Текст книги "Изгнанница (СИ)"

Автор книги: Ирина Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

–Ваше сиятельство, – магистр поиграл сплетенными пальцами, и Зенону вдруг показалось, что тот отбросит условности, и прямо в лоб ему заявит: “А вы думаете, их сейчас здесь нет?” – Я не знаю другого способа. Я не могу посещать вас каждую ночь перед сном. Сегодня – я гарантирую вам спокойный сон. Но завтра? Завтра меня не будет в городе. Я уезжаю на неделю по делам ордена. Визиты назначенного мной магистра будут проходить под неусыпным контролем ваших телохранителей. Какие могут быть осложнения? Иного выхода я не вижу.

–Все, – Зенон перевел взгляд на кошку. На протяжении разговора она если и сменила позу, то сделала это незаметно. – Если тебе нечего больше добавить, разговор окончен. Я сообщу свое решение.

Бартион поднялся, склонил голову ровно настолько, насколько требовал дворцовый этикет. Багровые кусты обрели реальность. Наблюдая за тем, как удаляется магистр, постепенно сливаясь с темной зеленью, Зенон думал о том, что не проще было бы убить магистра, таким образом решив проблему. Нет хозяина демонов – нет и неприятностей, которые он несет. Во всяком случае, проще, чем допускать к себе представителя Темного ордена.

Простой ход. Но не дальновидный. Убить магистра Зенон всегда успеет, но трудно переоценить помощь, которую может оказать тот в военных действиях. Еще не значит, что Зенон обратиться к нему за помощью, но иногда достаточно знать, что ты можешь ею воспользоваться…

У выхода из зимнего сада, Бартион лицом к лицу столкнулся со старшим советником Якубом Штоцким. Невысокому коренастому мужчине, на взгляд Бартиона, самое место было на конюшне, среди необузданных еще жеребцов. Конюший – да, но никак не советник. Старший советник – тонкая дипломатическая должность, а Якуб прямолинеен как пресловутый жеребец в период любовной игры. Хотя, возможно, Бартион ошибается, и когда начинается война, наступает время решительных и однозначных действий. Зенон совсем не дурак. Вернее, не совсем дурак. Наступят другие времена – придет черед другого Советника.

Спокойно выдержав уничижающий взгляд советника, Бартион пошел дальше.

Он проходил по залу, ведущему к главной лестнице, когда его тихо окликнули.

–Господин магистр, – услышал Бартион и остановился. В одной из ложных арок, скрытая в тени, стояла Эгита, одна из фрейлин баронессы Ортанс Ливэнтийской – матери Зенона.

Эгита присела, стыдливо опустив глаза, и тут же подняла на Бартиона откровенно бесстыжий взгляд. Русые волосы локонами опускались на обнаженные плечи, а на шее, в довольно глубоком декольте переливалось разноцветными огнями колье из крохотных золотых сердечек с вкраплениями драгоценных камней – Мышиных слезок.

–Господин магистр, – Эгита снова опустила глаза. – Я не могу принять такой дорогой подарок, – и она покосилась на колье.

–Полно, дитя мое, – магистр улыбнулся, и огромные глаза почти скрылись под закрытыми веками. – Ни один из подарков не достоин твоей красоты. И потом, с каких это пор, девушки отказывались от подарков, преподнесенных по случаю восемнадцатого дня рождения?

–Но ведь день рождения…

–Разве? Ты ошибаешься, дитя мое. Ты только сейчас надумала его надеть. Ах, кто поймет, вас, девушек.

Эгита коротко вздохнула и посмотрела ему прямо в глаза.

Бедная девочка. Мама не научила ее, что даже на восемнадцатый день рождения нельзя принимать подарков от темных магистров.

5

Лорисс проснулась, как от толчка. Было еще темно, но сквозь игольчатые ветви уже пробивался утренний белесый свет.

Потянувшись на царском, пусть и колком ложе, Лорисс открыла глаза. Прямо перед ней сидел Заморыш. Его широко открытые глаза блестели в полутьме. Все в целом – и глаза, и беспокойно подергивающийся пятачок, и чуть приоткрытая пасть, в которой то появлялся, то пропадал розовый язык – выражало азартное любопытство. Лорисс собралась поинтересоваться, что его так взволновало, но осеклась. Потому что поняла, что Заморыш смотрит не на нее, а куда-то ей за спину. Заранее покрывшись холодным потом, она быстро перевернулась на другую сторону.

