Текст книги "Подгоряне"

Автор книги: Ион Чобану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

возводились обелиски – памятники павшим героям, и везде строители не могли

обойтись без этого белого металла.

Не хватало алюминия и для иных нужд. Архитектурные украшения новых

зданий, например, и не мыслились без него, но из-за алюминиевого кризиса

многим приходилось искать заменители, и замысел инженеров-строителей не мог

воплотиться в жизнь полною мерой.

Шеремет же достал-таки алюминий для памятников в его районе. Ну, а как

достал, лучше и не спрашивать!" Когда люди захотят помочь друг другу, они

найдут, как это сделать. Не было, скажем, бетонных столбов для

виноградников, но с одной московской фабрики привезли прямые как стрела

слеги, сделанные из вьетнамского бамбука. Позже та же фабрика освоила

производство цементных столбов (привозить бамбук за тысячи верст все-таки

накладно!). Но случилось это не скоро. Долгое время цемент был чрезвычайно

дефицитным материалом, так что легче было раздобыть бамбук во Вьетнаме, чем

цемент в молдавском местечке Рыбница, – и так было.

Я шел через лес узкою стежкой, прозванной "тропинкой Виторы".

Останавливался у какого-нибудь колодца, с бадьей с надписью: "Партизанский

колодец". Да, родные уголки входили в легенды: партизанский колодец,

партизанская поляна, партизанский овраг, партизанская роща... Посреди леса в

самое синее небо вонзилась стрела белого обелиска. Косые лучи заходящего

солнца падали на него и, отражаясь, рассыпались по поляне. Металлические

плиты переливались, как рыбья чешуя. У подножья памятника цветы, цветы,

цветы. Надпись на мемориальной доске указывала на то, что в этом как раз

месте, на этой поляне, партизаны вели жестокий бой с оккупантами. Не тут ли

где-нибудь оборвалась жизнь Митри Негарэ, о котором отец Георге Негарэ знает

лишь то, что сын его пропал без вести? А мои двоюродные братья, сыновья трех

маминых сестер, сложили свои головы – один на Одере, другой в Прибалтике, а

Андрей, сын тетки Анисьи, погиб под Кенигсбергом. Он был у нее единственным

сыном на целую ораву дочерей. Изба теъ-ки Анисьи напоминала женский

монастырь. Обабился как-то и Андрей. Прял на веретене, вязал носки и чулки

не хуже своих сестер, и неудивительно: с детства он видел лишь то, что

делают женщины, и перенимал их ремесло. И дружбу маленький Андрей вел

большей частью со своими ровесницами, а не ровесниками. Поэтому, ставши

взрослым парнем, он легко и просто сходился с девушками, нравился им за

такую смелость. Признаться, я сильно завидовал двоюродному брату, видя, как

увиваются возле него кукоаровские красотки.

У меня не было сестер. Не мог подружиться и со сверстницами на улице.

Нечаянно коснувшись их платья, я краснел и чувствовал, что у меня горят

ладони. Стыдился даже девичьей тени, упавшей на меня. Брат Андрей в отличие

от меня мог бы вполне быть назван бабьим угодником, он не постеснялся бы

почти голышом влезть на печку, где лежали девчата, и, растолкав их,

втиснуться между ними. И они бы не завизжали от испуга, потому что как он не

стеснялся их, так не стыдились и они его.

И все-таки эта близость не выходила за черту, за которой находился

таинственно-сладкий миг любви. Андрей и ушел из жизни, так и не став

мужчиной. Он погиб под Кенигсбергом, и тетка Анисья поехала, чтобы побывать

на его могиле и привезти оттуда хотя бы малую горсточку земли.

Мама рассказывала, что ее сестра вернулась со свидания с сыном страшно

постаревшей. Много дней не подымалась с постели, говорила, что ей не хочется

жить. Не вернувшиеся с войны мои земляки на фотокарточках, вывешенных в Доме

культуры, были как живые. Большинство сфотографировалось в военной форме, в

пилотках с пятиконечной звездой, с орденами и медалями на гимнастерках. Лишь

немногие – в гражданской одежде. На щите не было только тех, кто, уходя на

войну, не успел сфотографироваться. Но и для них оставлены рамочки с

подписями. Пустые эти "глазницы" обжигали сердце смотревшего на них. Под

одним таким окошечком значился и сын тети Анисьи, Андрей. Там указано его

имя, отчество, год рождения и год гибели. Облик исчез бесследно. Навсегда.

