Текст книги "Подгоряне"

Автор книги: Ион Чобану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Ион Чобану

ПОДГОРЯНЕ

РОМАН

Авторизованный перевод с молдавского МИХАИЛА АЛЕКСЕЕВА.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Я пою, а мама плачет. Пою не я – поет вино в моей голове. А мама

плачет. Плачет по-настоящему, как могут плакать только матери. Когда мое

внутреннее ожесточение, распаленное вином, поднимается до крайней точки и я

начинаю надрывно завывать, опираясь на строчки великого поэта:

Лес мой, брат мой, что шумишь,

что листвою шелестишь?

С той поры, как увидались,

годы многие умчались,

с той поры, как мы простились,

тропы многие сменились, -

мама, бедная мама, вынесшая в своей жизни столько страданий и невч-год,

вся дрожит от подступивших рыданий, бросается ко мне, обнимает и кричит в

отчаянии:

– Лучше бы ты не шел учиться!

Никэ торопится мне на помощь, отвечает словами леса:

Я живу, как жил века мне зимой поет пурга, буйный ветер ветки ломит,

прочь моих певуний гонит, родники мне замыкает, стежки снегом заметает.

Но я уже не слушаю Никэ, слышу лишь элегию леса:

Я один из года в год.

Лето дойну мне поет.

Где источник у ракит

для любых гостей открыт,

взяв кувшины, у водицы

с песней ходят молодицы.

Я думаю: хорошо было бы или плохо, если б я не пошел учиться, а остался

дома? Думаю так, а ответить не могу на этот, казалось бы, простой вопрос. Не

сам ведь я выбрил для себя нынешнюю дорогу. Мать и отец, может, и не помнят,

что это они вывели меня на нее. Они, не спрашивая, хочу я того или нет,

забрали меня с выгона, от небольшого овечьего стада, от веселых и беспечных

игр в лапту, в козла, от множества других пленительных детских забав. Им

казалось, что во мне они сотворили Фэт-Фрумоса [Фэт – Ф р у м о с -

непобедимый герой из молдавского Фольклора] со звездою во лбу. Они нежили,

холили меня, готовя для школы. Мыли в семи водах. Отец, помнится, усадил

меня на круглый дедушкин трехногий стульчик и чуть ли не полдня колдовал с

ножницами над моей головой...

Лес мой с тихою водою,

годы мчатся чередою,

ты и зелен зеленеешь,

ты и молод молодеешь!

Мама обула меня в свои свадебные сапожки на высоких каблуках, чтобы я

не ходил в школу в своих опорках. Эх, знала бы она, какие .проклятия посылал

я ее красивым сапожкам и как завидовал сверстникам, которые носили свою

обувку! Никто не смеялся над их постолами, а над моими бабьими красавчиками

потешалась вся школа. На меня указывали пальцами, завидя, окружали, гыкали и

улюлюкали. Боясь, как бы я острыми каблучками не попортил каток, меня и

близко не подпускали к сверкающему ледяному зеркалу.

Отец упрямо и угрюмо молчал, низко опустив голову. Он не умел плакать.

Он умел брать на себя всю вину. И сейчас он упорно молчал, дослушивая песню.

Что мне годы, если вечно

в заводь звезды льются млечно?

Злой ли, добрый будет год -

лист звенит и ветер бьет.

Добрый, злой ли год случится -

вспять Дунай не обратится.

Только люди в мире бренном

склонны к вечным переменам,

мы же будем жить, как жили,

мы всё те же, что и были: реки,

море синее да земля с пустынями,

месяц, солнце чистое,

лес да воды быстрые!..

[Народная песня на слова Михаила Эминеску (перевод А. Бродского)]

С улицы из-за ограды послышалось урчание трактора. Маленький, юркий, он

вкатился прямо к нам во двор. Крохотуля, а силища в нем преогромная!

Отец, выбежал с непокрытой головой. Прекратил и я свое пение -

прислушался к разговору во дворе. Дождь ли, снег – дорога не ждет! Можешь

заливаться ли соловьем, выть ли по-звериному – жизнь идет своим чередом,

своим порядком, по своим, часто неписаным законам.

