Текст книги "Подгоряне"

Автор книги: Ион Чобану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Дедушка безмятежно спал, как не спал уже давно. Металл, звучавший в его

храпе, отдавался в луковице церковной колокольни, там, в конце кладбища,

через дорогу.

Никэ на какое-то время становился самокритичным. Рассказывал, что на

одной английской ферме утром их обслуживал за столом негр. Он был одет в

черный, как смола, фрак. Лишь на груди выглядывала белая накрахмаленная,

украшенная цветочками и кружочками рубашка с кружевом. Он был удивительно

похож на громадного ворона с белой грудкой. Утром встречал гостей с

серебряным подносом, уставленным многочисленными рюмками. Перед ранним

завтраком гости должны были отведать винца (почему-то обязательно

итальянского) в холле. Вино было цвета кожи холеной аристократки. Как-то

поутру Никэ увидал в кармане негра торчавшую салфетку либо полотенце, решил,

что у этого господина вываливается из кармана носовой платок, и обратил на

это внимание официанта. Негр рассмеялся. Вынул из кармана белое полотенце и

положил на левую согнутую руку. Как бы в благодарность за такую "услугу"

негр положил перед Никэ тарелку с ломтиками хлеба, который обычно не подают

на европейских столах. Выходит, что бестактность Никэ сослужила ему добрую

службу: он получил хлеб, который тщетно искали его тоскующие глаза.

Обычай не подавать хлеба на стол Никэ, разумеется, не понравился. Но

выращиваемая на ферме свекла привела его в сущий восторг.

– Подумайте сами: англичане собирали до двухсот – двухсот пятидесяти

центнеров корнеплодов с гектара, мы получали в два почти раза больше, а

конечный результат, то есть сахар, выходил в том же размере, что и у нас.

Это же не свекла у них, а сам сахар! – восторгался Никэ. – Выходит, -

размышлял он вслух, – мы загружаем кузова грузовиков и вагоны товарных

поездов не свеклой, а водой! Миллионы тонн воды гоним по автострадам и

рельсам!..

– Ну, ну, ты уж очень разошелся! Не низкопоклонствуй. Теперь вон на

Украине стали считать центнеры сахара, а не тонны воды!

По характеру своему Никэ был порывист и нетерпелив: стоит ему увидеть

где-то какое-нибудь новшество, он готов уже немедленно внедрить его в своем

хозяйстве. Отец же был по-крестьянски нетороплив, осторожен и не шибко

доверчив. Прежде чем во что-то уверовать, он должен хорошенько вглядеться в

это "что-то", пощупать его собственными руками, раз, и два, и три, и четыре

раза проверить опытом. На его веку что только не делалось с землей, какие

только методы ее обработки не применялись, и далеко не все они приносили

землепашцу радость. Через множество порогов недоверия прошел отец. Сперва не

верил в тракторы, смеялся, когда к шинам "Универсала" "пришпандоривали"

поленья, чтобы машина не вязла в черноземе. Поверил, когда на смену

"Универсалу" пришли могучие гусеничные пахари – гусеницами своими они как бы

раздавили отцово недоверие. Не верил он и в то, что появятся комбайны,

способные убирать не только пшеницу и рожь, но и кукурузу. Первые комбайны

срывали кукурузные початки вместе с их "рубашкой". На колхозных токах горы

таких початков проходили дополнительную обработку. Их пропускали через

специальные барабаны, которые и раздевали донага початок. И это считалось

чуть ли не верхом технических достижений в таком трудоемком деле, как уборка

кукурузы.

Но где теперь те комбайны и те барабаны? Про них забыли, их и след

простыл. Вместо них по кукурузным разливам плывут "Херсонцы"; они срезают

початки, освобождают их от "мундира" и готовенькими отправляют в кузова

машин и тракторов с прицепами. Выплевывают "одежду" точно так же, как мы

выплевываем шелуху от семечек. Одновременно комбайн делает еще одно важное

дело: срезает стебли, мельчит их и тоже отправляет в другие кузова машин и

тракторных прицепов. Последним оставалось только поспевать отвозить эту

массу в силосные ямы. А теперь пошли еще дальше. Появился на свет божий

чадырлунгский метод. Кукурузные поля уже не нуждаются в междурядной

обработке, их не надо ни пропалывать, ни культивировать, ручной труд

полностью исключался. От посева до жатвы рука человека даже не притронется

ни разу к кукурузному полю. Умные механизмы взяли на себя эту заботу. То же

самое происходит и на полях подсолнечника. Теперь комбайны нацеливаются и на

садово-овощные плантации...