Он будет стоять лишь в глазах матери. И с ее смертью канет навеки.

Видел и я его живого, но помню как-то смутно, расплывчато. Отчетливо

вставала лишь смешная сценка, как он ссорился со своими сестричками из-за

пенки молокэ, из-за мамалыжной корки в горячем еще чугунке, когда тетя

Анисья собиралась вывалить из него круг дымящейся мамалыги. Во всех таких

случаях тетя Анисья набрасывалась на дочерей, брала сторону сына. Но за

мамалыжную корку доставалось и ему:

– Чтоб я больше не видала, как ты запускаешь грязные свои лапы в

чугун!.. Разве ты забыл, что я тебе говорила: кто снимет шкурку с мамалыги и

съест ее, навеки останется нищим?!

Тетке Анисье очень хотелось, чтобы сын ее был богатым человеком.

Девочки ее не очень беспокоили: что с ними будет, то и будет! Пускай жрут

мамалыжную шкуру! Но за сыном следила, отгоняла его от чугуна! И что же? От

всего богатства Андрея осталось одно лишь его ими под пустой рамочкой на

мемориальном щите в Доме культуры. Пропал малюсенький снимок и из его

воинского билета. Любимец матери, сестер, всей семьи, он не мог сохранить

себя для них. Не уберегла его от гибели и неизбывная материнская любовь. А

мне очень хотелось посмотреть на его фотографию. И непременно в военной

форме, в гимнастерке и пилотке с пятиконечной звездой.

В лесу, по которому я сейчас шел, мы не раз бывали с Андреем. И было у

нас немало приключений. Взял как-то нас с собой собирать кизил бадя Василе

Суфлецелу (дедушка отчаянно ругал его за то, что тот не может обойтись без

маленьких "стригунков", что шагу не сделает без этих сопливых чертенят). И

правда, бадя Василе, видать, на всю жизнь сохранил детский ум и детские

забавы. Лазал с ребятишками по оврагам в поисках кладов, ставил вместе с

ними капканы на зайцев и лисиц. Надеялся отыскать и показать нам затейливое

жилище барсука, его нору с запасными выходами на случай нападения врагов. В

душе-то планировал изловить этого хитрого зверька, жир протопить, а пышную

серебристую шкуру продать на базаре. Кладов, конечно, бадя Василе никогда не

находил, да, пожалуй, и не верил в их существование, иначе не устроил бы

ловушки, в которую попался Иосуб Вырлан. Пробрался однажды ночью бадя Василе

на поле Иосуба, вырыл там яму и замуровал в ней старый бочонок с десятком

медных монет времен царицы Екатерины Второй, а своих односельчан

предупредил, чтобы они вышли и подсмотрели, как Вырлан будет отрывать

"клад". Подстегнутые неискоренимым чувством любопытства, люди вышли за

окраину села, спрятались на краю оврага и, затаившись, наблюдали, как хозяин

поля выворачивает из-под земли бочонок, потрошит его и вовсю бранится:

"Мерзавцы! Грабители!.. Обобрали мой клад... Оставили несколько монеток, а

золото и серебро забрали!.."

Ну так вот: бадя Василе брал нас с собой в качестве своих незаменимых

помощников. Исполненные чувства благодарности к нему за то, что не чурался

нашей компании, мы трудились изо всех сил, чтобы наполнить кизилом два

здоровенных его ведра. Надо было знать этого мужика: он таскал нас по всему

лесу, от одной поляны к другой, от одних кизиловых зарослей к другим. В

каком-то месте ему казалось, что кизил не дозрел, в другом – что он очень

мелкий. Вот и мучил и себя, и нас в поисках лучшего кизила, чтобы Аника

сварила из него варенье. Во время этой кизиловой охоты бадя Василе учил нас

делам далеко не безгрешным: вернетесь, мол, домой, насыпьте в карманы

кизила, а вечером мажьте им девичьи щеки. Лучше бы, конечно, груди, добавлял

он, но вы-де еще не доросли, чтобы лезть к девкам за пазуху. Советовал

подсовывать к нежной девичьей коже и растертые листья кизилового дерева. Они

не так жгучи, как, скажем, крапива. Не оставляют и волдырей, зато на

какое-то время вызывают страшный зуд, и ребятам доставляет великое

удовольствие видеть, как чья-нибудь невеста или возлюбленная "чухается" на

виду у кавалеров. Что касается меня и моего двоюродного брата, то мы были

пока что очень маленькими для таких проделок. К тому же было не до забав:

