Текст книги "Подгоряне"

Автор книги: Ион Чобану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

промышленно интегрировано. Конечно, фермы требуют от руководителей немало

хлопот. Вот кукоаровцы и решили избавиться от них. Премиленькое вроде дело:

ни тебе плана по молоку, ни тебе плана по мясу!.. Ан просчитались, умники!

Попали впросак! И получили эти "ликвидаторы" такую взбучку, какой давненько

не получали!.. Теперь им приходится начинать все с нуля – возрождать фермы,

чтобы не ездить за молоком и мясом в город, где этих продуктов и так

негусто... Коровы не пасутся на асфальтах, и свиньи не хрюкают в парках!..

Виноградари такие же люди, как все, и пробавляются не одним винцом. Словом,

любому специализированному хозяйству нужно иметь пускай небольшую, но

непременно свою ферму. Кукоаровцы об этом не подумали, ну и пострадали.

Оттого-то и дуется наш с тобой папаша!.. Были и у нас кое-какие

неприятности. Но другого характера...

Никэ вопросительно посмотрел на меня, как бы решая: рассказывать или не

рассказывать? Ему, конечно, приятно было демонстрировать передо мною свои

познания сложных сельскохозяйственных проблем. Й одновременно не хотелось

выносить сор из избы: специалисты передовых хозяйств умеют защищать честь

своего совхоза или колхоза.

– Хотели и мы немножко словчить, – усмехнулся Никэ и, чтобы поубавить

вину от этого ловкачества, тут же уточнил: – Но это было давно. Мы сдали на

мясо всех коров, которые не давали более трех тысяч литров молока в год, а

оставили только самых лучших. Удой на каждую фуражную корову резко поднялся,

а общее количество молока сразу же упало. Так что с валом вышла неувязка.

"Как же так? – злился Шеремет. – Все ваши коровы дают больше чем по четыре

тысячи литров каждая, а сдаете вы молока намного меньше, чем прежде?! Вы что

же, выливаете его по дороге в район?"

– Ну ж и влетело всем нам, когда секретарь райкома узнал про нашу

хитрую операцию! Чуть было не поплатились партийными билетами. Отчитывал нас

Шеремет, лупил по башке неотразимыми доводами: рабочего, мол, не интересует,

от какой коровы он пьет молоко – от пятитысячницы или от трехтысячницы.

Городу надо, чтобы в магазине всегда были молочные продукты. Неужели вы

этого не понимаете?! Ну, и так далее, – продолжал Никэ, почесывая затылок,

как бы вспомнив этим затылком, как им здорово "влетало". – Бегал по кабинету

с карандашом и записной книжкой. На ходу делал расчеты. Насчитал сотни тонн

молока, которые район не додаст к концу года по нашей милости. А точнее

сказать, по глупости. "Если хотите прославиться, работайте честно и

по-умному! – внушал он нам уже более спокойным тоном. – Менять

малопродуктивных коров на высокоудойные надо постепенно, одну на одну. В

этом случае количество голов не уменьшится, а сдавать молока вы будете

больше. Через пять-шесть лет у вас останутся только породистые коровы. Ну

вот тогда и ставьте свои рекорды, побеждайте в соревновании всех. Райком

будет это только приветствовать!"

Так выглядела в устах моего брата головомойка, какую учинил Шеремет

руководителям их совхоза.

– Ну что тебе еще сказать? – продолжал Никэ. – Были у нас и другие

неприятности. Но это в прошлом. А сейчас и сам Алексей Иосифович, наверное,

позабыл о наших фокусах...

– А вот и нет, не позабыл!.

