Текст книги "Заря вечерняя"
Автор книги: Иван Евсеенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)
Немцы разрешили похоронить лейтенантов на кладбище. Крестьяне наскоро вырыли могилу и, завернув убитых в плащ-палатки, под присмотром немцев похоронили на том самом месте, где сейчас братская могила.
После войны Феня Константиновна и наша мать пытались отыскать имена и фамилии погибших, но так и не смогли.
Как погибли солдаты в Малом Щимле, мать не знала, все-таки до Малого Щимля далековато…
Рыли братскую могилу вернувшиеся недавно домой фронтовики: Алексей и Иван Смоляки, Василий и Никифор Дорошенко, Петр и Федор Ушатые, председатель сельсовета Павел Коротенко, председатель колхоза Василь Трофимович Ефименко и еще многие другие, которые все подходили и подходили к кладбищу.
Меняя друг друга, они брались за лопаты и далеко, с силою выбрасывали из ямы белый кладбищенский песок. На фронте, наверное, каждому из них приходилось не раз рыть подобные могилы. Но сейчас, через пять лет после войны, когда они уже успели немного отвыкнуть от такой работы, она казалась им особенно трудной и неподъемной. И все же они терпеливо, изредка лишь переговариваясь, делали ее, и нам, мальчишкам, боязно было смотреть на их суровые, тяжелые лица.
Вокруг плакали и голосили женщины, у которых не вернулись с фронта мужья, братья или сыновья. Их тоже, наверное, сейчас где-то переносили, безымянных и неопознанных, в братские, непомерно широкие могилы.
Но вот на минуту все затихли, стали смотреть в конец улицы, где появились подводы с гробами. Волы и кони шли медленно, не торопясь, словно понимали, какой они везут груз.
Когда гробы стали снимать с подвод и ставить в ряд на краю могилы, женщины вновь заголосили, запричитали, а мы, утопая по колено в белом холодном песке, пробрались поближе, чтоб все видеть и все слышать. Женщины надеялись, что гробы откроют для прощания, для того, чтоб в последний раз посмотреть на убитых, но мужчины, вскрывавшие могилы, сделать этого не разрешили. Видимо, смотреть там уже было не на что…
Какие произносились тогда, при захоронении, речи, каким был митинг, мы сейчас, конечно же, уже забыли. Но нам никогда не забыть, как начали опускать на веревках гробы в могилу, как их долго и осторожно устанавливали вначале рядком, а потом друг на дружку, как старушки подтолкнули нас вперед, чтоб мы, по обычаю, первыми бросили на эти гробы по горсти земли.
Когда могилу зарыли вровень с землей, мужчины установили в ее изголовье деревянную, сделанную плотниками под руководством Серпика пирамиду. Серпик и тут остался Серпиком, великим мастером своего дела. Пирамиду плотники смастерили трехступенчатую, все время сужающуюся к верху, к алой, специально выкованной в кузнице звездочке. Пирамида чем-то напоминала Спасскую башню Кремля, как ее обычно рисуют на картинках дети.
Установкой пирамиды руководил самолично Серпик, проверяя уровнем и отвесом, чтоб она стояла ровно и строго, чтоб звездочка одинаково хорошо была видна со всех сторон. На средней ступеньке пирамиды он прикрепил шурупами рамку с надписью:
«ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЯМ,
ПАВШИМ В БОРЬБЕ
ЗА ОСВОБОЖДЕНИЕ
НАШЕЙ РОДИНЫ!»
Каждый год, принося на День Победы к братской могиле венки, мы заменяли выцветшую за год надпись новой, но никогда не меняли текст, однажды придуманный фронтовиками.
Пирамидка эта на братской могиле простояла долго, наверное, лет пятнадцать, пока ее уже в шестидесятые годы не заменили памятником, на котором изображен рядом с приспущенным знаменем вставший на колено солдат.
Кроме нас на Девятое мая к братской могиле всегда приходили женщины и мужчины. Они поправляли штакетник, заново красили пирамиду и звездочку, сажали цветы: многолетние петушки, георгины, астры и обязательно маттиолы, которые, распускаясь к ночи, нежно и томительно пахли.
