Текст книги "Заря вечерняя"

Автор книги: Иван Евсеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

Утром мы собираемся возле школы суетливой неуправляемой оравой.

Учителя с трудом успокаивают нас, хотя и сами не очень спокойны в этот шумный, давно ожидаемый день. Одеты они совсем не по-учительски, в обыкновенные рабочие платья и какие-нибудь старенькие, изношенные туфли. Руководит всем сбором наша мать, поскольку она учительница ботаники и отвечает не только за школьные огороды, но и за такие вот походы на колхозную работу.

На поле нас встречают бригадиры. Они быстро, без особых разговоров определяют задание каждому классу и исчезают до вечера по своим бригадирским делам.

Широко рассыпавшись цепочкой по полю, мы занимаем небольшие участочки и зорко выискиваем на них колоски среди колючей, еще не примятой дождями стерни. Первые шаги даются нам легко, будто играючись, работа еще не кажется работой, мы весело шутим и перекликаемся по всему полю. Но чем дальше уходит наша цепочка от дороги, тем все заметней и заметней стихают ребячьи голоса и переклички.

Стерня больно царапает нам руки и щиколотки ног, спина начинает болеть, а по щекам и лбу скатываются первые капельки пота…

Все чаще нам приходится распрямляться, чтоб вытереть этот пот, дать хоть небольшой отдых спине, а заодно и посмотреть, далеко ли до края поля. И вдруг мы замечаем, как оттуда навстречу нам движутся, собирая колоски, совсем уже древние старики и старухи. Для другой колхозной работы они давно не пригодные, а вот по колоски вышли, хотя никто их особенно и не заставлял. Многие из них опираются на посошки и палочки, но идут споро, почти не разгибаясь, за долгую жизнь привыкшие к любой самой тяжелой работе…

Равняясь на них, мы тоже начинаем идти побыстрее, попроворней, приноравливаемся к колючей стерне, терпим и боль, и жару, которая становится к полудню, казалось бы, совсем нестерпимой.

Мешки наши наполняются, бугрятся, и вскоре мы относим их к дороге и ссыпаем в общий, все поднимающийся над стерней ворох.

Со стариками и старухами мы встречаемся где-нибудь на середине поля, на пригорке.

Они останавливаются, пристально смотрят на нас, стараясь распознать, чьи мы, кому из их сверстников доводимся внуками, а то и правнуками. От этих ласковых, но чуточку завистливых взглядов нам становится немного не по себе, боязно и почему-то совестливо, и мы готовы убежать в какой-нибудь перелесок или лощинку возле дороги. Но старики и старухи удерживают нас, просят:

– Давайте еще разок пройдем, внучата.

С бригадиром или даже с учителем мы могли бы поспорить, доказывая, что все колоски за нами собраны, но перед стариками и старухами робеем и опять послушно рассыпаемся цепочкой. Колосок к колоску, и к краю жнивья мы набираем их еще по целому мешку…

Старички еще пристальней смотрят на нас и не то журят, не то хвалят:

– Вот так, ребятки…

Вечером Лев присылает на поле несколько пароконных подвод, на которых стоят высокие, плетенные из ивовых прутьев кузова. Мы дружно загружаем их колосками и всей гурьбой сопровождаем до самого колхозного двора, до глиняных токов.

Спустя неделю, когда мы соберем колоски на всех полях, мужчины перемолотят их цепами в клуне, женщины зерно отколосуют, перевеют на ветру и ссыплют пудовыми «мерками» в мешки.

Потом эти мешки перевезут в громадный, крытый железом, амбар, который стоит рядом с сельсоветом. Уже готовясь в школу, мы и раз, и другой заглянем в его широкие просторные засеки, и как радостно нам будет думать, что там рядом с другими зернами лежат и наши, вымолоченные из колосков…

А когда в колхозном клубе соберутся взрослые, чтоб отпраздновать окончание жатвы, то нам покажется, что среди их разговоров, веселья и песен хорошо различимы и наши, пусть тоненькие, но твердые детские голоса.