Я и Никэ окаменели: в тени, у стены фермы, был сам Алексей Иосифович

Шеремет. Дверца "Волги" была распахнута. Секретарь райкома одной ногой

упирался уже в землю, а другая пока что оставалась в машине. На коленях он

раскрыл записную книжку и что-то отмечал в ней. Записывая, он выслушал

вместе со мною все Никино повествование.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Откровенно говоря, я побаивался встречи с Алексеем Иосифовичем

Шереметом. Я, конечно, не мог не думать о нем все дни, проведенные мною в

родном селе. Очень хотелось встретиться с ним. Но я почему-то не решался

поехать в город, чтобы заглянуть в райком. Если б районный центр находился

на прежнем месте или если бы Шеремета перевели на работу в Оргеев, я не

миновал бы его кабинета: всякий раз, когда уезжал в Кишинев или возвращался

из Кишинева домой, я непременно должен был проезжать и через Теленешты, и

через Оргеев – другого пути просто не было. Как же это я мог бы не заглянуть

к человеку, который был моим наставником, учителем в течение многих лет,

вторым отцом, можно сказать?! Он мог бы расценить это как неуважение к нему

с моей стороны, как заносчивость, непростительную гордыню: попал, мол, в

беду и не хочет, паршивец, заглянуть к своему старому другу-наставнику,

чтобы раскрыть перед ним свою пораненную душу (а кому же еще ее раскрыть,

как не человеку, который тебя пестовал, выводил в люди?!).

И все-таки я побаивался Шеремета: ведь когда-то он знал меня одним, а

теперь я мог явиться перед ним другим. И этот другой мог ему и не

понравиться. И пользуясь тем, что Калараш находился далеко в стороне от

шоссе, по которому я обычно проезжал на автобусе или в такси, я не

заглядывал в него. Но уже давно шли разговоры о том, что центральная

автомагистраль скоро должна получить разветвление и одна ветвь пойдет через

лесистую зону и в этом случае не минует Калараша. Будущее шоссе уже было

указано пунктиром в туристических маршрутных картах. И это было логично. В

лесных подгорянских местах были самые красивые пейзажи, великолепные

санатории; множество исторических памятников тоже можно было встретить

здесь: это старинные монастыри, превращенные в дома отдыха, профилактории;

землянки и колодцы партизан; источники минеральных вод; крутые серпантинные

дороги, заставляющие туристов радостно замирать, так же как и на знаменитых,

прославленных на весь свет дорогах Кавказа и Крыма. В Калараше был и

железнодорожный узел, большой вокзал, так что связь с ним через шоссе,

помимо всего прочего, имела бы и большое социально-экономическое значение.

Но пока что дорога только начинала строиться, и нетерпеливые подгоряне

заваливали все инстанции своими горячими прошениями, чтобы райцентр вновь

вернули в Теленешты. Такое уж у нас жизнеустройство: каждому крайне

необходимо побывать в районе – одному, чтобы заполучить справку в собесе,

другому, чтобы побывать в суде, третьему – похлопотать в райисполкоме

относительно "Жигулей" или "Запорожца", мало ли еще и других нужд! А

попробуй туда добраться по расхристанной весенней или осенней дороге! Но...

нет худа без добра: мне эти неудобства были кстати, я не хотел морочить

голову Шеремету своими болячками, у него и без того хватало забот. А пуще

всего я боялся другого: вдруг и он, разговаривая со мной, будет поглядывать

на часы, беспомощно пожимать плечами: понимаю-де твое положение, друг, но

ничего поделать не могу? Или, чтобы отвязаться от меня, что-то пообещает

мимоходом! Я-то ведь хорошо знал, что власть первого секретаря райкома хоть

и внушительна, но ограничена пределами. В конце концов, рассудил я, Шеремет

рано или поздно сам узнает о моем "пиковом" положении, и для меня важнее

важного было то, что узнает он об этом от других.

А теперь вот вдруг встретились, и незачем было сторониться друг друга.

– Ежели гора не идет к Магомету... Гм, ну? – Я насторожился: что

означало это "ну"?

У Алексея Иосифовича сильно побелели виски, и вообще он очень постарел.

Если б мы виделись с ним часто, я бы и не приметил этих перемен. Так уж

устроен человек. Когда, бреясь, ежедневно смотришься в зеркало, не

замечаешь, что стареешь. Не видишь, что голова постепенно начинает

покрываться инеем. И других перемен в себе не видишь: ни новых морщин на

лице, ни углубившейся складки на переносице. Не замечаешь, как стареют

родители, как растут собственные дети. Но стоит лишь расстаться на более или

менее длительное время человеку с человеком, отцу с сыном, скажем, матери с

дочерью, при новой их встрече эти перемены становятся так разительно

очевидны, что люди не удерживаются, чтобы не воскликнуть хотя бы про себя:

"Ну и ну!"

