Текст книги "Подгоряне"

Автор книги: Ион Чобану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

– Да кто он, этот ваш Шлейзер? – Я насторожился: не приготовил ли

Шеремет для меня еще какой-то сюрприз? Скорее всего, так оно и есть. От меня

в таком случае требуется одно: набраться терпения и ждать, когда первый

секретарь райкома сам откроет его. Но не бомба ли это замедленного действия?

Я хорошо знал повадки Алексея Иосифовича: поставив передо мною, к примеру,

какой-нибудь неожиданный вопрос, он будет долго молчать, поджаривать меня

потихоньку на сковородке этого молчания.

Шеремету нравилось разыгрывать меня. Иногда это походило на игру кошки

с мышкой: для первой – веселую, а для последней – не очень...

– А разве не ты принимал Шлейзера в комсомол?

– Не помню Может быть, и я.

– Сейчас ты его увидишь и, надеюсь, вспомнишь.-

На этот раз Шеремет ошибся. Директор комплекса по своему возрасту,

довольно уже солидному, не мог быть тем, кого я когда-то принимал в

комсомол. Родом, правда, из Теленешт. Но он окончил институт, по окончании

работал в каких-то других местах и вернулся в родные края, когда меня там

уже не было.

Хозяин "Фабрики мяса", видать, привык к частым гостям. Знакомство наше

состоялось так просто и естественно, что мне сделалось сразу же легко и

свободно рядом с ним. Он обращался ко мне, как к старому приятелю.

– Ну как, приготовился к встрече французов? Не заставишь меня краснеть

перед ними? – обратился Шеремет к директору с притворной тревогой.

– Готов, Алексей Иосифович! Всегда готов, как юный пионер! – ответил

Шлейзер тем же дурашливым тоном.

Его комплекс был возведен на вершине холма, рядом с асфальтированным

шоссе Отсюда как на ладони был виден бывший районный центр – город

Теленешты. Я проезжал по этой дороге, ведущей в долину Реута, сотни раз.

Тогда это был обыкновенный проселок. Вспомнил, что именно где-то тут, на

этой вот дороге, повстречал впервые живого волка, которого принял за

бродячую собаку. На возвышении, что на горизонте, некогда были овечьи загоны

села Вадулеки. Может быть, серый и подбирался к ним, чтобы утащить хотя бы

одного барашка. Я как раз и ехал из этих Вадулек, где помогал местным

товарищам создавать колхоз. Лошади, которые впряжены были в мои сани,

оказались опытнее и грамотнее меня: почуяв волка еще до того, как увидели

его, они насторожили уши и громко фыркнули, а увидав, готовы были и вовсе

остановиться. Только тогда и я сообразил, что это была за "собака".-

Теперь я всматривался в ту самую гору. Мимо проносились по блестящему

асфальту машины. По такой дороге мне было бы легко и не боязно шагать в

любое время суток: днем, вечером, ранним утром и поздней ночью. Это была моя

дорога! По ней я уезжал из родимых краев в эвакуацию во время последней

войны, по ней же и вернулся на родину, смешавшись с солдатами наступающей

Красной Армии. Я вернулся, имея в кармане соответствующий документ и

поручение организовать в селе школу. Учительские курсы закончил в Алчедаре и

возвращался в должности директора еще не существующей школы. В своем

гражданском одеянии я был вроде белой вороны среди тысяч солдат и офицеров,

облаченных в защитного цвета гимнастерки, мундиры и брюки: тогда готовилась

знаменитая Ясско-Кишиневская операция. То был 1944 год. Что сохранила память

о тех далеких днях? Свежепросмоленные лодки во дворе райисполкома. Лодки,

которые еще ни минуты не плавали по воде. Они не потребовались, так как

советские бойцы обошлись своими переправочными средствами при форсировании

Днестра, а затем и Прута. А теперь тут, где некогда могло укрыться волчье

логово, появилась красавица ферма – длинные и прямые, как школьная линейка,

бетонные помещения с множеством малюсеньких окон. Глядя на них, и не подумал

бы прежде, что под их крышей разместились свинарники. Войдя вовнутрь,

удивился еще больше, поскольку впервые в своей жизни видел там свиней без

специфического, казалось, неистребимого запаха. Свинья не пахла свиньей -

где же это видано и где же это слыхано?! Обычно помещение такого содержания

давало о себе знать за версту и более того. Помнится, как пассажиры автобуса

при свидании со свиноводческими фермами поспешно зажимали носы. Некоторые,

особо щепетильные относительно всяческих ароматов, делали это загодя, за

километр до свинарника, мимо которого проходила дорога.

