Текст книги "Крымские истории"

Автор книги: Иван Кожемяко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

Хозяин как-то вымученно улыбнулся и поспешил опрокинуть изрядный бокал коньяку из старинного бокала.

И только после основательного подкрепления всех – и хозяев, и их гостя выдержанным коньяком и марочными винами, разговор за столом обрёл многоплановый характер.

Они, а вернее – председатель ЧК и француз, так как хозяйка только их слушала, не задавая ни единого вопроса, обсудили положение в Европе, где в Германии уже шесть лет правил Гитлер и почти вся Европа была под его властью.

Гость и здесь удивил хозяина дома:

– А Ваше руководство понимает, что эти все европейские блиц-войны – всего лишь камуфляж? Главная цель Гитлера – Россия. И попомните моё слово, этот час близится и война уже стоит на пороге Вашей страны.

С какой-то грустью в голосе, продолжил:

– Только Россия мешает Гитлеру установить мировое господство, других сил, способных его сдержать, в мире просто нет.

Помолчав, не отводя своего пристального взгляда от лица председателя ЧК и словно решившись на что-то крайне важное для себя самого, заключил:

– И в России он будет преследовать совершенно иные цели, нежели при оккупации европейских государств. Если там он не порушил основ государственного устройства, а только ограничил суверенитет и обложил эти государства контрибуциями, то в России будет стоять вопрос об уничтожении государственности, независимости, более того – культуры, что самое главное.

Хозяин дома сидел в страшном напряжении и словно оцепенел:

«Что это? Провокация? Тайный умысел? Как себя вести в этом случае?».

И гость это почувствовал. Выпив ещё изрядную рюмку коньяку, он, прямо и открыто, посмотрев в глаза председателю ЧК, сказал:

– Господин Гольдберг, не думайте, что мне Россия менее дорога, нежели Вам. Все мои корни и все истоки – здесь, в России.

Больше они на эту рискованную тему на протяжении всего вечера не говорили.

Без каких-либо усилий гость перешёл к заинтересованным расспросам и обсуждению проблем советской и французской литературы. При этом он легко переходил с французского языка – на русский, удивил хозяина дома глубокими познаниями в этой области.

Особенно высоко оценивал он творчество Михаила Шолохова, уже проявившего себя молодого Константина Симонова, Суркова, Тихонова, хорошо знал творчество Алексея Толстого, Куприна, Бунина, неожиданно смело и критично говорил о Пастернаке и Мандельштаме, цитировал многие стихи Есенина, Анны Ахматовой.

Не обошли они и тему гражданской войны. Председатель ЧК заметил, как заледенели при этом глаза его собеседника, а правая рука, непроизвольно, в горячие минуты спора, несколько раз даже опускалась на то место, где военный профессионал безошибочно находит эфес шашки.

– А Вы, простите, – подал голос хозяин дома, – в гражданскую – были у нас в России?

И как-то вымученно улыбнувшись – довершил тихо и вкрадчиво:

– Ваши романы словно родились здесь, на русской земле. Вы проявляете такую завидную осведомлённость в описании сцен битв, нравов, демонстрируете блестящее знание расстановки политических сил, на страницах Ваших книг оживают образы вождей белого движения, они у Вас – столь реалистичны, что я вижу пред собой Деникина, Врангеля.

И уже категорично, словно своему подчинённому, заключил:

– Так может написать человек, который всю эту ситуацию знал изнутри, был участником тех событий. Я прав?

Француз испросил позволения у хозяйки дома, красиво и как-то вкусно затянулся, после её кивка головой, сигаретой, от чего она вздрогнула всем телом и стала неотрывно разглядывать его выразительные руки с длинными пальцами и, вместе с тем, такие крепкие и сильные. На левой кисти, чуть выше пальцев, проходил хорошо видный шрам, который ей напомнил что-то до боли знакомое.