 
Ой у поли витэр вие,
А жыто половие…
 

* * *

Летние дни, хоть и длинные, но бегут быстро, незаметно. Не успеешь оглянуться, а уже август, уже опять пора думать о школе, готовить книги, тетрадки. Год от года мы все взрослеем, все больше и больше помогаем матерям по хозяйству и в колхозе, все дальше уходит от нас война, все реже встречаются ее следы…

Сосновыми иголками и дубовыми листьями давно засыпаны в Малых горах окопы, давно исчезли из колодезного журавля танковые гусеницы, давно не сидят в городе на железнодорожном мосту нищие. На нашей улице один за другим появились новые добротные дома под железом и шифером взамен старых, порушенных войною. В городе построена новая железнодорожная станция, новая водокачка…

Многое, кажется, забыто из того послевоенного времени, многое ушло в далекое безвозвратное прошлое… Но каждый раз, когда мы приезжаем с детьми в родное село, мы водим их и на старые окопы, и к братской могиле на кладбище, и в город к железнодорожному мосту, показываем в деревенском клубе фотографии ста четырех человек, не вернувшихся с войны.

А зимними холодными вечерами мы собираемся в нашем обновленном доме, садимся за стол и поем из старых, бережно хранимых тетрадей песни и частушки. Дети внимательно, не перебивая, слушают нас, и мы радуемся этому их вниманию.

Мы рассказываем о нашем послевоенном детстве, о том, как мы учились, росли, чтоб они все это тоже знали, помнили и после, через многие годы, передали своим детям…

Венец терновый

Петровна говорит, будто у Манечки с головой что-то не ладится. Только неправда все это. Манечка ведь жизнь свою всю до капельки помнит, а с больной головой разве возможно такое.

Любовь у Манечки с Федей была какая-то странная. Придет Федя вечером, на гармошке возле окна заиграет, ждет Манечку. А она не куражится, не мучает парня, выскочит к нему в ту же минуту.

Сидят они на лавочке под калиною, слово сказать друг другу боятся, вздохнуть боятся. Гармошка только вздыхает, да листья на калине шепчутся.

Посадил калину отец в тот день, когда родилась Манечка. Росли они наперегонки. То Манечка обгонит калину, то калина перерастет ее.

Федя так и звал Манечку «калинушка моя красная».

Посидят они с Федей под калиною, а потом к речке пойдут. В лодке рыбацкой плывут куда-нибудь далеко. Манечка веслом правит, а Федя чуть слышно на гармошке играет. И поют на два голоса.

Домой вернутся – уже светать начинает. Мать поругает Манечку, но больше шутя, а отец, так вовсе ничего не скажет. Любили они ее, потому что одна Манечка у них. Родилась, когда уже пожилыми были.

А она решить никак не могла, кого больше любит: отца, мать или Федю.

Как начнет о матери думать, так сразу почему-то зима представляется. Рядна они с матерью стирают, приданое Манечки. Сначала в жлукте их вываривают. Мать рядна складывает, пеплом пересыпает, а Манечка воду горячую из хаты носит да камни в печи раскалены. Интересно…

А после они еще на речку едут. Рядна прополоскать надо. Топором прорубь сделают, лед в сторону поотбрасывают, потом рукавицы снимут – и за работу. Руки от студеной воды вначале прямо немеют, плакать хочется, а после разогреются, отойдут и хоть бы что, только красные, словно раки вареные.

Рядна они с матерью прополощут, о лед побьют, ногами потопчут, еще раз прополощут и выкручивать примутся. Мать держит рядно с одной стороны, Манечка – с другой. Оно на змею огромную становится похожим. Только не страшно ее ничуть. Манечка смеется, ногой на змею наступит и дальше выкручивает, чтобы вода из середины выжалась. Вода выжимается и тут же замерзает и на льду, и на сапогах, и даже на юбке.

Дома они развешивают рядна на жердях, на воротах и на веревке, которую отец специально для этого протянул между хатой и сараем.

А назавтра рядна надо катать рубелем и каталкой. Манечка внесет их в хату. Рядна звенят, негнущиеся, холодные. Манечка катает их. В хате натоплено, жарко и речкою пахнет…

И если об отце Манечка думает, так тоже почему-то зима вспоминается, и тоже работа.

Еще с вечера отец говорит, что завтра они с Манечкой в лес по дрова поедут. Манечка готовится. Рукавицы на ночь в печурку положит. И все волнуется – хоть бы не проспать, хоть бы проснуться вместе с отцом, а то он может еще и не разбудить – пожалеет. Только ни разу Манечка не проспала. Как начнет отец сапоги обувать, так и она уже тут как тут, водой студеной умывается.