Открыв маленькую скрипучую калитку, мы проходили к могиле и начинали торжественно возлагать венки. Большой венок, который несли по улице, сменяя друг друга, наверное, человек десять, мы укладывали на земле вдоль бордюрчика, обрамлявшего могилу, а остальные два прикрепляли на пирамиде. В те годы еще не было принято проводить возле братских могил митинги, произносить речи. Поэтому, постояв несколько минут в молчании, возле ограды, полюбовавшись на венки, мы отдавали пирамиде пионерский салют и расходились по домам…
КАНИКУЛЫПоследние майские дни перед каникулами тянутся на редкость медленно и неторопливо. Мы ждем и никак не можем дождаться лета, когда не надо будет ходить в школу, не надо будет учить уроки, когда будет простор и свобода.
И вот наконец-то лето наступает. Но простор и свободу мы ощущаем только первые несколько дней: до изнеможения играем в лапту, купаемся на небольшом, оставшемся от плотины островке, играем по вечерам на лавочке «в садовника», «в колечко» – а потом нам становится но до игр – надо помогать матерям.
Тяжелее всего приходится летом Ване Смоляку. Семья у них самая большая на нашей улице и прокормить ее колхозного работою одному Ивану Николаевичу, который к тому же пришел с фронта весь израненный, – просто невозможно. Поэтому Смоляки всей семьей, начиная с последних апрельских дней и заканчивая глубокой осенью, когда уже пробует падать снег, пасут стадо, по-нашему – череду. Один за другим, помогая отцу, включались в эту нелегкую работу все братья Смоляки: вначале, несмотря на свою хромоту, Володя, потом Коля, потом Шура, потом незаметно подошла и Ванина очередь. Не пасли у них череду лишь младшая Ванина сестра Лида да Леня, который родился в середине пятидесятых годов, когда остальные братья уже подросли и могли по-взрослому поддерживать семью.
В первое время Ваня был подпаском у отца и братьев, а потом, класса с пятого, уже и сам справлялся со стадом почти в шестьдесят голов. Поднимался он рано утром в четыре часа и, захватив длинный, сплетенный из сирицовых ремешков кнут, отправлялся в конец села занимать череду. Маленьким рябиновым черенком он настойчиво и требовательно стучал в калитки, поторапливая зазевавшихся хозяек.
– Корову выгоняйте! Чего спите!
– Сейчас, сейчас, – суетились те, наверное стыдясь, что вот – надо же! – они, взрослые, привыкшие к ранней работе женщины, сегодня проспали, а Ваня уже давно на ногах.
Когда череда подходила к Смоляковову дому, Ванина мать Валентина Федосовна выносила холщовую сумку с едой и старенький брезентовый плащ на случай дождя. На минуту задержавшись возле крылечка и выслушав наставления матери, Ваня уже с сумкою через плечо отправлялся дальше, неопасно пощелкивал кнутом, покрикивал на коров, маленький, важный мужичок с ноготок…
В летнее время мы виделись с Ваней гораздо реже, чем зимой. Разве что часов в двенадцать, когда стадо возвращалось в село для обеденной дойки и водопоя, он прибегал на речку, чтоб искупаться с нами и полежать на песке под кустом лозы, да поздно вечером, проводив каждую корову до калитки, выходил уже в сумерках поиграть в лапту. И надо было видеть, как он, обгоняя всех нас, бежит к «бабе», как размашисто и далеко бьет палкой мячик-обрезанец, как безошибочно ловит «кашу» в кепку или в свою любимую буденовку! Даже не верилось, что до этого Ваня целый день, начиная с четырех часов утра, сторожил стадо, зорко следил за коровами, которых на солнцепеке донельзя одолевали оводы и мухи и которые то и дело норовили убежать домой в прохладные темные сараи.
Вечером, возвращаясь домой со стадом, Ваня часто нес за плечами сплетенную за день корзину. На зависть нам, ом рано выучился этому ремеслу от отца и старших братьев. Корзины у него получались отменные. Весною и ранним летом, когда стадо паслось на лугу, он плел их из лозовых прутьев, а с конца июня, когда луговую траву уже хранили для сенокоса и стадо выгоняли за село в поле, – из белых сосновых корней. Корзина, рассчитанная на два пуда картошки, в ту пору стоила у нас три рубля – деньги хоть и небольшие, но все-таки помощь семье. Глядя на Ваню, и я, и Коля Павленко, и Петя Ушатый тоже пробовали плести корзины, но для нас это была забава, баловство, а для него серьезная мужская работа.