Молодого агронома с высшим сельскохозяйственным образованием всем этим

не удивишь. На отцовские восклицания он чаще всего отвечал одним и тем же

словом: "Подумаешь!" Но для отца, который начал "танцевать от печки", то

есть от сохи и плуга, от вола и нужды беспросветной, техническая революция

на родной ниве казалась фантастической. И это произошло за несколько

последних десятилетий, а в течение веков примитивнейшая соха была тут

полновластной хозяйкой и, казалось, останется ею навсегда.

Шли годы, десятилетия, столетия, а перед бесконечно усталыми глазами

пахаря маячили все те же поручни, те же сошники, те же клинья сохи с

отвалом. А тут за каких-нибудь двадцать лет колесный "Универсал" превратился

в реликвию, в музейную редкость и вознесен на цементный пьедестал в

окраинной части села. И все это прошло на глазах отца. Не кто другой, как он

приделывал деревянную опору к колесам, чтобы трактор не проваливался в

жирном прилесном черноземе. И он же, отец, вместе с другими поднимал этот

трактор на цементно-бетонную площадку при въезде в Кукоару. Вот какой путь

проделал отец, и это с его-то осторожно-недоверчивым взглядом на вещи!

Бывало, не купит у гончара глиняного горшка, пока не обстучит его пальцем со

всех сторон. Точно так же, только еще с большей придирчивостью, "обстукивал"

он то, что составляло основу жизни. Обстукивал и осматривал со всех сторон:

нет ли в ней невидимого поверхностному взгляду изъянца, нет ли трещины.

Прошло немало времени и таких приглядок, прежде чем отец, повторяю,

доверился всецело технике.

Теперь в селе было больше трактористов и шоферов, чем тракторов и

автомашин. А было время, когда отец с трудом уговаривал сельских парней,

чтобы они пошли учиться на курсы трактористов, шоферов и комбайнеров. Сейчас

совершенно иная картина: механизаторы околачиваются у дверей директора

совхоза, чтобы тот посадил их на какую-нибудь машину. Им все равно: трактор,

грузовик, комбайн, потому что одинаково могут управлять и тем, и другим, и

третьим. Конечно, всем хотелось бы заполучить новенькую машину, но для этого

ты должен быть образцовым специалистом-механизатором. Самое большое

наказание – это когда за какую-нибудь промашку тебя заставят сдать машину.

Все это прекрасно, думал отец. Но было много и такого, что ему не

нравилось. Взять хотя бы дорожное дело. В Каларашском районе не осталось ни

одного колхоза – тут целиком перешли на совхозную систему. А от министерства

пока добьешься разрешения на постройку хотя бы одного километра дороги с

твердым покрытием, у тебя волосы прорастут сквозь меховую шапку. Не

нравилось отцу и то, что от возведения школ, Домов культуры, столовых,

гостиниц, бань, детских садиков, от строительства всех сооружений

социально-культурного назначения совхоз устранялся. Пусть, мол, бегает и

выхлопатывает фонды председатель сельсовета, а мне, директору совхоза, не

положено. Рассуждая так, он словно бы забывает, что в поисках этой культуры

и удобств сельская молодежь оставляет землю и устремляется в город, а для

совхоза превращается в сезонников: пришли, посеяли, убрали и – до свиданья!

По этому вопросу у Никэ с отцом были вечные споры. Сын превыше всего

ставил рентабельность. Земля-де такой же цех. Пускай привозят на нее людей

откуда угодно, ставят вагончики для временного жилья, как делают на

стройках, лишь бы вырастили богатый урожай. Он, Никэ, за агрогорода. А пока

их нет, надо привозить рабочую силу из городов. Пусть они сеют, обрабатывают

поля, собирают урожай и уезжают в город, где к их услугам все удобства. Там

и музыкальная школа, и театр, и хорошее медицинское обслуживание.