Поедят они сала, на сковородке поджаренного, картошки с капустою и огурцами – и на мороз. Морда у коня вся в инее, как мукою обсыпанная. Манечка вытрет ее рукавицей, заулыбается. А отец тем временем сено на санях раскладывает, чтоб сидеть поудобней. Конь оглядывается. Хочется ему, наверное, сена пожевать. Да некогда.

Манечка усаживается на сене, смотрит, как убегает дорога, и так радостно становится у нее на сердце. Сани поскрипывают на морозе, покачиваются, пахнет сеном, лошадью, а еще дымом, который серебряным столбом поднимается над каждой хатой.

По дороге им обязательно встретится старый Корней. Он еще издалека крикнет:

– Куда красавицу везешь, Антонович?

– В лес, – улыбнется отец. – Мачеха приказала.

– Завози ко мне!

– Не велено, – ответит отец.

А Манечка зардеется, закутает лицо платком и спрячется за отцовскую спину.

Но вот начинается лес. На ветках шапками снег лежит. Кажется, зайцы пушистые уселись и замерли. Манечка соскакивает с саней, подходит к маленькой сосенке, снимает рукавицу и осторожно кладет руку на пушистого зайца. И тут же отдергивает ее – внутри что-то чуть слышно стучит…

Снега нет только на сухостоях. Запрокинет Манечка голову и идет между рядами, вглядывается – не промелькнут ли где голые ветки. Особенно пристально смотрит она на полянах – сухостои там встречаются чаще всего. Найдет Манечка одну и крикнет:

– Тато-о-о!

– Иду-у! – отзовется отец.

Вскоре он, и правда, появится, только но с той совсем стороны, откуда ожидала его Манечка. Топор из-за пояса достанет, тюкнет несколько раз по стволу:

– Живая еще.

Оказывается, Манечка не заметила на самой верхушке зеленый пучок, припорошенный снегом. А стукнул отец, снег осыпался, вот и ясно стало, что живая еще сосна, что есть еще у нее надежда какая-то. Только бы дожить до весны…

Дома Манечка обедать не садится, а скорей на печь, ноги на горячий черень поставит и все ей чудится, будто сосны шумят. А то вовсе и не сосны, то кот Ильюша луком, на жердочке развешенным, шуршит…

А про Федю начнет Манечка думать, так чаще всего его гармонь вспоминается да калина красная. Гармонистом Федя был лучшим в деревне. Все по свадьбам играл. Бывало, зайдет за Манечкой. Гармошка через плечо.

– Пошли, – скажет, – приглашают нас.

– Пошли, – ответит Манечка.

Платье свое самое лучшее наденет, ленты атласные в косы заплетет, и пойдут они с Федей. Бабы из окон станут выглядывать, думают, может, жених с невестою. И не ошибаются почти…

Так и не могла Манечка решить, кого же больше любит: отца, мать или Федю. А теперь Манечке этого и совсем не решить, потому что нет их… Отец с матерью перед самой войной умерли, а Федя неизвестно где…

Началась война, его вместе с другими ребятами в солдаты забрали. Вначале письма писал. Манечка до сих пор их в сундуке хранит. В одном написано: «Ты не бойся, Манечка, меня не убьют. Ты себя жалей, по холоду зря не бегай». И еще про калину. Будто сидит он на войне под калиною и письмо пишет. А калина точь-в-точь такая, как у Манечки под окном. И снегири на ней, птицы перелетные…

Но потом Федя перестал писать. Домой тоже ни одного письма не пришло. Манечка у матери его узнавала.