Там, где ветви колючего полога сплетались с нижними ветками, где между иглами заглядывало утро наступающего дня, буквально на расстоянии вытянутой руки сидела лесная кошка. Огромные желтые глаза, с вертикальными зрачками отражали неяркий свет, мерцая холодными призрачными огнями. Кошка была большая – раза в два больше Заморыша. Серая шерсть с редкими темными пятнами вздыбилась на загривке. Ее пасть угрожающе приоткрылась, обнажая верхние клыки. Лапы то выставляли напоказ закругленные желтые когти, то сжимались, пряча беспощадное оружие. Но стоило Лорисс приглядеться, как она поняла: к ней эта угрожающая поза приготовившейся к нападению хищницы, не имеет отношения. Кошка не сводила желтых глаз с Заморыша.

Лорисс боялась дышать. Хрупкое равновесие грозило нарушиться в любой момент. В голове одна за другой мелькали кровавые сцены событий, которые неизбежно последуют, решись кошка напасть. В том, что мало не покажется ни ей, ни Заморышу, Лорисс не сомневалась. С такой крупной кошкой можно было попытаться справиться только вдвоем. И то, если этот второй не милый, трогательный Заморыш, а огромный – косая сажень в плечах – мужик. Например, Борислав.

Может, и удалось бы им с Заморышем остаться в живых, если бы кошка напала одна, и на открытом месте, и в руках у Лорисс оказалась бы толстая палка, и… и…

А здесь приходилось надеяться на милость Лесного Деда и покровительство Отца Света.

От страха Лорисс забыла слова подходящей молитвы. Все обращения к Лесному Деду тоже вылетели из головы. Жуткая мысль, что даже в случае самого положительного исхода, ей уже не уберечь глаз от страшных изогнутых когтей, сжала трепещущее сердце. Она хотела прикрыть лицо рукой, но боялась пошевелиться. Ей казалось, стоит только двинуть рукой, и события покатятся, как снежный ком, сметая все на своем пути…

Вдруг кошка дрогнула и спрятала грозные клыки. И, по-прежнему не отрывая глаз от Заморыша, в одно мгновение исчезла. Вот еще сидела, и только колючие ветви сомкнулись за ее спиной.

Онемевшая, не в силах поверить в то, что избежала смерти, потная от пережитого ужаса, Лорисс лежала неподвижно, не сводя остановившегося взгляда с того места, где только что сидела кошка.

Опомнилась Лорисс только тогда, когда услышала знакомое хрюканье. Заморыш перебрался через нее и ткнул пятачком в плечо. Но девушка не могла заставить себя оторвать взгляда от колючих ветвей. Тогда Заморыш придвинулся к ней и маленькими лапами с острыми коготками, стал осторожно перебирать пряди волос, выбившиеся у нее из косы. За три дня блужданий, волосы запутались, но Заморыш не причинял боли.

Наконец, Лорисс перевела дыхание и села, спиной прислонившись к стволу дерева. Пряный еловый дух успокаивал, навевая воспоминания о деревенской бане. Мать любила заваривать мягкие еловые шишки в крутом кипятке и настоем плескать на горячие камни. “Вот тебе баня – парной дух, веники березовые, парься, парься – не ожгись, да смотри, с полка не свались”, – приговаривала она. Отчаянная мысль: не лучше было бы Лорисс сгореть со всеми, разбудила тоску.

Заморыш забрался к ней на колени. Он по-прежнему перебирал прядь волос, выбившуюся из косы.

–Заморыш, – хриплым голосом произнесла она, – надо выбираться отсюда. Не то достанемся на обед кошке. Второй раз так уже не повезет.

Заморыш снисходительно фыркнул и лапами обхватил ее за шею, готовясь к долгому путешествию. Его влажный пятачок чертил мокрые дорожки по ее щеке, а дыхание с переменным успехом согревало шею.