– А в нашем медпункте тебе и больной зуб не вырвут: нет

специалиста-стоматолога!

– Постой, Никэ... Не горячись. Сперва подумай хорошенько, а то вместе

с зубом ты вырвешь человека из земли!.. Горе нам будет, сынок, если оборвем

связь людей с матушкой-землей! Любовь к труду у сеятеля, Никэ, держится не

на одном "давай, давай!". И вашими лекциями, увещеваниями ее не привьешь

человеку... У крестьян она пустила корни глубоко в землю, любовь эта... Ты,

Никэ, похож на ласкового хитрого ягненка, который сосет сразу двух маток.

Тут тебя кормит твоя мать. Потом ты садишься на мотоцикл – и через пять

минут тебя будет кормить твоя жена ненаглядная. Огород твой сторожит мош

Петра-ке. Он же охраняет и твой дом, чтобы кто-нибудь не унес ваши ковры.

Где тебе думать о корнях!.. Может, придет время, когда и ты будешь нуждаться

в них...

– Пустит и он свои корешки в нашу землю. К. тому дело идет, -

улыбнулась мама и шепнула что-то на ухо отцу.

– Да ну?! – встрепенулся тот. – Это правда, Никэ?

– Правда. В декрет собирается.

– Так чего же ты молчал? Вези ее поскорее сюда.

– Привезу, конечно.

– Поскорее, говорю, вези. Чего доброго, разрешится еще в Чулуке, родит

тебе сонливого дымаря!..

Я не помню, когда бы еще отец радовался так. Дети и внуки – диаграмма

нашей старости. Они растут незаметно, незаметно стареем и мы. Однако,

услышав эту новость, отец преобразился в один миг. Падавший на его лицо свет

электролампы, подвешенной к груше, обнажил густую сетку морщин у

повеселевших вдруг, смеющихся радостным смехом глаз. Светились не только

глаза – светилось лицо, светилось все его существо. Подкрадывавшееся к нему

новое звание "дедушка" охватило отца теплым, обволакивающим душу облаком.

– Молоко вашей матери!.. И вы держали это в тайне от меня! – отец

пробовал напустить на себя строгость, но сквозь эти его слова пробивалось,

так и выплескивалось счастье, тем более великое, что свалилось на него

неожиданно. – Молодец, Никэ! – прокричал он, сглатывая счастливые слезы.

Нарадовавшись вдосталь, отец начал подтрунивать над мамой. Все видящая

и все понимающая, как же могла она не приметить таких важных перемен в

невестке, в поведении младшего сына?! Должна же была присниться ей жена Никэ

с арбузом в подоле – почему не приснилась? Может, мать увидела во сне свою

невестку с клубком ниток в фартуке – все женщины из Чулука во время

беременности вяжут? Ха-ха-ха!..

– Ну, ну, потише, отец!.. Разбудишь еще дедушку! – сказал Никэ отцу.

– Ну и пусть его проснется!.. Пускай и он узнает эту новость. Пусть

порадуется, что скоро станет прадедушкой!.. Не каждому дано увидеть внуков

от внуков!..

Но дедушка спал, похрапывая. Чтобы не потревожить его, Никэ выкатил

мотоцикл до ворот мош Саши Кинезу. Лишь издалека мы услышали приглушенный

расстоянием треск мотора. Село проезжал тихо, не прибавлял газу, может быть,

потому, что не хотел беспокоить людей, скорее же всего для того, чтобы не

всполошить собак, которые уже раза три рвали у Никэ штаны. Удивительная

вещь: лошади, коровы, овцы, козы, свиньи – все домашние животные примирились

с шумами и скоростями века. Все, кроме собак. Эти с злобно-плаксивым лаем

набрасывались на проходившие через село машины, все равно какие, – на

автомобили, тракторы, комбайны, мотоциклы. На мотоциклы – с удесятеренной

яростью. Заслышав характерное тарахтенье, перепрыгивали через заборы и

ворота и устремлялись за мотоциклистом, норрвя схватить его за ногу, -

нередко им это удавалось. Так мстили барбосы за прерванный сладкий сон!..