бродя по лесу целый день, мы валились с ног и от усталости, и от голода

Мечталось о корочке хлеба, которую проглотил бы не разжевывая, как давно не

кормленный щенок. Убежать домой не пришлось: могли заблудиться, от

бесконечного блуждания по лесу у нас кружились головы, и мы не знали, в

какой стороне находится наша Кукоара. Под вечер, когда мы возвращались

домой, мама спрашивала, где Мы шлялись целый божий день. Но рты наши были

заняты едой, на которую мы с Андреем набрасывались, точно волчата.

– Да не донимай ты их своими расспросами! – вступался за нас отец. -

Еще подавятся.

Лишь покончив с поздним обедом, а точнее бы сказать, с ужином, мы хором

и с расстановкой произносили одно-единственное слово:

– Ки-зил!..

– Вы ходили за кизилом?

– Ага-а-а... в лес...

– С кем же? Скажите, пожалуйста!

– С бадицей Василе...

– Ну, задам я этому бадице!..

– Ну, ну, зачем же так?! – Отец, этот вечный миротворец в доме,

остановил маму. – Чем же плохо то, что Суфлецелу поводил ребятишек по лесу,

показал им хорошие кизиловые места и накопил в них волчий аппетит?

Насытившись, и Андрей не будет нынче драться со своими сестрами из-за пенок

и сливок. У себя дома Андрей ведет себя так, как ведут все баловни, -

чрезвычайно капризен в еде. А тут все подмел подчистую, что бы ни подали на

стол! За это не ругать – благодарить надо бадю Василе! Голод не тетка, к

тому же и лучший повар. Андрей ел так, что за ушами трещало!-

Вспоминая это, я медленно шел по тропинке старой отшельницы Виторы.

Сколько времени прошло, а я все не мог примириться с тем, что никогда уж не

выйду в этот лес со своим двоюродным братом и другом Андреем. Капризный

истребитель сливок и сметаны, женственно-нежный маменькин сынок, как же мне

не хватает тебя! Где ты? Чего не откликаешься? Отзовись!

Брат не отзывался. И лес хранил сумрачное молчание. В иной час оно было

бы лучшим врачевателем человеческой души. Когда человек нуждается в

одиночестве, лучшего товарища, чем лес, ему не найти. Но когда ты идешь и

память твою сопровождают тени ушедших из жизни близких людей, одиночество

становится невыносимым и ты был бы несказанно рад услышать в такую минуту

живой человеческий голос. И я услышал его, приближаясь к опушке леса.

То был голос Иосуба Вырлана. Никто бы, кажется, не пожалел, если б эта

крайне несимпатичная личность исчезла из Кукоары навсегда и бесследно. А я

вот даже обрадовался, увидев и услышав его! Он стоял, прислонившись спиною к

стволу дуба, и вел какую-то беседу с тетушкой Виторой. Эта похожая на

бабу-ягу отшельница привела сюда попастись своих коз и, надглядывая за ними,

слушала болтовню Иосуба.

Кукоаровский пожарник пришел к вдовушке в полной экипировке: в

широченных брезентовых штанах, в куртке из "чертовой кожи". Металлический

сверкающий шлем он снял со своего лысого черепа, но двухвершковый поясной

ремень был застегнут на самую дальнюю от начала дырку. Он, конечно, страдал

от жары и лесной духоты, но стоически терпел, лишь губы высыхали, и Вырлан

все время облизывал их.

– Послушай, Витора.

– Эй?..

– Я уже не работаю в школе-

– Слыхала.

– Откуда бы тебе услышать?

– Есть откуда, раз услышала.

– Гм... Люди, что ли, болтают?

– Если ты лазаешь по всем чердакам, люди не будут молчать]

– Гм...

– Лучше, если б ты оставался в школе.

– Ты, Витора, вижу, не знаешь, что теперь в школе нету печек. Там

сейчас центральное отопление.

– Остался бы конюхом.