Пас Ваня череду лет до пятнадцати, пока не закончил семь классов и не пошел работать в колхоз. За этим своим пастушеством, за тяжелой работой он повзрослел раньше нас. И пока мы еще учились в девятых-десятых классах, он уже на равных со взрослыми мужчинами пахал на лошадях в колхозе, ходил с братом Колей, самым выносливым и стойким из Смоляков, на косовицу, метал стога, заготавливал силос.
В армии Ваня попал служить на границу. И там ему совсем уж неожиданно пригодился пастушеский опыт. На заставе оказалась корова. Вооружившись кнутом, Ваня в перерыве между несением пограничной службы пас ее, обихаживал, сам доил, сам заготавливал на зиму сено.
Валентина Федосовна, которой он писал обо всем этом в письмах, тяжело вздыхала, беспокоилась о нем, жаловалась соседям:
– Ну вот, и там ему нет покоя, и там небось не досыпает ночей?!
А сам Ваня, с которым мы сейчас, хоть и редко, но все же встречаемся, вспоминает об этом с улыбкою. Из маленького, юркого мальчишки он превратился в серьезного, не очень разговорчивого, как все Смоляки, мужчину. Долгое время Ваня работал монтажником в Чернигове, а сейчас снова вернулся домой и живет в Займище. О своем пастушеском детстве он тоже вспоминает с улыбкой. Быть может, забылись ему все недосыпания, все знойные июльские дни, проведенные в поле, забылось, как мок под дождями в осеннюю отлетную пору, как, утопая по пояс в болотах, бегал за отбившейся от стада коровой. Все забывается…
Но никогда, наверное, не забыть ему ранних, еще сумеречных рассветов, покрытой туманом реки, через которую переплывает медленное, послушное ему стадо, никогда не забыть журавлиные клинья в осеннем небе, сборища аистов на лугах перед отлетом, вечерний крик перепелов, шум ветра в сосновых и березовых лесах. Такое не забывается, такое не уходит из памяти бесследно, оно остается в душе навсегда. И чем больше мы взрослеем, тем сильнее хочется вернуться назад в детство, недосыпать ночей, мокнуть под дождями, замерзать в плохо протопленных хатах, – лишь бы снова увидеть, как далеко над лесом встает солнце, как цветет поутру лен-долгунец, как опускается на луга и огороды вечерний августовский туман. Но всему свое время, всему свой час…
Никто из нас, деревенских ребятишек, в летнюю пору не сидел без дела, без забот. У каждого были свои и подчас нелегкие обязанности. Петя Ушатый, например, оставался ежедневно в доме на хозяйстве. Все его домочадцы расходились по работам с раннего утра. Первым, захватив с собой старшего брата Сашу, будущего капитана дальнего плавания, отправлялся в кузницу отец Петр Андреевич, потом уходила в поле на прополку льна, картошки или проса мать Евдокия Калениковна. Проводив их, Петя начинал, как заправская хозяйка, наводить порядок в доме. Доставал из печки чугунок горячей воды, мыл в стареньком оцинкованном тазике посуду, подметал полы, вытряхивал длинные домотканые половики. Потом шел во двор, где дел было еще побольше. Надо было нарвать лебеды и нарубить ее поросятам, напоить пришедшую на обед корову, проследить за утками, чтоб они не заплыли по реке куда-нибудь за Колодное, где их после, вечером, ни за что не разыщешь. Еще обязан был Петя присматривать за курами, которые то и дело норовили перелететь через забор и нагрянуть на соседское просо. Во время косовицы Петя перевозил на луга косарей и женщин с граблями – тоже забота немалая.