Он, сделав несколько затяжек, спокойно, глядя прямо в очи, ответил председателю ВЧК:

– Да, я дитя своего времени и быть в стороне от таких событий не мог. Поэтому я хорошо знаю все обстоятельства и возникновения, как Вы её называете – гражданской войны и много иного, что происходило в России в то время.

Тяжело вздохнув, почему-то перейдя на французский, еле слышно обронил:

– Да и людей той поры, с двух сторон, многих я знал лично…

И вдруг он резко сменил тему разговора, совсем на неожиданную:

– Но Вы, по крайней мере – по моим книгам знаете, что я, как представитель… Франции, немало видел интересного и во многих иных концах света. Особенно, я думаю, Вам будет интересна одна поучительная история, свидетелем которой я был в Алжире. Немало их было и в иных государствах мира, куда меня заносили превратности судьбы или, так скажем, человека, связанного с армией и средствами массовой информации.

– Что делать, – улыбнулся он, – селяви, такова жизнь, и я, как гражданин своего государства, был часто… несвободным в выборе не только пути, но и собственной судьбы.

Поиграв старинным бокалом в руках и посмотрев через него в окна веранды, с какой-то нарочитой бодростью сказал:

– Разве я один такой? Вспомните Киплинга. Блестящий писатель, но и английский офицер, он, будучи дитём своего времени и патриотом своего государства, воевал в Индии за интересы Великобритании, не выбирая средств и способов борьбы. От него это, к сожалению, не зависело.

Поставив бокал на стол и как-то загадочно улыбнувшись, обратился к жене председателя ЧК:

– Но я Вам сегодня хочу рассказать одну необычайную историю, которая мне не даёт покоя до сего времени.

Он как-то нервно при этом засмеялся, отпил глоток коньяку и продолжил:

– Это история о любви. Необычайно красивой и трагической, – и он, как-то по-особенному, посмотрел при этих словах на хозяйку дома и её сына.

Она вздрогнула, но свой взгляд, от его пронзительных очей, не отвела. Он, спокойно выдержав её взгляд, продолжил:

– Вы задумывались когда-либо, – наклонился он к председателю ЧК, – а что такое любовь вообще? Чувство любви к Родине – это понятно, это святое. Оно должно быть присуще каждому порядочному человеку. Ибо любой из нас мало чего стоит без Родины, без служения Отечеству.

Затянулся душистым дымом сигареты и проникновенно, как, о самом сокровенном, с грустью добавил:

– Это чувство любви к своей Родине питает нравственные силы человека и раскрывает их в наибольшей мере в пору суровых испытаний.

Рубанув по воздуху рукой, с острой тоской продолжил:

– Свято и непорушно чувство любви к матери. Это единственный человек – мать, которая никогда не предаст своё дитя и пожертвует во имя его даже своей жизнью без раздумий. Я это знаю.

И откинувшись на спинку кресла, как-то даже сглатывая окончания слов, обратил к хозяевам дома свой вопрос:

– А вот любовь к женщине, единственной, что это такое?

Муж-председатель ЧК переглянулся с женой и глазами указал гостю на сына:

«Время ли говорить мальчику об этом? И можно ли вообще вести разговор с ним в этом ключе и в этом тоне?»

Гость всё понял и весело засмеявшись, ответил на немой вопрос хозяина дома:

– О, не волнуйтесь. Юноша уже выходит на дорогу самостоятельной жизни. В его возрасте я уже любил, любил высоко, истово и пронёс эту… любовь… через всю жизнь.

Он как-то стушевался и даже покраснел:

– Но я сейчас не об этом. Я был свидетелем одной необычайной истории любви, которая, как мне кажется, достойна быть запечатлена, навечно, в творениях даже более значимого писателя, нежели Ваш покорный слуга.

И он, закурив в очередной раз сигарету, начал свой рассказ:

– В союзном нам племени бедуинов, у предводителя, была жена необычайной красоты и… ума. Это был действительно цветок, жемчужина Востока, ибо я за всю свою жизнь – женщины, более красивой, не встречал. И умной.

