Текст книги "Подгоряне"

Автор книги: Ион Чобану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– А ты что так жмешься ко мне, сынок? Аль соскучился? Или очень уж

любишь отца?! – весело вскричал мой родитель, когда, приближаясь к дому, мы

шли мимо могил на кладбище. – А может, струсил, как Тудос

Врабиоюл-Воробей?.. Может, и ты видишь покойника с цигаркой во рту?

Отец продолжал смеяться, когда мош Петраке уже открывал наши ворота. Но

я все еще крепко держался за отца и все поглядывал назад.

С тех пор будто не так уж много времени прошло, а как все изменилось!

Непохожей стала на прежнюю наша мельница. Сильно постарел мош Петраке. Он

водил меня по диковинному ресторану, украшенному коврами и дорожками,

столами со старинными подсвечниками, в гнездах которых торчали претолстые

свечи. Глиняные и деревянные кувшины, горшки и тарелки висели на стенах. На

некоторых столах лежали подносы и блюда с плациндами. Вместо стульев повсюду

были расставлены бочоночки днищами вверх, то есть на попа. Солонки были

выточены из дерева в форме козликов, похожих на те, что помогали

поворачивать нашу мельницу.

Сопровождаемый мош Петраке, я поднимался наверх, к засыпному ковшу. Но

то был не ковш, а его бутафорское изображение из легких дощечек. Тут вокруг

главного мельничного колеса с его ощеренными зубьями опять расставлены

столы. И возле жерновов тоже. Были понатыканы всюду, где отыскивалась хотя

самая малая площадка или находился свободный уголок. В общем, настоящий

двухэтажный ресторан, каковой увидишь далеко не в каждом городе. И при всем

при этом – ни души. Пустой, как каса маре или музей без посетителей. Зато

верхний этаж был отличным наблюдательным пунктом. Я стою там, осматриваю

окрестности, и куда б ни глянул – везде ровные ряды совхозных виноградников.

Ряды, ряды, ряды. Голова кружится от них, в глазах пестрит. Бегут в

бесконечную даль белые столбики с подвязанной к ним лозой. Бегут,

раскинувшись шпалерами от края и до края. Бегут, бегут, как строчки

раскрытой перед тобой огромной книги, которую надо еще прочесть. Бегут...

3

В дни моего вынужденного безделья и бесцельного прохаживания по селу я

сравнительно быстро пригляделся ко всему, глаз свыкся с новшествами и как бы

уж и не замечал их. Однако новость за новостью приходили отовсюду. Так,

тетка Аника, супружница тишайшего бади Василе, заглянувши к нам, обратилась

к моему отцу с неожиданным вопросом:

– Вы, бадица Костя, уж, наверное, знаете, почему захотели отравить

Сулака? [Николае С у л а к – популярный молдавский эстрадный певец.]

– Кто хотел его отравить? – вытаращил глаза отец.

– Как кто?.. Известное дело – артистка!

– Откуда ты это взяла?

– Аль не замечаешь, что он уже давно не выступает по телевизору?

– Таким образом, мой ночной кросс нагишом по Москве дополнился другой

столь же "достоверной" новостью – отравлением Сулака. Но что поделаешь?

Иногда не хотел бы верить, да поверишь, поскольку выдуманные истории нередко

соседствуют или тесно переплетаются с невыдуманными. Мог бы, к примеру, я

поверить в то, что Илие Унгуряну В каждый простенок своего нового дома

"вмазал" по огромному зеркалу, что изба его напоминала теперь городскую

парикмахерскую? Было б еще ничего, если б эти зеркала украшали дом изнутри,

а то ведь поставил их Илие Унгуряну с наружной стороны, и шоферы проклинали

выдумщика, поскольку зеркала эти ослепляли их, затрудняя видеть дорогу и

вести машину. А Унгуряяу не сам придумал такую обшивку для нового своего

жилища. Он подглядел ее в одном селе где-то аж на берегу Прута. В странном

том селении все избы были с зеркалами снаружи, и жили в них цыгане, которые

не хотели быть похожими на молдаван, рисовать на стенах оленей, ставить на

подоконниках горшки с цветами. Чем-то же надо было отличиться – вот и

отличились...