Во двор к нам вкатился на своем тракторе Илие Унгуряну. Он кричит отцу:

– Мош [Мош – обращение к пожилым мужчинам] Костя!.. Сегодня я не могу

опрыскивать виноградники. Поднялся сильный ветер – уносит весь раствор.

Погубим его напрасно!

Отец возвращается в дом, ворчит: не мог этот Илие сделать свое

"веселое" сообщение на улице, нет, черти занесли его прямо во двор! Мог бы и

в дом въехать на тракторе, на печь, на лежанку, на полати, дундук

пустоголовый! Как был без единой клепки в голове, так и остался!..

Заботы, заботы... Срывается откуда-то ветер, мешает опрыскиванию

виноградников. Как же быть? Надо же как-то выходить из положения? Снова

водрузить на спину опрыскиватель? Ему ветер – не помеха. Остановишься,

покрутишься у одного, другого куста, обработаешь его, и можно делать это при

любой погоде. Но где ты их теперь найдешь, ручные те опрыскиватели? Днем с

огнем не сыщешь. Сейчас даже картофельную ботву опрыскивают ветляными

метелками, а то и просто пучком травы, воюя с колорадским жучком. Разведут

хлорофос в ведре с водой и ходят вдоль грядок, брызгая на каждый куст.

Отец маялся душой, места себе не находил, а мне он виделся другим -

молодым, проворным, уверенным в себе. Вот он на нашем винограднике копошится

вокруг бочки: разводит купорос, известь, несколько кусков мыла, процеживает

жидкость через решето или дуршлаг. Перед опрыскиванием виноградной лозы

длинным шестом тщательно взмешивает все это зелье, чтобы оно представляло

собою нечто целое и обрело единый зеленоватый цвет.

...Именно с этого виноградника меня и отвели в школу. Мама сшила из

тонкой, в полоску, холстины ученическую сумку с перекидным заплечным

ремешком, извлекла из каких-то потайных мест свои заветные свадебные

сапожки, о которых помянуто выше. Но церемония приготовления меня к ученью

не ограничилась только этим – сумкой, сапожками, стрижкой и купаньем.

Настоящий праздник вошел в наш дам вместе с дедушкой.

Дедушка явился, облаченный по-городскому. Он был единственным человеком

в нашем роду, даже единственным во всем селе, кто зимою и летом хаживал в

купеческих ботинках. Был он великолепен, наш дедушка. Пожалуй, даже красив,

во всяком случае, таким находили его односельчане. На голову ниже моего

отца, дедушка всегда был опрятно одет, носил коротко, аккуратно

подстриженную бородку, как городские старообрядцы. Не исключено, что именно

у них и позаимствовал такую моду, такое обличье. Некоторые сельчане в этом

были совершенно уверены. Однако мама не соглашалась с ними.

Она говорила, что дедушка гордый человек, поскольку отслужил в армии

волонтером-добровольцем.

Нос дедушкин, с широкими ноздрями и горбинкой, удивительно был похож на

картофелину. Чуть повыше переносицы, посредине лба, у него поселилось

родимое красное пятнышко. Когда дедушка сердился, мотал головой и размахивал

руками, тебе казалось, что это огромный орел очнулся от дремоты и, готовясь

сорваться в стремительный полет, пробует свои крылья. Он быстро приходил в

гнев, и его ярость отчетливо проступила на лице. В гневе дедушка, может

быть, и в самом деле был красив Что же касается городской бородки, то мама

была убеждена, что обзавелся ею дедушка из-за гордости, а главным образом

затем, чтобы избавиться от преследования молодых женщин, – старался

выглядеть значительно старше своих лет, к старику, мол, не будут липнуть, не

станут пялить на него глаза сельские красавицы.

А "пялить" было на что. Вернувшись с войны, после балканской кампании,

своею статью дедушка чуть было с ума не свел всех женщин. Казалось, любая

молодуха с превеликой радостью вышла б за него. А он женился на вдове, взяв

ее с двумя дочками. Да как взял! Если б подобру-поздорову, как все люди. А

то его избранница сама убежала к нему от родителей. Обвенчались ночью в

нашей церкви: как-то уговорили, умаслили священника...