– Вот глупая баба!" Зачем бы мне быть конюхом?!

– Был бы при деле – не лазал бы по чердакам, как мартовский кот.

– Но у меня теперь хорошая зарплата!.. Теперь не найдешь таких

дураков, которые работали б за шестьдесят два рубля и пятьдесят копеек!"

Шестьдесят два – это еще понятно. Но ума не приложу, откель наскреб директор

эти пятьдесят копеек?

– Сколько же теперь тебе отваливают? – поинтересовалась Витора.

– В два раза больше, чем в школе. И главное – без копеек. Круглая

зарплата!

– Зарплата, слов нет, подходящая, – согласилась старуха. – Плохо

только, что все время ссоришься с людьми.

– Ну и глупа же ты, Витора!..

– Зачем же разговариваешь с глупой? Иди своей дорогой, а от меня

отвяжись!..

– Да ты не сердись!.. Я ить пришел к тебе с серьезными намерениями...

– Не нуждаюсь я в твоих намерениях...

– Сыну построил новый дом, отделил его -

– Не перееду я к тебе – и не подмасливайся!

– Ну, поступай как знаешь. Только я хотел жениться по-настоящему. При

своей должности возвращаюсь домой весь в саже, а мне даже рубашку

простирнуть некому... Разве ж это жизнь?!

– Ищи себе другую прачку. А я пожила с тобой и хорошо знаю, что ты за

фрукт!

– Все течет, все меняется, – вымолвил Иосуб философски-раздумчиво, -

Сына, говорю, отделил. Теперь нам никто не помешает жить в мире и согласии.

Будешь в моем доме полной хозяйкой. А так что же, разве ж гоже тут одной...

в лесу?

– Ишь, какой радетель отыскался! Нет уж, милый, пожалей кого-нибудь

еще, а меня оставь в покое. Отправляйся в село по тропинке, по которой

пришел сюда, не то собаку на тебя спущу!..

– Твоя собака знает меня, – усмехнулся Вырлан.

– Поглядим. – не позабыла ли?!

Тетушка Витора оставила веревку с козами и направилась к проволоке, к

которой был прицеплен ее пес.

– Эй, эй!.. Никак ты с ума сошла! – испугался Иосуб.

– Уходи, говорю, по-хорошему!"

– Ухожу, ухожу... Но и ты не забывай, что одежда на мне казенная,

государственная!"

– Наплевать мне на нее, на одежду твою!-

– Мне придется за нее отвечать! – возопил Вырлан.

– Тогда уходи побыстрей. Катись, милок, е твоей зарплатой!

Может быть, у Вырлана отыскались бы какие-то еще, более убедительные

доводы, чтобы задержаться возле вдовушки, но на поляне появился мош Саша

Кинезу. Со своей неизменной кожаной сумкой на бедре он пас скот в лесу. Его

поднадзорные вышли на поляну и вознамерились было полакомиться кукурузой в

огороде тетушки Виторы. Чтобы избежать скандала, мош Саша с его больными,

красными, как у кролика, слезящимися глазами бросился отгонять непутевую

скотинку и, будучи близоруким, чуть было не наскочил на коз.

Иосуб Вырлан спрятался за дуб и, пропустив мош Сашу, прытью отправился

в село. Я же присоединился к мош Саше Кинезу, помог соседу выгнать скотину

из лесу на широкую проселочную дорогу и под звон колокольчиков на шее коровы

и теленка двинулся домой.

По дороге мош Саша, человек, в общем-то, очень неразговорчивый, пояснил

мне, что привязал эти тронки к шеям животных потому, что к старости стал

плохо слышать и видеть. Звоночки указывали ему, где в данную минуту пасутся

его корова и телок

Получив эти сведения, я уже ни о чем больше не спрашивал старика.

Распрощался с ним у наших ворох.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

В Кукоаре существует поверье: чего больше всего боится человек, того и

не минует. Паче всего я опасался попасть на дедушкин язык при всегда

неожиданных визитах Сабины. А она, взбалмошная девка, тут как тут! Что с нею

поделаешь? Стоит как ни в чем не бывало передо мною и моим дедушкой,

потряхивает косичками с подвязанными к ним капроновыми ленточками

апельсинового цвета и торжественно объявляет:

– Это я опять пришла к вам!