Но то цыгане. Зачем бы Илие Унгуряну вводить такую моду?! Теперь его

поносили на чем свет стоит не только шоферы и трактористы, тыкавшиеся

сослепу в чужие заборы и ворота, но и прохожие, по глазам которых бил яркий

свет, отраженный унгуря-новскими зеркалами.

Но село остается селом. Без фантастических выдумок и сплетен оно бы не

прожило и дня. Но куда ж все-таки оно идет, движется, куда держит путь свой

нынешнее село? Ведь помимо знакомых мне придумок и чудачеств происходили

какие-то глубинные изменения, не во всем и не всегда понятные мне. Мельница

для конопли и льна, домашняя маслобойка, мотовило и ткацкий станок,

вязальные спицы – все это умирало на моих глазах вместе со старухами.

Коноплю и лен никто уже не сеял. Веретена исчезли вовсе или пылились где-то

на чердаках или в заброшенных кладовках и сараях. Пропали начисто семена

душистого рыпака вместе с ароматным маслом, добываемым из этого растения, то

есть из его семян. В постные дни, когда по религиозным соображениям люди не

ели скоромного, для детишек было самым вкусным "бычье молоко". Оно

изготовлялось из смешанных семян рыпака, конопли и льна. Истолченная в ступе

и смоченная кипятком, смесь эта становилась белой, как молоко, и таким же,

если не более вкусным и питательным. Кому хоть раз довелось отведать этого

"блюда", тот до конца дней не забудет его! А теперь если б какому-то

пытливому ученому вздумалось выяснить, какими же витаминами было богато

"молоко быка", откуда брался его вкус, он бы не смог этого сделать, как

нельзя воскресить редкие виды растений и животных, которых вовремя не

занесли в Красную книгу. А ведь не исключено, что в той придуманной народом

истолченной смеси семян рыпака, льна и конопли таились как раз именно те

ценные вещества, которые непременно должны входить в рацион человека -

А серп, который вместе с молотом стал символом нашей державной власти,

символом революции?! Он постоянно находится на красных наших знаменах и

гербах всех советских республик. Но выросло целое поколение, которое не

держало его в руках и не знает, как им пользоваться. Добрый, незаменимый

друг и помощник землепашца на протяжении веков, серп исчез во всех

хозяйствах, его не продают ни в каких магазинах, потому что не изготовляют

ни на каких фабриках и заводах. Возможно, последний цыган-кузнец отстукивает

молоточком свой век в шатре – один только он мог мастерить серп, сыны и

внуки его уже не будут этого делать...

Серп!... Казалось, какое мне дело до него?.. Но почему же я все-таки

думаю о нем? Думаю и удивляюсь тому, с какою легкостью современное село

забывает про свои древние обычаи, привычки, про утварь, без которой было не

обойтись, про еду, вкуснее которой, думается, и не найти ни в каких самых

изысканных ресторанах и гастрономах, и про многое другое, освященное долгими

годами крестьянского житья-бытья. В нашем совхозе-заводе исчезла даже

кукуруза (это в молдавском-то селе!). Она ютится на жалких сотках

приусадебных участков некоторых моих односельчан. Исчезли тыквы, росшие

прежде в кукурузном междурядье: срежут кукурузные стебли – на поле останутся

одни созревающие и радующие глаз своей пестротой, своими нарядами тыквы. До

глубокой осени крестьянин по очереди свозил с поля урожай одного, другого,

третьего. Земля использовалась сполна. Кукуруза росла вместе с тыквами,

ячмень сеялся вместе с семенами чеснока, а когда созревал и убирался с поля,

на его месте сквозь обработанную стерню вырастал байб [Байб – чеснок,

который не делится на дольки]. Таким образом, с одной и той же нивы к осени

собирался второй урожай – урожай маленьких луковок чеснока, который не

делился на дольки и был очень удобен для посадки будущей весною или той же

осенью под зиму... Куда все это подевалось? И умеет ли кто-нибудь из,

молодых сейчас владеть плугом? Да что там плуг!... Мотыгой хотя бы?! Помрут

старики и старухи, вместе с ними канут во всепоглощающую Лету и плуг, и

соха, и мотыга, и многое другое, что составляло суть бытия земледельца.

