Текст книги "Подгоряне"

Автор книги: Ион Чобану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

красивее той, которая была в пору моего детства. Пройдоха Иосуб Вырлан ловко

воспользовался нуждами киносъемочной группы. Сперва предложил свои услуги в

качестве пожарника: буду, мол, подбирать окурки за актерами.

Любой строитель сейчас же разоблачил бы Вырлана с его фальшивкой, хотя

он и понатаскал в погреб и пыли, и другого разного хлама и старья. Киношники

же поверили Иосубу на слово или сделали вид, что поверили. Особенную радость

им доставили отпечатки настоящих пальцев. Режиссер измерял их сантиметр за

сантиметром линейкой и восторженно восклицал: "Ну же и лапищи были у тех

гайдуков!"

Оператор крутился со своей камерой рядом, снижал разные планы: крупные,

средней величины и малые; в голове его сами собой всплывали лермонтовские

строки: "Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя: богатыри -

не вы!" Режиссер, не в силах сдержать в себе бурю ликования, кричал: "Вы

только гляньте, люди добрые, вся моя ладонь умещается в одном гайдуцком

пальце!"

А когда Иосуб Вырлан вытащил из каких-то неведомых недр старинную

бумагу – купчую, исполненную славянскими буквами, в которой подтверждалось

приравнивание его предков к мазылам, то есть к дворянскому сословию,

режиссер едва не выкинул из киноленты уже отснятый материал с ветряной

мельницей, а заодно с нею и все сцены, изображающие сражение гайдуков с

турецкими янычарами по оврагам и лесным дорогам и просекам. Теперь вся

гайдуцкая тема перекочевала к погребу Иосуба Вырлана и прокручивалась возле

бочек с вином.

– До чего же доверчивы люди, Фрунзэ! – удивлялся Шеремет. – Почти

каждое воскресенье приезжают к этому старому плуту кинематографисты из

Кишинева, подкатывают на машинах прямо к "старому погребу", как теперь он

именуется всеми. А во время фестивалей или Дней культуры наезжают сюда гости

из Москвы и даже заграничные. Располагаются здесь бивуаком и пируют.

Угощаясь винцом из знаменитого погреба, требуют, чтобы хозяин показал им и

"старинную грамоту" со славянской вязью. Своей наивной восторженностью будят

в голове Иосуба невероятные фантазии. Воспламеняясь от нее, он несет

несусветную чушь, а они внимают ей, как дети. Внимая, расхваливают,

превозносят до небес его вино, которое народ нарек "штапельным"

[Штапельное – поддельное, ненастоящее]. А дали б они хоть чуть-чуть

выдохнуться ему, то увидели б, как на их глазах "штапельное" начало бы

чернеть, потому что наполовину разбавлено водой, И произведен Иосубов

напиток из выжимок, взятых из-под пресса, с добавлением сахара и дрожжей.

Подгорянские жулики типа Вырлана так наловчились изготавливать фальшивые

вина, что, если не дать им выдохнуться, их не отличишь от настоящих. По

цвету хотя бы. Умудряются сбывать их даже на государственные винзаводы, не

говоря уже о малосведущих работниках райпотребсоюзов, – этих околпачивают

запросто! Теперь в уголовном кодексе есть параграф, по которому привлекаются

к судебной ответственности люди, занимающиеся подделкой вина. Иосуб помнит

об этом параграфе, а потому и не продает свое "винцо" ни государству, ни

кооперации. С помощью доверчивых кинематографистов и других деятелей

искусства он создал своему лжевину шумную рекламу и продает его кувшинами,

графинами и стаканами прямо на дому, в своей веранде, которую называет не

иначе как беседкой. Домашний его кабачок процветал бы еще больше, если б

Иосубу удалось увести из лесу на свое подворье Витору. В этом случае его

питейное заведение не простаивало бы, не прекращало торговлишки и тогда,

когда сам хозяин отлучался по делам пожарным или по вызову в район, на

какой-нибудь "симпозиум" бойцов пожарной охраны. Но Витора заупрямилась, и

Вырлан вынужден был нести некоторые убытки.