– Да, это так... – продолжал рассуждать сам с собою отец, надеясь,

видимо, что и я подключусь к его философствованию. – Ни в каком деле не

нужно торопиться. В особенности – в крестьянском, нашем, стало быть, деле.

Тут важно уловить момент и проявить терпение. Тебе покажется, что озимые

погибли. А ты подожди чуток, не торопись пересеивать... Поторопился – и

прогадал. А сосед твой выждал, озимые его выжили и дали прекрасный урожай. В

награду за доверие и терпение. Человек с хлебом, а ты остался в зиму с

пустыми сусеками. Так-то! И с коровами мы оконфузились. Сказали колхозникам,

чтобы больше не держали их, сдали на ферму. Молоко, мол, получите оттуда. И

что же? Колхозники остались без молока, а ферма не справлялась даже с

планом. И вышло: ни городу, ни деревне! Вот к чему приводит спешка людей,

которые ходят с карандашом за ухом!.. Еще хуже, когда мы поторопились

ликвидировать вообще молочную ферму из соображений специализации.

Ликвидировали легко – за один месяц. Теперь уходят годы, чтобы ее

восстановить... А сколько бед приносят бесконечные эксперименты?! Было бы

хорошо, если б они проводились на каком-нибудь небольшом опытном участке или

в одной какой-то области, а то ведь сразу на всей огромной нашей земле!..

Вот и сейчас... Еще не успели подготовить почву под новые промышленные сады,

а уже лезем с топорами в старый сад!.. С землей, как со штанами. Покуда не

купил новые, не выбрасывай старые!.. Иначе будешь ходить с голым задом и все

будут потешаться над тобой!..

– Ну, довольно, отец!.. Завел свою долгоиграющую пластинку! – шумнула

мама. – Пускай думают о тех штанах директор совхоза и агрономы. Есть у тебя

бригада, и хватит. Отвечай за нее одну!

– Я отвечаю за все. Да, да, за все!

– Ты уже наотвечался. Было такое время. К бригаде прибавили тебе еще и

профсоюз, а ты и рад: "Отвечаю за все!" Ну и отвечай, коль нравится. И

вообще... вообще пора спать!

– Ты, конечно, умнее всех. И всегда права, – усмехнулся отец.

Он тяжело поднялся из-за стола. Перед тем как войти в дом, долго

смотрел на звездное небо. Луны не было. Отовсюду слышался треск сверчков. К

полуночи похолодало. Пахло приближающейся осенью.

Я остался спать под грушей, устроившись на широкой плетеной лавке.

Слышал, как перешептываются листья под легким дуновением ветерка. Дедушка

храпел и бормотал что-то во сне. Неслышно упала роса. Сон медленно

подкрадывался ко мне. Глаза слипались. Но я старался держать их открытыми и

продолжал думать о минувшем. Как там ни говори, но и во мне жила

крестьянская косточка. Теперь вот находился на перепутье дорог – по какой из

них продолжится мой жизненный путь? Все вроде бы вокруг изменилось. Явились

новые проблемы, в которых пытаюсь разобраться. Неизменными остались ночи. А

может, и они стали другими?

До сих пор не могу забыть потрясения, испытанного мною однажды вечером

на берегу пруда. Находившийся рядом бадя Василе Суфлецелу потянул меня за

рукав и указал на темнеющее небо. Там, в немыслимой вышине, меж звезд бежала

одна, круглая, немерцающая. Все остальные оставались на месте, а эта

стремительно убегала от них, и мы провожали ее расширившимися от удивления

глазами до тех пор, пока она не скрылась за черным горизонтом.

Это был первый спутник Земли. Сотворил его человек. Всемогущий и

слабый. Крепкий, как– гранит. И хрупкий, как яичная скорлупа. Об этом

говорила нам ночь. Об этом рассказывали нам звезды, в их числе и эта,

новорожденная. Все это – тайна. Вселенной. Каждый стебелек, каждая былинка,

каждая капелька росы рождаются и умирают со своими тайнами. И важнейшая из

всех них – сам Человек, который, открывая и изучая миры, так и не постигнет

величайшую из тайн – самого себя,

4

Сито, покуда новенькое, висит на гвоздочке, в хорошем месте.