Выйдя из хрюшкиных хором, я стоял теперь на территории фермы, в десяти

шагах от раскрытых ворот одного из корпусов. Еще раз оглядел хорошенько и

сами помещения, и водонапорную башню, и кормовые, запарочные цеха, куда то и

дело подкатывали грузовики и автокары с различными кормами для свиней. К

директору комплекса все время подходили с рапортами и за советом юноши и

девушки в белых накрахмаленных халатах. Не знай я о том, что нахожусь в

свиноводческом комплексе, мог бы подумать, что это какое-то учебное

заведение, близкое к медицинскому, с его лабораториями, с лаборантками в

белых до синевы халатах. Всякое производство имеет свои, только ему

свойственные запахи. Еще до того как войдешь на больничный двор, ты уже

слышишь запах медикаментов. На винно-коньячном предприятии царствует

терпко-кисловатый аромат от этих напитков. Даже чистота, равная аптекарской,

и та не могла бы удалить эти запахи. А вот на свинячьем комплексе

невозможное стало возможным. Готов побожиться, что не слышал ни запаха

свиней, ни даже их хрюканья, ни их яростного визга из-за корма. Людей на

комплексе было поразительно мало. Всего несколько специалистов в халатах.

Один лишь директор вышел к нам навстречу в обыкновенном сером костюме и при

аккуратно повязанном галстуке на белоснежной рубашке, что выдавало в нем

интеллигента. Немного позже я поделился с ним своими впечатлениями. Спросил,

между прочим, куда они со своими сотрудниками упрятали свинячий запах.

Директор улыбнулся:

– Такой же вопрос задавал мне и мистер Хаммер. Американскому

бизнесмену понравился наш комбинат по производству свинины...

– Видишь, Фрунзэ, как далеко мы шагнули. Уже американского миллионера

похлопываем по плечу! – ухмыльнулся Шеремет.

Директор уловил иронию в тоне, каким были произнесены эти слова, и

сейчас же снизил собственный голос до будничного. Увидев кавалькаду машин с

гостями, вышел к ним навстречу. Указал шоферам и мотоциклистам, где

расположить машины, а самих гостей повел в гардеробную, где они быстро

накинули на себя халаты и сделались похожими на врачей, собравшихся на

предоперационную летучку. Такими и привел их директор в большой зал

административного помещения. В глубине сцены, на задней стене, белел широкий

"экран", в других углах виднелись телевизоры. Гости расселись по креслам. Им

для начала решили показать документальную ленту о комплексе, который им

предстояло осмотреть. Алексей Иосифович счел необходимым сделать небольшое

вступление.

– Комплекс по откорму свиней – это промышленное предприятие с

совершенно закрытым циклом, – начал он. – В республике наш район в этом деле

занимает более чем скромное место. В некоторых комплексах откармливается

одновременно по пятьдесят и даже по сто тысяч голов. В этом, куда вы

приехали, лишь одиннадцать тысяч. Всего-навсего. Ну, а теперь посмотрите наш

фильм.