Надо полагать, дедушка был очень привязан ко мне, коль бросил все свои

дела и пришел посмотреть, как меня приготовили к отправке в школу. Он принес

мне книжки и тетради. Да еще подарил деревянный пенал с задвижной крышкой.

Хлебнул же я потом, уже в школе, горюшка с этим пеналом! Завидя его в моих

руках, ученики старших классов – похоже, из зависти – отнимали у меня его,

смачивали крышку слюной, она приклеивалась так, что я не мог сдвинуть ее с

места, оставаясь на уроках без карандаша, ручки и перьев. На помощь мне

приходила наша учительница, попадья, матушка, как мы ее называли, но и она

не могла ничего поделать с разбухшим от слюны пеналом.

Говорят, что детство – самая счастливая порл в жизни человека. Мне же

кажется, что это не так. Это легенда, придуманная взрослыми. Они, взрослые,

очевидно, забывают, что каждый шаг ребенка сопряжен с немалыми испытаниями,

потому что это шаг познания жизни, и он нелегок, нередко награждает малыша и

синяками, и шишками. Отец с матерью, скажем, садятся в повозку и весело едут

на базар, а я остаюсь главой хозяйства. Стало быть, мне нужно будет

накормить кур, сварить похлебку для прожорливых свиней. Делаю быстро то и

другое, тороплюсь, потому как я должен в конце концов научиться скакать на

коне верхом, а не на прутике и не на баране. Пока Наших овец не сдавали в

общее стадо, у меня и Никэ был свой "конь"...

Мы садились верхом на серого каракулевого барана. На выгоне нас никто

не видит – мы и гарцуем в свое удовольствие. Барану, конечно, не очень

нравится, что превращаем его в коня, он делает все, чтобы сбросить нас со

своей спины. Нередко ему удается это, но мы не внакладе: эка беда – падать

на траву. А сидеть на спине барана – одно удовольствие, сидишь, как на

перине, – хорошо!

Теперь же и барана нету – пасется в общем стаде. На палке скакать

надоело, да, пожалуй, и стыдно малость: вырос же, в школу собираюсь. А

настоящих лошадей родители запрягли в повозку и уехали на базар.

Мы вспомнили вдруг, что за оградой лежат, зарывшись наполовину в землю,

два хорошеньких кабанчика. Отличная идея! К сожалению, пришла она в наши

головы с явным опозданием. Мне и моему брату Никэ, оседлавши кабанов,

удалось сделать на них за оградой всего лишь несколько кругов, затем мы

неожиданно угодили спинами под отцовский кнут. Охаживая нас, отец еще и

страшно ругался. Мать старалась утихомирить его, но это ей не удавалось.

Никэ ревел. Я же носился по клети и никак не мог перемахнуть через изгородь.

Само собой разумеется, что большая часть отцовских ударов приходилась на мою

долю, поскольку я был старшим и оставался главою дома и всего нашего

хозяйства. Над моей головой свистел кнут и гремел отцовский голос:

– Ах вы дьяволята проклятые!.. Чего удумали!.. Я ведь на днях только

кастрировал кабанчиков, а вы их..? а вы на них верхом!.. На них еще и раны

не затянулись!.. Аль не видите, что кровь еще не запеклась... Ну ничего!..

Дорого вам обойдется это катанье!.. Я вас проучу!.. Я отобью у вас охотку

делать из кабанов коней!.. Ну и ну!..

Не только мы с Никэ, но и кабанчики страшно испугались и теперь,

смешавшись с нами, с пронзительным визгом и хрюканьем носились по клети -

кнут отца прохаживался и по ним, хотя свиньи-то вряд ли этого заслуживали. В

конце концов они свалили главного хозяина на землю. Мы с Никэ

воспользовались этим, перескочили через изгородь и выбежали на улицу. Отец

все-таки догнал младшего сына, схватил, орущего, на руки и понес во двор. Я

мигом оценил благоприятный для меня момент и наддал так, что в несколько

минут промчался через все село и остановился лишь на опушке леса, а затем и

вовсе скрылся в его чащобе.