Изношенное, оно валяется под ногами где попало. Этот закон старался внушить

мне дедушка. Я посмеивался над его философией, но все-таки побаивался

оказаться похожим на сито, которое путается под ногами и никому не нужно.

Чтобы вывести меня из этого состояния, мама нашла мне еще одну работенку.

– Поди, сынок, и произведи зеленую обрезку винограда на наших сотках.

Лоза разрастается так, что солнце не проникает к гроздьям, Когда они

созреют?! – говорила она, не отказав себе в удовольствии дать легкого пинка

мужу, – Отец твой заботится о тысячах гектаров совхозного виноградника, а

для своих десяти соток у него времени не хватает!...

Мама приготовила мне еду в плетеной корзиночке. Отыскала на чердаке

серп. Как заботливый бригадир, она е вечера планировала всю работу, которую

должно исполнить в течение следующего дня. Из всех дел, намеченных нашим

домашним бригадиром, то есть мамой, мне достались виноградники. Безропотно я

взял серп, еду, флягу с кисловатым муссом из выжимок и вышел со двора.

Сотки для индивидуального пользования отец получил от совхоза с

высаженной на них лозой. Получил за счет приусадебного участка, поскольку

земли при нашем доме было намного меньше, чем у других жителей села. Мама

хоть и не шибко грамотна, но без особого труда высчитала, какую прибавку

должна получить, чтобы вышло двадцать соток, положенных по норме. Не забыт

был и дедушка, которому тоже причитался какой-то клочок земли. Надобно

помнить, что старик ни зимой, ни летом не привык пить одно только "лягушачье

вино", то есть святую водицу из своего колодца. Ссуженный отцу виноградничек

был не бог весть какой богатый, но дареному коню в зубы не смотрят. Десять

соток своих, десять дедушкиных, итого двадцать – это совсем немало! Сорт

винограда на участке был гибридный – "изабелла", когда-то он назывался у нас

"кэпшуна нягрэ". Другие именовали его "ноуа". Никэ рассказывал, что один из

министров сельского хозяйства Молдавии побывал в Италии, узнал там, что из

этого сорта итальянцы делают "чинзано", вино, напоминающее по цвету холеную

кожу аристократки. Вернувшись из заграничной командировки, министр

распорядился заполнить этим сортом все склоны лесистой местности республики:

как-никак, а мы – потомки древних римлян, почему бы и нам не производить

"чинзано"? Никэ говорил, что упомянутый министр защитил две диссертации

подряд и, получив повышение по службе, уехал из Кишинева. После него у

подгорян осталась "изабелла". И поскольку совхоз не знал, что можно было

делать из этого сорта (шипучего шампанского у нас вообще не производили, а

итальянского "чинзано" и не думали производить), то и поделил его славным

образом между молодоженами да такими вот, как мой отец, работниками. Хотя

отец, а тем более дедушка едва ли могли быть причислены к молодоженам

При своих домах люди обычно высаживали колированные виноградники, но

тут, на склонах гор, на полученных сотках, не решались выкорчевать

"изабеллу" и поступали правильно: жирная прилесная почва пришлась явно по

вкусу "изабелле", и она давала великолепный урожай. С какой же стати

расчетливый молдавский крестьянин будет уничтожать такой сорт?! И гроздья на

его лозе висят преогромные, и сама лоза не замерзает зимой, не нуждается

"изабелла" ни в опрыскивании, ни в закапывании осенью, ни в откапывании

весной. Не виноградник, а манна небесная! Черт с ним, с этим итальянским

"чинзано" с его нежным цветом и тонким вкусом! "Изабелла" позволяла

подгорянину делать вполне ароматное вино, и притом в большом количестве, что

для крестьянина имело решающее значение. При выжимании сусло текло рекой, и

река эта пахла ночною фиалкой. Правда, само вино было кисловато, у некоторых

сла-бокишечников вызывало лютую изжогу, ну так что с того: пускай не пьют

или находят средство, чтобы приглушить, а то и вовсе погасить изжогу. Нашел

же дедушка такое средство! Рядом с виноградной лозой он рассадил кусты боку,

бэбаны, корнишки. От такого соседства виноградники почему-то обретали

жгуче-черный цвет, и выдавленное из ягод вино походило цветом на деготь.