Рассвело. Ласковые лучи Гелиона пригревали землю, обещая жаркий день. Сиреневые одуванчики поворачивали пушистые соцветия вслед за светом. Высокая трава колыхалась, откликаясь на прикосновения свежего ветра.

Сказочная поляна. Жаль, что нельзя остаться тут навсегда. Исполинское дерево молчало, прислушиваясь к ее мыслям.

–Спасибо за ночлег, – Лорисс провела рукой по колючим веткам. – И тебе спасибо, Лесной Дед, за милость твою.

Последний раз окинув гостеприимное дерево жалостливым взглядом – погубит его лиана, как пить дать, скоро погубит, Лорисс безошибочно нашла то место, откуда вчера вышла, занятая поисками пропавшего Заморыша. Она помнила, что там, среди молодых тополей, в глубине зарослей Кукольника прятался родничок.

Родник весело бурлил, теряясь в густой траве. Напившись студеной воды, Лорисс рукавом вытерла рот и застыла от изумления. Мясистые листья Кукольника протягивали ей, словно на ладони крупные зрелые плоды. Ярко-красные ягоды, каплями крови застывшие на листьях, оказались твердыми на ощупь. Кукольник слыл на редкость ядовитым растением. Но был один секрет. Если сорвать ягоды до того, как они станут мягкими, то у них обнаруживалось иное свойство. Одна такая ягода, если ее прожевать и проглотить, давала исключительный заряд бодрости. И тогда можно было горы свернуть. Правда, и расплачиваться, как предупреждала старая Фаина, приходилось всерьез.

–У каждого человека свои странности, – нараспев говорила она, в то время, как Лорисс помогала ей сушить лечебные травы, – кому и молоко отрава. Кто-то съест ягодку – натворит дел – и как с гуся вода. А другой, потом всю жизнь расплачивается. Голова, там, болит, или животом мается. Но хвори телесные ничто перед хворями душевными. Как бы не пришлось потом всю жизнь жалеть о том, что ягодку красную в рот положил. Одна радость – когда она в самом соку не угадаешь. Вот глядишь – зеленая еще. Ждешь день, другой. А завтра приходишь – переспела, не годится. И к лучшему – люди глупые много дел бы натворили.

Сейчас ягода была в самом соку. Бережливость взяла верх – грех оставлять в лесу такое чудо. Поколебавшись, Лорисс положила в карман несколько ярко-красных ягод.

Вдруг Заморыш пронзительно пискнул, вздыбил шерстку, и зарылся пятачком куда-то за косу.

–Ты чего испугался, глупенький? – начала успокаивать его Лорисс, прижимая к себе дрожащее тельце. – Тише, глупый. Все хорошо, – ее рука ласково поглаживала мягкую шерсть.

–За ягоду, чего ж не благодаришь? – услышала она скрипучий голос и от неожиданности чуть не уронила Заморыша. Если бы он крохотными когтями не вцепился ей в рубаху, больно царапая кожу.

На пеньке, поросшем сизым мхом, том самом пеньке, на котором вчера отдыхала она, теперь сидел старый, сгорбленный дед, в обветшалом, грубо плетеном изо льна балахоне. Узловатые старческие руки, похожие на корни лианы сжимали черную палку. Серые всклоченные волосы спускались до плеч, спутываясь с такими же серыми бровями, усами, бородой. Лорисс показалось, что на лице старика не осталось ни одного свободного от волос места, кроме шишковатого носа и глаз.

В этих глазах Лорисс и утонула. Два черных омута в жаркий день, в таинственной глубине которых плавает – то появится, то пропадет – огонь-рыба.

–Здоровья тебе, Лесной Дед, – протолкнула Лорисс сквозь пересохшее горло знакомые слова.

–Тебе здравствовать, девушка, имени не знаю, и знать не хочу.

У Лорисс мелькнула мысль, что не Дед это разговаривает – ничто не дрогнуло на его лице в том месте, где предполагался рот. Так мог бы отвечать старый пень, если бы умел говорить.

–Спасибо за ягоды, Лесной Дед, – обрела дар речи Лорисс и низко поклонилась. Авось, не обидится Лесной Дед, будет к ней милостив. Заморыш дрожал, вцепившись в ее шею коготками до такой степени, что она чувствовала боль. Один из его рогов остро колол шею.