Шеремет продолжал говорить и тогда, когда на экране появились первые

кадры, выступая уже в качестве комментатора. Сперва гости увидели помещения

с внешней стороны, затем изнутри. Потом камера выхватила из клубов пара

огромные чаны кормоцеха. Отсюда выползала и тянулась через весь длинный

свинарник лента раздаточного транспортера. Видно было, как жадно

набрасываются на свежий корм животные. Были там и свиноматки, и крохотные

поросята, и такие, которые уже достаточно подросли. Все они были разведены

по своим ячейкам, как в фантастическом огромном улье. Людей внутри помещения

не было – лишь эта ползущая лента с кормами да свиные морды, уткнувшиеся в

кормушки. Особенно трогательны были маленькие поросята, копошащиеся в чистой

золотистой соломе. Новорожденные пока что оставались с матерями – эти рядком

присосались к брюху своей мамаши, которая от избытка материнской нежности

тихо и ласково похрюкивала. Насосавшись, малыши отправлялись через особые

отверстия в свои "детские садики", в свои, стало быть, ячейки. Там они

отдыхали, сладко прижмурившись и посапывая "пятачками". В последнем

отделении или, лучше сказать, цеху, состоявшем из трех ярусов, находились

животные, достигшие кондиционного веса – это уже готовая продукция. Свиней

весом в восемьдесят – сто килограммов отправляли на мясокомбинат.

Операция за операцией проходила перед зрителями. Самые трудные работы,

которые когда-то выполнялись руками свинарок, теперь были заменены

манипуляторами, действующими по велению нажатой где-то кнопки. Оператор в

пункте управления на специальной платформе видел все, что делалось во всех

цехах в любое время суток. Обслуживался комплекс тринадцатью специалистами.

Работали они посменно, по восемь часов, как на любом заводе. Все, без

исключения, имели высшее и среднее специальное образование.

– Директор комплекса – кандидат наук. О теме его диссертации он

расскажет сам, – закончил Шеремет.

В зале зажегся свет, и директор извлек из шкафа какие-то флакончики и

пробирки. Не спеша расставил их на столе. И только после этого приступил к

рассказу. В своей диссертации он и доказал, что свиноферма, или комплекс по

откорму свиней, должна располагать полным циклом. Иными словами, ему нужны

свои свиноматки самых лучших пород и свои, не завезенные с других ферм,

поросята от своих же, собственных, так сказать, маток. Поросята растут на

глазах специалистов, которые хорошо знают, какой корм наиболее полезен

именно для этой, а не другой какой-нибудь породы свиней, какой именно уход

нужен за ней. У каждой породы свой нрав, свой характер. И его надо знать,

как знает рабочий на заводе свойство, характер, если хотите, материала, из

которого он, рабочий, изготовляет деталь. Вот так!

– Наше предприятие, – продолжал директор, – не похоже на другие. Мы

производим свинину в замкнутом цикле. Начинаем от свиноматки, от рождения

поросенка, и заканчиваем, когда этот поросенок достигает нужного нам веса.

Заранее, кстати, тщательно, научно запланированного, рассчитанного Вот

так!.. И еще, нас часто спрашивают: куда вы деваете навоз, а вместе с ним и

запахи? Секрет вот в этих колбах и пробирках. Полная утилизация навоза – так

это называется. В стеклянных посудинах этих разлита питательная среда. Она,

как и вот эти брикетики и гранулы, получена – из чего бы вы думали?.. Да,

да, из него, из навоза! Цикл завершен! У нас даже нет цементных ям, куда бы

сбрасывали навоз и стекала моча, – все это непрерывно направляется в

соответствующие перерабатывающие цеха. Ни воздух, ни реки, ни озера и пруды

мы не отравляем. Так-то вот, господа!..

Не знаю, что думали, слушая директора, французы с их воспитанным на

тонких духах нюхом, я же сидел с широко раскрытым от крайнего удивления

ртом. До этого мне казалось, что я все знал из того, как ухаживать за

животными, как их кормить. Самому приходилось чистить хлев, пасти свою

корову, смазывать вымя буренки ее же свежим, теплым еще "блином", чтобы не

лез под коровье брюхо теленок и не выдаивал молоко. Время, которое я раньше

тратил на то, чтобы прогонять теленка, теперь я мог использовать для игры с

товарищами, такими же пастушонками. Вымя же потом тщательно обмывалось

мамой, и молоко было чистым. А что же получается тут, на этом странном

комплексе? Выходит так, что свинья поедает свое же, простите, дерьмо и

наращивает мясо, а мы, люди, должны таким мясом харчиться?.. Когда подумал

об этом, меня аж передернуло: фу! Черт бы их– всех побрал с их закрытым

циклом! Лучше бы мне не знать, откуда берут свинину для своих шашлыков все

эти лесные ресторанчики и эти мельничные убежища гайдуков.