Сейчас меня изумили не только следы, оставленные на лице дорогого

человека временем. Удивила его манера курить. Курил он и теперь очень много.

Но зачем-то разрывал сигарету пополам, одну половину выкидывал. Непонятно

почему после каждой затяжки дул на горящую часть. И еще: Шеремет научился

сам водить машину, сидел за рулем, и не видно было, чтобы придавал этому

какое-то значение. Так, похоже, привык к шоферскому ремеслу, что был уже

совершенно равнодушен к нему. Рассеянно вертел на одном пальце ключи от

автомобиля и поглядывал на меня со своей хотя и мягкой, но ироничной

улыбкой:

– Ну, академик, вернулся наконец?

– Вернулся, Алексей Иосифович.

– А ко мне, знать, не хочешь заглянуть? Потупившись, я молчал. И что я

мог сказать?

Сослаться на плохую дорогу? Но это можно было поздней осенью или

весной, но не сейчас. И вообще такая ссылка была бы совершенно

неубедительной для проницательного человека. Она годилась разве что для меня

одного, поскольку давала хоть ничтожную возможность угомонить собственную

совесть.

– Когда у вас кончается отпуск? Вы еще не устали от столь длительного

отдыха?

– Я не в отпуске, Алексей Иосифович... Я нахожусь в резерве.-

– Ишь как мы разбогатели кадрами! Оказывается, и в Кишиневе завелся

свой резерв!

– Жду вот вызова. Если там не забыли про меня совсем.

– Не думаю, что забыли. Хорошо, что не перевели в группу лекторов.

Резервистов всегда засовывают туда. Разъезжают по районам со своими лекциями

до тех пор, пока в каком-нибудь райкоме или райисполкоме не освободится для

них кресло.– Как это там у Остапа Вишни?"

– Что? – не понял я.

– Кажется, он называл это "хором лекторов".

– Нет, "хор уполномоченных". Мне думается, так.

– Ты прав. Теперь вспомнил: "хор уполномоченных". Ну что ж, на смену

этому пришел, видно, "хор резервистов"...

– Мне, Алексей Иосифович, чтобы попасть в этот "хор", не хватает самой

малости: подходящего голоса и музыкального слуха!

– Заскромничал?! – Шеремет расхохотался. – А начальники разве могут

быть без хорошо поставленного голоса и выверенного слуха?..

На вершине холма, по ту сторону долины, вызмеилась длинная вереница

машин, явно направляющаяся к фермам. Кортеж сопровождался мотоциклистами -

они первыми подкатили к широким воротам. В новенькой милицейской форме,

тщательно выбритые, в белых перчатках, как на параде, эти добрые молодцы

первым долгом стали высматривать подходящее место в тени деревьев.

– Пошли, Фрунзэ!.. Видишь, гости к нам пожаловали! – улыбнулся

Шеремет.

– Я, Алексей Иосифович, не так одет, чтобы встречать высоких гостей.

– Пошли, пошли. Мы на ферме, а фраки и смокинги коровам, кажется, ни к

чему.

– Хотел бы все-таки знать, Алексей Иосифович, что это за делегация?

– А еще москвич, столичная штучка! Ты что же, газет не читаешь, не

смотришь телепередач?..

И газеты я читал, и программу "Время" смотрел и слушал от начала до

конца. Не далее как вчера по телевизору показывали французскую делегацию.

Она разъезжала по Молдавии и вовсю расхваливала нашу республику. Известно,

французы. Народ галантный, вежливый и предупредительный. Отвалили целую кучу

комплиментов. Ежели им верить, то гостям понравилось у нас решительно все:

сады, виноградники, чистота на полях Глава делегации изложил и свой принцип

оценки чужих достопримечательностей и успехов. О культуре любого народа он,

оказывается, судит не по книгам, театрам и картинным галереям, а по

количеству докторов, кандидатов наук, аспирантов и студентов на тысячу душ

населения, и не в последнюю очередь – по достижениям агротехническим, то

есть по полям и садам, в особенности же – по виноградникам. И закончил

широчайшей улыбкой, приступивши затем к дегустации вин. Дегустируя, говорил:

"Касательно белых вин у меня был большой спор с моими молдавскими коллегами.