Он при этом, с какой-то затаённой болью, пронзительно посмотрел на жену председателя ЧК. Да так, что та стушевалась и покрылась некрасивыми алыми пятнами:

– И в неё влюбился командующий экспедиционным корпусом.

Наслаждаясь оцепенением жены всесильного председателя ЧК, продолжил:

– Он нашёл предлог, чтобы удалить предводителя племени на другой фронт, а сам же повёл осаду этой особой неприступной крепости.

Нехороший смешок прорвался у него из глубины души и он, понимая это, как-то торопливо, стеснительно даже, поправился:

– Нет, нет, Вы не подумайте о нём дурно. Никакого подчинения её воли страхом, никакого насилия.

Сжав свои красивые руки, да так, что побелели и пальцы, договорил:

– Он просто был к ней предельно внимателен – цветы, подарки, неназойливые приглашения на рауты, которые устраивало наше посольство, спектакли, выезды в свет…

Но тут же, с леденящим душу спокойствием, обронил:

– И не прошло и полугода, как эта женщина… пала к его ногам. Она… полюбила этого человека. Полюбила зрело, обдуманно. Он окружил её невообразимой роскошью, она стала иметь свой дворец, свой выезд, своих служек.

Жёстко, словно в две нитки, сжал свои губы и продолжил:

– Самое же главное, он поднял её в собственных глазах: от безвольной тени своего господина – до ровни, даже выше себя ставил публично и всё подчёркивал, терпеливо взращивал её достоинства. А они были несомненными.

Минуту помолчав, словно собирался с мыслями и отчеканил ледяным голосом:

– Минуло ещё какое-то время и она родила ему сына. Мальчик, пожалуй, сегодня ровесник Вашего сына.

Жена председателя ЧК в ужасе сжалась в комок. Даже вино из бокала расплескалось ей на колени, но она этого не замечала.

Их же гость продолжил, как-то горько усмехнувшись, да так, что складка горестной грусти так уже и не ушла с его лица:

– Но, война, господа. И на войне – как на войне. Он стал её задаривать драгоценностями, которые изымались в результате разбоев у местной знати, ибо она вся уничтожалась, как противник, без лишних сантиментов. Мне кажется, что это закон всех военных столкновений, всех войн. Роскошь, в которой она стала пребывать, была запредельной.

Тут уже председатель ЧК заволновался и с тревогой стал смотреть на гостя. А тот, словно не замечая его терзаний, продолжал:

– И вот, на одном приёме, по-моему, в честь какого-то юбилея сына, куда был приглашён и Ваш покорный слуга, в зал вошёл необычный гость – это был её первый муж.

Эти слова он обратил только к жене председателя ЧК. Насладившись её замешательством, словно ни в чём не бывало, продолжил:

– За отличия перед нашим государством он был удостоен генеральского звания, стал кавалером ордена Почётного легиона.

С каким-то внутренним торжеством, возвысив голос и пристрастно, словно о наболевшем, глубоко личном, дополнил:

– Зал при его появлении замер. Многие, если не все, знали все детали истории семьи бедуинского вождя и его красавицы-жены.

И тут прорвалась его эмоциональная натура, да он её и не скрывал:

– И то, что он сказал, обращаясь к присутствующим, явилось таким потрясением, что красавица-бедуинка не дожила до утра, а наложила на себя руки и в традициях кочевников – кинжалом перерезала себе горло.

Судорога исказила лицо рассказчика, но он быстро справился с нею и уже как-то опустошённо и тихо, словно говорил всё это себе одному, завершил:

– Но, это будет завтра. А сейчас, в минуту своего появления в зале, вождь бедуинов, сверкая гневом, гордо подняв голову, заявил:

«Я бы мог вас убить обоих. Сейчас же. Тем более, что весь дворец окружён моими войсками. Но я этого делать не буду. Вы и так уже мертвы. Вы мертвы потому, что вся эта роскошь, которой вы себя окружили, все эти драгоценности, которые сияют на твоих плечах, пальцах, в ушах, – и он указал на свою бывшую жену, – это кровь моего народа. Это всё награбленное и отнятое палачами у своих жертв.