3

К вящей моей радости, Шеремет не остался, чтобы вместе с французскими

гурманами отведать мясца, произведенного в "закрытом цикле" сказочного

комплекса. Но секретарь в отличие от меня был в прекрасном расположении

духа. Чтобы выведать мое отношение к увиденному и услышанному, спросил:

– Ну как, академик?.. Что скажешь? Видал где-нибудь еще такое?

– Честно?

– Ну разумеется.

– Если, Алексей Иосифович, вы свозите меня еще на один такой комплекс,

я завтра же переметнусь в магометанскую веру!

– Ну, это ты зря, голубчик! Это у тебя, похоже, от матери. Екатерина

Федоровна утверждает, что не то плохо, что входит в человека, а то, что из

него выходит!..

У Шеремета была отличная память. Но он и ей, как известно, не доверял,

следуя ленинскому завету – самый плохой карандаш лучше самой хорошей памяти.

Алексей Иосифович всегда имел при себе записную книжку. Со временем у него

накопилось их множество. В одной из них можно было бы отыскать л приведенные

Шереметом сейчас слова моей матери. Однако, говоря гак, моя мать имела в

виду совершенно иное – адресовала свои слова разным богохульникам и

матерщинникам, извергающим сквернословия.

Директор пригласил было своих гостей отправиться внутрь комплекса, но

те вежливо отказались: видно, им не улыбалась перспектива еще одного

стриптиза, то есть раздевания и одевания. Быстренько распрощавшись с

хозяином невиданного предприятия, они устремились к машинам. У ворот

задержались, чтобы поблагодарить Алексея Иосифовича за объяснения. От

предложенной свиной отбивной тоже отказались, причем еще вежливее. А вот

кружечку вина с удовольствием опрокинули в себя "на посошок"... Им, судя по

всему, понравился обычай, взятый на вооружение в самые последние годы:

выпивать этот самый "посошок" у радиатора или багажника машины. В некоторых

местах так и говорили: "Выпьем у радиатора!" Это и была казачья стременная,

переделанная на современный, машинный, лад.

Если в гостиничных номерах, сидя у телевизоров, французы предпочитали

красные и черные вина, то тут, у радиатора, с превеликим удовольствием

вливали в себя белое, холодное, как лед, вино. Оно было как нельзя кстати в

жаркий июньский полдень. А жара была страшнейшая. От нее страдали все, но в

особенности переводчица-москвичка. Улучив паузу, когда не надо было

переводить, она убегала в тень, под какое-нибудь дерево или под стену

здания, где и обмахивалась, словно веером, сложенной вчетверо газетой. Пот

покрывал все ее раскрасневшееся лицо, и особенно заметны были бисеринки пота

на ее верхней губке, покрытой нежным пушком. Молодая женщина наслаждалась,

получив маленькую эту передышку.

Всему, однако, приходит конец. Гости отправлялись дальше по своему

маршруту. И поскольку комплекс находился на границе с другим районом, нам не

было необходимости провожать их куда-то еще. Передали другим хозяевам прямо

на месте, из рук в руки. Как всегда бывает в таких случаях, гости

опаздывали: в этот час они должны были бы находиться уже в промышленном саду

на берегу Днестра, там их ждали. Представители соседнего района тревожно

переглядывались, делали какие-то знаки переводчице, сопровождающему.

Завершив церемонию "посошка у радиатора", проводив глазами гостей,

помахав им на прощание, Алексей Иосифович основательно уселся за руль своего

автомобиля. С видимым облегчением радостно возгласил:

– Ну, Саврасушка, трогай!.. Слава богу, уехали! Истинно сказано: не

бойся гостя сидячего, а бойся гостя стоячего!.. Нас с тобою, Тоадер, ждет

уха у генерала!..