Но когда перешли на каберне, мерло, к красному и черному Пуркарскому, споры

сейчас же прекратились. Смените на бутылках ваши этикетки на французские -

никто и не заметит. Отличные вина производит Советская Молдавия!"

Я смотрел эту телепередачу, в уме умерял похвалы нашим винам (на то они

и гости, чтобы похваливать), но меня что-то не особенно трогали их

комплименты. Редкая неделя проходила, чтобы в Молдавию не приезжали

делегации из-за рубежа и из разных советских республик. Все спешили перенять

наш опыт виноделия. Мне от этого было как-то неловко, и я поделился своим

смущением с Шереметом.

– Шумим, братцы, шумим! – засмеялся Алексей Иосифович.

По его голосу нельзя было понять, нравится ли ему это обстоятельство

или не нравится, одобряет или нет такой наплыв делегаций, хотя по прежним

наблюдениям за ним я знал, что человек этот не выносит никакого

хвастовства – даже об очевидных успехах говорил весьма сдержанно.

После того как Шеремет поздоровался с членами делегации и рассказал

немного о своем районе, все отправились принимать душ. Никэ говорил мне

правду. Порядок посещения фермы был и одинаковым и обязательным для всех.

Будь ты хоть тысячу раз француз, но если хочешь войти внутрь

животноводческого помещения, прими душ, смени одежду, облачись в белый

халат, надень тапочки. Французы, принимая хлеб-соль, отведали и винца, и

поэтому душ для них как нельзя был кстати: внутренний и внешний зной изрядно

притомил гостей. Им, разумеется, понравились и чистота на ферме, механизация

и автоматизация всех процессов и технологических операций. К тому же они не

были специалистами настолько, чтобы увидеть какие-то мелкие неполадки,

недоделки. Вот тут и я разделял восторги наших гостей. Восхищался я не

только тем, что увидел под крышей помещения, но и тем, что было вне его.

Рядом с основным, где производилось молоко, находилось помещение, где

происходил отел коров, то есть нечто вроде коровьего родильного дома. Тут же

неподалеку стоял дом с большими окнами – это для доярок. Там была и

библиотека, стоял телевизор в углу. За домом – бассейн, в котором доярки

могли выкупаться, как в речке. Более же всего меня восхитил и удивил душ для

скота. Не выдержал – поделился своими восторгами с Алексеем Иосифовичем

Шереметом. Тот, казалось, не разделял моего ликования. Всем своим видом

говорил: ничего особенного, ферма как ферма. Подобные теперь есть во всех

других районах, по всей республике и по всей стране.

Объяснения на ферме давал директор совхоза, главная усадьба которого

находилась в этом вот селе Чулук. Директор, видать, неплохо подготовился к

этой встрече. Говорил коротко и ясно, так что переводчику было легко

доводить сказанное до своих подопечных. Ни в словах, ни в интонации

директора не было и тени бахвальства. Напротив, даже об очевидных

достоинствах фермы он говорил в высшей степени сдержанно, как-то буднично.

Гостей более всего интересовало, какие меры принимаются в этом хозяйстве,

чтобы не загрязнять окружающую среду.

– Проблема века: что делать с навозом? – улыбнулся я.