Покажи она мне язык, как делают дети, я бы даже не рассердился, что

поделаешь с глупым дитятей?! Но перед нами была разнаряженная барышня и

держалась так свободно и непринужденно, будто была тут не гостьей, к тому же

не шибко желанной, но хозяйской. Оглядев нашу работу, по-хозяйски же

поощряла:

– А вы пойте. Мне нравится. Я услышала со двора сестры, как вы поете,

и пришла.

Рожденный от кошки должен ловить мышей. Истинно сказано. На этот раз

Сабине хотелось понравиться и дедушке. Для этого сменила "штаны из чертовой

кожи", то есть джинсы, на новенькое платье. Приди она в брюках, старик,

глядишь, и турнул бы ее со двора. А так глядел, как на живую куклу:

– А чья же ты будешь, барышня?

– Из Кибирьского роду, дедушка. Кибирево семя! – засмеялась отчаянная

деваха.

– Так это ваша сестрица заманила в свои сети младшего сынка Саши

Кинезу?

– Она, она, мош Тоадер! Моя старшая сестра Федуце затуманила голову

мизинчику мош Саши!

– Хороши же вы фрукты!

– Хороши, мош Тоадер.

– Гм... Все; знать, перевернулось вверх тормашками. Где это видано,

чтобы девки сами приходили к парням?! Если б твоя ухватистая сестрица не

заморочила голову этому Феодорике, остался бы он навеки холостяком, как мой

брательник Петраке... Нелюдимы эти Кинезы! Их пока не взнуздаешь й не

набросишь им на глаза бабий платок, они так и останутся неженатыми!-

Сабине нравились дедушкины слова. Она хохотала от души и вертелась

возле бочек. Не вертелась, а пританцовывала, закинув руки за спину.

Вальсировала среди тары, как среди,ресторанных столиков. Раздувая платье,

останавливалась перед стариком, кокетливо подмигивая. Как бы невзначай

сунула в одну бочку букетик цветов.

– Вот... Вот!.. Коровья образина!.. Невеста приходит к нему со своими

цветами!– Ну и времена!

– Вам не нравятся цветы, мош Тоадер?

– Я, доченька, вроде староват для них. На могилку принесешь.-

Сабина выхватила из горловины бочки букет, разделила его на отдельные

стебельки. Один цветок сунула дедушке под нос, а остальные распределила по

всем бочкам и бочонкам.

– Эй ты, сорока!.. А ну, собери свои цветы! Им нечего делать в бочках.

Они не для этого предназначены. И в амбаре своем я не держу цветов. Ежели ты

пришла одурманить голову моему внуку, то им и займись, а меня оставь в

покое!.. Он ведь форменный баран, его легко околпачить!.. А цветы убери, я

чихаю от них, как сопливая овца!.. Пришла к внуку... ну что ж, дело ваше

молодое... Вы оба городские булочники... любуйтесь цветочками, как городские

мамзельки... А я уж как-нибудь обойдусь без них, без цветов... Займись,

говорю, этим ослом!..

– Я только на одну минуточку, мош Тоадер!.. Хочу попросить его

написать за, меня заявление. Хочу пойти учиться...

– Я не вмешиваюсь в чужие дела. Вол на вола мычит, дурак к дураку

спешит... Ваше дело! В мое время с цветами ходили только парни к девкам, а

не наоборот!..

Сидя в своей бочке, я слышал весь этот диалог и больше принимал сторону

дедушки: мне самому не очень-то нравилось, когда девушки приходят к

потенциальным своим женихам с букетами цветов. Зная, что так просто от этой

гостьи не отделаешься, я вылез из своего убежища, взял из рук Сабины бумажку

и написал заявление на углу завалинки. Писал и удивлялся, что такая

отчаянная девица не отважилась попытать счастья на экзаменах в каком-нибудь

кишиневском высшем учебном заведении, а решила поступить в Каларашское

педагогическое училище. Помимо того, что это было все-таки училище, дающее

хоть и специальное, но все же среднее образование, а оно у Сабины уже было,

в Калараш добираться было сложнее, чем в Кишинев, куда по хорошей

асфальтированной дороге регулярно ходили автобусы. А ездить зимой студентам

приходится часто, чтобы пополнить свои продовольственные запасы, нагрузить

сумки салом, разными пышками, пирогами, банками с вареньем и повидлом. Я

указал Сабине на этот далеко не маловажный факт. Но она реагировала на это

нервно и ядовито-насмешливо:

– А что, без института не могу понравиться вам?