–Покажи зверя, что принесла в лес, – скрипнул Лесной Дед, и огонь-рыба полыхнула в глубине черного омута.

–Это Заморыш, – поспешила пояснить Лорисс. Ослушаться она не могла, но оторвать от себя Заморыша, значило оставить в его когтях клочки собственной кожи. Помучившись некоторое время, она сдалась. – Никак не могу, испугался он, что ли? – с натугой прошептала она, делая последнюю, бесполезную попытку.

–Оставь, – Дед махнул сухой, обтянутой коричневой кожей, испещренной глубокими морщинами, рукой. – От греха. Видел уже его.

–Он испугался, – дрожащим голосом оправдывалась она. Сердце бухало в груди – не приведи Свет разгневать Лесного Деда! Жизни ей тогда – как раз до того места, где наверняка ждала уже давешняя кошка. – Это Заморыш, он добрый, он не злой.

–Заморыш, – глаза у Деда сузились. Лорисс так и не поняла, то ли он улыбался, то ли хмурился. – Ну-ну, Заморыш. Не гоже, тебе, девушка, ходить с таким зверем за пазухой. Слугу, как и собаку, кормить надо, аль не слышала?

–Я рада бы, – пролепетала Лорисс, – но он ничего не ест…

Опять глаза у Деда сверкнули, а кустистые брови взметнулись вверх.

–Это он-то не ест? – затрещала лесная вековая плоть. – Не ведал я, ты глупа, девушка?

Если бы это сказал кто-то другой, Лорисс непременно бы обиделась, но сейчас она лишь коротко вздохнула в ответ.

–А коль не знаешь, чего он ест, чего ж носишь его за пазухой, у самого сердца?

Лорисс молчала, не в силах оторвать взгляда от зеленых стеблей и посмотреть в глаза Деду. Она боялась, что чувства отразятся у нее на лице, и мудрому Деду не составит труда прочитать все, о чем она думает. Что скроешь от него? У него в лесу тысячи глаз.

–Молчишь, – глухой треск заполнил поляну. – Эх, люди. Сначала наделаете дел, а потом расхлебывать приходится.

–Это все, что осталось от деревни, – невпопад прошептала Лорисс.

–Так что думаешь: то хорошее, что уцелело на пепелище?

–Не знаю, – тихо сказала Лорисс. И почему-то подумала о себе.

–А не знаешь, зачем подбираешь? Думать прежде надо. А ты? Так и кошка шкуру бережет, а человек – имя.

Куда скроешься от Лесного Деда? Все знает.

И вдруг, как в омут с головой.

–Лесной Дед, будь милостив, скажи, уцелел ли кто-нибудь из моей деревни?

Молния ударила в кряжистый вековой дуб и раскололась верхушка, грозно затрещала. Ломая ветки падала вниз мертвая крона, увлекая за собой молодые деревья.

–Подумала ли ты, девушка, когда спрашивать решилась? Аль правил не знаешь? Сейчас отвечу тебе, да и обращу хоть в кошку, хоть в лису. Что делать будешь со своим знанием?

Ни жива, ни мертва, стояла перед Дедом Лорисс, онемевшими руками прижимая к себе трепещущее тельце Заморыша.

–Прости, Лесной Дед, – прошептала похолодевшими губами.

Молчал Дед, буравя ее черным взглядом. Отдыхал после отшумевшей грозы обессиленный лес.

–Живи пока…

–Спасибо…

–Рано благодаришь. Не за что пока. Тебе бы лучше кошкой в дерева на дерево прыгать. Надумаешь – приходи – пособлю.

Она кивнула, не зная, что сказать.

–А так молодая, глупая, делов натворишь. Не вижу, кончится чем. Все в душе твоей и добро, и зло. Что будет – никто не ведает… А кошка была бы славная, большая, глазастая. Ну, да все впереди… Куда идешь ты? – без всякого перехода заскрипел Дед.

–В Близнецы иду. Я…

–Не ходи туда.

“Почему?” – чуть не сорвалось с губ. Вовремя остановилась, памятуя о полученном уроке. Только посмотрела на Деда удивленными глазами. Захочет, сам ответит.