Самый цивильный человек на свете, Шеремет наконец-то подружился с

генералом, с настоящим, а не свадебно-чеховским! Его острый гастрит, который

все время находился на грани перехода в язву (а может быть, уже и перешел в

нее), часто заставлял корчиться от боли, лишь несколько глотков– чистого

спирта малость приглушали эту боль. Генерал, с которым сошелся секретарь

райкома, страдал тем же недугом, и общая беда переносилась немного полегче,

как бы поделенная пополам. Отставной генерал облюбовал себе местечко возле

пруда, который одним своим берегом вдавался в чащу леса, а сам пруд чуть ли

не весь тонул в зарослях камыша и осоки. Таких прудов и озер было много в

Шереметовом царстве-государстве, так же как и в царстве Берендеевом.

Каларашский район холмистый, с резкими перепадами, балками и оврагами, так

что воде было где задержаться и выбор у генерала был большой. Из всех прудов

он отдал предпочтение этому. Помимо воды тут к твоим услугам и лес с его

свежестью, запахами листвы и сушняком для разведения костра и варки ухи.

Алексей Иосифович подробно рассказал мне, откуда пришла к нему эта

дружеская связь с генералом.

Все началось с пионеров и комсомольцев, совершавших поход по следам

героев и боевому пути 95-й Молдавской стрелковой дивизии. Когда у красных

следопытов собралось достаточно материала, в городе был воздвигнут монумент

в честь павших и живых солдат и офицеров этой дивизии. На его открытие были

приглашены ныне здравствующие ее ветераны. Приехавший на

пионерско-комсомольскую "зарницу" будущий приятель Шеремета заявил после

торжеств, что хотел бы на недельку остаться в местах, через которые когда-то

прошел со своим соединением. Хорошо бы, добавил он, прахчнться возле

какого-нибудь водоемчика да порыбачить. Желание боевого военачальника было,

конечно же, с радостью удовлетворено: не нанесет он большого урона рыбному

хозяйству республики своей удочкой, и отдых его в здешних краях более чем

заслуженный. Словом, генерал остался. Облюбовал местечко. Вернулся в

Кишинев. Приехал оттуда уже на своей машине. Поставил брезентовую палатку

под кроной самого большого дуба. Проходит одна неделя, другая, третья, а

палатка стоит себе на одном месте и стоит. Генеральская "Волга" лишь изредка

появлялась у хлебного магазина. Постоит там немного, "заправится" батонами и

"кирпичами" и возвращается к палатке. Алексея Иосифовича это заинтриговало:

уж не обнаружил ли генерал место, неизвестное местным любителям рыбной

ловли? Долго не раздумывая, отправился к генералу с визитом. Застал некогда

грозного вояку за потрошением карасей. Их у него было штук пять-шесть, общим

весом не более полукилограмма. Тут же были приготовлены две луковицы,

несколько морковок, две-три картофелины. Только и всего! Ни красных

помидоров, ни горького перца, ни чесночного настоя – ничего этого не было.

Не было даже соли. И тут выяснилось, что генерал не отдыхал, а лечился.

Организовал себе санаторий на берегу лесного пруда. Начисто отказался от

минеральных вод Железноводска и Моршина. Пользовал себя теплой ушицей. Ухой

без соли, без помидоров, без стручкового перца и чеснока. Уверял при этом,

что рыбий желатин смазывает пораженную язвой слизистую оболочку желудка и

ему, генералу, становится хорошо. К лекарству этому надобно прибавить

тишину, безлюдье, чистый воздух, настоянный на лесных запахах, целебных

самих по себе. Правда, случалось, что старик тосковал в одиночестве. Жена,

сыновья, внуки и внучки остались в Кишиневе. Лишь изредка кто-нибудь из них

наведывался к нему. Что касается досуга, то его у генерала было хоть

отбавляй. У нового товарища, то есть Шеремета, со временем было похуже Как

ни отчитывал, как ни бранил его генерал за нарушение "ушиного режима",

секретарь райкома приезжал к его палатке нерегулярно. Благотворному действию

ухи мешало пристрастие генеральского друга к курению. Поругивал Алексея

Иосифовича за это пристрастие и генерал, и врачи во всех санаториях, в каких

он только побывал. Шеремет выслушивал их, соглашался, что поступает

относительно своего здоровья дурно, отрывал половину сигаретной начинки,

чтобы вдыхать в себя поменьше никотина, носил в кармане мятные конфеты,

надеясь, что они заменят ему курево. Но совсем отказаться от сигарет не мог.