Шум и крики во дворе вновь оторвали меня от не совсем веселых для нас с

Никэ воспоминаний. Отец опять выскочил во двор с непокрытой головой. Вслед

за ним выбежал и я. На этот раз – на защиту дедушки. Выбежали вовремя,

потому что увидели старика с плотничьим топором в руках, которым тот мог

наделать большой беды. До этой минуты дедушка преспокойно колол дрова, рубил

для плиты сухую виноградную лозу. В это время на голову старика и свалился

Иосуб Вырлан, человек, на которого была возложена обязанность следить, в

порядке ли содержатся дымоходы в избах нашего села.

– Это ты надумал закрыть трубу в моем доме? – кричал дедушка на

Иосуба. – Попробуй только дотронуться до дверной ручки!.. Глянь-ка на этот

топор – острый как бритва!.. Гоняли-выгоняли тебя, а ты опять объявился... И

теперь норовишь закрыть мою трубу!.. Если тебя не схватили евреи и не

выпустили из тебя кишки, когда ты задвинул заслонку в их синагоге, то от

меня ты так не увернешься!.. Поганец несчастный! Свинья ты этакая!.. И в

школе ты закрывал дымоход!

Дедушка, как водится, все перепутал. Иосуб Вырлан не был замешан в том,

что касалось школы и городской синагоги. Дымоход в еврейской школе и

городской синагоге (было это еще до войны) закрыл один учитель, член

кузистской партии [Кузистская партия и Железная гвардия – профашистские

партии в королевской Румынии]. Много шуму наделала та история, потому что

несколько учеников погибли от угара. Иосуб же в то время бесчинствовал в

Кукоаре: держал при себе босяков, вооруженных дубинками, совершал с ними

погромы, во время выборов устраивал драки. Будучи посмешищем всего села, он,

однако, являлся единственным делегатом [Делегат – помощник примаря, главы

селения], который находился у власти вместе со своим шефом Горе Фырнаке,

впрочем, всего трое суток, не успел даже укрепить знамя своей партии на

крыше примарии – сельской управы. Каждый из них водружал флаг лишь над своей

печной трубой, большую часть времени поклоняясь Бахусу, то есть

необузданному пьянству. Так продолжалось до тех пор, пока к их подворьям не

подкатил сам шеф жандармского поста. Обоих голубчиков заставили снять флаги,

сдать ключи от примарии, а заодно и свои должности. Как уже сказано, всего

лишь несколько дней продолжалось "царствование" Фырнаке и Вырлана: не успев

даже опохмелиться, наши дружки-приятели оказались и без знамени, и без

ключей от примарии. Им бы, по логике вещей, надобно было примириться с таким

обстоятельством, но они подняли неистовый вопль. Орали на всю округу, что

это евреи подкупили румынского короля, лишившего их, настоящих патриотов,

"законной власти". Но, как известно, до бога высоко, а до царя далеко, до

короля – не ближе. Не услышал он Фырнаке с Вырланом, не внял их благородному

гневу – так и не удалось им вновь прийти к власти.

Теперь Иосуб хвастался, что у него самая высокая зарплата в совхозе.

Устроившись пожарником, он совал свой нос во все дымоходы и кухонные плиты

односельчан. Недаром же говорится: ежели хочешь узнать истинную цену

человеку, увидеть его насквозь, дай ему хотя бы самую малую, какую-нибудь

завалящую, но власть. Власть над всеми печными трубами заполучил в свои руки

Иосуб Вырлан. Сделавшись непомерно важным и строгим, он ходил по всем дворам

и, обнаружив малейшее отклонение от противопожарных правил, тут же крушил

дымоходы, плиты, наглухо замуровывал трубы. Женщины слали по его адресу

проклятия, ну, а мужики, понятно, отборнейшие матюки.

Этот пес с блестящим, как тыква, черепом нашел, к чему придраться, и у

дедушки: нагара и сажи в печной трубе старика наслоилось толщиною в три

пальца, ничуть не меньше; никто не прочищал ее со дня возведения, то есть с

давних-предавних времен. К тому же место на чердаке, рядом с печной трубой и

дымоходом, было завалено всякой всячиной. Чего только там не было! Рядом с

деревянными, заготовленными дедушкой впрок черенками для вил можно было

увидеть такие же деревянные и тоже заготовленные впрок топорища. К самому

дымоходу были прислонены ясеневые и березовые кругляки для просушки, с тою

же целью было развешано множество пучков лекарственных трав – теперь они

высохли так, что могли вспыхнуть, как порох, от ничтожной искры.