–Да и не дойдешь. Я, – затрещало молодое деревце, прижатое к земле могучим соседом, придет срок распрямится еще, – поводил тебя немного. В другую сторону идешь.

“В какую?” – только взгляд и ничего больше.

–Да, поводил немного. Не дойдешь до Близнецов… Ладно, разболтались. Дорога не ждет. Слышу я… А может, кошкой?

–Спасибо, Лесной Дед.

–Смотри, пожалеешь, да поздно будет. Уж лучше кошкой по деревьям, чем вообще… А зверя брось, – натужно заскрипело умирающее от старости дерево. – Брось… И это… еще зайдешь в лес… огурчиков соленых захвати… уважаю… старуха хорошо делала, огурчики…

Зашумел лес. Стонали деревья, жалуясь на свою участь: кто будет расти и встречать осень, а кто упадет, ломаясь под порывами ветра. Миг и Гелион ослепил Лорисс. А когда открыла она слезящиеся глаза – не было Деда на пеньке. И был ли?

Заморыш разжал объятья, вывернул мордочку и внимательно оглядел поляну. Потом удовлетворенно хрюкнул и засопел, устраиваясь на плече. “Не брошу, тебя, ни за что!” – упрямо пообещала она Заморышу, вслух же говорить не стала. К чему сердить Деда? И без того, так глупо опростоволосилась со своим вопросом.

–Выйдем на дорогу, там разберемся, – сказала она и вошла, придерживая подол, в густые заросли подлеска. Отчего-то она вдруг решила, что именно туда ей и надо.

Постепенно густую высокую траву сменила редкая и низкорослая. Земля стала песчаной, кое-где каменистой. Невысокие елочки росли на редких пригорках. Идти по такому лесу – одно удовольствие. Острые стебли травы не цеплялись за подол, норовя добраться до голых коленей, ветки не приходилось раздвигать руками, опасаясь, как бы они не хлестнули тебя по лицу, да и кошкам охотиться здесь было негде.

Гелион ласково пригревал правую щеку. Жаркий зной спал, и прохладный ветерок холодил разгоряченную кожу, добираясь до тела сквозь прорехи на рубахе.

Заморыш заворочался и с интересом огляделся по сторонам. Лорисс хотела его успокоить, ласково похлопав по спине, но тут ей стало не до того. Она вышла на дорогу. В песчаной почве, смешанной с мелкими камнями угадывалась колея. Пусть дорога выглядела не той, которой часто пользуются, но это, несомненно, была дорога.

Но не радостное чувство от скорой встречи с людьми охватило Лорисс, а панический приступ страха сжал сердце. Такими простыми и очевидными показались ей слова Лесного Деда. Ведь и правда, лучше уж по деревьям кошкой прыгать и забот не знать, чем… Она зябко передернула плечами и неожиданно успокоилась, потому что никакие ужасы, после слова “чем” не рисовались, как не напрягала она воображение. Просто рушился еще один привычный мир, и волей-неволей приходилось мириться с тем, что идти придется по дороге. А дорога всегда приносит перемены. Если Лорисс, конечно, не желает следовать совету Лесного Деда.

Лорисс безучастно огляделась по сторонам и вдруг со странной отрешенностью поняла, что ей все равно куда идти. В целом мире для нее не нашлось места, где бы ее ждали. Где в горнице, на чистой скатерти стояла бы миска с дымящимся супом, где была бы разобрана постель на широкой лавке, а ласковый голос, полный искреннего беспокойства шептал “намаялась, доченька”.

С правой стороны светил Гелион. Дорога поднималась на пригорок и была видна, как ладони. Должно быть, оттуда открывался прекрасный вид на окрестности. Там было просто и легко, но идти туда совершенно не хотелось. Стоя у обочины, Лорисс прислушалась к собственным ощущениям и решительно повернула налево. Туда, где хоть что-то ее ожидало. Даже если это лишь поворот.