Вскоре немцы в деревне появились. Вместо председателя сельсовета старосту назначили и полицейских. Молодежь немцы на работу гоняли: дороги от снега расчищать, траншеи рыть. Намерзнется Манечка за день, наслушается немецкой ругани, вечером придет домой и плачет. Федю вспоминает…

А потом Манечку вместе с Петровной в Германию забрали. Там, говорят, у нее что-то и случилось с головой. Но Манечка не верит этому. Работали они с Петровной у одного немца при доме. Работа не тяжелая: обед готовили, за скотиной ухаживали. Выдумывает Петровна, будто у Манечки все от побоев произошло. И врач, который осматривал Манечку, когда наши пришли, тоже выдумывает. Ничего у нее не болит. А что Манечка на приеме пританцовывать вдруг начала да спела для врача:

 
Ой, барыня, шита-брита,
Любил барыню Никита…
 

Так мало ли чего не бывает. Хотя, может быть, и это еще все неправда. Чего бы Манечке пританцовывать?! Она бы лучше у врача про Федю что-нибудь спросила. Может, видел где…

От пенсии, которую ей после войны учитель Иван Сергеевич выхлопотал, Манечка тоже отказывалась. Люди постарше ее и то без пенсии обходятся. Но Иван Сергеевич уговорил. Противиться было как-то неудобно, еще подумает что-нибудь нехорошее. Он ведь в молодости ухаживать за Манечкой пробовал, к дому несколько раз приходил, только она отказала ему. Не надо, мол, Федя обидится. Иван Сергеевич послушался, человек он понимающий, отзывчивый. А теперь вот снова заходит часто. То дров нарубит, то воды принесет. Манечка, правда, отговаривает. Но он не слушается, беда прямо…

* * *

Манечка проснулась и никак не может понять: то ли день уже настал, то ли ночь еще… Но, кажется, день, потому что сквозь замерзшее окно пробивается капелька света.

– Ку-ка-ре-ку! – кричит соседский петух.

– Ку-ка-реку… – отвечает ему Манечка.

Она выходит на улицу, а там, и правда, уже день, ребятишки в школу бегут. Увидели Манечку, остановились, просят:

– Станцуй, Манечка.

– А-а… – отмахивается она. – Не буду.

– Ну, станцуй, станцуй…

Манечка смотрит на ребятишек – носы у них красные от мороза, как морковки.

– Ладно, – соглашается она, – станцую. – И начинает притопывать на снегу:

 
Ой, барыня, шита-брита,
Любил барыню Никита…
 

Ребятишки смеются, подзадоривают ее:

– Давай, Манечка, давай!

– Хватит, – переводит она дух. – Станцевала немножко и хватит.

– Ну что же ты! – возмущаются ребятишки.

– Гиля, отсюда, гиля! – сердится Манечка.

Но ребятишки и сами уже убегают. Увидели, наверное, что Иван Сергеевич в конце улицы идет. Он не даст Манечку в обиду.

– Как живешь, Манечка? – спрашивает Иван Сергеевич.

– Хорошо живу, – отвечает она. – Калоши себе новые купила. Только забыла их обуть сегодня.

– Ничего, – успокаивает ее Иван Сергеевич. – Завтра обуешь. Дрова у тебя нарубанные есть еще?

– Не знаю, – пожимает плечами Манечка. – А зачем они? Тепло ведь.

Иван Сергеевич вздыхает, перекладывает портфель из одной руки в другую, прощается с Манечкой:

– Звонок скоро. Пойду я…

А Манечка хотела еще ему про сон рассказать, который ночью приснился. Ну да ничего, Петровне расскажет. Она сны разгадывать умеет.

Манечка перебежала улицу, стучится в дверь.

– Кто там? – спрашивает Петровна.

– Я, – отвечает Манечка. – Как живы-здоровы? Здравствуйте.

– Здравствуй. Слава богу, живем помаленьку.

– А я смотрю, – заговорила дальше Манечка, – вы уже затопили. Дай, думаю, забегу, картошки помогу чистить или еще чего… К Грицьковым хотела, но они обиду на меня имеют: ягоды у них в прошлом году воровала…

– Помоги, Манечка, помоги, – перебивает ее Петровна. Манечка садится на табурет, берет в руки нож.

– Сон мне сегодня приснился, – начинает она. – Будто идем мы с Федей по деревне, а навстречу конь, красный такой.

– К морозу, наверное, – пробует разгадать Петровна.

– Нот и я думаю, что к морозу. К чему бы иначе? А еще рассказывают, будто страшный суд скоро настанет. Кто грешен, тот будет в огне гореть. Я так боюсь, так боюсь. Вдруг и за мной грех какой-нибудь числится!

– Все мы грешны, Манечка, – говорит Петровна. – Все.

– И учитель Иван Сергеевич грешен?

– Понятно, грешен. Каждый человек грешен. Кто больше, кто меньше.

Манечка задумалась и не заметила, как картошину всю изрезала, прямо неудобно.

А Петровна дальше продолжает:

– Только зря ты волнуешься. Может, еще и не будет того суда.

– Нет, будет. Точно будет. Люди верные рассказывали и число называли, да я забыла.

Петровна в магазин собирается идти. Сахар у нее весь вышел, Манечка с Васей остается, внуком Петровны пятилетним.

– Станцуй, Манечка, – просит ее Вася.

Чего б и не станцевать Манечке? На морозе танцевала, а в тепле так и совсем можно. Да еще для Васи. Манечка кружится по полу, припевку поет:

 
Ой, барыня, шита-брита,
Любил барыню Никита…
 

А Вася в ладоши хлопает, смеется, довольный.

Наконец запыхались они, на диване самодельном отдохнуть присели. Манечка спрашивает у Васи:

– Суд страшный когда будет, не знаешь?

– А зачем он? – удивляется Вася.

Манечка даже растерялась:

– Как зачем?

А потом подумала, может, и правда, не нужно никакого суда… Надо будет у Ивана Сергеевича спросить.

Она сразу в школу засобиралась. Но тут Петровна пришла, суп из печки достала, завтракать начали. Манечка Васю похвалила:

– Понятливый такой. Учителем станет.

– Даст бог здоровье, – отозвалась Петровна. – Станет.

– Лишь бы грехов не было. Правда? – спросила Манечка.

– Правда. Только откуда грехи у него? Малый еще.

– Да я знаю, – согласилась Манечка. – У детей грехов не бывает.

Петровна ничего на это не ответила, каждому молока по чашке налила.

Манечка молоко по-своему ест. Выльет его в миску, накрошит туда хлеба – сытней получается. Отец когда-то научил. Вот и сейчас она так сделала. Вася увидел, чашку свою в сторону отставил и ложку у Петровны затребовал. Смешной такой. Действительно, откуда у него грехи?

Поели они с Васей молока, Манечка поднялась, поблагодарила Петровну:

– Пойду я. С людьми надо верными встретиться. Говорят, Федю на станции видели…

– Иди помалу, – не стала ее задерживать Петровна. – Может, и правда…

Вышла Манечка на улицу, а там солнце зимнее – прямо глаза слепит. Вода с крыш капает. Жалко даже, что в хате все утро просидела.

Возле магазина подводы какие-то стоят. На них мешки с зерном. Должно быть, мужики на мельницу едут. Надо у них про Федю спросить. Может, знают что…

Манечка зашла в магазин. Но мужики делом заняты: выпивают на дорогу. Тревожить вроде бы неудобно. Она к продавщице обратилась и давай материал на платье выбирать. Вдруг Федя приедет, а у нее платье старое. Некрасиво получится… Больше всего Манечке нравится синий с цветами разными да ягодами, на калину похожими. Но брать его рискованно, вдруг полиняет сразу. А другого подходящего нет. Разве что светлый в горошинку, так ведь грязнится быстро. Подождать надо. Может, завезут что новое. Да и денег Манечка с собой не захватила…

А мужики тем временем уже поднялись, на выход идут.

Впереди Тихон Еременко. Манечка спросила у него:

– На станции не будете сегодня?

– Будем, – ответил Тихон. – А что?

– Да Федю там видели… Скажите, пусть домой идет.

– Скажем, – пообещал Тихон. – Ты не волнуйся.

Мужики развернули лошадей, выехали на улицу, приглашают Манечку.

– Садись, подвезем. Куда тебе?

– В школу я, – ответила Манечка.

– Ну, тогда по дороге. Залезай!

Взобралась Манечка на мешки. Хотела было сразу сон свой мужикам рассказать, разговор с Петровной передать. Но потом на лошадей как-то засмотрелась, на хаты и забыла. А сани поскрипывают, покачиваются. Точно так, как в детстве, когда по дрова с отцом ездила…

Не успела Манечка оглянуться, а уже и школа рядом. Тихон коня остановил. Манечка на землю спрыгнула, мужикам еще раз про Федю наказала – и в школу. Вначале под окнами прошла, определить решила, в каком классе Иван Сергеевич занимается. Потом в коридор заглянула. Возле двери, из-за которой голос Ивана Сергеевича доносится, остановилась. В щелку видно все. Мальчонка, который утром станцевать Манечку просил, урок отвечает. Манечка прислушалась.

Мальчонка про девчушку какую-то рассказывает. Как будто сидит она ночью у окна. На небе звезды горят, месяц светит. Девчонка птицей улететь куда-нибудь далеко-далеко хочет.

Иван Сергеевич внимательно ученика выслушал и четверку поставил. Манечка удивилась. Стало быть, не все правильно ученик про ту девчонку рассказывал, а может, нарочно скрыл что… Узнать бы надо…

Больше Иван Сергеевич никого не вызывал. Сам начал детям о каком-то писателе рассказывать. Из толстой книги все стихи читал. Манечка даже запомнила один, самый легенький про мальчика-сударика, про дядюшку Якова. А стишок про бога и про судью, который Иван Сергеевич на память рассказывал, не запомнила. Длинный очень…

Наконец звонок прозвенел. Иван Сергеевич из класса вышел, увидел Манечку, поинтересовался:

– Чего тебе, Манечка? А?

– Разговор важный есть, – ответила она.

– Тогда подожди. Я оденусь.

Иван Сергеевич в учительскую заторопился, а Манечка во двор вышла. Там ученики с горки катаются. Она тоже разбежалась и с мальчишкой, который только что Ивану Сергеевичу отвечал, почти до самого края ехала. Потом они вдвоем назад на горку взбирались. Мальчишка Манечку станцевать попросил. Но она отказалась, расспрашивать его стала, что он про ту девчонку скрыл. Мальчишка удивился:

– Ничего я не скрыл.

– А почему Иван Сергеевич четверку поставил?

– А, – снова разбежался мальчишка. – Не знал, зачем она улететь хотела.

Манечка побежать за ним вслед постеснялась, Иван Сергеевич на крыльцо вышел, окликнул ее.

Манечка мальчишку оставила, пошла за Иваном Сергеевичем. Возле калитки портфель у него попросила. Иван Сергеевич отдал.

Идут они по улице, Манечка здоровается со всеми, поясняет:

– Из школы иду. Немецкий учила.

Встречные хвалят Манечку. О здоровье спрашивают.

– Ничего, – говорит Манечка. – Жива-здорова.

И дальше хвалится:

– Федя сегодня приедет.

– Дай бог, конечно, – отвечают ей.

Один только Иван Сергеевич молчит. Ждет, наверное, когда Манечка разговор начнет с ним вести. А она никак не придумает, о чем его вначале спросить, о страшном суде, о Феде или о девочке. Наконец решила, что лучше всего о девочке. Но так и не спросила. Пес на них напал. Манечка давно его знает. Противнющий такой, все время пристает.

– Пошел вон, немчура! – кричит на него Манечка.

А нес все наседает и наседает. Откуда только берутся такие?! Пришлось Ивану Сергеевичу прикрикнуть на него. Пес сразу на огороды убежал. Испугался. Манечка радуется:

– Попало?!

А Иван Сергеевич уже вопрос ей задает:

– Так что там у тебя за разговор?

– Да так, – махнула рукой Манечка. – Спросить хотела. Страшный суд будет или нет?

Иван Сергеевич помолчал немного, потом вздохнул и обстоятельно так ответил:

– Будет, Манечка. Обязательно будет!

– А числа не знаете? – допытывалась она дальше.

– Не знаю. А зачем тебе?

– Схорониться хочу. Земля в тот день, говорят, кровью покроется. Кто грешен, в огне гореть будет. Вы не боитесь?

– Боюсь.

Манечка не поверила. Чего это Ивану Сергеевичу бояться. Мужчина ведь…

Дома Иван Сергеевич Манечку борщом накормил. Наваристый борщ и помидором пахнет. А после еще картошкой жареной с соленым огурцом.

Манечка сон Ивану Сергеевичу рассказала. Тому понравилось. К радости, говорит, такие сны бывают, к счастью. А про девчонку Манечка опять не расспросила. Некогда было. Они до самого вечера с Иваном Сергеевичем телевизор смотрели. Там все время лес показывали, море…

* * *

От Ивана Сергеевича Манечка вышла, когда уже темнеть начало. Зимою день короткий, не успеет солнце выглянуть, насмотреться на свет божий, как и спать пора.

Но спать Манечке не хочется. Вдруг этой ночью сон какой-нибудь нехороший приснится. Такой, что даже Иван Сергеевич не отгадает…

Манечка опять к Петровне решила зайти. У нее по вечерам соседки собираются. Телевизор смотрят, о семейной жизни говорят, о хозяйстве. Манечке слушать их нравится.

Петровна дверь Манечке открыла, приглашает:

– Заходи.

Манечка с соседками поздоровалась, место себе возле печки выбрала и сразу рассказывать начала, как Иван Сергеевич ее от пса оборонил.

Соседки головами покачали и снова о своем. Говорят, и вчера похожее рассказывала. Манечка не обижается. Может, и правда, рассказывала да забыла.

Она Васю к себе подозвала, стала песне его одной учить, где про полюшко-поле поется, про героев красных. Песню эту когда-то Федя очень любил.

Хотела она Васе еще стишок рассказать:

 
Мальчик-сударик,
Купи букварик.
 

Но тут Петровна к ним подошла. Оказывается, Васе уже спать надо. Он попрощался с Манечкой, просил завтра приходить. Манечка пообещала:

– Ладно, приду. На санках будем кататься.

Когда погода хорошая, они часто с Васей катаются. Саночки у него легенькие, бесшумные. Считай, сами бегут. Вася раскраснеется, подгоняет Манечку. Но Петровна им подолгу гулять не разрешает. Холодно. Оно и верно, не май месяц.

Вот летом другое дело. Они с Васей в детский сад ходят. Там качелей много. Манечка усадит Васю на досточку и качает. А потом они обедают за длинным столом под грушею. Кашу едят, молоко пьют.

Летом у Манечки жизнь совсем другая. С самого утра другая. Проснется она и не надо гадать, то ли день настал, то ли ночь еще. Ясное дело, что день. На улице хозяйки гомонят, коров выгнали, пастуха поджидают, новостями, которые за ночь в селе случились, делятся. Манечка тоже на улицу выйдет. С хворостинкой на лавочке усядется, будто и ее корова муражок грызет, о вербу возле Грицьковых чешется.

А иной раз Манечка череду до самой реки провожать вздумает. Посмотреть ей захочется, как коровы на тот берег переплывать будут. Сядет она в стороне на травку и глядит. Коровы сонные еще, ленивые подойдут к речке и остановятся. Не хочется им, наверное, в воду залезать, холодная. Но пастухи припугнут их, закричат, коровы на берег оглянутся и поплывут. А за ними пастухи на лодке переправляться станут. Один веслом правит, а другой за стадом следит. Особенно за телками, которые с мамашами своими поодаль плывут. Может, за уши которого вовремя ухватить надо…

Переплывет стадо, а Манечка домой не торопится. Скоро рыбаки возвращаться будут. Тоже поглядеть интересно. У которых сети, те сразу к берегу пристанут, а которые с дорожками, тем после череды как раз потягать время: щуки встревожились, поживу в мутной воде ищут.

Мужчины Манечке рыбешек дают. Но она всегда их назад в воду выпускает. Пусть к морю плывут.

Летом праздников всяких много. Троица, например. Манечка хату свою любит в этот день украшать. На стенках ветки липовые и кленовые поразвешивает, на подоконниках мяту с любистком расставит, пол, только что вымытый, царь-зельем устелет, потом присядет. И вдруг голова у нее от запахов закружится…

Выйдет Манечка на улицу. Калину цветами бумажными украшать станет. Женщины говорят, мол, не положено на троицу цветы бумажные развешивать. Но Манечка не слушает их. Уберет калину до самой верхушки…

Еще Благовещенье Манечке очень нравится. Аист всегда прилетает, и тано́к раньше водили. Соберется молодежь в конце села, за руки все возьмутся и бегом по улицам, весну встречают, песни ей разные поют.

И еще Манечке летом многое нравится. И как сено косят, и как рожь жнут, и как свадьбы справляют.

Пока Манечка о лете думала, соседки уж расходиться начали. Пора, конечно. Время позднее. Петровне, может быть, еще по хозяйству что сделать надо. Манечка тоже засобиралась. Но Петровна на минуту задержала ее.

– Ночевать оставайся. У тебя холодно, наверное.

– Спасибо, – ответила Манечка. – Нельзя мне.

– Почему?

– Федя сегодня должен приехать. Иван Сергеевич говорит, сон к этому…

– Все может быть, – вздохнула Петровна. – Я сны плохо разгадываю…

Манечка распрощалась с Петровной, вышла на улицу. Огляделась, не видно ли Феди? Вроде бы не видно. А может, он уже возле дома ее ждет. Манечка стала ругать себя. Что это она зашла к Петровне и сидит! Да еще и ключ в условленном месте не оставила…

Но Феди возле дома не было. Должно быть, задерживается где-нибудь в дороге. Манечка на лавочке под калиною присела. Подождать решила Федю на улице. А то вдруг он мимо пройдет. Давно ведь не был в селе…

Калина за последние годы разрослась вокруг хаты. Весною от белого цвета, а осенью от ягод красных даже окон не видно. За ягодами к Манечке многие ходят. Они от болезней разных помогают. Иван Сергеевич и то просит иногда сорвать веточку. Сердце, говорит, у него стало болеть.

Но все равно ягоды еще остаются. Зимою птицы их прилетают поклевать, снегири красногрудые. Манечка их не гонит. Странные они какие-то: не к теплу летят, не к лету жаркому, а к морозам жгучим. Пусть клюют. Может, у них тоже какие болезни бывают…

Сидеть Манечке одной совсем не страшно. Ночь ясной выдалась. На небе звезды горят, месяц светит. Манечке девчушка почему-то вспомнилась. Она, наверное, от ожидания чего-нибудь неизведанного улететь хотела. А мальчишка и не знал. Надо будет завтра сказать ему, чтобы не переживал зря. Манечка тоже улетит, если захочет. Что тут особенного?

А Феди все нет и нет. Где он там замешкался? Манечка в кожухе, в шерстяных рукавицах, которые ей Петровна в прошлом году сплела, и то замерзла. А как он там по ветру да по холоду в одной шинели ходит?!

Манечка уже хотела было идти Федю встречать. Но вдруг ее Иван Сергеевич окликнул (должно быть, из библиотеки возвращается), начал в дом приглашать.

– Пойдем, – говорит, – а то замерзнешь.

– Ага, – согласилась Манечка. – Пойдем.

В доме Иван Сергеевич растопил печку, нагрел чаю. Но сам пить отказался, достал из портфеля книжку и принялся читать для Манечки вначале про женщину одну, а потом про царевну и ее сына, которых в бочонок засмолили и в море бросили. Манечка расстроилась прямо. Чего только в жизни не бывает! Может быть, и Федя вот так где-нибудь на острове живет…

Манечка задумалась обо всем этом и не расслышала, чем история с царевной закончилась. Жалко! А Иван Сергеевич уже домой собирается. Что-то он рано сегодня! В иные дни он часов до двенадцати сидит, то читают они что-нибудь, то разговаривают о многом, Федю вспоминают. Ну да, может, нездоровится Ивану Сергеевичу или жена наказала пораньше домой прийти.

Манечка провела Ивана Сергеевича на улицу, а когда вернулась в хату, удивилась. Оказывается, Федя уже дома, сидит за столом, на гармошке играет. А они с Иваном Сергеевичем и не заметили его. Манечка поздоровалась с Федей, пожурила немного:

– Что это ты задержался так?

– Ничего я не задержался, – перестал играть Федя. – Как только отвоевали, так сразу домой.

Манечка кинулась подогревать чай, но Федя остановил ее:

– Не беспокойся особенно. К матери моей сейчас пойдем.

– Так умерла она ведь, – попробовала отговаривать Манечка. – Я и на похоронах была.

– Что ты, – перебил ее Федя. – И отец жив и мать. Ожидают нас. Собирайся.

Манечке неловко стало. Перепутала она все. В тот день, наверное, совсем другая старуха умерла.

Манечка ленты начала из сундука доставать, ботинки на высоких каблуках, а сама спрашивает у Феди:

– Страшный суд будет? Как ты думаешь?

Федя помедлил немного, а потом отвечает:

– Не будет, Манечка.

– Почему это? – удивилась она. – А Иван Сергеевич говорит, что будет.

– Ошибается он. Судить ведь некому.

Манечка согласилась с Федей:

– Вот и я говорю. Грешные все, еще присудят неправильно. Разве что Васю назначить или девчушку, которая улететь хотела.