– Дело не в том, понравишься мне или не понравишься. А вот после

получения аттестата зрелости писать заявления надо бы самой, – ответил я

колкостью на колкость.

Допускаю, что Сабина использовала заявление,, как предлог, чтобы

заглянуть ко мне. Но ведь точно с такою же просьбой ко мне обращались многие

десятиклассники, юноши и девушки.

Что касается бумажной макулатуры, то в ней недостатка мы не испытываем.

Извержение всяческих бумаг по всякому поводу можно сравнить разве что с

вулканическим. Однако по-настоящему грамотных среди грамотных у нас не

густо. Дети едва ли не с первого класса переходят на иксы и игреки, а

окончив десять классов, не в состоянии самостоятельно написать простейший

документ, заполнить анкету, изложить внятно собственную биографию. Да что

там десятиклассники – далеко не все с высшим образованием умеют это делать!

Бегут за помощью к полуграмотному секретарю сельсовета: у того нет диплома,

зато есть хватка толково излагать мысль в официальных документах, в разного

рода заявлениях, анкетах, договорах, обязательствах, актах. Задумали парень

или девица поехать в город, чтобы научиться какому-либо ремеслу либо

выхлопотать какую-нибудь немудрящую справку – сейчас же бегут морочить

голову секретарю, а она у него и без того заморочена другими бумагами,

волнрю накатывающимися на множества районных инстанций.

Принесла вот цветы... А откуда она взяла, что за написание примитивного

заявленьица мне нужно преподносить цветы?! Черт знает что!..

Тут же вспомнил, что старшая сестра Сабины до замужества всегда носила

с собой цветы, обернутые платочком. Это были васильки, георгины, барч-хатцы,

чаще же всего – мята с ее одурманивающим запахом. Платок был под стать

цветам – нарядный, с шелковистой бахромой. Девушка старалась попасться мне

на глаза, потанцевать со мной. Танцуя, клала на мое плечо кулачок с зажатым

в нем платком с цветами. Когда это были не цветы, а мята, чуть привянувшая,

у меня кружилась голова. Дурманили и цветы васильков, и бархатки, и я потом

ходил как пьяный. Но старшей сестре Сабины и этого было мало. Выходя в

хоровод, она нарочно оставляла на лице немножко душистой,., мыльной пены,

чтобы кавалеры видели, что она умывается дорогим туалетным мылом, – об этом

уже было сказано. И пудрилась Сабинина сестрица так, что была похожа на

мельника. Словом, модничала как умела... Сабина, видать, пошла по ее стопам,

заявилась к нам с букетиком цветов. Известное дело: яблоко от яблони

недалеко падает...

Мне бы, пожалуй, не следовало сердиться на Сабину. Не сердился же я на

ее сестру, когда часто видел ее возле дедушкиного колодца. Не только, не

сердился, а выходил к ней, чтобы обмолвиться ничего не значащими словами.

Болтали потихоньку, пока она наполняла свои ведра. Иной раз она загадочно

улыбалась мне, будто между нами существовала какая-то тайна. А никакой тайны

не было! Глупые и неловкие, мы ничего не сделали, чтобы она была, тайна!..

Нет, глупым был лишь я один, потому что не мог понять скрытого смысла ее

загадочной улыбки. А она?.. Что ж, не всякая даже самая смелая девушка

отважится сделать первый шаг. Он остается за мужчиной, за парнем. А я был и,

кажется, остался непонятливым дурнем, за то теперь и расплачиваюсь

одиночеством...

Пришла как-то к нам мамина племянница, дочка тетки Анисьи, моя, значит,

двоюродная сестра. Отозвала меня в сторонку, шепчет: "Заходи к нам. Скажу

тебе что-то". И я пошел. С той поры, как погиб Андрей, я часто приходил к

тетушке Анисье, чтобы помочь ей в делах, требующих мужских рук: подправить

ли крышу свежими снопами камыша, скосить ли пшеницу, которую мне же

приходилось сторожить по ночам, поскольку тетушкино поле находилось в

отдалении: мужики из соседнего села, зная, что эта полоска принадлежит

вдове, потихоньку потаскивали у нее из крестцов снопики пшеницы и ржи.