Все село знало Иосуба Вырлана. Нет, кажется, таких пакостей, которых не

натворил бы этот всеми проклятый старик. Ему ничего не стоило вылить бутылку

керосина в бочку молодого вина, изготовленного соседом. Причем просто так,

за здорово живешь, ни за что ни про что, из спортивного интереса. Иной раз

слоняется по селу будто чокнутый и ищет, на ком бы жениться. Во время

эвакуации на доме, в котором снимал квартиру, Иосуб Вырлан вывесил

объявление о том, что собирается жениться, что ищет женщину приятной

наружности, а главное – состоятельную. Объявление заканчивалось странным

предупреждением: "Только на меня не наваливайтесь, не то провалитесь!"

Следствием неблаговидного поведения этого субъекта было присвоенное ему

прозвище: Свинячья шкура. Что угодно мог натворить Иосуб. И все-таки

винно-погребная эпопея, о которой мне поведал Шеремет, превосходила все

прошлые скандальные истории, связанные с Вырланом. Все, что он делал до

этого, он делал так, чтобы посмеяться самому и посмешить или позлить (что

чаще!) других, бесплатно, так сказать. Теперь же Иосуб принялся делать

деньги...

– Ну, мош Иосуб, что ты там копаешься? – окликнул Шеремет. – Погляди,

Фрунзэ, нет ли в его доме запасного выхода?

– Не думаю, Алексей Иосифович. Вряд ли такой человек,, как Иосуб,

будет спасаться бегством от вас. Он достаточно умен, чтобы знать, от кого

можно убежать, а от кого – нельзя.

– Удерет, ей-богу удерет!

– Ну так он может удрать и через окно – зачем ему запасная дверь?

Но мы на этот раз возводили напраслину на Иосуба. Старик и не собирался

убегать: просто его хватил жестокий радикулит. Сейчас он медленно спускался

по ступенькам крыльца, держась одной рукой за перильца. Вместе с ключами

Вырлан нес, чтобы показать Шеремету, громадный, насквозь проржавленный

замок. В историю с этим замком был неким образом замешан и секретарь

райкома. В свое время Иосуб совершенно бескорыстно передал эту реликвию

Кишиневскому краеведческому музею. Можно ли, рассудил тогда о", брать деньги

за кусок– ржавчины! Но когда знакомый кинорежиссер заинтересовался замком,

Иосуб готов был рвать на себе воло.сы, ежели б они имелись на его голове. Не

обремененный совестью, Иосуб в два счета вывернул свою "свинячью шкуру"

наизнанку, повернул оглобли на сто восемьдесят градусов, стал уверять всех

подряд, что отдал замок музею лишь на просмотр, временно, с тем чтобы ему

непременно вернули ценный экспонат. Множество раз ездил в Кишинев, хлопотал

там о возвращении замка. Обратился за помощью и к Шеремету. Иссуб решительно

не принимал доводы работников музея относительно того, что реликвия уже

заинвентаризована, выставлена в зале на самом почетном месте, под стеклом, и

вообще является теперь государственной собственностью. Будучи сам жуликом,

Иосуб

решил, что на этот раз обжулили его самого.., Алексей Иосифович

осмотрел замок.

– Значит, тебе все-таки его вернули?.. А ведь он, кажется, и вправду

старее твоего погреба?..

– С трудом вырвал!.. Уже под стекло упрятали, чтоб никто и пальцем не

притронулся!.. Хорошо, что не отдал им тогда свои старинные бумаги...

купчие!..

– Не отдал, значит, записи?

– Как бы это я их отдал?! Ведь это подлинные документы с гербовыми

печатями. На них налеплено столько волов и орлов! [Голова зубра – герб

феодальной Молдавии. Орел – на гербе русских царей]

Мы уже были в погребе. Шеремет стучал согнутым пальцем по огромным

чанам и бочкам. Тут стояло два чана и шесть бочек, в каждой из которых

помещалось не меньше тонны. Но сейчас они были пусты и гулко звенели под

пальцем секретаря райкома. Однако в глубине убежища находилось несколько

пока что полных бочонков.

– Только эти и остались, – жалостливо пояснял Иосуб, – чтобы было чем

горло промочить. Нанюхаешься сажи по моему пожарному делу, вернешься с

работы усталый как черт, в горле першит...

– Что же ты делаешь с большой деньгой, мош Иосуб? Не засаливаешь ли

случаем? Или в кубышку прячешь?

– Какая там кубышка, товарищ секретарь?! – возопил Вырлан. – Аль вы

забыли: у меня ведь есть сын, а у сына жена, дети, внуки мои, стало быть...