Но все бы это ладно, все эти дела для Пети привычные, хорошо знакомые. Главная же его беда заключалась в пятилетней сестренке Люде, которая целыми днями оставалась на его попечении. Росла она на редкость капризной и своенравной. Только Петя переделает по дому всю работу и выйдет к нам, чтоб поиграть в лапту или в «высокого дуба», как она уже тянет его домой: то ей вдруг захочется пить, то есть, то затребует она свои игрушки – пустые спичечные коробки и катушки от ниток, то вообще расхнычется неизвестно отчего. И никуда Пете не деться, надо ублажать ее, надо оставлять игру в самом ее разгаре – на то ведь он и нянька…
Многие девчонки с нашей улицы: Галя и Маруся Комиссаренко, Надя Лепнюк, Тамара Литвиненко ходили вместе с матерями в поле на прополку картошки и льна, помогали им выполнять нормы, трудовые минимумы.
С наступлением лета мы с Тасей тоже не сидели без дела. Почти ежедневно носили в город на базар то всякую огородину: редиску, морковку, лук, то молоко или сметану, то молодую, только что начавшую завязываться картошку. Зарабатывали мы этой торговлей на хлеб и на всякие хозяйственные мелочи. Свою же учительскую зарплату мать почти целиком откладывала на постройку нового дома. Наша старая, порушенная войной хата с провисшим потолком и перекосившимися окнами становилась совсем уже непригодной для жилья.
Начинали мы торговлю с редиски, которая у нас созревает к концу мая. С вечера мы всей семьей шли на грядки, рвали редиску, выбирая, которая покрупней и потверже, потом мыли ее в бочке и садились во дворе вязать в пучки. Работа эта часто затягивалась до поздней ночи, до комариного гула, до ломоты в спине – ведь надо было связать до полсотни пучков, не меньше!
На ночь мать складывала пучки в корыто и заливала водой, чтоб утром они выглядели свежими, будто только что вырванными из грядки.
Ложась спать, мы с Тасей наказывали матери разбудить нас до череды. Тут у нас было что-то вроде соревнования с Ваней Смоляком. То он пройдет первым по улице с кнутом, то мы проснемся чуть раньше и опередим его. Иногда, правда, мать не будила нас в обещанный срок и давала поспать лишнего полчаса. Но мы за это на нее очень сердились. На базар ведь опаздывать не годится. Если придешь поздно, то никакой торговли не получится, будешь стоять до самого обеда.
Утром мы складывали редиску в старые бабкины платки или в попоны (каждому доставалось по двадцать, двадцать пять пучков), закалывали для верности булавкой и, перекинув через плечо, туго-претуго завязывали на груди узлом. В руки мы брали одну на двоих кошелку с молоком, сметаною и творогом.
Мать, провожая нас за калитку, всегда в напутствие говорила:
– Вы там особенно не тянитесь, почем будут давать, по том и продавайте.
Бабка Марья, если она к этому времени уже поднималась, говорила как будто то же самое, но только по-другому:
– Почем люди, по том и вы.
– Ладно, – обещали мы и отправлялись в дорогу.
Идти вначале было не так уж и тяжело. Платки удобно держались на плечах, вода еще не успела проступить сквозь них, кошелка с каждым нашим шагом мерно и весело поскрипывала. Нас пока занимала одна-единственная забота – как бы поскорее отогнать от себя сон, который наваливался тяжелее любой поклажи. Казалось, присядь где-нибудь на бугорок, и в одну секунду уснешь, забыв обо всем на свете. Нам даже не верилось, что всего полчаса тому назад разбуженные матерью, мы дружно вскакивали с постелей, бежали во двор увязывать платки и попоны, боясь, что Ваня Смолячок нас сегодня опять опередит.
По улице, пока мать следила за нами, стоя возле калитки, мы строго выполняли все ее наказы: несли кошелку вдвоем, не торопились, не старались обогнать женщин, которые, только что подоив коров, шли в молочарню с бидонами и кувшинами. Но вот мы поворачивали за Марфин сарай на Широкую дорогу и на несколько минут останавливались. Первым делом мы снимали ботинки и туфли, осторожно прилаживали их в кошелке рядом с трехлитровой бутылкой молока. Мать, беспокоясь, что мы простудимся на утренней холодной росе, никогда нас босиком на базар не отпускала. Но ведь, во-первых, босиком идти гораздо легче и сподручней, а во-вторых, холодная, настывшая за ночь тропинка, студеная роса, помогают нам бороться со сном, заставляют шагать побыстрее, попроворнее.