Исчезнет и его искусство. Ведь вроде бы простое, немудреное дело – прополка,

но и она требует сноровки, равно как и владение серпом на пшеничном, ржаном

ли поле. Умелая рука одним неуловимым движением пройдется мотыгой так, что

срежет, как бритвой, сорняк возле самого стебля кукурузы, не повредив его

нисколько. А неумелая заодно с вредным растением смахнет и злаковое. Если не

смахнет, так повредит, и растение не пойдет в рост, а будет чахнуть,

хиреть – какой уж от него урожай! Чего доброго, неумелый пропольщик может

еще тяпнуть мотыгой и по своим пальцам – такое тоже бывает, и не так уж

редко!

Впрочем, молодым теперь нечего бояться мотыги. Никто из них не держит

ее в руках, оставив этот древний инструмент для стариков и старух, которые

еще помахивают им на своих огородишках. В совхозе-заводе женщины и девушки

идут на иной труд, прежде считавшийся мужским: подрезают виноградники,

делают прививки лозы на совхозных питомниках, причем наловчились так, что

прививают и прямо в стебель, и в очко, то есть в глазок. Делают свое дело по

научным нормативам, как на фабрике, будто и вправду находятся в городе, на

заводе. Нет только конвейера, не видно и потока рабочих, сменяющих друг

друга: одни идут на завод, другие уходят с завода, текут, как встречные

реки. А тут с вершины холма хорошо еще, если увидишь два-три трактора с

опрыскивателями или культиваторами да небольшую стайку женщин и девчат на

питомниках. Машины, узкая специализация, агропромышленная интеграция оголили

поля от людей.

Пустынным казалось и само село. Чтобы убедиться, не вымерло ли оно

вовсе, я выходил каждое воскресенье или в какой-то иной праздничный день на

совхозный стадион. Только тут успокаивался: на футбол, на другие состязания,

на азартную игру, когда победитель получает в качестве вознаграждения целого

барана, приходило все село. Стало быть, моя Кукоара жила, трудилась,

веселилась. Исчезли игры в лапту, в чушки, в городки, в чижика и другие

простейшие крестьянские состязания. На смену им пришли футбол, волейбол.

Пришла вольная борьба, сулившая победителю барана.

Безлюдье на полях и на сельских улицах поначалу пугало, удручало меня,

а стадион, словно мудрый лекарь, хорошо врачевал мои душевные раны.

Под тяжестью постоянных забот о бригадных виноградниках отец то и дело

запрокидывал голову и с тревогою всматривался в небеса. Изучал тучи,

стараясь загодя распознать, какая из них несет лишь дождь, а какая – с

градом. Если туча кромешно черна, а над нею клубится что-то зловеще-белое,

напоминающее снежные вершины гор, то так и знай: через минуту-другую на

землю низвергнется град, в шуме дождя выделится дробный частый стук, будто

сами боги рассердились на грешную землю и обстреливают ее из сотен

пулеметов.

Со временем отец научился безошибочно определять, какая из

надвигающихся туч беременна градом. Если видел такую, то не покидал

виноградника, словно мот отвратить как-то от него беду, заслонить своим

телом. Оставался на плантации и в воскресенье, не торопился на стадион,

чтобы выяснить, какая из футбольных команд выиграла матч и кто победил в

вольной борьбе, кому достанется в качестве приза баран – последнее отца

интересовало больше всего. В погожие дни его никто не удержал бы ни в поле,

ни дома: бежал на стадион, как легкомысленный юноша. При этом торопил и

меня, чтоб не опоздать и по возможности занять лучшие места. Трибун не было,

и опоздавший мог оказаться далеко от арены, где шло сражение. Ему,

опоздавшему, оставалось только созерцать спины впереди стоящих, вставать на

цыпочки, вертеть головой, отыскивая просвет в живой этой стене.