Случалось, помогал маминой сестре и сеять озимую пшеницу. Взрослые дочери

тетушки умели пахать и боронить, но сев мать им не доверяла, считая, что

мужик сделает это лучше.

Так что я не удивился, когда двоюродная сестра Фенуца позвала меня к

себе. Только не нравились мне ее лисьи повадки, да и внешность была далекой

от того, чтобы полюбоваться ею. Был у этой тетки нос длиною в дышло, и

все-таки его обладательница выпендривалась, словно какая-нибудь фрейлина с

царского двора. Приглашая меня, она делала это с какими-то дьявольскими

ужимками, но я не придал им решительно никакого значения. Словом, пришел к

ним домой и удивился тому, что двор был пуст, на всех дверях избы и сараев

висели замки, а за стеклом окон виднелось множество горшков и бутылок. Тетя

Анисья ужасно боялась воров, и, когда уходила из дому, она не только

запирала все двери, но и ставила на подоконники массу горшков, кувшинов,

фляг с молоком и без молока – выставляла как бы напоказ всю домашнюю посуду

и утварь. Расчет у тетушки был простой: полезет воришка через окно в избу,

наделает такого шуму, что сразу же либо убежит с испугу, либо его прихватят

на месте преступления. Дедушка поругивал дочь за такие оборонительные

сооружения, но ему скоро надоело это занятие, и он махнул рукой: пускай

делает, как ей заблагорассудится!

Все это так. Но зачем же покликала меня на свое подворье двоюродная

сестрица? Остановившись посреди двора, я даже выругался с досады. Не успел и

подумать обо всем как следует, как увидел бегущую от калитки старшую сестру

Сабины. Она плакала, а в руке все-таки держала букетик цветов, завернутый в

нарядный платочек. Звали ее Наталицей, это была одна из дочерей несчастного

Кибиря.

– Что случилось, Наталица? Отчего ты плачешь?

– Я люблю тебя, Тоадер!..

– ?!

– Солнышко ты мое!

– Ну и люби на здоровье.

– Ой, что же мне делать?.. Я ведь обещалась ждать Феодорике, сына мош

Саши Кинезу... Ждать, пока не вернется с войны!.. А сейчас он в госпитале...

– Обещалась, так и жди!.. Почему же не ждешь?..

– Ох, боже!.. Что мне делать?!

Мимо двора проходили люди, а она ревела и ревела. Мучает в руках

букетик и плачет. Попробовал утешить ее ласковыми словами, похвалил за

верность, которую она хранит одному из сыновей мош Саши. Чтобы избавиться от

прилипчивых глаз прохожих, вывел Наталицу в огород тетеньки Анисьи с его

бесчисленными запущенными кустами крыжовника, смородины и малины. Заглянув

сюда, любой сейчас же узнал бы, что огородишко этот принадлежит вдове.

Искренность и порывистость, с которыми призналась девушка в любви, не

могла не взволновать и меня. И я говорил ей какие-то нежные, мало, впрочем,

связанные между собой слова, а в душе проклинал двоюродную сестру, которая

подстроила мне это свидание со своей подружкой. Говоря всякие нежности, я

все-таки увещевал Наталицу, чтобы она оставалась до конца верной своему

слову относительно Феодорике. Но девушка не слушала, твердила как безумная

одно и то же:

– Да я же люблю только тебя одного!..

– Ну... пожалуйста... люби!.. Я не могу запретить ..

– Но я же дала слово Феодорике?!

Опять двадцать пять, как сказали бы в народе... Что бы ни делал, куда б

ни пошел, непременно попаду в какую-нибудь историю. Твердит, глупая, что

любит меня, но и не может нарушить данного Феодорике слова. Да и легко ли

его нарушить! Ведь она поклялась парню, когда, провожая на фронт, повязывала

его полотенцем, поклялась быть верной ему до гробовой доски. Война

кончилась, а Феодорике все не возвращался. Мотался, бедняга, по госпиталям

после тяжелейшего ранения. А Наталица ждала и ждала. Ждала, а любила,

оказывается, другого. Но что ему-то делать, этому другому, которым был я?