Неужели вы думаете, что сноха будет бесплатно стирать мою справу, убирать в

доме?.. Таких дур сейчас днем с огнем не сыщешь. Ей подавай наличность!.. Да

и у внуков каждый поцелуй на вес золота. Дед хоть из кожи вылезай, а покупай

ему, внуку то есть, джинсы. Да обязательно американские, затертые до

сияния!.. А за них надо отдать не меньше двухсот рубликов! А вы говорите -

куда деваю!..

Но Шеремет вроде бы и не слышал жалобно-пылкой речи Иосуба. х

– Ну и погребок! – говорил он с притворным удивлением. – Глянь на него

хорошенько, Фрунзэ. Умели же эти древние греки строить! Теперь ясно, что тот

французишка, который -изобрел в прошлом веке цемент, был просто заурядным

воришкой – присвоил себе чужое открытие!.. Сколько же веков вашему погребу,

мош Иосуб?

– Точно не скажу. Таким вот он достался нам от дедушки.

– А бутылки с испанским хересом тоже дедушка оставил? Те, что в нишах?

– Ну... н-е-е... како там!.. Ниши прорубили парни из киногруппы!..

– Я спрашиваю про бутылки с хересом.

– Какой херес, товарищ секретарь! Это бутылки со столярным клеем!

Бутафория это!.. Киношники расставили, чтобы все было как по правде!

Привезли их аж из Кишинева. Думаю скоро выбросить их, а в ниши положить

кочаны капусты для хранения зимой. Не пропадать же такому хорошему месту

даром. На кой хрен нужны мне бутылки с клеем!

– Мы, кажется, долгонько сидим в погребе. Как бы твой радикулит, мош

Иосуб, не разыгрался сильнее! Он солнышка боится. Пойдемте-ка, братцы,

наверх!..

Мош Иосуб молча смахивает песок с затычки бочонка. Деревянным молотком,

каким обычно выпрямляют жесть на крыше, выбивает ее и через шланг выцеживает

в графин янтарно-прозрачное, похожее на подсолнечное масло вино. Уши

внимательно слушают, что там говорит Шеремет, а руки проворно работают.

Временами Иосуб что-то бормочет себе под нос. Затем с трудом выпрямляет свою

радикулитную поясницу и, охнув от боли, медленно отходит с графином от

бочонка. Всем своим видом старик говорит: верно, мол, слов нет, холодно в

погребе, но иначе нельзя. В тепле вино не хранят.

– Хорошее вино само себя сохраняет и теплоты не боится, мош Иосуб. А

вот смешанное с водичкой и сахаром, так то и чистого воздуха не переносит,

сейчас же скисает. А уж о солнце и говорить нечего – боится твоя смесь его

до смерти! Не возился бы ты, мош Иосуб, целыми днями и ночами со своими

бочками, не было бы и радикулита! – говорит Шеремет как бы сочувствующе.

– А как вы думаете, товарищ секретарь, где я научился делать такое

вино? – спрашивает вдруг осмелевший Вырлан.

– Где же, если не секрет?

– На винпункте – вот где! – выпалил пожарный надзиратель.

– Ну, это ты зря, мош Иосуб! Зачем же такой поклеп? Насколько я знаю,

на наших винпунктах не пользуются подслащенной водицей и не добавляют в

сусло дрожжей, чтобы получить марочный "штапель"!

– О-о-о! Вижу, вы ничего не знаете, товарищ секретарь! Если виноделы

видят, что в дождливую осень виноград не добрал сахару, они привозят его на

вин-пункт тоннами! Везут на грузовиках! Кого угодно спросите, и они

подтвердят мои слова!

Мош Иосуб перешел в атаку. Как ни пинал его Шеремет, а старик падал на

ноги, словно брошенный с крыши на землю кот. В беседке он разлил вино по

стаканам. Алексей Иосифович свой стакан поставил на краешек стола, где было

солнечное пятно.

– Не ставьте его на солнце, товарищ секретарь! – встревожился хозяин

беседки.

– Я хочу, чтобы вино подогрелось немного. Мои зубы не выносят

холодного.

– Ну что ж, подогревайте, пожалуйста!

– А оно не почернеет, мош Иосуб? – Нет. Не почернеет.

– Меня, значит, угощаешь настоящим вином?