– Напрасно смеетесь, академик, – тотчас же отреагировал Шеремет. – Да,

если хотите, проблема. И нелегкая! Для нас, во всяком случае. Вот

послушайте. На ферме этого совхоза содержатся две тысячи шестьсот дойных

коров. Село Чулук большое и богатое. До коллективизации в нем количественно

коров было даже больше, чем сейчас в совхозе. А проблемы навоза не

существовало. Почему? Навоз каждым двором вывозился на поля и огороды, да

еще и кизяки делали из него. Не было проблемы и с водопоем, потому что все

поили своих коров из своих же колодцев. А теперь, когда такая масса крупных

животных собрана вместе, под одну, можно сказать, крышу, обе эти проблемы

встали перед руководителями хозяйств с необычной остротой. Артезианские

колодцы не справляются с водопоем, быстро иссякают, на некоторые фермы воду

привозят в бочках издалека, из степных прудов. Это еще хорошо, если такие

пруды имеются. А если их нет?.. И это еще не все. Пруды нередко находятся в

той же самой долине, где и фермы, а это беда! Наши маленькие города,

расположенные по склонам этой долины, очистительные сооружения имеют, как

известно, лишь на бумаге, поневоле спускают все нечистоты в тот же пруд.

Туда же из ферм во время ливневых дождей устремляется из животноводческих

помещений навозная жижа, чрезвычайно ядовитая: от нее в реках и озерах, не

говоря уж о прудах, гибнет рыба. Вода задыхается, становится непригодной для

питья. Прибавьте к этому потоки с полей с растворенными в них всевозможными

гербицидами и минеральными удобрениями, и перед вами явится картина во всей

ее вопиющей неприглядности. Другого же пути в развитии животноводства пока

что не придумано. Без концентрации, специализации, кооперирования и

интеграции нам не обойтись. Масштабы работ, грандиозность наших планов

слишком велики для того, чтобы решать продовольственные дела по старинке.

Разумеется, всякая концентрация и специализация должны производиться с умом.

С умом – это значит не перемудрить, не перехитрить самих себя. Случается же

так: укроп сеем в Унгенах, а огурцы выращиваем и укладываем в бочки для

засола в Кагуле и Тирасполе. В итоге огурцы остаются без укропа, а укроп без

огурцов, потому что их разделяет расстояние в двести – двести пятьдесят

километров. Сколько же нужно времени, чтобы они встретились наконец? Разве

мало этих несчастных огурчиков гниет по дорогам?!

Я подал спасительную в таких случаях реплику:

– Когда пробиваешь новую, еще не хоженную дорогу, можно и сбиться с

пути, и ошибок наделать!..

– Оставьте, пожалуйста, диалектику. Нельзя же ссылаться на нее до

бесконечности!

Слушая Шеремета, я видел, что многое открывается для меня впервые.

Алексей Иосифович заметил это и потихоньку улыбался. Улучив момент, тихо

спросил (совершенно неожиданно!), что я думаю о теории Мальтуса: в последнее

время, мол, почему-то его не вспоминают, не предают анафеме, как прежде.

Отчего бы это?

Шеремет был таким же колким и слегка ядовитым, каким я знал его и

прежде. Взял меня под руку и заговорщически шепнул:

– Гости останутся на обед, а мы с тобой смоемся. Так, не прощаясь,

по-английски. Идет? Заглянем вместе на другие комплексы. Скажем, на

Банештской земле. Все равно после обеда гости направятся туда же.

Можно было бы сказать: сытый голодного не разумеет. Но я не был

голоден. Однако мне хотелось бы посидеть с французами за обеденным столом и

еще немного послушать директора совхоза. Тут, на ферме, я кое-что узнал. Но

именно лишь "кое-что", а мне бы хотелось узнать во всех подробностях, как

сейчас ведется крупное хозяйство. С другой стороны, нельзя было упустить

счастливой для меня возможности оказаться рядом с первым секретарем райкома,

да и вообще мог ли я отказаться от приглашения Алексея Иосифовича, с которым

в тайнике души связывал выход из нынешнего "тупикового" положения?!

После того как мы вновь оказались в собственной "шкуре", то есть сдали

совхозные доспехи и облачились в свои, Алексей Иосифович заглянул в

общежитие рабочих, быстренько осмотрел библиотеку, маленький зал, где играли

в шахматы и смотрели телевизор: не исключено, что гости поинтересуются и

отдыхом доярок и других животноводов. Да и самому ему хотелось убедиться,

что тут все в порядке.

Во дворе фермы, в тени деревьев, отдыхали шоферы легковых автомобилей.