Не мог регулярно наведываться и в генеральский "санаторий". Приезжал туда

лишь в редкие дни, когда его не вызывали в Кишинев на совещания, заседания,

активы и пленумы, коими так богата жизнь руководящих работников. В отличие

от хозяина палатки Шеремет хлебал и уху, и поедал вареных карасей. Ветеран

соблюдал строжайшую диету: ел только юшку с размоченными в ней сухариками,

размоченными настолько, что уха превращалась в рыбную кашицу, которая была

бы впору беззубым сосункам.

В этот наш приезд к генералу, на мое счастье, уха была настоящая. И

приготовил ее не сам генерал, а еще один его друг, которого мы с Шереметом

увидели возле палатки. Это местный лесник мош Остап Пинтяк пришел поразвлечь

малость старого, одинокого человека. Узнав, что генерал ждет секретаря

райкома, Пинтяк отбросил в сторону ружье, кожаный ягдташ, охотничий рог и

принялся готовить уху. Начал с того, что растер в металлической посудине

очищенные дольки чеснока; затем испек на углях несколько стручков горького

перца, освободил и их от шкурки, потом смешал с чесночной массой. Соль

лесник всегда имел при себе, носил ее в спичечном коробке. Не покидала его

никогда и сумка с монополькой, с водкой, значит. Словом, врасплох этого

человека не застанешь!

Увидя нас, мош Остап несказанно обрадовался. Со мною ведь встретился

после долгих лет разлуки, да и Шеремета видел далеко не каждый день. К тому

же лесник и себя считал здесь за хозяина: лесные угодья доверены ему, а не

кому-нибудь еще, тут он царь и бог.

Наблюдая за хлопотами мош Остапа, генерал кряхтел, бормотал невнятно,

был явно недоволен действиями "лесного разбойника", как мысленно называл

Пинтяка. Лесник либо не замечал этого кряхтения и бормотания, либо не

обращал на них внимания – он продолжал священнодействовать над ухой. В

большом котелке отварил с десяток мелких пескарей, процедил "ижицу", бросил

в нее несколько помидоров, три толстенных перца, три луковицы толщиною

каждая с добрый кулак; только после этого добавил в котел сперва рыбок

среднего размера, а под конец самую крупную. Если уж уха, так пусть она

будет ухой! Не канителиться же с парой ледащих рыбешек, как этот генерал!

Без соли, без перца, без чеснока и помидоров – так это ж злая пародия на

уху! Так она может утратить не то что заслуженную славу, но даже право

называться ухой!

– Бросит в котел пару карасей-дистрофиков, а потом восторгается: "Ах,

какую ушицу сварганил!" Ну что ты с ним будешь делать! Разве такой должна

быть генеральская-то уха?! – возмущался лесник, подмигивая нам. – А еще

казак!

Для мош Остапа Пинтяка все офицеры и генералы, русские, молдаване,

татары, узбеки, даже турки, были либо москалями, либо казаками. Слова эти у

мош Остапа заменяли и национальность, и профессию, и образование человека.

Генерал, поселившийся в его лесных угодьях, был русский. Говорил

по-молдавски плохо, хотя и приезжал сюда каждое лето. И когда у него

прорывалось словечко вроде "сварганил", мош Остап выходил из себя. Он

участвовал в первой мировой войне, во второй хоть и не участвовал, но весть

о падении Берлина и о знамени, водруженном над рейхстагом, первым принес он

в Кукоару, во все подгорянские селения. По всем деревням и селам женщины

обнимали и целовали доброго вестника. То же самое делали старики, старухи и

дети. Последние подбегали к нему со всех дворов и цеплялись за его штаны,

рубаху, подобно репейникам. А он шел улицей и вовсю трубил в свой охотничий

рог. Трубил одержимо, трубил непрерывно, и торжественно-трубный глас

разносился далеко окрест. В короткие перерывы возглашал во всю такую же

трубную свою глотку: "Война кончилась, добрые люди! По-бе-да-а-а!!!" Во

многих церквах в ответ ему начинали звонить колокола, и звон их согласно

сливался с голосом охотничьей трубы мош Остапа.