– Я приведу сюда милицию, и закроем твою трубу! – орал Иосуб. – И

штраф на тебя наложим!.. Ты не соблюдаешь правил противопожарной охраны!

Хочешь спалить все село... сжечь всю деревню!

Отец пытался уладить дело миром, обещал Иосубу, что сам возьмется и аа

очистку трубы, дымохода, и за наведение порядка в дедушкиных залежах возле

них. Зачем же, внушал он главному Пожарному надсмотрщику, спорить с древним

стариком, который слыхом не слыхивал о каких-то там правилах.

– Сажа вспыхивает легче, чем бензин. А он... – бушевал, перекипая

гневом, Иосуб.

– Трубы, говорю, и все дымоходы прочистим, – успокаивал его отец.

– Можно на вас положиться? – остывая, спросил на всякий случай Вырлан.

– Можешь как на себя! – внутренне усмехнувшись, пообещал отец. -

Наведу полный порядок. Только надо успокоить старика. Ты же видишь, капитан

[Капитан – обращение мужчин друг к другу в старинных лесных селениях

Центральной Молдавии (вместо "господин" или "товарищ")] Иосуб, как он

расстроен – До сих пор ведь никто не осматривал дымоходы в частных домах.

Пожарники более всего интересовались хлебными токами, зернохранилищами,

складами, школьными и клубными зданиями, пшеничными полями во время летней

страды.-

– Приспело время навести порядок и в частных секторах. – Два последних

Слова, явно усвоенных им недавно, Иосуб произнес особенно значительно. -

Когда у кого-нибудь из нас сгорает изба, то погорелец сломя голову бежит в

сельсовет и не просит, а требует, чтобы государство возместило ему убытки.

Требует камня, цемента, черепицы, бревен – словом, стройматериала! – И на

эти два последних слова Иосуб поднажал с государственной значительностью.

– Ну, в нынешнее время что-то не часто горят наши дома, – заметил

отец. – В селе и не помнят, когда был последний пожар. Прежде крыши были

соломенные, вот,глядишь, и вспыхнет то одна, то другая хатенка. То же самое

случалось и с кровлями из камыша, дранки. Чуть что – беда.

– Не скажи, случается и сейчас! – резко возразил Иосуб Вырлан. – Аль

ты не слыхал – Только вчера в соседнем селе взорвался баллон с газом. Как

пушечный снаряд, пробил сперва стенку кухни, а по-

том и другую, наружную стену, а когда не смог пробить еще и сенную,

разорвался на осколки, выбил двери и поджег избу со всех сторон!.. Ничего не

смогли спасти! Сгорело все как есть дотла!

– Слыхал и я про эту беду. Но зачем ты мне... о газовых баллонах. Хата

моего старика топится по старинке, дровами да сухой виноградной лозой.

– Еще бы! В его развалюхе не хватало только газового баллона! -

ухмыльнулся Иосуб.

С видом оскорбленной добродетели он зашагал со двора, отмеряя своими

негнущимися ногами каждый метр дороги. Доводы, которые приводил отец в

защиту дедушки, ни в малой степени не убедили строгого блюстителя

противопожарных правил.

2

– Ох уж этот мне Иосуб! – тяжело вздохнула мама. – Когда был

истопником в школе, бранился лишь с ее директором. А теперь от него всему

селу житья нет.

Из слов матери я узнал, что в течение многих лет служба Вырлана

состояла в том, чтобы следить за школьными печами, чистить их, чинить,

замазывать трещины. Но то было горе, а не работа. Всю зиму дети дрожали от

холода, поскольку истопник постоянно отыскивал какие-то изъяны в печах или

угле и по этой причине находился в состоянии словесной войны с директором.