Призовой баран почти всегда доставался Илие Унгуряну. И немудрено: кто

же мог сокрушить такого верзилу? Ведь он, сердешный, не может подобрать по

росту ни одежды, ни обуви даже в магазине, который и открыт-то для таких вот

добрых мо-лодцев в Кишиневе и наречен соответственно: "Богатырь". Когда,

готовясь к схватке, Илие Унгуряну раздевался и выходил на круг, нельзя было

оторвать глаз от него: на груди, на спине, на плечах и руках мускулы могуче

шевелились и играли, как тугие узлы на корабельных канатах. Женщины, чтобы

скрыть зависть, давали волю злым своим языкам – кричали Мариуце, жене Илие:

– Эй, Мариуца!" И ты не боишься жить с этим медведем?! Он, милая,

придавит! Ха-ха-ха! Убегай от него, покуда не задушил!

– Не задушит! Он у меня ласковый! – отвечала Мариуца, смеясь, не

забывая придерживать своих дочек за флотские воротнички, чтоб не убежали на

площадку и не помешали отцу в его борьбе. Если б сама она и захотела, то

сверкающие счастьем глаза ее не позволили б скрыть того, с каким

удовольствием глядела она сейчас на своего красавца мужа, этого будто

вылитого из бронзы атлета.

Илие выходил на арену первым и, поигрывая могучей мускулатурой, как бы

говорил: "Ну, кто тут самый храбрый?– Выходи на ковер. Жду!" Но охотников

было -негусто. Парни толпились, подталкивали друг друга, подзадоривали: "А

ну, давай, давай!" Нерешительно раздевался лишь какой-нибудь один, да и то с

видом обреченного.

Георге Негарэ, подталкивая отца в бок, говорил ему:

– Эх, капитан Костя! Сбросить бы мне десятка два-три годков, я б

показал этому хвастунишке Илие!." Помнишь, чай, как я подымал одною рукою

две винтовки за концы стволов? И не всей рукой, а только двумя пальцами.

Георге Негарэ говорил сущую правду. Во всей Кукоаре лишь несколько

человек могли поднять винтовку, ухватившись за конец ствола, а Негарэ

поднимал две, и действительно лишь двумя пальцами. Теперь он приходил на

стадион и, кажется, более, чем другие, любовался игрою Унгуряновой

мускулатуры. В этот раз он пришел с женою и дочерьми и с грустью человека, у

которого молодость осталась где-то далеко позади, смотрел на

предохранительные соломенные маты, матрацы и ковры. Да, постарел Георге

Негарэ. Печально и нежно глядел он на ребятишек, которые сновали в толпе,

кувыркались на травке; какие-то из них уже вцепились, начали борьбу раньше

взрослых: а один, сделав сальто-мортале, перепрыгнул через соломенные маты.

Разумеется, на озорников покрикивали, прогоняли их с арены, чтоб не мешали

настоящим борцам. Строгий судья (а им был сам председатель сельсовета)

носился по стадиону и беспрерывно дудел в свою дудку, отгонял маленьких

дьяволят прежде всего от барана: ведь овцы в винодельческом совхозе-заводе

тоже становились редкостью, потому-то ребятишки и липли к этому живому

кубку, к барану, значит. Один совал ему пучок свежей травы, другой – ку-,

сочек хлеба, третий – конфетку, и каждый норовил погладить по шерстке на

спине, потрогать мордочку, всяк ласкал как мог. Баран покорно ждал своей

участи и был, конечно, грустен; в эту минуту он чем-то напоминал стоявшего

неподалеку Георге Негарэ. От жары, от овечьей ли печали, но глаза барана

слезились. Что ждет его впереди? Как распорядится его судьбой победитель?..

Те немногие, кто все-таки решил выйти на борьбу, должны были сперва

помериться силою между собою и, только таким образом добраться до решающей

схватки с главным силачом, то есть с Илие Унгуряну. Оказавшийся положенным

на обе лопатки обязан был встать, снять красный пояс, передать его другому

бойцу, а сам вернуться к своей обычной одежде.

Основной соперник Илие в этот день отсутствовал: на машине "скорой

помощи" он отвозил больного аж в Кишинев. Илие не из тех, кто мог бы

обрадоваться такому обстоятельству. Он хотел завоевать свой приз в честной

борьбе, а потому и ждал результата схватки последней пары с видом скучающего

льва. И глаза его были печально-равнодушны, как у барана, который достанется

лишь ему, Илие, и никому другому.