Потом мы договаривались, что кошелку будем нести по очереди. Так удобнее и здесь, на Широкой дороге, которая только называется Широкой, а на самом деле всего двухметровая, донельзя разъезженная подводами, и на Галерке, и на Гребле, и на Горе, где нам приходится идти по узенькой пешеходной тропинке, все время прижимающейся к плетням и заборам.
Первой всегда на правах старшей берется нести кошелку до колхозного двора Тася. Я шагаю налегке. Правда, вода, которую утром сколько ни стряхивай, а она все равно остается на редисочной ботве, начинает просачиваться сквозь платок и капля за каплей стекает по плечам и спине. Но от этого никуда не денешься, к этому надо просто привыкнуть. И я вскоре привыкаю. Вода уже не кажется такой холодной, леденящей тело, от нее даже становится чуть-чуть приятно, потому что к колхозному двору мы успеваем разойтись как следует, и теперь вода остужает нас, разгоряченных и потных.
На колхозном дворе возле кладбища я забираю кошелку себе. Мне предстоит ее нести до самой Галерки, до того места, где друг против друга стоят хаты бабкиных сестер: Федосьи и Акулины. Кошелочные лозовые ручки больно врезаются в ладонь, которой явно не достает, чтоб обхватить их как следует. Они то и дело норовят выскользнуть из нее, сползают на самые кончики пальцев. Я время от времени поддергиваю кошелку вверх, отчего бутылки и банки опасно, предупреждающе позвякивают. Кошелка тянет меня к земле, и я, чтоб удержать равновесие, склоняю голову и плечи в противоположную сторону. Но в ту же минуту туда сползает и платок с редиской. Мне волей-неволей приходится выпрямляться, поддерживать свободной рукой платок. Кошелка чиркает днищем по земле, и бутылки в ней опять предупреждающе позвякивают. Тася, которая уже успевает немного отдышаться, предлагает мне:
– Давай помогу.
– Не-е, – решительно отказываюсь я: уговор есть уговор, и до Федосьиного дома кошелку я донесу во что бы то ни стало. Это она только вначале, с непривычки кажется тяжелой, а потом незаметно втянешься и уже ничего, только почаще меняй руку.
Тася начинает рассказывать какую-нибудь интересную, недавно прочитанную книжку. Мы с ней еще в прошлом году, когда только приучались ходить на базар, заметили, что за рассказом, за разговором идти гораздо легче и веселей. Рассказывает Тася просто здорово, особенно если книжка про войну. Минутами я даже не чувствую тяжести ни на, плечах, ни в руках и лишь обижаюсь на кошелку, которая своим скрипом мешает мне слушать…
Где-нибудь на выходе из села мы догоняем Марусю и Раю Коропец. У них за плечами здоровенные попоны со щавелем, которые тоже уже изрядно промокли. Торговать щавелем дело еще более трудное и невыгодное, чем редиской. Во-первых, он даже с самой ранней весны стоит очень дешево, а во-вторых, щавель ведь на огороде не растет. Маруся и Рая собирают его целый день на лугу за речкой. Мы тоже с матерью часто ходим по щавель. Но мы собираем его не на продажу, а для себя, на борщ. Для нас это веселая, неутомительная забава, а попробуй нарвать щавеля такую вот здоровенную попону – и ноги исколешь в кровь по кустам, и комары тебя искусают донельзя, и спина к вечеру разболится так, что хоть плачь. Но Рая и Маруся девчата терпеливые, выносливые. Вот распродадут они щавель, вернутся домой и, отдохнув самую малость, опять пойдут на луг, куда их перевезет на лодке, отправляясь на рыбалку, Толик. И так изо дня в день, все лето…
Вчетвером, казалось бы, идти легче. Разговаривая, не так следишь за дорогой, за платком, который теперь уже совсем обвис, больно давит на плечо и шею, отчего левая рука немеет, становится как будто неживой. Но мне от попутчиков еще тяжелее. Ведь перед девчонками надо храбриться, надо идти, не поправляя платок, чтоб они не подумали, что я какой-нибудь слабак, что едва-едва поспеваю за ними. Особенно меня смущает Маруся, моя одноклассница, девчонка бойкая и развеселая. Она идет, хоть и не очень быстро, но напористо. Такая, если заметит, что ты отстаешь, что давно плетешься, считая про себя шаги, не даст после прохода ни на улице, ни в школе.