Верные служки твоего мужа – женщин уничтожали только за то, чтобы они никогда не признали своих драгоценностей, истреблялся весь род, если кто-то мог хранить память о них или же – о предосудительных поступках, совершённых во имя этой преступной страсти.

Не щадили даже малых детей, чтобы у вашего сына было всё.

Даже семью старейшины рода уничтожили по приказу твоего нынешнего мужа, и ты – носишь эту диадему, как знак королевской власти?

Здесь везде, – и он обвёл рукой вокруг, – в этом дворце, кровь и слёзы тысяч и тысяч людей.

Поэтому вас настигнет проклятье Всевышнего и вы падёте под его гневом…»

– И он ушёл. Тишина в зале была такой, что долго слышались его шаги по мраморной лестнице.

Наслаждаясь растерянностью хозяев дома, почти не глядя на них, с палящим внутренним огнём, который вырывался наружу и отпечатался на его лице, француз продолжал свой рассказ:

– Гости сразу же разошлись, выразив этой семье такое презрение, вынести которое нормальным людям было просто невозможно.

Писатель помедлил, справляясь и со своим волнением, словно переживая эту историю вновь, а затем продолжил:

– Жена, как я сказал, не дожила до утра, командующий был при таинственных обстоятельствах, через несколько дней, заколот кинжалом, а мальчик…

Голос его дрогнул, но он – всё же завершил свой рассказ твёрдо:

– У мальчика была самая трагичная судьба. Неведомо кто сделал его наркоманом и он исчез из родительского дома, закончив свою жизнь в трущобах нищим бродягой.

Перейдя почти на шепот, словно своим сообщникам, подмигнул и промолвил:

– Вот такая грустная история…

И, закурив ещё одну свою душистую сигарету, продолжил, обращаясь к хозяевам, сидевшим в полном оцепенении:

– Да, что-то я вогнал Вас в тоску, господа. Простите. Следующий раз я расскажу Вам историю более весёлую и интересную.

Тут же, посмотрев на свои богатые швейцарские часы, засобирался:

– А сегодня – уже пора…

И он сам – налив себе полный фужер коньяку, выпил его залпом и заторопился к выходу.

– Честь имею, – это он произнёс уже от самой двери, даже не подойдя к руке хозяйки дома, не пожав, словно и не видел её, протянутую для прощания и руку председателя ЧК.

А на самом выходе, обернулся и обратился лишь к их сыну:

– А книгу эту я подписал тебе. Прочти её, я думаю, ты многое из неё узнаешь…

Кивнул головой и даже прищёлкнул, при этом, каблуками:

– Прощайте, господа! Честь имею!

***

Сын всю ночь не сомкнул глаз. Отец и мать боялись зайти в его комнату. Они оба знали, что там происходит.

Из книги юноша узнал, кто была его мать в юности, узнал об огромной любви к ней генерала Пепеляева, чей портрет красовался в этой книге на заглавной странице – молодой красавец-генерал, с единственным Георгиевским крестом на мундире, пронзительно смотрел в глаза ослепительной и счастливой девушке, в которой, с первого взгляда, он признал свою мать.

Уже под самое утро в кабинете председателя ЧК раздался сухой выстрел, а затем – и второй.

И, когда встревоженная охрана вбежала в их покои, сразу увидела – на диване сидела, свесив голову, жена председателя ЧК и густая, почти чёрная кровь вытекала из раны, прямо из её простреленного сердца на красивое и богатое платье.

У председателя ЧК пулей была пробита голова и наган ещё дымился в его руке, подчёркивая весь ужас произошедшего.

А на столе – охранники увидели множество писем, поверх которых лежала фотография неведомого им генерала, в форме давно минувших лет, который держал за руки ослепительно красивую и счастливую молодую женщину. В ней охранники не могли не узнать жену председателя ЧК.

Сын же их исчез и сколько его не искали – никаких следов обнаружить так и не удалось.