Вдруг разом навалилась усталость, как будто цель путешествия уже достигнута, и оставалось только отдыхать. Еле передвигая ноги, Лорисс успокаивала себя тем, что раз уж решилась жить, а не прыгать лесной кошкой по деревьям, нужно мужественно принимать те повороты, которые предлагает дорога. Что будет – то будет, и гадание не к чему. Раз есть дорога, значит, она куда-то ведет. А куда могла вести лесная дорога, да еще такая, на которую вывел сам Дед? Безусловно, в одну из деревень. Не в город же! Та, что ведет в город – ухоженная, и выглядит по-другому. Много в лесу деревень, может, и приютят ее где-нибудь? Везде есть хорошие люди. Она сама была с матерью и в Близнецах, и в Кружевницах, и в…

Сразу за поворотом, у самой обочины, на белом округлом камне, омытым дождями и овеянным ветрами, сидела девочка. Аккуратно расчесанные волосы убраны в две веселые косички, длинный сарафан с узором – не разглядеть – до самых пят. Милые детские ботинки на маленьких ножках, носки чуть повернуты друг к другу. Ладони терпеливо прижаты к острым коленкам. Вся поза – исключительное послушание и уважение к старшим. Что ни спроси – с готовностью ответит на любой вопрос, о чем ни попроси – все исполнит. Такая воспитанная девочка в стиранном чистом сарафане. Только рассудительная, наверное, сверх всякой меры. На все существует собственное мнение. Правда, как две капли воды похожее на то, что говорит мама. Или бабушка.

Девочка-у-Дороги никогда не имела семьи. Осталось тайной, кто шил ей сарафан, кто заплетал косички, кто помогал надевать коричневые ботинки, на которых за многие столетья так и не стерлись каблучки.

Девочка устает рассматривать что-то, ведомое лишь ей, и медленно поднимает голову. Лорисс, застывшей у поворота, кажется, что неторопливо проходит ее жизнь, успевает истлеть ее прах, закопанный в чужой земле, прощенный по другим законам. Из праха прорастает трава и тоже засыхает, уступая место молодому дереву. Молодому? Исполинский дуб рушится, не пережив в одну из ночей уродливый, чудовищной силы ураган. Ветер прекращает свое движенье, в воздухе замирает птица, Гелион прячется в облаках и наступает ночь. Пропадает каменистая дорога, исчезает вековой лес, крохотный родничок превращается в реку, чтобы в скорости обмелеть и растаять – будто не было. Высохшее русло – пристанище для жаркой песчаной пустыни, где уже видны проплешины из сухой жесткой травы. Ожившая земля покрывается кустами, цветами и деревьями…

А Лорисс успела вздохнуть только один раз.

А Девочка-у-Дороги все поднимает голову. На морщинистом, старческом лице тускло мерцают белки слепых глаз.

Душа стремительно несется вниз, стремясь скрыться от ужаса, который охватывает тело. Но Девочка-у-Дороги уже подняла голову. Она встает. Она встает так же медленно, как и поднимала голову.

Лорисс молча смотрит. Она знает, что все бесполезно. Нужно успеть подготовиться. Она внимательно прислушивается к тому, что творит с ее телом овладевший душой Страх. Немеют губы, холодеют руки, и, наконец, совершив последний, отчаянный толчок, останавливается сердце.

Девочка-у-Дороги безжалостна. Склонив голову, она тоже прислушивается к своему вечному союзнику – Страху – завладевшему чужим телом. Он подскажет ей, когда все будет кончено.

7

Большим пальцем Кресс резко надавил на точку в середине стопы, и Дэвис одернул ногу.

–Извините, господин, – заученно произнес Кресс и покаянно склонил голову.

Не будет из него толку, в который раз подумал Дэвис. Мальчик для битья, послушный, всегда готовый получать затрещины. Порой создавалось впечатление, что он принимает их, как нечто само собой разумеющееся, своеобразную составляющую учебного процесса. Первое время Кресс с трудом гасил острое неприятие при взгляде на Дэвиса, своего учителя и господина. И прошло достаточно долгое время, и потрачено было много сил, чтобы перейти на новый уровень развития: научиться сдерживать свои эмоции. Следует оговориться, что сдерживать – это, естественно, более тонкая материя. Для начала необходимо научиться их скрывать. И не просто скрывать, а скрывать искусно.