Тася, кажется, догадывается о моих мучениях, забирает до срока кошелку, которую я на этот раз безропотно отдаю, и тихонько предлагает:
– Давай обгоним.
– Давай, – соглашаюсь я.
Шагнув на тропинку под вербы, мы прибавляем шагу и вскоре действительно обгоняем Марусю и Раю. Тем более что у нас неожиданно появляется цель: далеко впереди возле мосточка мы замечаем Галю Комиссаренко. С маленькой плетеной кошелкой она едва ли не вприпрыжку вышагивает по тропинке. В кошелке у Гали рыба – это мы знаем точно. Ее отец Кузьма Хомич часто еще до череды успевает съездить на речку и несколько раз закинуть сеть. Пойманную рыбу он либо продает соседям (например, нам), либо отправляет с нею на базар Галю. Для Гали такое поручение не в тягость. Товар у нее ходкий, с ним долго стоять на базаре не будешь. А иногда Галя до базара и вообще не доходит. Рыбу у нее покупают еще «на дороге» возле крайних городских хат. Нас с Тасей тоже часто при входе в город останавливают женщины: кто спрашивает молоко и сметану, а кто интересуется редиской. Молоко, сметану и творог мы продаем «на дороге» с охотой. Много времени на это не уходит. Женщины по-быстрому, почти не торгуясь (цена на молоко стоит всегда одна и та же: утреннее – два пятьдесят, вечернее – два рубля литр), переливают молоко в свои кувшины и бидоны, и мы отправляемся в дорогу дальше. А вот с редиской одно мученье. Развяжешь платок, расстелешь его на земле, женщина помнет, покрутит в руках один пучок, другой – и ничего не купит, не понравится ей чем-нибудь твоя редиска. Приходится зашпиливать платок на булавку заново, завязывать его через плечо, а он теперь мало того что мокрый, так еще и весь в песке. Времени же упущено много, минут пятнадцать. Попутчики, с которыми ты шел, далеким-далеко впереди. Поэтому мы стараемся редискою «на дороге» не торговать, несем ее до самого базара. В будние дни до Малого, расположенного сразу за железнодорожным мостом, а в базарные, четверг и воскресенье, до Большого, который находится неподалеку от домика, где родился и вырос Николай Щорс.
Иногда у нас бывают попутчики почти от самого дома: Оля и Коля Павленко или Петя Ушатый. Петя носит «по договору» молоко знакомой женщине, которая пряталась у них в войну от бомбежки, а Оля и Коля торгуют чем придется: когда молодым луком, когда щавелем, а когда тоже молоком. Но ходят они на базар не так часто, как мы. И не потому, что ленятся, а потому, что торговать им особенно нечем. Грядки у них расположены в конце «высокого» песчаного огорода, возле небольшого болотца и, конечно, ни в какое сравнение с нашими пойменными не идут. Ничего там толком не растет: ни редиска, ни морковка, ни лук. Молока у них тоже лишнего не бывает. Вначале ведь надо вносить в молочарню налог, а он немалый – 250 литров, потом еще сколько сможешь сверх налога, чтоб выделили тебе сенокос – иначе корову ни за что не прокормишь. Ну и себе что-то оставлять надо. Оля и Коля, считай, на одном молоке растут.
С такими попутчиками, как Петя или как Оля с Колей, идти хоть и не легче, но зато веселей. Мы подбадриваем друг друга, никогда не смеемся, если кто отстает, вспоминаем, как шли по этой дороге Первого мая. Какой она тогда нам казалась короткой и легкой и какая она сейчас длинная-предлинная! Шагаешь по ней как будто широко и бойко, а она еле-еле движется, как бы насмехаясь над тобой. Малощимельское кладбище как было далеко впереди, так и остается. А ведь после него еще идти и идти по песчаной тропинке мимо ельника, мимо родничка, возле которого нам некогда даже будет остановиться, мимо старой одинокой сосны, растущей на косогоре, мимо Горы.