На одно слово хозяина школы Иосуб отвечал водопадом своих. При этом не

забывал напомнить несчастному директору, что он, Иосуб, за одну и ту же

зарплату не может протапливать печи и ухаживать за школьной лошадью,

расчесывать ее скребницей, кормить, поить, убирать из-поД нее навоз да еще

заботиться о телеге – чинить, смазывать колеса. Кто же, мол, за мизерный

оклад согласится быть и конюхом, и истопником!.. Нашли дурака!

На это директору ответить было уже нечего, и он умолкал: район не

отпускал лишних денег, чтобы школа могла позволить себе содержать еще и

конюха. Да и лошадь-то вместе с кормами для нее, телегой и всей упряжью

директор добывал всеми правдами и неправдами. Помогали и ученики с

учителями. Поближе к осени они по целому месяцу, а то и более работали на

уборке совхозного винограда и фруктов, и весь их заработок уходил на

содержание школьного транспорта. Последней каплей, переполнившей терпение

директора относительно Иосуба, была совсем уж злобная, граничащая с

непристойностью выходка истопника: вгорячах ли, с умыслом ли, но Вырлан

назвал почему-то директорскую лошадь Телевизором. Разъяренный директор

тотчас же уволил его с работы.

Оказывается, у Иосуба был повод, чтобы обозвать так ничего такого не

подозревающее животное. Иосуб собственными ушами слышал горячую директорскую

речь, обращенную к учителям и ученикам. Он призывал их дружно выйти на

виноградники и в сады совхоза, чтобы затем на заработанные ими деньги

приобрести два телевизора: один для учительской, другой для красного уголка

школьного интерната. Школа, однако, осталась без телевизоров. Зато на

спортивной площадке объявилась лошадь, а потом и повозка, на которой рядом с

директором возвышалась, горбясь, внушительная фигура Иосуба Вырлана.

Последнему не составило никакого труда узнать, что конь-то и вся сбруя

куплены вместо обещанных телевизоров, а прозвище пришло и того легче. К

великому огорчению директора, лошадь быстро привыкла к своей очень

современной кличке. Школьный начальник прямо-таки бесился, краснел от стыда,

но поделать ничего уже не мог. Сельские жители, да и некоторые наиболее

хулиганистые ученики быстро подхватили кличку, повторяли ее Постоянно, так

что ни на какие иные понукания конь не реагировал, пока ему не крикнешь:

"Тпрррруу, Телевизор!" или "Нооо, Телевизор!" Без таких возгласов ни

остановить его, ни стронуть с места было невозможно. По этой причине бедному

директору приходилось разговаривать со своей лошадью языком Иосуба Вырлана,

языком, совершенно немыслимым в его, директора, положении.

– В новой школе покончили не только с Иосубом, но и с печами: там

теперь центральное отопление, – сказал отец.

– Школа-то, слава богу, отделалась от непутевого Иосуба, так теперь

его на нашу шею повесили. Кому только в голову пришло сделать его

начальником над всеми печами и трубами села, поумнее, что ли, не нашли

человека? – заметила в сердцах мать.

Поняв, что камешек этот брошен в его огород, отец возразил:

– Иосуб лучше других разбирается в печах Разве ты забыла, что он

печник, что почти во всех избах он разбирал и клал печи! Не поставим же мы

на такую должность человека, который в печном деле ничего не смыслит!

– Ну да! Разве во всем селе сыщешь человека, который мог бы затыкать

трубы и рушить кухонные плиты... Нет уж, из собачьего хвоста шелковое сито

не смастеришь. Ну да бог с ним! Скажи этому черту, чтоб оставил нашего

старика в покое, не приставал к нему!

– Беда нам с этим стариком. Все ты... Говорил тебе – не нужно

переводить его на пенсию. Не послушалась меня, будто не могли прокормить,

обуть и одеть его без пенсии!

– Ишь вы какие умные – без пенсии! А кто вам просеивал через свое

решето пшеницу?.. Кто бочки починял?.. Колодцы на фермах?.. А теперь вы бы

хотели оставить старика без пенсии?!

– Могли бы, говорю, прожить и без нее... этой самой, – не сдавался

отец.