А вот сейчас тот же Остап пошумливает на генерала, убеждая его, что

слово "сварганил" не русское, так русские не говорят; уж он-то, Пинтяк,

хорошо знает, что таких уродливых словечек в русском языке нету. Не зря же

служил в русской армии в первую мировую, даже речь держал на солдатском

митинге в Екатеринославе, разъясняя политику большевиков. Правда, вскоре

после своей пламенной речи, произнесенной, разумеется, по-русски, Пинтяк

потихоньку подался домой, но так поступали и другие "защитники веры, царя и

отечества": всем им захотелось поскорее повидаться с женой и детьми. Весть о

совершившейся Октябрьской революции настигла Остапа Пинтяка уже у родимого

порога."

Мош Остап был старше Шереметова дружка-генерала. И по годам, и по

виду – старше. И голова побелее генеральской, а вот торчавшие во все стороны

усы оставались почти черными и поскольку топорщились, то и придавали своему

владельцу вид некоторой заносчивости. Но и они вдруг уныло повисли, когда ни

генерал, ни Шеремет не захотели даже попробовать его ухн. Нарочно отошли в

сторонку и похлебывали "пустую" генералову юшку с размоченными в ней

сухарями. Оскорбленный в самых лучших своих побуждениях, мош Остап, кажется,

с большей яростью принялся за свою уху. Окуная рыбину в соус из чеснока,

перца и еще каких-то немыслимых приправ, он брал ее губами и, точно играя на

губной гармошке, проводил от одного угла рта к другому. В результате этой

мгновенной операции мясо поглощалось, а рыбий скелет выбрасывался на землю.

Перед тем как опрокинуть в себя чарочку, лесник тщательно прибирал и

усы, и рот, будто собирался осенить себя крестным знамением.

Священнодействовал не только в приготовлении, ухи, но и в ее поедании и

запивании. Правду сказать, я мало в чем уступал в этом деле мош Остапу, а

потому и оказался для него самым подходящим компаньоном.

Алексей Иосифович видел, как здорово у нас получается, и вздыхал. От

великой досады поворачивался то спиной к нам, то боком к генералу. Наконец

душа не выдержала, и Шеремет протянул руку к здоровенному сазану на тарелке

мош Остапа.

– Чуть присоленная, рыба имеет совершенно иной вкус, – заметил Алексей

Иосифович.

– Нет, товарищ партейный секретарь! Настоящую-то, истинно генеральскую

уху вы еще не едали. Вот если б я, окромя рыбы, положил в котел две-три

курицы вместе с потрошками, тогда получилась бы та самая... Такую я делаю с

инженером из совхоза, когда он собирает все машины на техосмотр. Пока

милиционеры-гаишники колдуют у сорока грузовиков, в больших казанах

отваривается куриный бульон. Потом кидаю в него рыбу всяких пород и

размеров. Рыба варится в курином бульоне, а на углях поджаривается перец, в

маленькой ступке я толку чеснок. В других больших чугунах готовится

мамалыга. И когда у меня все готово, заканчивают свою работу и гаишники. И

техосмотр превращается в юбилей. Он отмечается каждый год. И каждый год я

готовлю чудо-уху; начиняю фаршем из печени, селезенки, из бараньего гуська

то есть, четы-рех-пятикилограммового ягненка. В фарш, понятное дело, всегда

добавляю мелко изрубленные вареные яйца, смешанные с зеленым лучком, ну и,

конечное дело, немножечко перца... Ягнячью тушку, всю, как она есть,

заворачиваю в тесто. Потомится в печке сколько положено – вынимаю. Дух

разносится вокруг такой, что тут самый жадный до работы человек бросил бы

все и побежал сломя голову к моему чудо-барашку!.. Почему-то именно к этой

минуте заканчивался, говорю, и техосмотр. Можете представить, с каким

аппетитом поедали всю мою стряпню работники ГАИ?!