– Я, товарищ секретарь, знаю, кого и чем угощать!.. Согревайте свой

стаканчик, а я пойду и принесу какой ни то закуски...

Завершив угощение, Иосуб Вырлан вытащил из-за пазухи (не носил ли он их

там всегда?) свои старинные бумаги и передал в руки Алексея Иосифовича Мы

разложили их на столе и принялись вместе расшифровывать, По гербовой бумаге,

по аккуратному писарскому почерку, по печатям, по подписям с закрученными

хвостиками, какие делаются на кредитных билетах, то есть на бумажных

деньгах, – по всему этому было видно, что документы подлинные.

– Ржавый замок и эти бумаги у него не поддельные! – засмеялся

Шеремет. – Чего не скажешь о вине...

Я тоже не сомневался в подлинности купчих бумаг. Меня лишь удивляло,

как это Иосуб умудрился их сохранить. Удивляло прежде всего то, что записи

не были порваны и потерты даже по краям и складкам. Толстая банковская

бумага была целехонька и лишь пожелтела от времени. Казалось, что она

сделана из слоновой кости, была твердой и скользкой, как матовое стекло. А

какими великолепными чернилами располагали древние писари! Не слиняла ни

единая буковка, каждая из них явственно проступала из-под винных пятен,

которыми были обильно покраплены эти старинные письмена. Чернила не

расплывались ни под вином, ни под водой. Что же это были за чернила? С ними

не может соревноваться даже современная тушь! Ну, а о каллиграфии, коей

владели старинные писари, и говорить нечего! Во всем Каларашском районе не

сыщешь теперь такого каллиграфа, чтобы он мог состязаться с древними

писцами. В современных наших школах плюют на почерк, шариковые ручки начисто

перечеркнули индивидуальность, которая была обязательной для настоящего

писаря. Содержание бумаг было еще более любопытным. Предки Иосуба Вырлана

вели свою родословную с незапамятных времен. Прапрадеды нашего героя были

свободными мазылами, жившими на полном обеспечении Кэприянского монастыря. В

XV веке монастырь этот был в подчинении другого монастыря, находящегося в

Македонии. Этот последний подчинялся монастырю из Пятра-Нямц в запрутской

Молдавии. Так и тянулась эта цепочка, переходя из страны в страну, как в

давние времена переходили границы отары овец, пока не вступила во владения

русского царя, который (сколько же этих "которых"!) уравнял молдавских мазыл

со своими дворянами. Это случилось в 1812 году, после присоединения

Бессарабии к России. Следовательно, в жилах Иосуба Вырлана струилась голубая

кровь древней знати, а значит, и сам он настоящий дворянин, аристократ. Как

же надо низко пасть, чтобы люди прозвали тебя Свинячьей шкурой! Ведь именно

Вырлана имеет в виду дедушка, когда говорит, что "из собачьего хвоста не

сделаешь шелкового сита". Как бы там, однако, ни было, а мош Иосуб все-таки

происходил из дворян, и мы с Шереметом сидели рядышком с потомком настоящих

мазыл – этого самого привилегированного сословия.

Теперь, когда мы убедились в подлинности документов, я уже с большим

уважением рассматривал голый череп хозяина беседки. Бедный дворянин! До чего

же ты дошел? Осталась у тебя только вот эта великолепная плешь. Впрочем,

сам-то Иосуб ни о чем таком и не думал. Начхать ему на его родословную.

Написал вот на столбе "званок" – и ладно. Кому нужно, пусть читают эти

бумаги. А он и без грамоты объегорит кого угодно. Потому, может, и

выслушивает руководителя района без особой опаски.

– Вот так, мош Иосуб, – спокойно говорит Шеремет, – ты, верно, забыл

про закон, который строго наказывает за "штапель".

– Помню я про этот закон. Как же не помнить! Но он действует лишь на

территории Молдавии.

– А ты разве в Турции живешь, мош Иосуб? – хмурится Шеремет.

Иосуб пропускает эти слова мимо ушей. Старается перевести разговор на

другое:

– Но вы, товарищ секретарь, ничего не сказали про мое вино. Неужто не

показалось?