Из родительской перепалки я узнал о причине, приведшей к разрыву

"дипломатических отношений" с дедушкой. Во всем была виновата мать, ее с

годами увеличивающаяся бережливость и даже скупость. Старея, она и внешне

все больше походила на мою бабушку. Только глаза оставались такими же

голубыми, как у дедушки, то есть ее отца. Но понемногу у нее стал расти

горб. Тяжкая ли работа тут была причиной, другое ли что, но горб постепенно

все увеличивался, он-то и делал ее с виду похожей на бабушку. Да и в

характере мамином все явственнее проступало бабушкино: помимо крайней

бережливости усилилось и упрямство, мама никому и ни в чем не хотела

уступать. Если она видела, что многие, будучи гораздо моложе дедушки,

получали пенсию, могла ли допустить, что ее отец оставался обойденным этой

пенсией? Но мать не знала, что иной раз лучше потерять, чем найти; говорят,

раз в жизни и овца может задрать волка...

Получивши пенсию, первую на своем долгом веку, дедушка поднял шум на

всю Кукоару, внушая каждому встречному и поперечному, что он еще не продавал

своей души ни одной власти, никакой державе, не продавался ни дочкам, ни

зятьям. Шаркая ногами, ворвался в нашу избу, швырнул деньги матери от

порога, затем схватил свою "трехногую мебель", то есть стульчик, и

перебрался на жительство в свою развалюшку. Мама, конечно, тяжело переживала

этот разрыв. Дедушка не позволял ей не только входить в его хижину, но даже

расстелить рядно на лавочке. От прежней идиллии не осталось и следа.

А как хорошо, как славно было раньше! Дедушка приносил в нашу избу свой

трехногий стульчик, то есть всю свою мебель, спал в тепле, за печкой. Слышно

было, как он разговаривает во сне – была у него такая привычка. Слышно было

также, как он стонал, скрипел зубами, почерневшими от перца, красного вина и

солений. К тому времени старик очень изменился, согласился надевать

городские, фабричные рубашки. Уже не бранил, как прежде, оконные занавески.

Примирился вроде бы со всем, что несла с собою новая жизнь. А теперь вновь

вернулся к прежнему: решительно отказался носить магазинные ватные

телогрейки и все другое фабричное. Купил себе вату, какой-то подходящий

байковый материал и знакомый портной в городе сшил по его заказу кацавейку.

Смастерили ему и обувь по специальному заказу. И жил дедушка по-своему.

Ботинки свои ежедневно смазывал дегтем, уверяя, что так они сохраняются

дольше и не пропускают по весне талую воду, что вообще лучше держат тепло.

Варежки старик вкладывал одну в другую, помещал на горячей припечке, а

ременный пояс скручивал в колечко и Прятал под подушку.

Харчился дедушка теперь тем, что кипятил вино и размачивал в нем

сухари. К своему логову позволял приближаться лишь зятю, то есть моему отцу.

Тот приходил и менял дедушке постель, а время от времени – и перегоревшие

лампочки на новые. А сейчас вот бедный Костаке должен был наводить порядок и

на дедушкином чердаке, чтобы вероломный Иосуб на законном, так сказать,

основании не развалил дымохода и трубы. Хорошо, что у отца теперь было много

свободного времени. Он отвечал лишь за одну бригаду виноградарей, потому что

в каждом районе по всей лесной зоне республики были созданы агропромышленные

объединения, которые специализировались только на садах и виноградниках. У

объединения в райцентре был свой генеральный директор, отвечавший за все

винпункты, за все винно-водочные заводы, за все удобрения, гербициды,

финансовые дела. Он же занимался и кадровыми вопросами. У генерального

директора в каждом совхозе был директор – заместитель генерального, а также

инженер-агроном, экономисты, специалисты по виноградарству и плодоводству. А

практики, то есть люди без специального образования, вроде моего отца, были

понижены в должности, переведены в бригады, звенья и даже в простые

совхозные рабочие.

Одно время родители, в особенности мама, возлагали большие надежды на

Никэ. Думали, что он вернется в село специалистом с высшим агрономическим

образованием и, может быть, даже возьмет на себя руководство

совхозом-заводом "Кукоара". (Это было новшество, которое быстро прижилось.