На ковре пыхтели учитель физкультуры и тракторист – последний был из

соседнего села, но женился на девушке из Кукоары, построил тут дом и теперь

вот решил посостязаться с учителем, который помимо физкультуры преподавал в

нашей школе еще и военное дело.

Победил учитель, мучительно-трудно, но победил. Физически тракторист

был сильнее его, но техника вольной борьбы была, конечно, на стороне

учителя. Побежденный, товарищ Илие по работе в тракторном парке, как бы в

недоумении пожал плечами, но пояс снял с себя спокойно и с очевидным

удовольствием передал его Илие, подмигнув при этом: "Держи, браток, намни

бока этому ученому зазнайке!.. Но все-таки будь внимателен, не дай обмануть

себя! Он, учителишка этот, больно уж ловок!"

Толпа волною прихлынула, подступила к самой арене, некоторые чуть было

не оказались на ковре. Рев стоял невообразимый. Судья в тщетной попытке

водворить тишину и порядок непрерывно то свистел, то дудел в дудку. В шуме и

толкотне поначалу никто не обратил внимания на безусого паренька, который

вынырнул из толпы и предстал перед Илие.

– Ты что, Колицэ? Не хочешь ли помериться силой с дядей Илие? -

снисходительно улыбнулся Унгуряну. – А не рановато ли тебе, малыш? Куда

торопишься?

Только теперь стадион выжидательно притих – смелость паренька поразила

всех., Георге Негарэ побледнел от страха: отважный юноша был его внуком,

приехавшим недавно на каникулы. Но мать героя (а ею была Вика Негарэ) была

совершенно спокойна. Глядя на сына, она улыбалась, глаза ее так и светились

гордостью за него. Может быть, материнское сердце безошибочно определило,

что ничего худого с Колицэ не произойдет? Так оно или не так, но Вика вся

была как бы облита солнечной радостью. Женщина средних лет, малость

измученная на работе, она была в эту минуту прекрасна, просто красавица,

какой не была и в юные свои, самые цветущие лета.

Немигаючи смотрел я то на нее, то на сына и не верил глазам своим. Ведь

когда-то я носил на руках этого Колицэ. Удивлялся, какой он легонький. От

него пахло материнским молоком.

И вот сосунок стал уже студентом, приехал в родное село на каникулы и

добровольно вызвался на борьбу с таким великаном, как Илие Унгуряну!..

"Колицей зовут. Николай, значит", – шевелилось в моей голове. Еще я

думал о том, что, встретив парня где-нибудь на дороге, ни за что не подумал

бы, что это сын Вики. А сейчас глядел, как он спокойно и уверенно стоит на

краю ковра. Стоит и ждет, когда его позовут в центр круга, где тотчас же

окажется в железных объятьях Илие Унгуряну. Судя по всему, Колицэ пришел на

стадион прямо из дому, уже в спортивном костюме с собственным красным

поясом, а потому и находился в полной боевой готовности. Вид его был

солиден, исполнен достоинства и уверенности. Высокий, как все в роду Негарэ,

голубоглазый, с тонкими, по-девичьи изогнутыми бровями, взятыми явно от

матери, с чуть проступавшим нежным румянцем на щеках, Колицэ был

великолепен. Едва приметная ироническая усмешка таилась и в широко открытых

глазах и в уголках губ.

Между тем Илие боролся с учителем, стараясь поймать его в свои железные

руки-клешни, и, должно быть, удивлялся про себя, что это ему никак не

удается: физкультурник увертывался, выскальзывал, как угорь, словно бы все

его тело было смазано гусиным жиром. Но учитель боролся из последних сил,

обливался потом, и видно было, что его хватит ненадолго; чтобы продержаться

лишнюю минуту, он все чаще выкатывался за ковер. Свисток неумолимого судьи,

председателя сельсовета, не давал передышки, возвращал его на середину

круга. Когда учитель был водворен в центр в десятый, кажется, уж раз, Илие

удалось, наконец, захватить его и, как перышко куриное, взметнуть вверх, в

воздух.