– Отчего же? Вино превосходное. Но я говорю о другом твоем вине – о

том, которое пополам с водой. Смотри, мош Иосуб, как бы тебе не попасть в

такое место, где твой радикулит взыграет так, что ты свету вольному не рад

будешь. Понял, старина? Смотри. И не говори потом, что я тебя не

предупреждал! Ведь ты позоришь весь наш район. К тебе, черту лысому, иной

раз приезжают разные знаменитости. Прославили тебя на всю страну эти олухи -

кинематографисты. А вдруг и они раскусят тебя, узнают, что ты за фрукт.

Расчухают и твое паршивое вино. Что тогда? И мне попадет вместе с тобою? Как

это, спросят они, товарищ Шеремет терпит такого типа в своем районе?..

Скажи, мош Иосуб, как мне быть? Посоветуй, что я должен сделать с тобой.

Человек такого знатного происхождения мог бы потчевать своих "высоких

гостей" настоящим вином, как это делают порядочные подгоряне. Ты ведь не

какой-нибудь плебей, а дворянин. Ну, что скажешь?

– Да что тут скажешь? Подумаю.

– Подумай, и хорошенько подумай. А то угодишь в места не столь

отделенные. Там, правда, у тебя, мош Иосуб, времени будет побольше для

обдумывания своего житья-бытья. Да вот как бы твой радикулит не

взбунтовался. Он не даст тебе возможности спокойно предаваться размышлениям.

Надеюсь, ты понял, о чем идет речь?

– Понял, – уронил Вырлан потерянно.

– Ну и отлично!

Двор Иосуба Вырлана Шеремет покинул в мрачнейшем состоянии духа.

Посылал проклятья всем районным руководителям потребительской кооперации.

Нужно, бушевал секретарь, привезти их всех к этому Иосубу и заставить

отведать его "мордоворота" – может быть, после этого они хоть немного

"шевельнут мозгой". Понатыкали повсюду вонючих забегаловок и рады: план

выполняется по продаже вина. А кому нужно такое выполнение, когда вино

продается в гадюшнике?! Поучились бы у этого плешивого прохвоста, как

обставлять торговлю. Вино у него дрянь, но в беседке, в тени, под

виноградными гроздьями и оно покажется райским напитком. В придачу ко всему

по всей беседке расставлены старинные горшки, кувшины. Даже ржавый замок

выставлен. На старину теперь мода. Вот и катят к Иосубу работники кино на

своих машинах прямо из Кишинева. Старый этот лис по части гешефта заткнет за

пояс любого деятеля из потребсоюза, а не только наших кооператоров, этих

безмозглых истуканов, черт бы их побрал совсем! Сиднем сидят в своих

креслах, а безграмотный старик обделывает свои дела за милую душу, морочит

голову приезжим своими дикими россказнями, заманивает их примитивной

экзотикой и эстетикой... Правда, кое-кто раскусил мошенника. Ваш Илие

Унгуряну грозится снести погреб Иосуба своим трактором, потому что попался

как-то на удочку Вырлана с отпечатками своих лапищ. Развалить погреб,

конечно, можно. Можно и упечь владельца погреба в каталажку. Не такое уж

трудное дело – посадить человека за решетку. Прохвост-то прохвост этот

Иосуб, но он хорошо знает, что стаканчик вина должен быть подкреплен и к

месту сказанным словом, и букетиком цветов, и гирляндами виноградной лозы,

свисающей над беседкой. И плацинды, которые горяченькимн подаются Вырланом к

тому стаканчику, – ну кто же удержится от того, чтобы не заглянуть в ею

беседку! Гак-то вот и текут денежки в широкий карман Иосуба!..

Шеремет до того распалил себя, что, кажется, готов был растерзать

председателя райпотребсоюза. Наверное, Алексей Иосифович не будет

откладывать надолго свое объяснение с этим деятелем. А пока секретарь

райкома стоял у ворот Вырлана и продолжал яростно отчитывать (за глаза)

потребкооперативщиков, которые не умеют торговать вином, на беду государству

и на радость таким вот умельцам, как Иосуб Вырлан. Откуда они берутся, эти

Вырланы? Кто их плодит? Да мы сами! Спекулянты и жулье – естественные детки

нашей глупости и лени. Наше неумение или нежелание подумать – благодатная

почва, на которой с непостижимой быстротой вырастает изворотливое племя

тайных и явных гешефтмахеров, которые для наживы умеют и думать, и "дело

делать"!..