Истаял человек и не оставил после себя даже малейшего следа.

И всё же он был, но так и остался неведомым в России, для русских…

***

В начале сорок четвёртого года фашисты, в Париже, казнили руководителя сил Сопротивления. Он бесстрашно шёл на казнь. И очень многие парижане узнали в приговорённом к повешению модного писателя Жоржа де Пеппла, которым многие зачитывались.

Особенно популярным, в начале сорокового года, был его роман о событиях в далёкой России.

О великой любви и великом предательстве. В главном герое, без труда, приближённые к нему друзья и просто знакомые узнали генерала Пепеляева, более известного французам как писатель Жорж де Пеппл.

Но, главным образом, в романе речь шла о неведомой для французов женщине, которая отступилась от генерала Пепеляева и связала свою судьбу с председателем ЧК Крыма, вершившем здесь свой суд и расправу со всеми, кто не только боролся с новой властью, но и просто был к ей нелояльным, высказывал даже малейшие суждения о неправедности деяний служек того режима.

Ночью, после казни генерала, группа патриотов убила часового и сняла с виселицы тело того, кто был в России дерзновенным генералом Пепеляевым, тайком захоронив его на знаменитом кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где нашли последнее пристанище многие достойные сыновья далёкой России.

Правда, к несчастию, и недостойных двурушников и иуд, которым наш герой не подал бы и руки – тоже упокоилось немало.

Самое деятельное участие в этой операции принял видный и бесстрашный молодой человек, который был очень похож на русскую красавицу – ту, чья необычайно красивая фотография была помещена в последней книге Жоржа де Пеппла.

Особенно поражали его глаза – необычайно голубые, распахнутые, в обрамлении густых ресниц, которые, казалось, вобрали в себя все боли и тревоги нашего сурового мира.

Он же, по окончанию войны, сразу же после освобождения Франции от фашистов, поставил памятник на могиле казнённого генерала Пепеляева.

Неоднократно видели его на этой могиле и в послевоенные годы, несколько раз – в сопровождении сына и яркой женщины. Говорили они, при этом, только на русском языке.

Сподобилось и мне увидеть этот необыкновенной красоты памятник – молодой генерал русской службы, с устремлённым в сторону России лицом, словно ожидал встречи с той, которая была всей его судьбой и смыслом жизни.

Положив цветы на его могилу и зная, по счастливой случайности всю эту трагическую и величественную историю истраченной любви, я с глубокой грустью думал лишь об одном:

«Что бы явила эта любовь миру, не окажись она на таком крутом изломе жизни и судьбы моих героев? Что, по сравнению с ней, выдуманные искусственные страсти?

Нет, жизнь всегда богаче любой выдумки, любой фантазии. Надо только уметь услышать её голос. Но мы очень часто не слышим даже друг друга, а не то, чтобы услышать голос судьбы».

***

И Господь отвернулся от людей,

и страшную жатву свою

стал собирать дьявол.

Умножились страдания

и кровь пролилась реками…

И. Владиславлев

ПАМЯТНИК В ЛЕСУ

В ожидании открытия тайны я всегда входил в этот лес, под Феодосией, с каким-то внутренним напряжением и даже страхом.

Знал, по преданиям стариков и рассказам родной бабушки, о какой-то особой тайне этих мест, но шли годы и годы, а я всё так и не мог приблизиться к её разгадке.

И плутал по лесу множество раз, сторонясь натоптанных дорог, твёрдо зная, что свой страшный грех всегда укрывает человек от чужих глаз даже в том случае, когда и не страшится никого.

Меня мучали тревоги и сомнения и я знал, что не могу оставить этот лес, не докопавшись до истины. Тем более, моя горячо любимая бабушка так и сказала, что здесь, она это твёрдо знает, и оборвалась нить жизни моего деда, полного Георгиевского кавалера, который из нижних чинов, за храбрость и мужество дослужился до высокого, немыслимого даже для простого казака, чина есаула.