Они уже успели попить воды из нового колодца Никэ, освежили холодной водой

лица и тихо переговаривались. Удивлялись тому, что строители не оставили

после себя горы развороченной земли и разного хлама, как бывает на других

площадках, где возводятся новые сооружения. Бурильщики сверлили свои

земляные норы, вставляли в них бетонные трубы – "голенища", как называл их

дедушка, накладывали сверху цементные круги – "нахлобучки", а рядом все

оставалось нетронутым. Деревья, кустарники, цветочные клумбы – ко всему

этому бурильщики не прикасались и пальцем! Извлеченная гидробуром земля

сразу же была увезена, вместо нее был теперь красный песок.

Мы в сопровождении Никэ тоже подошли к колодцу. Никэ явно ждал похвалы

от Шеремета. Но первый секретарь райкома партии отозвал моего брата в

сторону и тихо сказал:

– Смотрите, не забудьте про шоферов!

– Я уже накормил их, Алексей Иосифович!

– Хорошо, коли так. А то ребята целыми днями за баранкой! Мы

прогуливаемся, а они работают. "Вкалывают", как говорят они сами!..

– Не беспокойтесь, Алексей Иосифович! Накормили не только шоферов, но

и дирижеров! – бойко отрапортовал Никэ.

– Дирижеров? – изумился Шеремет. – Откуда они?

– Я имею в виду милиционеров, гаишников!

– Кто же их окрестил так?

– Да шоферы, кто же еще?!

И Никэ тут же объяснил, откуда взялось такое прозвище. Ведь

регулировщики уличного движения машин, то есть сотрудники ГАИ, стоя на

постах, то и дело машут своими жезлами точно так же, как это делают дирижеры

оркестров в опере или На эстраде. Милиционеры стоят при этом на своих

тумбах, дирижеры – на своих.

Шоферы посмеивались над объяснениями Никэ. Милиционеры мотоциклетного

эскорта стояли поодаль, не смешивались с водителями автомашин. Они и не

подозревали, что в их адрес отпускаются шуточки у колодца, что они

удостоились за свой артистизм носить почетное звание дирижера. Если б и

услышали, то вряд ли поняли бы, что это о них идет речь.

2

– Почему вы молчите, товарищ москвич? Скажите же что-нибудь... Не то

засну за рулем! – подтрунивал , надо мною Шеремет. – Может быть, вам

скотинку нашу жалко? И кормим не так, и ухаживаем не этак?.. Ну?

Я продолжал молчать. Всматривался в долину Чулука. Начиная от фермы,

вся она была засеяна многолетними травами для скота. Массивы люцерны

перемежались с полосами суданки. Затем навстречу машине катились волны

ячменя или овса, пряча под собой бледно-зеленые стебли гороха и вики. То и

дело встречались гвардейски стройные и высоченные колонны кукурузы,

показывая светлые пряди на заостренных кончиках наливающихся молоком

початков. Им не давали созреть. Кукурузу косили на силос в пору восковой

спелости. Эту работу выполняли специальные комбайны. Зеленая нежная люцерна

срезалась и забрасывалась в кузовы грузовиков косилкой, похожей на

африканского жирафа.

– Я ведь не случайно спросил о жалости к скотине, – продолжал между

тем Алексей Иосифович. – Как-то осчастливила нас своим посещением группа

иностранных журналистов, аккредитованных в Москве. Их мало интересовала

механизация и автоматизация на наших фермах. Они всячески выискивали, к чему

бы придраться. Донимали доярок одним и тем же докучливым и, если называть

вещи своими именами, глупым вопросом: "И вам не жалко животных? Прежде

коровушка в деревне была членом крестьянской семьи. Родившийся в зимнюю пору

теленок вносился в дом. Ему там расстилалась постель из свежей соломки.

Теленок всю зиму жил в избе, рос вместе с крестьянскими детьми. Детишки

дрались из-за места рядом с тем теленком или ягненком. А когда телка,

ягненка забивали либо продавали, для малышей это была подлинная трагедия.

Горе детей, казалось, было безутешным. Они наотрез отказывались есть мясо от

забитого теленка. У вас есть мудрая пословица: любовь и корм делают теленка

коровой. Ну, а сейчас как обстоят дела с этой поговоркой?"