Раньше селения как бы заслонялись некоей новизной. Колхозы при них получали

новые названия, а имена сел и деревень, дошедшие до нас из далеких лет, от

наших предков, вроде бы уже и не существовали, постепенно забывались. Но с

организацией специализированных совхозов-заводов стали возвращаться к старым

названиям сел, деревень. Вернули свои имена и многим сортам вин, в

особенности марочным, популярным в стране и за границей. Теперь на

триумфальной арке, возведенной на опушке леса, при входе в наше село,

путника встречали далеко видные, исполненные художником красивыми буквами

слова: "Совхоз-завод "Кукоара".)

Да, родители ждали Никэ, ждали с вожделенным нетерпением. У отца и

матери была тревога: а вдруг их младшенького пошлют из института не в

Кукоару, а в другой совхоз, где ощущалась наибольшая нужда в специалистах -

ведь агрономический факультет сам распределяет своих выпускников. В прежние

времена не было такой острой нужды в кадрах. Теперь – иное. Сейчас каждый

выпускник старался решить для себя, может быть, самую тяжелую проблему – как

устроиться в специализированном совхозе виноделом, поскольку в

агропромышленных объединениях быстро образовалась некая каста: генеральные

директоры старались сохранить лучшие места для своих приближенных, среди

которых такой добрый молодец, как Никэ, выглядел бы белой вороной. Но заботы

и тревоги моих родителей отпали сами собой: Никэ не захотел работать в

Кукоаре ни единого дня, а устроился главным агрономом в соседнем совхозе.

– Купил себе трехколесный мотоцикл, – только мы его и видели! -

сердито сообщила мне мать. – Пошел с большим мешком за большой удачей. А

теперь, слышь, собирает по снегу урожай винограда. И яблоки – тоже. Так ему

и надо! Не послушал родной матери, не остался дома. Правду говорят люди: на

чужой каравай рот не разевай. Ишь, ускакал!..

– Совхоз-завод за лесом хозяйство с большими, чем у нас,

перспективами, как ты этого не понимаешь! – возражал отец, защищая сына.

– Отвяжись ты со своими перспективами! Уж больно мягко стелешь своему

младшему. Ты, видно, забыл, что в прошлом году у этих перспективных померзла

половина яблок?

~ А при чем тут Никэ? Не хватило рабочих рук, ну и...

Аргументы, приводимые отцом, отсекались матерью начисто: всякую потерю

в хозяйстве она объясняла только одним – ленью. Не хотят работать – и все

тут. Зажрались, зажирели, бушевала она.

Не сразу, не вдруг уразумел я причину такого крайнего гнева матери.

Отец потихоньку просветил меня. Оказывается, не посоветовавшись с

родителями, Никэ женился на девушке – студентке экономического факультета

Кишиневского политехнического института, и привез юную супругу в "корыте"

своего мотоцикла, в "зыбке", как говорила потом мать, привез с решительным

требованием: устраивайте свадьбу!

О женитьбе Никэ знал и я. Находился тогда я в Ленинграде с группой

иностранных студентов. Послал младшему брату поздравительную телеграмму. Я

понятия не имел, как такое радостное, счастливое событие в жизни сына может

расстроить мать. Позже узнал ох отца, что Никэ сам дирижировал своей

свадьбой. Мама же и соседки занимались на кухне приготовлением пищи. Был

зарезан кабанчик, расстались и с без того короткой жизнью многие петухи и

куры. Приготовили все как полагается, чтоб не ударить в грязь лицом, чтоб не

опозориться перед людьми, особенно перед невестой, которая родилась где-то

аж под самым Дунаем. Кодряне [Кодряне – жители Кодр (географическое название

холмистой и лесистой части Молдавии, центра республики)] есть кодряне: не

приведи бог попасть на их острый язык! Но они все же свои. А как угодить

людям, приехавшим с берегов Дуная? Может, у них свои свадебные обычаи, не

такие, как в Кукоаре? Может, и еда совсем другая?.. По словам отца, мать

совсем потерялась, ночей не спала от беспокойных дум, заставила мужа

заказать несколько сот больших калачей, приказала открыть настежь двери

погреба. Родня набивалась ей со своими советами, в помощники напрашивались

односельчане. Дедушкина хибарка была превращена в сплошную кухню. На