Главное же, от него не бывало изжоги. Конечно, ему было далеко до нежнейшего

цвета кожи итальянской аристократки, но дедушка чхал на нее, эту барыню!

Жгучая, противная отрыжка не будила его среди ночи, не заставляла ругаться

на чем свет стоит. Внуку своему, Никз, говорил вопреки прежним своим

оценкам: "Глупы твои итальянцы... коровьи образины!.."

Обрезка макушек лозы – дело не такое уж легкое, как можно подумать.

Кусты были высоченными, и я с трудом добирался до их вершин. Приходилось

иногда подпрыгивать на дедушкин манер. Никэ говорил, что по новой технологии

эту древнейшую и простейшую операцию стали называть "зеленой обрезкой".

Зеленая или просто обрезка, как бы она ни называлась – для меня важен был ее

смысл. А он заключался в следующем: срезая верхушки побегов, я останавливал

их рост вверх. После этого виноградная лоза начинала бурно наливаться соком,

отдавая его затем гроздям. Вся могучая сила корней работала в интересах

урожая.

Итак, я обрезал верхушки и складывал их в междурядья. Иногда поглядывал

на те пять прудов, что примыкали к опушке леса. Они сверкали на солнце, как

гигантские зеркала. И у первого пруда, который одним концом загибал в лес,

наверное, стоят палатка и "Волга" генерала, там, очевидно, горит небольшой

огонек под котелком с ухой без соли и других приправ. Лечится военачальник.

Смазывает слизистую оболочку желудка желатином сладких карасиков. Мне даже

чудился дымок генеральского костра. Зеркала прудов как бы подмигивали мне,

манили к себе, и я подстегивал себя, чтобы поскорее покончить с работой и

выкупаться. Кожей я уже слышал живительную прохладу воды, а ноздри жадно

ловили лесные запахи. Мысленно я уже плескался в пруду...

Где-то в густых ветвях ближнего ясеня ворковала горлица: "тур-тур-тур".

Я пытался отыскать ее гнездышко глазами. Гнезда не обнаружил, зато увидел не

одну, а пару горлиц. Пока не выведут птенцов, эти птицы не расстаются,

летают и сидят на деревьях парочками: голубь и голубка. Но попробуй узнай,

кто из них они кто она? Гнезда я не видел. Может быть, эта супружеская пара

уже вывела и выкормила своих птенцов, отслужила им отцовско-материнскую

службу и теперь отдыхала в тени ясеневых ветвей? И ворковала на радостях,

что завещанный природой долг исполнен и можно насладиться покоем. Воркует,

то есть поет свою песню, голубь, а голубка молча выслушивает его любовные

излияния. Скоро созреют подсолнухи, и горлинки покинут.лес. Они соберутся в

небольшие стаи, вылетят на поля вместе со своим повзрослевшим потомством,

чтобы набраться сил для предстоящего полета в дальние теплые края. Из всех

перелетных птиц горлинки первыми отправляются у нас в свое нелегкое,

рискованное, чреватое всевозможными опасностями путешествие. Заканчивается

уборка подсолнуха – и ты не увидишь ни одну из них: улетели... Вернейший

признак приближающейся осени. Жди ночных заморозков.

Голубок однотонно ворковал: "тур-тур-тур". И моя работа была такой же

монотонной под палящими лучами солнца. Вокруг не было ни души. Лениво

ворочались в голове разные мыслишки. Занятый ими, я не заметил, как рядом со

мной оказался Илие Унгуряну. От его громоподобного "бог в помощь!" я даже

подскочил, как трусливый зайчишка. В руке Илие было замасленное ведро.

– Ну и жарища!.. А ты что, Тоадер, верхушки обрезаешь?

– Обрезаю, – ответил я трактористу.

– Мы в совхозе давно уж покончили с этим. Я теперь культивирую

виноградники, пропалываю их. Готовимся к уборке. Я обрабатываю междурядья..

Последних слов Илие мог бы и не говорить: замасленные ведро,

комбинезон, руки вернее слов указывали на то, чем занимался этот человек.