И все-таки мы эту гору одолеваем! Взявшись за руки, торопливо переходим через железнодорожный мост, на котором в такую рань нет даже нищих, и вот он – базар. С наслаждением снимаем из-за плеч платки, ставим на полки молоко и сметану. Народу на базаре еще мало, и продавцов, и покупателей, но наши главные конкуренты по части редиски две румянощекие бабки Рубанки уже здесь. Они сестры: Марья и Евдоха. Опередить Рубанок нам почти никогда не удается. Во-первых, они живут в Малом Щимле, а это в два раза ближе к базару, чем от Займища, а во-вторых, они все-таки взрослые, крепкие еще бабки. Торговля редиской и всякой огородиной – их главный доход. Редиска у Рубанок самая ранняя и на редкость красивая. Грядки у них в низинке, на хорошей земле, но не заливные. Поэтому Рубанки высевают редиску намного раньше нас, им ведь не надо ждать, пока спадет пойменная вода. А как Евдоха и Марья умеют торговать, как умеют заворожить покупателя нескончаемым разговором, как ловко и напористо расхваливают свой товар! Если встанешь рядом с ними, то ничего, конечно, не продашь – мы ведь Так зазывать покупателей пока не научились.
Несколько лет тому назад на базар ходила наша бабка Марья, ровесница Рубанок. Но сейчас она совсем расхворалась, у нее, как сказали врачи, от тяжелой работы и переживаний повысилось давление и сильно разболелись глаза. Матери ходить на базар с редиской или с молоком тоже нельзя. Ее за это ругают в роно почти так же, как за иконы. Поэтому одна надежда на нас с Тасей. Иногда, правда, в базарные дни мать помогает нам нести редиску, но торгуем в основном мы, потому что на базар за покупками приходит и зав. роно Котюх, и инспектор Мария Ивановна, которая часто приезжает к нам в школу, и даже сам Иван Егорович Пондыхнев. Все они очень хорошо знают нашу мать, и ей перед ними неудобно.
Мы все это понимаем и, выручая мать, стараемся изо всей силы. Всем нам хочется жить как можно скорее в новом доме. Но чтоб его построить, надо большие деньги. А собрать их не так-то легко.
Немного оглядевшись на базаре, мы с Тасей распределяем обязанности: один остается торговать, а другой бежит занимать очередь за хлебом.
Чаще всего мы ходим в железнодорожный магазин. Это совсем рядышком с базаром и можно часто меняться. Магазин открывается в половине восьмого, но очередь возле него занимают еще затемно. Первыми всегда стоят проворные городские старухи, которые живут где-нибудь поблизости. Мы же, пока доберемся из села, занимаем ее далеким-далеко от двери. Стоять в очереди тоскливо и нудно. Поэтому мы волей-неволей прислушиваемся к разговорам старушек, которые окружили магазин со всех сторон, сидят, где кому придется: на кирпичных ступеньках, на кошелках и даже просто на земле, подстелив газету или подобранный возле недалекой коновязи пучок сена. Разговоры у них всегда одни и те же – про войну, про хлеб.
Жизнь взрослых разделена войной на две части: «до войны» и «после войны». Мы же такого разделения не знаем, наша жизнь единая – лишь «после войны». Поэтому все, что было в той загадочной и, по словам взрослых, такой счастливой довоенной жизни, нам особенно интересно.
– Хлеба едали вдоволь, – вздыхают одни старухи. – Что там и говорить.
– Да уж таких очередей не было, – соглашаются с ними другие.
Но третьи, выждав минуту-другую, разрушают их воспоминания еще более тяжелым и горестным вздохом:
– Война, будь она неладная! Мужиков повыбило, кому хлеб растить?!
И начинаются у них бесконечные разговоры о мужчинах, о своих мужьях или сыновьях, которые ушли и не вернулись с войны. О том, как встретили они известие об их смерти, о том, как надеялись, что, может, случилась какая-либо ошибка и как надеются на это до сих пор…
Время от времени, отвлекаясь от старушечьих разговоров, мы бегаем посмотреть на дорогу, не везут ли из пекарни хлеб. Специальных хлебных фургонов тогда в нашем городке, конечно же, не было, и хлеб развозили по магазинам и ларькам на обычных подводах. Мы очень хорошо знали и относились с особым уважением к возницам: молодому молчаливому парню с громадным воловьим глазом и средних лет женщине в красной, всегда повязанной назад косынке. Звали ее, кажется, Полей.