Шеремет сел в машину рядом с шофером. Но дверцу продолжал держать

открытой, одною ногой упираясь в покрытую подорожником землю. И в "Волге"

секретарь не мог угомониться, посылал легион чертей на тупые, с его точки

зрения, головы райпотребиловцев. Со стороны можно было подумать, что Алексей

Иосифович ругает за какую-то большую провинность меня.

5

От Иосуба Вырлана я направился в буфет, чтобы купить папирос. Тут,

похоже, уже знали, что в Кукоару приехал Шеремет. Сабина успела полить водой

цементную площадку перед своим заведением. Покропила водой и ступеньки

крыльца. Внутри все помыла и протерла так, что полы блестели, а посуда

отражала солнечные блики. Сама буфетчица облачилась в белый накрахмаленный

похрустывающий халатик, особенно привлекательный на ее ладной фигурке.

– Ого-о-о! – не выдержал я. – Свят, свят! Что за волшебство? Откуда

это сказочное преображение3 А уж не тень ли первого секретаря райкома навела

тут такую красоту?.,

– Без всяких "ого"! – обиделась Сабина, г – Я должна передать буфет.

Мне пришел вызов из педучилища. К первому сентября должна быть в Калараше.

– Тогда мне следует поздравить тебя, Сабина.

– Поздравляйте, если вам так хочется. И скажите мне – но только

честно! – кто бы из двух вам понравился больше: учительница или врачиха?

Если не скажете, я не отпущу вам папирос.

– С учительницами мне что-то не везло, Сабина. Они ухаживали за мной,

а замуж выходили за других. За моряков, например...

– Вы это о Нине Андреевне?

– Ишь ты какой глазастый наперсточек!.. Все разглядела!

– Какой я вам наперсточек! Мне уже скоро восемнадцать исполнится!..

– О! Это уже, конечно, старушечьи лета. Но еще не все потеряно,

Сабина! Не отчаивайся!

Не отвечая на мою шутку, буфетчица неожиданно сообщила:

– А Нина Андреевна вернулась в Кишинев. Работает в музыкальном

училище. У нее есть мальчик, лет пяти. С моряком рассталась... В прошлом

году я пыталась поступить в музыкальное училище... Хотела попасть в рай, да

грехи не пустили. Провалилась на экзаменах с треском. Там и повстречалась с

Ниной Андреевной... А вы все еще любите ее?

– Кого?

– Не притворяйтесь!.. Нину Андреевну... кого еще?!

– Ты плохо знаешь нашу породу, Сабина. Если кого-то полюбим, так уж на

всю жизнь. Однолюбы мы, девочка! Если не смогли жениться на той, которую

любим, – остаемся холостяками, такими, как мош Петраке...

– Вам не стыдно смеяться надо мной?.. Я ведь серьезно спрашиваю. Нина

Андреевна интересовалась вами. Пригласила меня к себе домой и все

допытывалась, где вы, как живете и так далее... Эх, знать бы мне заранее,

что она преподает в музучилище, может, помогла бы как-то! А то увидала ее

уже после того, как завалилась...

– Отрезанный ломоть не прилепишь к караваю, Сабина!

– Не прячьтесь вы за эти пословицы!.. Глянули бы вы на Нину Андреевну

сейчас – она стала еще красивее... Ой, что же я болтаю?! Бегите скорее

домой. Там что-то с мош Тоадероя... К вам понаехало врачей из Кишинева

страсть как много!.. Я была у сестры и сама видела машину с красным крестом

и докторов в белых халатах. Я уж собиралась бежать в шинок к Иосубу Вырлану,

чтобы сказать вам об этом. Идите же скорее! По дороге от сестры встретила и

Буртику, нашего врача. Он направлялся к вам и тоже просил позвать вас!..

Проклятая девка! Любовные истории ее интересуют больше всего на свете.

Вот уж истинно: дом горит, а баба причесывается!

Забыв про то, что я уже далеко не мальчик, забыв и про свои дипломы,

предписывающие держаться в родном селе посолиднее, я во весь дух помчался

домой. Сердце рвалось6из грудной клетки, прерывалось дыхание. Так,

запыхавшись, ворвался в избу. Хорошо, что вбежал черГез кухонную дверь, а не

через парадную, иначе сбил бы с ног маму.

– Что тут случилось? Где дедушка?

– Чш-ш-ш... Говори потише, сынок. Что ты так запыхался?