Шеремет оторвал верхушку сигареты вместе с фильтром и выбросил через

полуоткрытое окно. На какое-то время задумался, словно подсчитывал, какая

она была по счету, эта последняя сигарета, не превысил ли он норму?

Закуривая, он обходился одной рукой, потому что другая лежала на руле.

Дорога была ровной и прямой. Приступая к очередной сигарете, он из

вежливости предлагал и мне закурить. При этом поглядывал на меня зорко и с

явным любопытством. Судя по всему, ждал, когда я заговорю. Но я не мог

оторвать глаз от всего, что попадалось на пути. Ведь мои познания сельской

жизни оставались как раз на уровне теленка и ягненка, которых зимою вносили

в избу. Я живо представлял себе коровьего отпрыска, уютно подремывающего в

углу на соломе, а по утрам облизывающего своим розовым язычком протянутую

ему дедушкой ложку Облизывал паршивец и засов, и дверные ручки. Я и теперь

отчетливо слышал во всех интонациях мамин голос, наставляющий нас: "Не

чешите ему лобик, бесенята!.. Чего доброго, научите пыряться!"

Алексей Иосифович сдувал пепел с сигареты и все время скашивал глаз на

меня. Я же ждал, когда он скажет еще что-то. Видел, что он собирается это

сделать. Так оно и было. Выбросив окурок, он спросил:

– Ну, что бы ты ответил этому "разбойнику" желтой прессы?

– Мне кажется, я оставил бы без ответа вопрос "разбойника"! – сказал я

совершенно искренне.

– Так собирался поступить и я, – улыбнулся Шеремет. – А вот работница

фермы не стала отмалчиваться. Она в свою очередь спросила настырного

иностранца: "Скажите, вы взяли бы меня в жены, если б увидели меня на ферме

всю в навозе?"

"Разбойник" вытаращил глаза; какая, мол, связь между тем и другим?

"Самая прямая, – ответила бойкая бабенка. – Прежде девчата наотрез

отказывались идти работать на ферму. Боялись, что парни не пригласят их и на

танцы в клуб, не говоря уже о том, что не возьмут в жены: кому ж захочется

обнимать девушку, от которой пахнет и навозом и парным молоком?! На старых

фермах не было ни душа, ни туалетного душистого мыла Да его и дома не было,

а чего уж там говорить о ферме! Запахи коровников – так когда-то назывались

эти фермы – казалось, проникали во все наши поры!"

– Ну, что скажешь, академик? Вот ведь, плутовка, как ловко обратила

поэзию в прозу. Ткнула носом зарубежного писаку прямехонько в самую суть

вопроса. И не лгала, не юлила, не уходила в сторону от острого разговора.

Хорошо, современно звучит слово "оператор,", пришедшее на смену всем этим

"скотникам", "телятницам", "свинаркам", "птичницам". Но одной нехитрой

заменой слов проблемы не решить. Нужно было понять главное. А главное

состояло в индустриализации животноводства, в машинах, которые бы избавили

человека от соприкосновения с навозом и от всего того, что делало работу на

фермах "непрестижной", – так, кажется, пишут в газетах некоторые журналисты?

Престижная – непрестижная! Откуда, из каких таких щелей повыныривали

подобные словечки?! Голь на выдумку хитра, а пишущий брат на новые

словечки!.. Ну да бог с ними, с журналистами!– Сложные механизмы, вся эта

механизация и автоматизация, пришедшие на фермы, произвели там подлинную

революцию. И не только в смысле экономическом – они потребовали

высококвалифицированных рабочих, то есть людей образованных. Вот это-то и

сделало работу на животноводческих фермах престижной – видишь, и я не

обошелся без того, чтобы не употребить этого "новейшего" слова!.. А

молодежь, как известно, любит иметь дело с техникой вообще, а со сложной – в

особенности. Она пришла к ним, что называется, на дом, в деревню, в село -

зачем же бежать в город, на завод, на фабрику. И не на одни фермы пришла, а

и на поля, на виноградники, в сады и огороды. Не будь сложнейшего

современного оборудования на животноводческих комплексах, многозначительные

вывески вроде "Фабрика мяса" или "Молочная фабрика" ничего, кроме кривой

улыбки, не вызывали бы у людей. Не увидели б на тех липовых фабриках парней

и девчат. Теперь не прочтешь в газете и фельетона, в котором рассказывалось

бы об агрономе, торгующем в городе газированной водой. Агроном находится

там, где ему и полагается находиться: на виноградниках, на полях и

совхозно-колхозных огородах и садах. Так-то вот, дорогой-москвич!..