И вот в один из дней, прямо в густом лесу, мне встретилась старушка, одетая в костюм, который был бы уместен сотню лет назад, судя по документальному кино и театральным постановкам о том времени.

Она нисколько меня не испугалась. Да и чего бояться в эти лета – сама, первой, поздоровалась и сказала лишь несколько фраз, глядя прямо в мои глаза своими пронзительными, словно у ангела, синими очами:

– Давно замечаю, ищете. И знаю – что. И понимаю Вас, быть может, рядом с моим Алексеем и прадед Ваш лежит.

– Дед.

– Идите прямо, вон, на тот большой камень и Вы там увидите всё. И всё поймёте.

И устало опираясь на свою трость, она побрела вниз, уже выходя на пробитую в лесу накатанную дорогу.

Я долго стоял недвижимо, пока она не скрылась из виду, а затем, тяжело вздохнув, продолжил путь к указанному ею ориентиру…

Да, именно это я и искал – на вершине горы, в плотном окружении леса, раскинулся рукотворный пантеон.

В том, что это именно захоронение, братская могила – сомнений у меня не было.

На земле, камнем, был выложен огромный крест, сориентированный по сторонам света. Посредине него – почти идеальный круг, который, собственно и замыкал могилу, в которой для многих места хватило, одному такую не делают.

А посреди могилы стояли три связанные трёхлинейки, конечно, превратившиеся в куски ржавого железа, с истлевшими от времени и рассыпавшимися деревянными частями.

Стоя на возвышенности я сразу заметил, что кизиловыми деревьями, стоящими отдельной группой, была образована дата «1920 год» и поодаль от этих цифр, внизу, в зелени кустов разросшегося барбариса, угадывалась и вторая цифра «314».

Я оцепенел. Не знаю почему, где только и жила вера в эту диковинную и необычную встречу, но я искал именно это место.

Моя бабушка, царство ей небесное, сказывала, что как в 1920 году, в декабре, прогнали в сторону леса большую группу белых, в основном – мальчишек молоденьких, юнкеров, так с той поры и перестали в этот лес люди ходить.

А раньше, по её рассказам, кизильное место было и она, девчушкой, корзинами приносила домой зрелые рубиновые ягоды.

– А после того, значит, как увели белых-то, под конвоем в горы – рассказывала она мне в отпусках, – на протяжении целого месяца каждую ночь люди видели, как там горел костёр и кто-то упорно и долго рыл землю.

– Сохрани Господи, – и она торопливо крестилась при этом.

Успокоившись и отдышавшись, стала говорить так, словно это было вчера:

– И когда всё в лесу затихло и все работы прекратились, отважился один мужик пойти на то место, да седым прибежал обратно, а вскорости – и умер. Долго не мог говорить, а когда речь вернулась – он и рассказал, что памятник возник какой-то в лесу, а на винтовках, которые связанными стояли посреди кургана – гроздьями погоны висели. Всех юнкеров этих, что были постреляны, акурат, такие же, в каких и ты, когда курсантом был, в отпуск приезжал. Несколько пар было и офицерских.

Поправив свой нарядный фартук и через силу заговорила вновь:

– А ещё – рядом хижина и в ней огонь горел, и печка топилась. Он как глянул в оконце, так и разумом помрачился сразу. За столом сидела красивая, не наших мест, ведьма, убирала как раз свои волосы, а они у неё были совершенно седыми. На стене в хижине висел портрет военного. Она час от часу вскакивала и каким-то угольком или огрызком карандаша что-то там на нём подрисовывала, подправляла на этом портрете и разговаривала с ним.

Троекратно перекрестившись, с неподдельным ужасом, довершила:

– Вот с той поры никто больше в этот лес не смел пойти. Страсть такая… только вот не пойму, внучек, что-то к старости сны мне стали сниться странные. Вроде, как зовёт меня дедушка твой, и зовёт именно в этот лес. Говорит, что всю жизнь со мною рядом, а привидеться так и не удалось…

Тяжко вздохнув, стала перебирать фартук, своими высохшими от труда и лет руками. Затем продолжила свой рассказ:

– А что, я девчушкой совсем была, как меня замуж за него выдали, только и успела мать твою родить, а его – как забрали на службу, ещё царскую, так больше, почитай, и не увидела. По ранению, был правда, в отпусках, три раза. Но так и не возвернулся, с той ещё, войны. Сказывали станичники, что в наших местах и смерть принял, а где именно – не знаю.