Одетая по-праздничному, мама стояла при входе за сторожа, строго

следила за тем, чтобы никто не вошел в дом и не помешал докторам беседовать

с дедушкой. Мама делала два дела сразу: не пускала любопытных и

прислушивалась к тому, что говорит ее отец кишиневским светилам. Она не

слышала их слов, потому что все ее внимание было сосредоточено на дедушке.

Мама боялась, как бы он не наговорил профессорам лишнего. Из-за дедушкиных

"речей" моего отца дважды снимали с занимаемых им постов. Втайне мама порою

думала, что и мои неурядицы с жизнеустройством как-то связаны с дедушкиной

болтовней. В мои ночные похождения в столице она не верила и не могла

поверить. А вот разглагольствования старика, думала мама, могли навредить и

мне. Потому она и сжималась вся от страха, когда злоязыкий старец начинал

говорить при важных гостях. Капля за каплей могут камень продолбить. А ведь

из старика низвергается Ниагарский водопад слов, и выхлестываются они из

него без разбора. Дедушка как раз из тех, кто "чина-звания твоего не

пощадят".

В последние годы родилась у дедушки еще одна странность в придачу ко

множеству других: он принялся вырезать из газет и журналов, выписываемых

Никэ, портреты знатных людей и пришпиливать их на стене по правую и левую

стороны Николы Чудотворца. И как только встанет утром, ополоснет лицо,

сейчас же направляется к уголку, где висит святой в окружении ученых,

трактористов, комбайнеров, известных деятелей. Особенно нравились дедушке

цветные фотографии, которые он вырезал из иллюстрированных журналов. Если на

такой фотографии был изображен ученый или какой-то другой знаменитый человек

с бородой, радость старика была неописуемой. Он потирал руки, скакал на

одной ноге, подпрыгивал и подмигивал бородачам, глядевшим на него со стены.

Дедушка верил, что очаг наш охраняется Николаем Чудотворцем, а в обществе

других бородачей, он, святой угодник, будет исполнять свои обязанности

относительно нашего дома еще надежнее. Слово "подпрыгивал", пожалуй, не

очень подходило к данному случаю. Годы так давили на дедушкины плечи, что он

мог оторвать на полсантиметра от пола разве что одну пятку. Но. ему-то

казалось, что он подпрыгивает от радости.

Потом начинал молиться:

– Отче наш... Иже еси... на небеси... Святаго Духа... Аминь!

Читал он молитву на языке, которого ни сам он, ни кто другой в доме

понять не могли. Грамоты не знал, а молитвы были на молдавском языке. Он мог

бы заучить их в церкви, но и в церковь старик не ходил. Появлялся лишь у

церковной ограды в пасхальную ночь, чтобы отсюда послушать богослужение и

заодно присмотреть, как бы толпившиеся возле храма господня парни не

свернули к нашему дому и не уволокли ворота и пресс для выжимки винограда.

Всенощная, думал старик, самое подходящее время для похитителей ворот и

пресса. В один момент снимут с крючьев и уволокут домой – лучших дров для

топки печей не найдешь. Не знаю, может быть, нашим воротам, забору и прессу

и угрожала когда-то опасность быть уворованными, но только не в пасхальную

ночь, когда кукоаровские ребята видели возле ограды одинокую фигуру грозного

старца.

Сейчас дедушка находился в касамаре – там его осматривали кишиневские

профессора, а мама дрожала от страха по другую сторону двери: не ровен час

ляпнет там что-нибудь вздорный старикашка!

Однако все вроде бы шло по-хорошему. Ученые светила успели обстукать

дедушку со всех сторон. Выслушали сердце. Зачем-то заглянули в рот. Дедушка,

против обыкновения, был тих и послушен. Не капризничал. Подчинялся приказам

докторов. Раздевался и одевался.

– А знаете ли вы, мош Тоадер, что вы самый старый человек в районе?– И

третий по возрасту в республике?

– Откуда мне знать? – отвечал дедушка. – Я же не сижу сложа руки и не

считаю своих годов!.. Я тружусь, потому как не хочу, чтобы смерть увидела

меня без дела. Смерть... она такая... Увидит старого бездельника – тут же

приберет его к своим рукам!.,

– А как вы питаетесь?

– Что?

– Едите что?

– Все что попадется! – Соленое?