Учитель смешно сучил ногами, но то были его последние судорожные

усилия: Илие намертво зажал его в своих лапищах и, лишь насладившись

беспомощностью противника, кинул его на ковер. Сдается, что учитель сам

поспешил лечь на обе лопатки из опасения, что великан грохнется на него и

раздавит, как лягушонка. Во всяком случае, побежденный не торопился

подняться на ноги и, раскинув руки, лежал на ковре неподвижно.

Друзья Унгуряну не долго думая принесли барана и водрузили его на бычью

шею победителя как огромный воротник.

Однако пронзительный свисток судьи вернул и парней, и барана на прежнее

место. Председатель всем своим строгим видом показывал, что состязание не

окончено, что предстоит еще один поединок, решающий, венчающий спортивный

праздник.

Сперва бойцы некоторое время лишь присматривались друг к другу, как бы

примериваясь. Илие оглядывал своего нового, совершенно неожиданного

противника с ног до головы, стараясь определить его силу. Колицэ медленно

вышел на середину ковра. Обычно в таких случаях любой борец не позволял

своему противнику схватить себя за пояс. А Колицэ позволил и стоял перед

Унгуряну неподвижно, как завороженный. Но стоило Илие попытаться поднять его

вверх, как мгновенно одна нога Колицэ, точно багром, подцепляла ногу

Унгуряну, и гора мяса и мускулов рушилась наземь. Илие вскакивал, будто

разъяренный раненый бык на испанской корриде, в упор смотрел на юного

противника:

– Ага!.. Тебя в городе научили таким приемам!

В глазах Илие метались молнии. Всем своим видом он показывал, что

Колицэ нечего ждать от него пощады. Оскорбленная гордость, престижная

амбиция встали на дыбы, Илие был прямо-таки взбешен. В эту минуту он никак

уж не мог вспомнить о том, что для амбиции нужна еще и соответствующая ей

амуниция. Для вольной борьбы у бедного Унгуряну, кроме непомерной физической

силы, не было никаких других ресурсов, то есть техники, которая даже слабому

учителю дала возможность долго держаться на ковре. Илие не успел и

сообразить, как это могло случиться, но уже вторично оказался распластанным

на земле, побывав до этого и в воздухе.

Колицэ, однако, не торопился класть противника на обе лопатки: сделал

это под восторженный вопль толпы лишь при третьем приеме. Дружки Унгуряну

явно приуныли. Сам же Илие поднялся, с достоинством истинного спортсмена

пожал Колицэ руку, а механизаторам крикнул:

– Несите сюда барана!.. Чего ждете?!

– Он же не наш рабочий. Нету у него права выигрывать совхозного

барана! – отвечали удрученные болельщики.

– Несите, вам говорят! – повторил Илие строже.

В этот спор принужден был вмешаться судья. Он взял сторону болельщиков

Унгуряну, сказав, что право на выигрыш барана, действительно, имеют только

работники совхоза. Участвовать, мол, в состязаниях могут все: студенты,

учителя, кто угодно. Но баран совхозный, и он может быть вручен совхозному

работнику. И только.

– Но Колицэ наш же, кукоаровский! – кричали женщины. Как существа,

превыше всего ставящие человеческую справедливость, они не могли не

вступиться за студента.

– Да, это верно. Колицэ наш парень, сельский! – пытался успокоить их

судья. – Но ведь сейчас-то он у нас не работает, а учится в Кишиневе, на

факультете физкультуры!

– Ну и что с того? – не сдавались женщины, все более накаляясь

гневом. – Он выиграл барана и должен получить его. А вы отняли!

Кто знает, чем бы закончился этот сыр-бор, как завершилась бы эта

история. К женщинам присоединились старики, которым у последнего порога сам

бог велел стоять за правду. А правда – это они хорошо понимали – в данном

случае была, конечно же, за студентом. В криках, шуме и суете никто и не

заметил, как Колицэ покинул стадион. Лишь в последнюю минуту его увидел

Унгуряну и не стал долго размышлять, а, подхватив злополучного барана,

помчался вслед за Колицэ. Дружки-приятели устремились за ним, по пути он

начал их отчитывать. В помощь себе старался заполучить и меня, оказавшегося

поблизости:

– Растолкуйте же им, Федор Константинович!.. Где они нашли такой

закон, чтобы победитель был лишен своего приза? Ну! Скажите этим балбесам,

что такого закона не было и нет!