Его дружок-одногодок говорил, что погиб дед твой ни за что – его отпускали красные домой, когда их власть-то установилась, не было на нём греха и крови не было праведной, но потребовали, чтобы он погоны снял офицерские, да кресты. Вот, как на этой фотографии, – и она в тысячный раз указала мне на фотографию, висевшую на стене, под божницей, в почерневшей уже от времени самодельной рамке.

С фотографии, увеличенной уже в наше время, на меня смотрел бравый есаул, на груди гимнастёрки которого, на общей колодке были закреплены четыре Георгиевских креста, под ними – четыре медали, на таких же лентах – оранжево-чёрных, которые в простонародье именовать стали, после Великой Победы – гвардейскими.

На такой же ленте были и святые отцовские награды – ордена Славы – уже за войну с фашистами.

– А он, – и бабушка как-то молодо и красиво улыбнулась, – не снял крестов своих и погон офицерских. Заявил, сказывали, что его отличия честные, он их удостоен за борьбу с врагами России, кровью его политые и он не позволит никому лишать его чести. Так вот и сгинул. Не простили, значит, ему гордости этой и вместе с мальчишками-юнкерами расстреляли.

Слёзы покатились у неё из выцветших глаз и она, жалобно всхлипывая, тщилась закончить свой рассказ:

– Тогда искать было некому, да и опасно это было, а сейчас – столько лет прошло, да и такая война пронеслась, этих не сыщешь нигде, столько народу повыбило, почитай, в каждой семье, а у многих – и не по одному. И твой дядюшка, в честь которого и нарекли тебя, сын мой младшенький – после твоей матери рождённый, тоже не возвернулся, сгинул где-то под Харьковом.

Повернувшись к божнице, истово стала креститься, приговаривая:

– С той поры и ставлю свечку за упокой моего Фёдора Ефимовича. Сама, видишь, дожила до девяноста лет, а он – молодым совсем и сгинул. Видный был казак. Всем вышел, а уж нрав – кремень, не отступится ни за что от того, во что верил или считал верным, правильным.

Вытерев уголком фартука свои сморщенные губы, заключила:

– Скоро уже встретимся – там, – и она указала рукой на небо, – тогда всё и выспрошу у него, всё разузнаю.

Долго молчала, но всё же, словно на что-то решившись, продолжила:

– А в том месте лихом не была, внучек, ни разу за свою жизнь, не знаю, что там уцелело, а что не сохранилось. Сохрани меня Господь, не к ночи будь упомянуто, – и она, в который уже раз, широко осенила себя крестным знамением.

– А женщину ту, странную, я много раз видела за все эти годы. Да вот только не заговаривали. Передам ей, молча, еду какую, воды, посмотрим друг на друга, да так и расходимся. Она не страшная, вот только глаза словно остановились когда-то и никак на этот мир не хотят смотреть.

Всё это мне сразу вспомнилось, как только я увидел это печальное место и встретился с той загадочной женщиной на лесной тропе…

Уже назавтра, со своим сыном и внуками, вооружившись всевозможными инструментами, мы были на этом месте.

Ребятам я всё объяснил и никто из них ничего не боялся, напротив, им не терпелось привести всё в порядок и отдать долг памяти сыновьям России, какой бы веры и каких убеждений они не были. Все – дети родной земли и оставив её до срока, они не дали возможности и будущим поколениям явиться в этот мир, от того и обессилела наша страна, да и стали её терзать усобицы и кровавые внутренние разборки.