Получается по лукавой пословице: "Эй, Тоадер, ты любишь девушек?" -

"Люблю". – "А они тебя?" – "И я их!" Я мог, конечно, говорить Наталице

ласковые слова, даже прижимать ее трясущееся от рыданий плечо к своему

плечу, но был к ней совершеннейшим образом равнодушен. И об этом ее

неожиданном признании на тетушкином подворье вспомнил много лет спустя. А в

ту пору любил другую девушку. И как бы просторно ни было человеческое

сердце, оно не может поместить в себе сразу две любви...

Теперь Наталица стала моей соседкой. Вышла-таки замуж за "мизинчика"

мош Саши Кинезу. В эти тоскливые для меня дни я часто видел ее. То она

приходила к дедушкиному колодцу за водой, то бегала перед нашим домом за

теленком, "отбивая" его от коровы, чтоб не выдаивал ее, то развешивала белье

на своем дворе и украдкой поглядывала на меня через перегородку, то судачила

возле калитки с другими женщинами. Она сделалась еще красивее, чем до

замужества. Встречаясь, я сухо здоровался, иной раз и разговаривал с нею,

понимал, что так и должно было быть. И все-таки чувствовал, что на сердце

ложится томительная боль, вызванная воспоминанием о давней встрече с

прелестным этим существом на тетушкином огороде. Я хотел бы забыть, но

такое, видно, не забывается...

Не по совету ли старшей сестры зачастила к нам Сабина? Впрочем, она и

прежде заглядывала к нам, но больше для того, чтобы получить совет от мамы,

как наносить узоры на вышивках, – приходила так, как приходят к родным

тетушкам. А вот с цветами заявилась впервые, что и взбесило меня. Что это -

наивность или выверенный загодя ход? За этой Сабиной с букетиком я видел

Нину Андреевну, учительницу. Слышал отчетливо ее слова: "Вы сомнете цветы!"

Сабина беззаботно болтала с дедушкой и одновременно орудовала острым

ножом, измельчая лекарственные травы. Дедушка вынес ей связки сухой

ветреницы, травы татина, пожарницы. Девушка дробила их и тонким пальчиком

засовывала в узкие горлышки бутылок с самогоном из винных дрожжей. Дедушка

наблюдал за ее работой, как главный фармацевт на фабрике лекарств. Строго

следил за тем, как бы Сабина не напичкала в бутылки своих васильков и мяты.

А она, видя его настороженность, еще и поддразнивала:

– Мош Тоадер!.. Вы не будете против, если я добавлю в ваши бутылки

немножечко своих цветов?.. Ну, чуток мяты, чуток акациевых лепестков,

липовых... Они тоже лечебные! Не возражаете? Могу и ромашки... Ну, как вы на

это?..

– Водку с мятой лакали только купцы, коровья твоя образина!.. Дули ее

из глупой гордости!.. Отхлебывали наперсток зеленой гадости, закусывали ее

бубликом.– Засовывали пальцы в карманчики жилеток и орали, как будто

побывали на свадьбе! А я тебе не городской бубличек с бумажными кишками!.. Я

готовлю свой напиток как самое лучшее лекарство... Так что ты гляди,

бесенок, не перепутай мне травы!..

Голос Сабины делается для меня похожим на Нинин. Я поглядываю, как она

колдует вместе с дедушкой над его травами и бутылками, как смеется,

предлагая подбросить в них и своих цветов. Испрашивала разрешения кинуть их

в святую водицу – тогда, мол, она уж ни за что не испортится.

– Святая вода не портится, коровья образина! На то она и святая. Ты,

сорока, знать, забыла, что эта вода из моего колодца?!

– Любая вода портится, мош Тоадер. – Любая портится, а моя нет.

– Вода, мош Тоадер, есть вода. Она всегда тухнет, когда ее долго

держишь в закрытой посуде. А попы не дураки. Они святят воду в серебряном

кубке, и, прикоснувшись к серебру, вода не протухает.

– Попы святят воду в моем чану у моего колодца, паршивка! В самые

лютые крещенские морозы люди палят из ружей, а поп опускает большой

серебряный крест в воду...

– Aral Все-таки серебряный! – торжествовала Сабина.

– А ты не перебивай старика, соплячка!.. Это вы в своих школах святите

воду в серебре, а потом кидаете карандаши в мой колодец... И какой мерзавец

придумал такие – не гниют даже в воде!