Я, право, не знал, что сказать этому благородному рыцарю, потому что

понятия не имел, какие правила игры мог выработать для своего стадиона

совхоз. И откровенно признался в этом. Но, видно, Илие и не особенно

нуждался в моих советах. Настигнув Колицэ возле дикой черешни, у кладбища,

он водрузил на шею парня барана, шлепнув давешнего противника по спине своей

ручищей.

– Бери, Колицэ!.. Ну, парень, хорошо же ты знаешь эти городские

приемчики!.. Черт бы тебя побрал совсем!.. А я-то думал, как схвачу, так и

затрещат твои косточки цыплячьи!.. А ты... вон ты какой!..

Оставив Колицэ, Илие повернулся к его матери:

– А ну, кума Виктория, есть в твоем доме шампуры для шашлыка? Или ты

думаешь, что я оставлю этого барана для ваших овец?

– Конечно. Сейчас же и отправим его в нашу отару! – смеялась Вика.

– Вот как!.. Ну что ж... Придется сбегать за моими шампурами! -

заметил Илие.

– Неси, неси! Не съедим мы твоих шампуров! – развеселился и мош Георге

Негарэ. – А выпивка будет?

– А кто поставит вино? – продолжал веселую игру Илие.

– Это что же, я должен его ставить? Внук скормит, стравит вам свой

приз, а его дед разорится еще и своим вином? Так, что ли?! – строил из себя

обиженного Георге Негарэ. Он говорил так, а сам весь светился радостью и

гордостью за своего внука, сокрушившего самого сильного человека на селе.

Тем временем Илие отдавал распоряжения своим приятелям: одного посылал

к себе домой за шампурами и древесным углем, другого – за мангалом,

третьего – еще за чем-то. После этого принялся ругать руководителей совхоза,

прежде всего моего отца – председателя месткома, за то, что до сих пор не

приобрели новые медные трубы для совхозного оркестра.

– Обещаниями отделываются! – шумел Илие. – В Министерстве культуры

обещают... В совхозе обещают... все обещают, и никто ничего не делает!..

– Послушай, Илие, – ехидно прищурившись, заметил Георге Негарэ. -

Проигравши барана, не хочешь ли ты вольную борьбу поменять на тромбон?

– Это уж мое дело! Могу и на тромбоне играть! – буркнул обиженный Илие

Унгуряну.

Он давно уж не был ни заведующим сельским клубом, ни секретарем

комсомольской организации, так что заботу об оркестре возложил на себя

добровольно. Душу выматывал у руководителей совхоза. Готов был оседлать свой

трактор и поехать в Кишинев, чтоб получить-таки у работников Министерства

культуры трубы и другие музыкальные инструменты для оркестра. Их ему обещали

давно, еще в ту пору, когда Илие был завклубом, а потом секретарем

комсомольской организации, тогда, стало быть, когда Илие обрывал цветы в

чужих палисадниках для своей Мариуцы и мазал дегтем ворота у

девушек-гордячек, которые не приходили по вечерам в его клуб.

4

С тех пор как «сосватала» отца на пенсию, мама старается не попадаться

ему на глаза, не идет на конфронтацию. Даже на кладбище пробирается окольным

путем, а не через большие церковные ворота, хорошо видные из дедушкиной

халупы. Проникает к могилкам через маленькую калитку, с противоположной

стороны кладбища. Сейчас она пришла сюда, чтобы помочь мне отыскать бугорок,

под которым покоится бабушка. Стыдно признаться, но я не мог вспомнить ни

года и дня ее рождения, ни года и дня смерти. Неужели и моя память стала

дырявой, как дедушкино решето?.. И то сказать, все мы, нынешние грамотеи,

стараемся разгрузить свою голову и перепоручаем бумажке то, что у прежних

поколений кукоаровцев делала цепкая память. Что бы мы, нынешние, делали,

если бы по всем дорогам, во всех кабинетах, на всех стенах, даже на кухнях

не висели печатные календари? Многие потеряли бы счет дням, позабывали бы

все праздники!