Дэвис глубоко вздохнул, наслаждаясь теплом, идущим от левой ступни. Постоянное унижение – палка о двух концах с золотой серединой. Может лишить человека чувства собственного достоинства, низвести до положения раба, заставить бояться и ненавидеть. Но это внешние атрибуты, гораздо сложнее дело обстоит с атрибутами нравственными. Одно дело – быть униженным, и совсем другое – чувствовать себя униженным. Со всеми вытекающими отсюда выводами. Как то: ограниченная рабская философия, где господствует одна идея – убить господина, отобрать все, что ему принадлежит, и самому, наконец, завести рабов, или в данном конкретном случае – учеников. Слепая ненависть ограничена изначально, в ней нет полета для фантазии. Наверняка единственное, что рождает ущербный мозг Кресса – это воспользоваться случаем и вонзить в спину господина нож. Удачно выбранный момент, когда ненавистный учитель остался без защиты – редко, но возможно. И тогда, о Звездный Час, точнее, секунда, и вот уже он лежит поверженный у твоих ног. Ты счастлив? Куда там! Милая возможность сиюминутно потешить самолюбие. Бедный Кресс… Учителя убить можно, но “друзей” его потеряешь навсегда. Только при ритуальном убийстве тебе по праву достается и звание, и слава, и, самое главное – “друзья”.

Но даже если тебе повезет, разве можно забыть хоть на минуту, что и у Дэвиса свой Господин? Или Властитель Крови, как называет себя всякий достигший вершины в жесткой иерархии Темного ордена. Почему жесткой? Потому что издавна повелось, что прав тот, кто сильнее. Как говорит древняя пословица: где права сила, там бессильно право. И Дэвис, человек приближенный к Властителю, не горел желанием менять веками сложившиеся устои. Он лишь хотел внести свои коррективы.

Вот в глазах у Кресса блеснул огонек ненависти. Уже не считает нужным скрывать, хотя и боится. Значит вот как. Мы вышли на новый уровень сознания, почувствовали себе сильнее, и теперь считаем себя вправе продемонстрировать это учителю, чтобы он не расслаблялся. Интересно, Дэвис даже приподнялся на мягких подушках, был в таком поведении некий диссонанс, но мысль ускользнула, так и не оформившись в стройную систему.

Кресс несмело принялся за массаж правой ступни. Взявшись за умащенную маслами подошву двумя руками, он большими пальцами мягко, но настойчиво провел от центра к пятке.

Да, рассматривая склоненную голову Кресса, с черными кудрями, закрывающими теперь лицо, Дэвис вернулся к своим мыслям. В случае с Крессом можно рассуждать лишь об установленном диагнозе. Он туп, излишне прямолинеен, лишен фантазии, и с радостью проглотил предложенную наживку. Почувствовав себя на толику сильнее, он неизбежно, как и положено вступит с учителем в поединок. И проиграет. Вот так. Диагноз смертельный и лечению не поддавался. Любое лечение, скорее приносило вред. Какой? Способствовало быстрому течению болезни. Теперь важно было не упустить того момента, когда плохо сдерживаемая ярость, подкрепленная ложной оценкой собственной силы, вырвется на свободу.

Дэвис почувствовал легкий всплеск возбуждения. Приятно, Тьма возьми, приятно, постоянно ощущать опасность, зная, что тебе ничего не грозит. Конечно, гораздо приятнее тешить самолюбие, имея дело с равным противником. И уж вряд ли найдутся слова, чтобы описать тот восторг, что охватывает тебя, стоит одержать победу над сильным.

Пожалуй, ароматическое масло чересчур сильно пахло Ирангом. Дэвис поморщился, но ничего не сказал. Достаточно сегодня с Кресса. Головоломка – “милое” занятие, подогревает чувства, заставляет острее воспринимать жизнь. Но все хорошо в меру. Если присмотреться, то и сейчас еще видно, что у Кресса шла носом кровь.

Но это, если присмотреться. А кому он нужен, присматриваться? Наука – дело тонкое. Особенно, если сложный процесс обучения, изначально отталкивается от простого человеческого чувства – ненависти к учителю.