Первая повозка появляется где-нибудь в половине седьмого. Очередь сразу оживает, беспокоится, старухи наперебой спрашивают у парня или у Поли, сколько сегодня будет подвод? Те чаще всего отвечают одними и теми же словами:
– Сколько дадут.
И старухам, и нам хорошо известно, что в каждой обитой жестью будке, которая стоит на подводе, вмещается около ста буханок хлеба. Так что нетрудно подсчитать, кому хлеб сегодня достанется, а кому – нет. Дают хлеба по два килограмма в одни руки, и не больше.
Как только повозка подъезжает к магазину, сразу находятся добровольные грузчики, которые, лишь бы взять хлеб без очереди, торопливо и старательно начинают заносить в магазин с заднего хода широкие, совсем не похожие на нынешние буханки. Очередь волнуется, терпеливо ждет половины восьмого. Волноваться есть из-за чего. Постепенно на крылечке один за другим скапливается человек тридцать деповских рабочих в промасленной, отдающей мазутом одежде. Смена у них начинается в восемь, и выстаивать длинную очередь им некогда. Рабочие готовятся к «штурму» двери. Очередь сразу разделяется на два лагеря. Один, в котором в основном старушки, покрикивает на рабочих, стыдит их, а другой, где женщины и мужчины помоложе, не то чтобы поощряет, но относится к рабочим с пониманием:
– А когда им стоять? Работа не ждет!
– Мы тоже не гуляем, – пробуют защищаться старушки, но вскоре настороженно замолкают.
Возле двери появляются два милиционера. Рабочие, подчиняясь им, теснят основную очередь и создают подобие своей. Тут же шныряют городские вездесущие мальчишки с авоськами в руках. Очередь они на всякий случай занимают, но как только начинается «штурм», кидаются на крылечко и едва ли не между ног у рабочих первыми заскакивают в магазин. Мы тоже, конечно, могли бы пойти на подобную уловку, но не решаемся. И не потому, что боимся давки и толкотни, а потому, что как-то стыдно нам перед старухами и женщинами, которые хоть и кричат и волнуются, но без очереди все-таки не лезут.
Ровно в половине восьмого в магазине слышатся торопливые шаги, звякает засов. Милиционеры занимают свои места по обе стороны двери – и начинается «штурм». Длится он недолго, всего минут пять-шесть, пока зайдут в магазин рабочие, которых милиционеры не очень-то и сдерживают, а потом очередь более-менее успокаивается и течет почти мирно.
Шаг за шагом приближаюсь к прилавку и я. И вот уже продавщица взвешивает положенные мне два килограмма хлеба. Широким, похожим на секач ножом она режет довески, быстро, но бережно кладет их сверху буханки, зорко следит за двумя красными «уточками» на весах, чтоб они встали носик к носику. А у меня сейчас другие заботы, я думаю сейчас лишь о том, как мне выбраться из толчеи, не обронив ни одного довеска. Обеими руками я прижимаю буханку к груди, придерживаю довески подбородком и начинаю отходить от прилавка. Очередь тут же смыкается, будто «выстреливает» меня из своих рядов. На середине зала, где чуть-чуть попросторней, я разворачиваюсь к двери лицом и, сторонясь нечаянных толчков, спешу на выход. На меня с завистью смотрят мальчишки, которые еще стоят в очереди, старухи расспрашивают, много ли осталось хлеба. На ступеньках уже обязательно стоит кто-нибудь из нищих. Я отдаю ему один из довесков, мягкий, ноздреватый, часто еще теплый, не успевший до конца остынуть. Остальные довески я вместе с буханкой заворачиваю в платок и несу на базар к Тасе. Можно, конечно, но дороге съесть кусочек или даже два, но так будет нечестно. Мы съедим их вместе с Тасей, сидя на лавочке в городском сквере, после того как распродадим всю редиску и молоко.