Не бог весть какой грамотей мой отец, но и он, просыпаясь на заре,

первым делом срывал верхний листочек календаря и прочитывал его с обеих

сторон от строки до строки, прочитывал вслух, чтобы слышала и мама. Чего

только не узнавал он из этих крошечных листочков! Биографии ученых,

медицинские советы, гастрономические курьезы, действия тех или иных

лекарственных трав, всякие другие чудеса и открытия нынешнего века. Узнав

все, что нужно было знать о знаменитом ученом, мама должна была еще

прослушать стихи или новеллу, посвященные ему же. После этой информации,

ставшей вроде обязательной утренней молитвы, отец берет зеркальце и стакан с

горячей водой. Бреется и тщательно вытирает мыльную пену с бритвенного

лезвия только что прочитанным, "отработанным", стало быть, листочком

календаря. Мама о чем-то задумывается, вижу, как у нее начинают дрожать

губы: она бормочет что-то про себя, а затем подходит к отцу, чтобы напомнить

ему про собственный календарь, тот, что в ее голове: "Не забыл ли ты, что

сегодня праздник – день святого хромого Кирилла?" В другой раз встрепенется,

всплеснет руками: "Ой-ой-ой! Как бежит время! Чуть было не запамятовала -

ведь нынче день Григория Богослова!" Или еще: "Ох, грехи мои тяжкие! Могла

бы и забыть про день усекновения главы Иоанна Крестителя!.."

Так листаются писаный и неписаный календари в нашем доме. Всякий день

того или иного святого в маминой памяти увязывается с каким-нибудь событием

из жизни нашей семьи. Событием иногда радостным, иногда печальным. В день

хромого Кирилла, например, отец порезал себе руку серпом. С того дня мама не

дает ему даже прикоснуться к этому инструменту, не позволяет выйти с ним и

на л обрезку виноградной лозы. В день святого Ильи-пророка мама объявляет,

что теперь яблоки могут есть не только дети, но и взрослые. О ребятишках

вообще не было речи: относительно садов и огородов для них закон не писан. В

Ильин день мама строжайше наказывала, чтобы никто из нас не выходил на

работу. Объясняла:

– Святой Илья-пророк и сам защитит наши поля и виноградники. Не даст

граду побить их!

Мама была убеждена, что громовые раскаты есть не что иное, как грохот

огненной колесницы, на которой катится по небу Илья-пророк. Он-то и мечет

молнии, обрушивает на головы грешников град, а на праведников – теплый

благодатный дождь. Когда нисходит на землю именно такой дождик, мама

улыбается, крестится и шепчет: "Дай-то бог! Слышите, как святой Илья сыплет

в наши сусеки кукурузу?!" Но если мама видит, что с неба полетели на землю

градинки, то быстро вбегает в сени, хватает топор и вонзает его у порога,

сердито ворча: "Опять какой-то нечестивец вышел на работу!"

С годами мама обретала поразительное сходство с бабушкой. И горб на

спине, и походка, и сухое потрескивание в суставах, и усиливающаяся

ворчливость – все от бабушки. Зубы, только зубы унаследованы ею явно от

дедушки. Правда, она не снимала с них камни рашпилем, как это делал ее отец

каждую весну, но грецкий орех разгрызала, перекусывала любую нитку, не

прибегая к помощи ножниц.

Гляжу на нее издали, и мне кажется, что это не мама, а бабушка вышла из

могилы и идет босиком по жесткой, пожухлой траве. Мама задерживается возле

каждой могилы и что-то вспоминает. А вспомнить ей есть что. Ведь тут нашла

свой вечный покой чуть ли не половина Кукоары, а может быть, даже больше

половины. И мама с ее феноменальной памятью удерживает в своей голове всех.

Она не может прочесть надписей на крестах и плитах, но знает наперечет все

могилки, безошибочно скажет, чьи они, кто и когда похоронен в них, может во

всех подробностях поведать вам о жизни тех, кто нашел тут успокоение.

Ко мне мама подходит тихо, незаметно и сейчас же начинает корить: