерянности остановился на полпути к её двери.

Оглядел себя, и, пожалуй впервые, увидел, как я бедно одет. На ногах были привычные, коричневые, с белой подошвой кеды, не первого лета – старые коричневые брюки и одна из двух, которые у меня были вообще, чёрная рубашка, которая от частой стирки утратила свой цвет, стала какой-то серой, с белёсыми разводами.

Красивые, в общем-то, руки, с длинными пальцами, были неухоженными, так как я просто обрезал ногти, и теми же ножницами, их режущей частью, зачищал их от заусениц – вот и весь уход.

Никогда это не вызывало у меня никакого неудовлетворения, сомнений и терзаний

Сегодня же я впервые устыдился своей бедности и усталым шагом поплёлся в свой детдом.

В первый же день занятий, в последнем, десятом классе, и она повела себя более чем странно. И я от этого страшно страдал.

Повзрослевшая за лето, ставшая ещё ослепительнее в своей красоте юности, она смотрела на меня покровительственно-снисходительно, едва удостоив кивка головой в первую, после долгой летней разлуки, встречу.

Что-то произошло между нами. И объяснения этому, в ту пору, я никакого дать не мог. И только гораздо позже, уже изведав утраты, и закрыв не одни глаза своим боевым товарищам в Афганистане, я понял, что просто перестал быть интересным для этой юной девушки, своей первой любви.

Она переросла меня.

И когда я увидел её с Валерием Мещаниновым, который был гораздо старше за нас обоих, чуть было не сошёл с ума.

Сколько написал я ей писем, посвятил стихов – всё было тщетным. Ответа на свои признания я так и не получил.

Проявив чудеса изобретательности, даже сам поразился, откуда это и взялось у меня – всю медкомиссию за меня прошли мои друзья, так как с моими лёгкими ни о каком военном училище не могло быть и речи – сразу же после десятого класса, получив вместе с ней медали на выпускном вечере, но, так и не объяснившись, уехал в далёкий и неведомый город, где и был сразу же, как золотой медалист, зачислен на первый курс.

Завершив учёбу, я, будучи вправе выбирать место службы, так как получил диплом с отличием, уехал в Туркестан, практически – в ссылку…

Затем были Афганистан, Ангола, Египет, и второй раз – Афганистан…

***

Я не ожидал такой встречи, но мой товарищ по детским детдомовским испытаниям, ставший к этому времени военкомом Керчи, устроил мне такие чествования, к которым я не привык.

Вся моя военная служба не терпела афишизации, порой я даже отвыкал от собственного имени, фамилии, а только и отзывался на прикипевшую кличку «Седой».

Моя голова, к сорока двум годам, стала совершенно седой, хотя и с богатыми ещё волосами.

Седыми же были и аккуратные усы, к которым я привык и носил их уже более двадцати лет.