– Селедку не макаю в соль, коровья вы башка!., же не Аника, это она

вымачивает селедку, чтобы

потом побольше вылакать вина! Я пью вино и так, без соли.

– А воды много пьете?

– Я?

– Конечно. О вас же идет речь.

– Я, беш-майор... не терплю воды даже в сапогах. Для всех колодцев в

селе воду нашел я, а сам не пью ее. Такой уж я от природы!

– Вам нравится кислое?

– Кислое – да. А сладкое терпеть не могу! – Чай пьете?

– Пил, когда простужался,

– Ас чем пьете чай?

– Чем? Ртом. А чем еще?

– Ясно, что ртом. Я спрашиваю, что вы кладете в чай?

– Липовый цвет и мяту. Чтоб пропотеть хорошенько, чтоб вышибло всякую

простуду!.. Больше пью кипяченое вино. Горячее винцо с горьким перцем...

– Вам нравится перченое?

– Очень нравится. Перец выгоняет простуду.

– Вы когда-нибудь болели лихорадкой?

– Нет, не болел. Спасаюсь полынной настойкой.

– То есть?

– Что "то есть"?

– Я не понимаю, что это за настойка? Полынная.

– Обыкновенная. В бурдючок с вином кладу полынь и выношу на солнце.

Чтоб настоялось.

– Вино с майской полынью?

– Майская или не майская – для меня все едино. Я приношу ее с далеких

полей. Не буду же я настаивать полынью с деревенской улицы, где на нее

подымают ноги кабели!

– И как долго выпьете такое вино?

– Всю весну. Когда малость слабею.

– Ага!.. Значит, в период авитаминоза?

– Что-что?

– Когда, значит, слабеете...

– Да. Когда чувствую, что у меня дрожат руки и ноги.

– А молоко пьете?

– Нет, молока не пью. Может, сосунком и пил, но я этого не помню.

Когда вырос, только раза три наливал молока себе в глаза.

– В глаза?

– Да. Женское молоко. Попала в глаз какая-то пакость, и я не мог ее

вытащить.

– И вам помогло молоко женщины?

– Еще как помогло! Нескольких баб выдоил, и глаз стал здоровее, чем

был прежде. Вся нечисть ушла из него вместе с женским молоком.

– А как вы сохранили свои зубы?

– С зубами мне повезло. – То есть?

– Что "то есть"? В молодости они у меня были прямо-таки лошадиные,

длинные и широкие, как лопата. Из-за них, пока не стерлись к сорока годам,

за меня не хотела выходить ни одна девка. После сорока, когда подточились,

зубы стали нормальными. Тогда и женился на одной вдове, заполучил на свою

шею домашнего надзирателя. У меня были хорошие зубы, а у нее – две дочери.

Кому-то надо было их растить! Я сделал моей вдовушке еще четырех девок. На

мальчиков у меня не было счастья ни на лягушачий волосок. А вот на зубы,

говорю, повезло. Если в молодости они у тебя мелкие и красивые, то так уж и

знай: к старости останешься вовсе без зубов. За всякую красоту надо

расплачиваться!..

– М-да-а... Стало быть, природа тоже берет реванш...

– Гм... Что вы сказали?

– Так, говорю, устроена жизнь.

– Жизнь жизнью, а свои зубы надо беречь!.. Не лопать сладостей... Не

простужать их... Ржавчину снимать с них каждую весну... У меня для этого

имеется хороший рашпиль.

– Вы чистите зубы рашпилем?!

– Да. Рашпилем. Скоблю их перед зеркалом. Но делаю это осторожно,

чтобы не содрать эмаль.

– А вы знаете, почему у вас не было сыновей?

– Откуда мне знать? Если всегда выходили девочки, откуда же взяться

мальчикам?

– Были б вы не таким здоровяком, глядишь, имели бы и мальчиков.

Природа берет реванш, не так ли?

– Что?

– Я говорю, что природа борется за продолжение особей...

– Что?"

– Еще раз говорю: если б вы были послабее, то, возможно, у вас были бы

и мальчишки...

– Если бы я был немощным, кто бы очищал людям пшеницу решетом? Вы

думаете, легко стоять в пылище и нянчить на руках это решето?.,

– А тифом вы не болели, мош Тоадер?

– Никогда! Ведь я, когда начинаются войны, употребляю двойную порцию