Кресс аккуратно массировал ступню, растирал палец за пальцем. Стоило ему сосредоточиться, он начинал сопеть. Это раздражало Дэвиса, но с этим трудно бороться. Кресс делал все, чтобы услужить господину. Но в то время как мысли захватывали его, он увлекался. И начинал сопеть. Истинный ученик, если он рассчитывает со временем занять соответствующее положение, даже увлекаясь, должен контролировать себя. Еще один довод за то, что из Кресса не выйдет толку.

Если говорить об унижении, то у палки был еще один конец, и он также пользы не приносил. Философия прощения ударившего тебя, безусловно, новый скачок в развитии униженного человека. Но вот куда она приводит помимо созерцательной благотворительности? Точнее, она пригодилась бы где угодно, начиная с простого деревенского жителя, кончая послушником в храме Отца Света. Служение в Темном ордене требовало несколько иного подхода к основам человеческого – и не только – сознания. Добрый, умный, уступчивый, заранее прощающий поднятую на тебя руку – идеал – не человек. Хотя, безусловно, какое облегчение для измученной унижениями души – оправдывать жестокость господина, уверяя себя, что не твое дело наказывать, а там, в Обители сию непростую обязанность берет на себя Отец – и тем самым сохранять чувство собственного достоинства. Бывает и так. Из таких учеников получаются великолепные слуги, с готовностью приносящие себя в жертву. Если, конечно они не выбирают смерть. И духовную, и телесную.

Попасть в орден можно разными путями. Кто-то поступает по собственному желанию, в силу корыстных побуждений, грезя о власти. Кого-то приводит нищета, оставляя на перекрестке людских дорог. Кого-то – случай.

Да, придти в орден можно многими путями. Уйти из него возможно только одним – умереть.

Кресс согнул носок ступни, и некоторое время держал так. Дэвис прислушался к себе: на редкость приятное ощущение.

Унижение калечит слабых, а сильных делает только сильнее. И что самое главное – умнее. И пусть этот ум называют расчетливым, хитрым, изворотливым, он обостряет чувства, учит выносливости и умению отрешаться от действительности. Учит подмечать слабости противника, учитывать составляющие того единственного момента, когда можно нанести удар, не подставляя себя. Иногда ждать приходится очень долго. Дэвис познал это на собственном опыте. О, он еще помнит тот упоительный час, когда почувствовал себя сильнее учителя, для начала, совсем немного сильней. Если бы все было так просто! Но это только начало. Гораздо важнее, не выдавая своих эмоций, терпеливо ожидать единственно представившуюся возможность действовать наверняка. Что толку вести долгие кровопролитные войны, когда все может решить один единственный удар? Только изощренный ум, подвергаемый постоянному унижению, постигает невиданные глубины иного, созерцательного уровня. Только такой разум, несмотря на отвлекающие маневры обреченного учителя, несмотря на любую степень боли, способен контролировать каждое действие противника.

Да, от такого взора не укроется ничто.

Чарольд был хорошим учителем. Чарольд был сильным учителем. За двадцать лет изощренных издевательств, только что дерьмо не заставлял жрать. И на том спасибо. Головоломка – одна из его любимых забав. “Повышать сопротивляемость организма” – так он это называл. Надо отдать ему должное – положительных результатов он добился. У Дэвиса сопротивляемость – на высшем уровне. Вступая в мысленный поединок, вовсе не обязательно стоять друг напротив друга и буравить глазами противника. Можно целый день заниматься своими делами, если достанет сил, а в это время голову сжимают тиски усиливающейся боли. Кровь из носа, обмороки, дрожание конечностей, приступы эпилепсии, – то, чем приходится расплачиваться. Если ты, конечно, не настолько глуп, чтобы раньше времени вызвать учителя на дуэль. В таком случае – победитель получает все. А от побежденного остается пустая оболочка. В конце концов, “друзей” тоже нужно кормить. Иногда до сытой отрыжки.

А можно ведь прождать всю жизнь – у не посвященных в орден она по-человечески ограничена обычным пределом, лет семьдесят, чуть больше – так и не решившись на поединок. Вот по этой причине, к вершине приходят сильные, талантливые одиночки. И каждый такой самородок приходит к власти единственным, часто на первый взгляд невозможным, лишенным всякой логики, путем.