Тем более, что в нашем роду все – от мала до велика – знали, что в этих местах, в Крыму, в конце двадцатого года, сгинул мой дед, а их, детей моих – прадед, Георгиевский кавалер, о мужестве которого в годы I Мировой войны несколько страниц написал даже Будённый, с которым он служил в одном полку. И даже, надо такому случиться, мой дед был у будущего прославленного маршала сотенным командиром в кавалерийском полку.

Была при начале работ и такая мысль, что если мы поступим по-человечески, праведно и приведём это захоронение в порядок, то кто-нибудь, в другом месте, поступит так же в отношении нашего родства.

А та древняя и странная женщина, я думаю, не будет на нас в обиде и одобрит наш поступок, так как мы руководствовались при этом самыми светлыми и святыми намерениями.

Пока молодёжь убирала траву вокруг камней, образующих крест и меняла их, рассыпавшихся от времени на новые, мы с сыном – принялись за обрезку одичавших и заросших деревьев кизила и кустов барбариса.

И уже через день нашего труда строго и красиво проявилась и стала видна живая дата из деревьев – 1920 год; и число – 314.

Я догадывался, что оно скрывает число жертв, упокоенных в этой могиле и хотя об этом не говорил внукам, поняли и они это.

Между тем, молодёжь, отлучившись куда-то, притащила за моей машиной зачаленный тросом огромный красивый камень красноватого, с яркими прожилками, известняка.

Я при этом подумал:

«Нет, не плохие они ребята, они такие, каких мы заслуживаем. И что мы им в души заложили, то и произрастёт. Знать бы только всем, что пустое семя – хороших всходов – не даст. Вот и думайте всегда, что Вы хотите получить из каждого молодого человека.

Если хотите стоящего, нормального человека, то и среду, в которой он растёт и формируется, создайте соответствующей – совестливой, нравственной, искренней и честной. И не воспитывал я их, не одёргивал в своей жизни, в которой, за службой и не видел их почти, а выросли, я думаю, людьми, потому что не ловчил сам, жил честно и открыто, не прятался от испытаний, боронил, если было надо, Отечество своё.

И видел, с каким благоволением они, уже сызмальства, большая заслуга в этом их бабушки, святого и светлого человека, моей жены, которая исподволь, умело, воспитала в их сердцах светлое чувство благодарности и уважения к старшим – относились ко мне, пройденному пути. И мои генеральские погоны, Звезда Героя – были для них священны».

Ну, да ладно, что-то я отвлёкся от происходящего. Сегодня речь не об этом.

Внуки оживлённо мне рассказывали, что они подъехали к карьеру, где добывался этот красный известняк и объяснили мужикам-рабочим для каких целей им нужен хороший камень. И те сами, выбрали им эту глыбу и помогли зачалить тросом.

– А зачем он вам? – спросил я ребят, сильных и рослых курсантов военных училищ: один, старший, сына – учился в лётном, а другой, младший, дочери – в военно-морском.

– А мы хотим из этого камня высечь крест и установить в центре могилы, в центре круга, где стояли остовы сгнивших от времени трёхлинеек. Одобряете наше решение, товарищ генерал-лейтенант? – с доброй улыбкой спросил младший внук Владислав.

– Одобряю, мои дорогие, – и я, что бывало не часто, в порыве нежности обнял их за плечи. Они даже покраснели от смущения и пережитого волнения.

Работа тут же закипела. Тихонько, долотами и стамесками, чтобы не разрушить цельный камень, они добились за несколько дней ровной поверхности с одной стороны глыбы, а затем, нарисовав православный крест – специально принесли книгу, соблюдя все пропорции и размеры, стали его ваять, а внизу, у основания, приладили вытесанный так же из камня – небольшой, диаметром сантиметров в пятьдесят, Георгиевский крест, который и закрепили бронзовыми шпильками (где только и достали?) с несущей стелой, на уровне земли.

Несколько дней длилась наша работа, и я замечал, в какие-то мгновенья, что чьи-то сторожкие глаза наблюдают за нами и нельзя было сказать – одобрительно или осуждающе.