– Перестань, мош Остап!.. С ума можно сойти от твоего рассказа! -

умолял, смеясь, Шеремет. – Не видишь разве, что у генерала слюнки потекли?

Он вон подскочил и побежал в лес – подальше от греха...

Первые минуты повествования мош Остапа генерал еще терпел. Помогал

своему терпению тем, что выходил на берег будто бы проверить удочки,

приносил из лесу несколько подобранных им сухих хворостинок. Но когда

рассказчик дошел до фаршированного барашка, завернутого в лист из теста,

суровое лицо старого воина исказилось до неузнаваемости и генерал подался в

глубь леса. Там собирал хворост и ругался, как настоящий сапожник.

– Вы уж меня извините, Алексей Иосифович, – оправдывался лесник, – мне

хотелось, чтобы и вы знали, как варится настоящая уха!.. Как мы с нашим

инженером проводим техосмотр!..

Сказав это, мош Остап по-гайдуцки свистнул. На этот свист ответило

конское ржание из глубины леса. Через какую-нибудь минуту и сам конь встал

перед хозяином, как "лист перед травой". То был красивый рысак, упитанный, с

лоснящейся шерстью. Он играл раздвоенной, упругой грудью, как юная дева,

ищущая любви. Приблизясь, красавец нетерпеливо бил копытом, вытаптывал под

собой травку.

– Ну, ну, успокойся! – поласкал своего четвероногого друга и голосом и

глазами лесник. Затем надел уздечку, оседлал. Ягдташ и охотничий рог

приторочил к седлу.

– Вы уж не гневайтесь на меня, ежели сказал что-то лишнее! – продолжал

оправдываться мош Остап. – В лесу-то мне не с кем разговаривать... Разве что

вот с ним... с конем. Он хоть и понимает все, но разговаривать по-людски не

умеет... Так что извините меня!

Мош Остап распрощался с нами и уехал. Приспела пора и нам расстаться с

генералом: Алексею Иосифовичу было нужно заглянуть на строительную площадку

и посмотреть, как возводится новый винзавод в соседнем селе Виноград в

совхозах уже розовел, а стройка продвигалась медленно. Шеремет предложил

сначала подбросить меня до Кукоары, но я отказался. Отказался не из

вежливости: мне хотелось подольше побыть в родном лесу, в котором не бывал

много-много лет, пройтись по лесной тропинке, послушать шепот листьев, пение

невидимых пичужек, просто подышать воздухом, настоянным на множестве лесных

ароматов. Мог ли я отказаться от всего этого?!

– Когда станет невмоготу ждать, когда станет невтерпеж от вынужденного

отдыха, уходи в эти края, поближе к палатке моего генерала! – говорил

Шеремет на прощание. – Он тоже умирает со скуки. Удочки его не умеют

говорить, так же как и конь мош Остапа. А рыба тем паче. Молчит как рыба...

Учись человеколюбию у лесника. Он не только развлекает генерала своими

побасенками, но иногда остается спать вместе с ним в его палатке.

К приглашению Алексея Иосифовича присоединился и сам хозяин маленького

этого лагеря. Генерал подвел меня к своей машине и показал целую библиотеку

книг. Я пообещал наведываться. Признаться же в том, что к рыбной ловле

совершенно равнодушен, не решился...

Был у меня еще один серьезный должок перед родными краями. Имея бездну

свободного времени, я не посетил до сих пор памятника партизанам, славным

этим лесным мстителям. А дома у нас много говорилось о нем. Поставленный в

глубине дубравы, молчаливый обелиск многое мог сказать живому человеческому

сердцу.

4

Алексей Иосифович Шеремет очень гордился такими памятниками.

Рассказывал мне, с каким трудом добывался для них материал, особенно

алюминий. "Разжился" им на одном авиационном заводе. Доброхотливый и

понимающий, для какого святого дела испрашивается у него металл, директор

предприятия поделился частью металла, забракованного для производства машин.

Но и такой алюминий выхлопотать было нелегко: по всей огромной стране