Чувствовалось по всему, что Шеремет твердо и основательно стоял на

земле, а из-под моих ног она убегала. Нельзя сказать, что я ничего не слышал

об индустриализации сельскохозяйственного производства, обо всех этих

расчетах и хозрасчетах, о рентабельности и нерентабельности, о той же

механизации и автоматизации. Слышал от отца, от брата Никэ. Слышал обо всем

этом и от других. Порою мне казалось, что я нахожусь в каком-то огромном

актовом зале на лекции, которую читают, однако, на каком-то незнакомом мне

языке. Создавалось впечатление, что чуть ли не все мои односельчане побывали

на каких-то краткосрочных курсах бухгалтеров: все что-то считали,

пересчитывали, калькулировали, делали в уме сложные выкладки. Только и

слышалось: столько-то граммов и килограммов, столько-то кормовых единиц в

гранулах, столько-то в силосе и сенаже. Слышал и про то, что в других

районах появились какие-то "интенсивные сады", новые сорта томатов,

неизвестная прежде порода венгерских свиней. Слышал и о многом другом, о чем

не знал и не слышал раньше. Диалектика всюду диктовала свои законы. То, что

еще вчера было новым, сегодня безнадежно, или, как еще говорят сейчас,

морально устарело. Каждый район республики, исходя из своих климатических и

иных особенностей, в перспективном плане намечал что-то новое. Если удаление

сорняков из посевов пшеницы, ржи и кукурузы без применения ручного труда -

дело давно решенное, то теперь придумывалась технология обработки

свекловичных угодий тоже без изнурительного труда руками колхозных й

совхозных женщин. Руководители хозяйств нередко шли на риск,

экспериментируя. Не обходилось и без накладок, нередко очень серьезных. Одни

из них, скажем, увлекались иностранными сортами яблонь, якобы очень ранних,

точнее, раноплодоносящих: сегодня высаживай, а через три года снимай урожай.

Оказывалось, однако, что их попросту надули: деревья начинали плодоносить

лишь через семь лет, как самые заурядные прадедовские сорта. Мой Никэ,

обжегшись на такой сделке, вовсю поносил иностранцев за такое жульничество:

не могли же они, хваставшиеся своей аккуратностью, перепутать саженцы!

Было немало неурядиц и другого происхождения, о которых старая народная

пословица говорит так: хвост вытащишь – нос увяз; нос вытащишь – хвост увяз.

Вот сады. Их закладывали на гигантских площадях, подкармливали минеральными

удобрениями и боролись с вредителями с помощью разбрызгивателей и

распылителей, установленных под крыльями сельскохозяйственной авиации. А

растворы гербицидов вместе с вредными насекомыми убивали и пчел, прилетающих

в великом множестве в цветущие сады за своим взятком. Неутомимая работяга,

пчела в этих случаях не могла не только взять нектар, но и перенести в своих

лапках пыльцу с цветка на цветок, то есть сделать попутно еще одно в высшей

степени творческое и полезное дело – совершить опыление. Попробуй разберись:

где тут хвост, где тут нос! И что в таком разе нужно делать?

Ученые заговорили о биологическом способе борьбы с вредными насекомыми.

Известно, что каждая "букашка" имеет своего собственного, персонального, так

сказать, врага-душителя. Вот эти-то враги, используй их с умом, могли бы

стать верными друзьями человека, избавили б его от необходимости применения

всяческих химических соединений для спасения урожая.

На каждом шагу меня встречали сюрпризы. Алексей Иосифович по дороге

вдруг спросил

– А Шлейзера ты еще помнишь?

– Что-то не припоминаю.

– Как?" Неужели не помнишь?!