– А знаешь, Тоадер, эти зеленые обрезки хороши зимой для овец, -

сообщил мне Унгуряну. – Их овцы пожирают с жадностью, как лекарственные

травы, ей-богу!

– Можешь забрать и наши. У моих родителей нет овец.

– Я так и знал, что отдашь. Потому и пришел сюда. Обрезки с совхозных

виноградников не годятся в корм скоту. Листва обрызгана раствором, и овцы

могут погибнуть. Когда твои подсохнут, я приду и заберу их. Если они не

нужны вам, конечно... Загляну к вам и поговорю с мош Костей...

Илие взял у меня серп и сам принялся за обрезку. Ему было легче:

высоченный рост позволял доставать до самых длинных макушек. Брал в

пригоршню целую дюжину веток и ловко срезал ее серпом.

– А я думал, что ты несешь в ведре масло для трактора.

– Какое масло!.. Яички с птицефермы! – засмеялся Илие.

– В таком случае ты вернешься домой с цыплятами, – заметил я,

заражаясь его веселым настроением. – При такой жаре они выведутся у тебя в

ведре, как в инкубаторе!.. Да и протухнуть яйца могут-

– Не-е-т! Они свеженькие! Я выгреб их прямо из-под несушек. Бабы на

птицеферме подняли такой шум, что чуть было не исцарапали меня! Но я легко

растолкал их в разные стороны и набрал самых крупных яиц. Знаешь, Тоадер,

как хороши сырые яйца с пивом!

– Пиво... с сырыми яйцами?

– О, ты не знаешь, Федор Константинович, что это такое?! Язык

проглотишь – такая вкуснота получается!.. А по такой жаре коктейлю из пива и

яиц цены нет!

Илие быстро прошел рядок. Предложил:

– Возьми это ведро с яичками, и давай переберемся на совхозный

виноградник. Мой трактор тут недалеко. Отсюда вон видно. Ведь уже полдень.

Пора отдохнуть и покормить коней!..

На опушке леса Илие завел трактор. Усадив меня рядом с собой в кабине,

приказал хорошо держать ведро, чтоб не побить яйца. Трактор вполз в новую,

не тронутую еще культиватором дорожку междурядья. Тут Унгуряну спустил на

землю лезвия культиватора, которые до этой минуты были поднятыми. Попутно

сообщил, что пиво держит в ледяной воде колодца. Но чтобы даром не жечь

горючего, он, Илие, пройдет до конца этот рядок, и мы окажемся как раз рядом

с колодцем.

За трактором поднялось облачко пыли. Оно оставалось позади, а трактор

шустро катился вперед. Я удивлялся, как это Илие при такой бешеной скорости

мог держать машину на правильной линии. Зажавши ведро между ног, я с великим

трудом удерживал его в неподвижности.

– У нас сейчас отличные трактора. Дают не меньше пятнадцати километров

в час. Теперь-то я еду потише, чтоб не побить яички в ведре!..

– Ничего себе "потише"! – вырвалось у меня, потому что я не успевал

считать бетонные столбы, поддерживающие виноградную лозу. Они действительно

мелькали, как спицы в колесе. Меня удивляла скорость трактора, но еще больше

то, что не было прицепщиков. Их работу теперь выполняла автоматика.

Поглядывая за ее действиями через заднее окошечко кабины, я не мог

налюбоваться ими. Один трактор Илие Унгуряну (других не было видно) носился

из конца в конец по неоглядному пространству, по зеленому океану

виноградников и управлялся с огромной работой. Были, очевидно, и другие

такие же тракторы, но они находились на иных плантациях.

– Вот теперь, после прополки, хорошенького бы дождичка! – размечтался

Илие Унгуряну. – Вот тогда бы мы показали тем дымарям из Чулука!.. Ведь наш

совхоз соревнуется с ихним. В прошлом году мы их победили по винограду.

Надеюсь, что и в нынешнем утрем им нос! Чтоб особенно-то не задавались!

Во время работы большую часть времени Илие приходилось молчать. Тут, у

колодца, он мог отвести душу, дать волю своему языку. Там, за рулем

трактора, он весь как-то напружинивался и был похож на орла, высматривающего

дичь. Теперь мог расслабиться. Словесный поток так и хлестал из него.

Поговорив о дожде и своих настоящих и будущих победах над "дымарями" из

Чулука, Илие принялся хвалить воду из этого колодца, хотя любой разумный

человек мог раскритиковать это сооружение в пух и прах. Что, впрочем, и

делал почтальон бадица Василе Суфлецелу.

Колодец мало походил на колодец. Он скорее напоминал памятник,

возведенный среди виноградных массивов. "У других такого колодца нет!" – мог

сказать руководитель хозяйства. Те же слова с таким же основанием и правом

мог произнести директор другого, третьего, четвертого совхозов, потому что

все старались перещеголять друг друга в архитектурном оформлении источников.

На огромных пространствах молдавских угодий можно увидеть колодцы с

винтообразной жердиной в виде журавлиной ноги, колодцы в форме старинной

крепости или винодельческого пресса и еще более причудливые. Есть

колодцы-терема, колодцы-избушки на курьих ножках. И воздвигнуты эти

дорогостоящие памятники вдали от дорог и тропинок. Красивы, ничего не

скажешь! Но красота их не подкреплена целесообразностью. Народ привык видеть

подобные сооружения возле дорог, где, как говаривалось прежде, конный и

пеший могли остановиться и утолить жажду. Рылись колодцы обычно и на

каком-нибудь плоскогорье, на лугах, на выгоне, куда пригонялся скот на

водопой. Тут и пастух мог умыться, освежить лицо.

Если бы Илие не привез меня сюда на своем тракторе, я бы и не знал о

существовании этого колодца, хотя в прежние времена исходил эти поля вдоль и

поперек, помнил даже, где заяц устраивает свою лежку. Теперь стоял и дивился

художественному творению, сокрытому от людских взоров. Можно без малейшего

преувеличения сказать, что колодец этот был не что иное, как настоящее

произведение прикладного искусства. Оно сделано мастером, или мастерами, в

виде гайдуцкой винокурни с крышей из оцинкованной жести, с металлическим

петушком на коньке, с прессовым дубовым столом вместо скамейки. Половинки

бочонков исполняли обязанности стульев. Не хватало разве что античных статуй

и медвежьих шкур у ног. Сам колодец был окружен забором в виде крепостной

стены, хотя сделан был из легкого, искусного сплетения гибких прутьев. На

концах столбиков, вокруг которых вились прутья, торчали глиняные горшки и

кувшины. Цветы за крепостью оставались девственно-нетронутыми, как во дворе

давно покинутого музея. Схваченные глазом все сразу, придумки эти должны

были создать у тебя иллюзию, что ты находишься во дворе средневекового

лесного жителя, А в самом колодце в далекую ту пору могли храниться и клады,

о которых мечтал бадица Василе Суфлецелу.

Готов поклясться, что никто из "простых" моих односельчан слыхом не

слыхивал об этом чудо-колодце, никогда и не видел его, потому что он

находился в низине, далеко от Кукоары. По тому, как восторгался им Илие

Унгуряну, я понял, что это его персональный, так сказать, колодец, что

тракторист был единственным хозяином этой средневековой крепости. Будучи

совершенно уверенным в том, что, кроме нас, ни единая душа тут не появится,

Илие разделся донага, ополоснулся из колоды, где вода успела нагреться от

солнца, вынул из кладовки крепости полотенце, хорошенько обтер им могучие

свои мускулы на груди и спине, затем поднял деревянную крышку с

разрисованного колодезного сруба и стал колдовски бормотать:

– Чулич, булич... Кто тут скрывается?.. Отгадай мою загадку!.. Одна

головешка, один уголек., чулич, булич... Молчи, парень, помалкивай... Сказка

о девяти невестах и еером волке!.. Подыми, батюшка, мешок, не то вымокнет

евангелие!..

Так, бормоча эту дичь, Илие стал тянуть за веревочку, к которой была

подвязана большущая капроновая сетка с бутылками пива. Тащил ее Илие

бережно, осторожно и в то же время немножечко торопливо, как вытаскивает

рыбак из воды свою снасть. Капроновая сетка от тяжести растягивалась до

предела, казалось, что она вот-вот прорвется. Но сетка выдержала. Илие хитро

подмигнул мне и возгласил: