Текст книги "Подгоряне"
Автор книги: Ион Чобану
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)
объяснить, что в числе трех лишь учеников, дотянувших до седьмого класса,
был и я. Но и из этих трех добрых молодцев директор выделял не кого-нибудь,
а именно меня. В ярмарочные дни, отправляясь по своим коммерческим делам, он
оставлял меня исполнять свои обязанности либо подменять заболевшего
преподавателя.
Понимал я директорские обязанности по-своему: брал в руки хлыст и
обходил поочередно все классы – тишина водворялась такая, что действительно
было слышно, как муха пролетит. Вел себя тише воды и ниже травы даже Илие
Унгуряну, предводитель всех школьных озорников. Будучи отпетым парнем,
Унгуряну все-таки был любимцем директора. Не переводился Илие из класса в
класс не по причине своей природной тупости. Рано лишившись отца, он быстро
отбился от материных рук и, воспользовавшись тем, что набожная родительница
почти постоянно пропадала в церкви, Илие завязал все свои учебники в ее
платок да так-то и держал их там все эти три года. Усердие Унгуряну полною
мерою выявилось в другом – следил за чистотою в классах, прямо-таки
терроризировал учеников, житья им не давал. Заслонив своею громадной фигурой
входную дверь, заставлял каждого школьника показывать даже подметки ботинок
или постолов: все должно быть вычищено до блеска, для этого грозный
блюститель порядка готов был заставить неряху вылизать обувку языком.
Попробуй перечить ему, когда этот богатырь способен свернуть тебя в бараний
рог, когда он к тому-же наделен директором почти неограниченной властью над
ребятами. Такую власть Илие Унгуряну заслужил тем, что, налившись страшенной
физической мощью, он пахал и засевал директорское поле, привозил кукурузные
стебли, выгребал из конюшен навоз,– чистил скребницей директорских кляч, в
то время как другие ученики боялись и близко подойти к конюшне.
В отсутствие директора я старался как-то наказать Илие Унгуряну за его
жестокость к нам, в особенности же – за его подхалимаж. Это я потребовал,
чтобы Илие развязал наконец узелок с книгами и ткнулся в них носом, чтобы
извлечь хоть капельку каких-то знаний. При этом я не мог забыть, как по
милости Илиё Унгуряну лишился поясного ремешка вместе с прицепленным к нему
любимым ножичком. Это случилось тогда, когда директор послал нас в поле за
люцерной для своих полудохлых лошадей. Носили траву охапками. Чтобы
захватить побольше и чтобы было полегче, поудобнее, я увязывал свои охапки
ремешком – кстати сказать, первым в моей жизни. По возвращении на школьный,
то есть на директорский, двор Унгуряну схватил мою вязанку и бросил в
лошадиные ясли вместе с ремешком и драгоценным моим ножичком, тут же завалив
все это другими охапками и вязанками. Как ни копался я потом в яслях,
отыскать свое добро уже не смог. Полдня проплакал дома. Илие нагло
ухмылялся, уверяя, что это кони слопали мой ремень, а ножичек затерялся в
навозе.
4
Теперь я осматривал новую школу, красивую, трехэтажную, с просторным
школьным двором. Двор этот поглотил и поповский, и директорский дворы,
старые их дома были разобраны, а заодно с ними и несколько крестьянских
вместе с хозяйственными пристройками: хлевами, конюшнями, загонами для овец
и коров, курятниками, винными и иными погребами; все высвободившееся
пространство захватила школьная усадьба с примыкавшими к ней стадионом и
другими спортивными сооружениями – беговыми дорожками, волейбольными и
баскетбольными площадками, теннисным кортом. Исчезло бесследно и подворье
псаломщика с его домом и многочисленными сараями, хлевами и амбарами.
Помещавшиеся в этом доме правление колхоза и сельсовет перебрались в новые
здания, выстроенные по специальным проектам. Земля вокруг была тщательно
выровнена, посыпана красным песком из перемолотого каленого кирпича.
Школьный двор! Он когда-то и во сне не мог мне приснитьея таким.
Зацементированные дорожки, по бокам – цветочные клумбы... мыслимо ли такое?
Где же, куда пропал, Сгинул преогромный батюшкин дом с двумя старыми липами
перед ним,, с вплотную прижавшимся ко двору виноградником? Где конюшни? Где
поповская кухня, в которой некогда хлопотала, стряпала еду немая Аника и в
которой во время войны располагалась оружейная мастерская? Называлась
оружейной, а там чинилась, ремонтировалась не только боевая техника, но и
шилась одежда, именно в ней военные мастера соорудили для меня китель,
шинель из английского сукна и хромовые сапоги со скрипом. Где все это? Как
умудрились тяжелые катки вдавить все в землю, а бульдозеры выгрести? Под
слоями песка и щебня схоронить заодно суетню и беготню сельсоветского и
правленческого двора, бесконечные заботы и тревоги сельского люда,
борющегося с голодом, холодом, дремучим суеверием, с тяжким багажом
прошлого, с замученными в мозолистых, ладонях, скомканными заявлениями о
вступлении в колхоз?.. Под этими спортивными площадками, под разровненным,
словно бы расчесанным аккуратно красным песком, под ровно подстриженной
травкой на стадионе плакал и мой первый ремень, первый ножичек с рыбками на
футляре. Там вон стояла и застенчиво улыбалась красавица Анишора, из-за
которой поползли по селу худые слухи про моего отца; Анишора, проклинаемая
мамой и за эту самую красоту, которую не может простить женщина женщине, и
за ее, разумеется, "распущенность". Из-под мелькавших красно-белых кроссовок
парней, бешено гоняющих мяч по стадиону, мне и сейчас виделись тыквы на
огороде мош Иона Нани-Мустяцэ. Тыквы, что наползали на плетни и заборы, а
некоторые вскарабкивались даже на деревья, цеплялись за соломенные крыши
хлевов, курятника и кладовок.
Ничего теперь этого нет. Молодой яблоневой сад мош Иона сейчас не
нуждался, чтобы его юные стволы закутывались рогожей от зайцев. И сад исчезг
За домом старика были сейчас ровные, выложенные каменными плитами дорожки,
припорошенные сверху розовым песочком. Лишь сам мош Ион стоически противился
властному, неумолимому закону временя: как потерянный бродил по своему
двору, не хотел перебираться в чистенькую избу, построенную ему совхозом по
новейшему проекту. Горькой печалью веяло на меня от подворья глупого
упрямца. Все ведь указывало на то, что не сегодня, так завтра уберется и он
отсюда, – зачем же упорствовать, вести войну, в которой ты обречен на
неизбежное поражение? Мош Ион Нани обитает теперь, как на островке, от
которого отдалилась жизнь с ее вечными заботами и тревогами. Со стен его
халупы осыпалась штукатурка. Баба Веруня, питающая, как известно, слабость к
перемене мест, не колеблясь перебралась в новый дом, едва заполучив от него
ключи, – оставила мужа в одиночестве. Осмотрев жилье снаружи и изнутри, она
пришла в сущий восторг. И покрыт дом был нарядной черепицей, и окружен
забором из красивого свежепокрашенного штакетника. А если еще вспомнить, что
он на целый километр приблизил тяготеющую к коммерческим делам старуху к
городской рыночной площади, то станет уж совершенно ясно, каким довольством
сияло лицо бабушки Веруни. Были, впрочем, и некие издержки: перебравшись в
новый дом, Веруня на такое же расстояние не приблизилась, а отдалилась от
сердца своего строптивого мужа.
Мош Ион Нани и сейчас живо представляется мне ожидающим кого-то в своей
обычной позе у забора. Но он никого не ждал. Просто равнодушно поглядывал на
то, что делается вокруг, поблизости от него, на окраине селения. Видел,. как
готовят свежую могилу для кого-то на кладбище через дорогу, как кто-то несет
ведра с водой от колодца моего дедушки, провожал ленивым взглядом то одного,
то другого прохожего. Один шел на работу, другой возвращался с работы,
третий торопился к автобусной остановке, четвертый, напротив, спешил от нее
домой. Вяло отвечал на приветствия. Делал это едва уловимым кивком головы, а
тяжелые руки, как всегда, лежали на хребтине забора или на калитке.
– Наконец-то опять объявился, племяш? – малость оживившись и глядя
куда-то поверх моей головы, спросил мош Ион, когда я оказался против его
ворот. Размышлял вслух: – Приехал глянуть на родное село? А может, навсегда,
на работу?
Хоть старик и обращается вроде к самому себе, я все-таки говорю:
– Скорее всего, только посмотреть.
– Гм!.. ну, и это неплохо. Поглядеть есть на что... Гм .. м-да...
На дороге появляется Иосуб Вырлан со своим обычным инструментом. Идет,
видно, разрушать или ремонтировать чью-то печь. Мош Ион пытается и его
задеть:
– Эгей, Иосуб!.. Когда же ты заглянешь ко мне?
– Пошел бы ты к чертовой матери! – злится Иосуб, ускоряя шаг. -
Думаешь, поди, что с тобой будут долго нянчиться? Вот зацепят твою избенку
бульдозером и сметут вместе с тобою!.. Портишь своим убогим видом и школу, и
всю Кукоару, как цыган драным шатром!"
Мош Ион не сердится – смеется, обращаясь вновь ко мне:
– Вот так-то, племяш. Даже Иосубу я в тягость, тесно ему рядом со мной
под солнцем, и ему мешает моя хатенка, всем хочется прогнать меня отсюда."
Бабу мою давно уговорили, теперь за меня взялись всем селом... Ты же знаешь
тетеньку Веруню... Ее хлебом не корми – дай только перебраться на новое
место. В Уссурийскую тайгу аж таскала меня, дурака, проклятая баба... А там
не то что вода в избе, но и галушки в чугуне замерзают... Ну да леший с ней,
с моей бабой... А с Иосубом у нас свой счет, другая причина-катавасия...
Выследив, когда меня не было дома, он пробрался в мою избу, хотел было
порушить печку. Без печки, м.ол, он... я то есть... долго тут не проживет...
волей-неволей переберется в новый дом... Проучил его мой кот. Думаю, больше
не придет... – говоря это, мош Ион корчился от смеха, вытирал старые
ослезившиеся глаза тыльной стороной ладони. Другою рукой крепко держался за
калитку, будто боялся, что упадет от своего же смеха. Радовался, как дитя
малое, вспоминая, как был наказан Иосуб за свою проделку...
Вырлан пробрался в избу мош Иона в то время, когда хозяин возился в
саду у кустов: мастерил там сушилку для чернослива. Иосуб не успел еще и
приступить к делу, как принужден был выскочить во двор с истошным воплем, а
потом принялся метаться туда-сюда с котом, намертво вонзившимся в Иосубову
шею.
– Старуха меня покинула, а кот-то не покидал меня, остался со мной...
Хочешь, племяш, покажу, какой он у меня породы... Редкостный кот... Погоди
минутку, я позову его...
На зов старика кот сейчас же объявился на пороге избы. Мяукая,
спустился по ступенькам на землю. Ступал важно, не спеша, точно аристократ.
Преогромный котище. Завидя меня, он выгнул спину, взъерошил шерсть
по-собачьи, уставясь в меня огромными, как у совы, и такими же, как у нее,
круглыми глазами. Судя по виду, он готов был вцепиться и в меня, но старик
упредил его намерения, нагнулся, погладил по спине. Похвастался при этом:
– Его прародителей я привез еще из Сибири. Их так и называют:
сибирские. Такой охраняет дом не хуже пса. Войдет в избу чужой, кот тут же
ему на шею... Когда я дома, ни на кого не набрасывается, сидит себе на печке
зажмурившись... мурлычет ласково.– Лентяй порядочный, но дом сторожит...
Проучил вот как следует Иосуба... С большим трудом вызволил я его из когтей
этого зверюшки... – Мош Ион опять нежно погладил своего кота. – Умнейший
кот!.. Мышей, правда, не ловит – ленив, а вот таких, как Вырлан, в избу не
пустит...
Никто не знает, сколько времени еще продержится мош Ион Нани на отшибе,
на своем островке. Старуха хоть и покинула мужа, но еду ему все-таки носит.
Ему и коту. И костерит обоих на чем свет стоит. Чего они еще торчат тут?
Зачем не перебираются в новый дом? Может, им не хочется расстаться со
школьным звонком, который тарабанит е утра до полудня?
Сумрачно и печально на подворье мош Иона Нани. Стены облезают, дряхлеют
не по дням, а по часам. Курятник опустел: ни кудахтанья, ни кочетиного крика
на заре. Разваливается крыша над погребом. Забор скособочился." Что же тебя
держит тут, упрямый старикашка?
– Это же дом моего отца, племяш. Куда только не таскала меня моя
Веруня, в каких только краях не побывал, а все равно сюда возвращался.
Отсюда уходил и на первую германскую войну... Как же я оставлю это место?..
Увидал тебя – подумал грешным делом: а вдруг ты директором прислан в нашу
школу. Он, думаю, свой парень, не прогонит меня с насиженного гнезда, поймет
по-человечески... У других потеснили чуток заборы, отрезали кусочек огорода,
а дома все-таки оставили... А меня хотят смахнуть отсюда со всем домом и
двором как есть... Разве в мои-то годы я смогу привыкнуть к новому месту?!
Ведь Иосуб не сам надумал порушить мою печь – другие его надоумили. Выживем,
мол, этого старого черта не мытьем, так катаньем!.,
– Время такое сейчас, мош Ион, – пробую успокоить деда.
– Может, оно и так, но ведь я живой человек!..
Мимо во второй раз проходит одна и та же женщина. Она появляется из
калитки мош Саши Кинезу и скрывается за школой. Через некоторое время
возвращается с корзиной из ивовых прутьев.
– Никак, вижу, не наговоритесь? – бросает мимоходом.
– Болтаем, племянница, – отвечает мош Ион. – Давно не виделись.
Женщина скрывается за забором двора-крепости Саши Кинезу, а мош Ион в
удивлении качает головой:
– Ишь ты... Женятся, наконец, и Сашины парни. Эта вот – супружница
Алексея, он учит детей столярному делу в школе. Сейчас он где-то там
мастерит кроличьи клетки. Ребятишки разводят разных зверушек. У них уже
завелись лисица, барсук, дикая козочка, хромой аист. Алексей делает для них
жилье. Молодуха носит ему еду – это она от него сейчас... В холодную пору
носит еще ему и шарф, и кожушок, душегрейку, шерстяные носки, чтобы,
значит,, муженек не простудился. Так-то... М-да-а-а... Женщины, как клушки.
Умеют куд-кудахтать." Чтобы слышали соседи, как она следит за своим мужем,
как заботится о нем. Взял ее Алексей из другого села. Вот она и куд-кудахчет
на всю Кукоару. Глядите, мол, люди добрые, не зря он привез меня сюда, тут,
может, таких заботливых и не найти. А ежели хорошенько подумать, за каким
лешим ей нужно шастать в школу? Что, Алексей сам, что ли, не мог заскочить
домой и поесть али прихватить ту же душегрейку?– Но тогда бы не узнали в
Кукоаре, какое сокровище подцепил он в чужом селе...
Кот выскользнул из-под руки хозяина и свернулся в клубок, точно еж,
насторожив при этом уши. В давние времена, подвыпив, кукоаровцы певали
странную песенку:
Ну-ка, выпьем, выпьем, выпьем, Пусть свернется кот в клубок,
Превратившись в колобок.
Кот нош Иона, мяукнув, опрометью умчался в избу. ,
– Ужасно не любит машин, – заметил хозяин. – Никак не может к ним
привыкнуть...
По всем улицам села двигались грузовики, тракторы, комбайны, стекаясь к
кладбищу. На площадке, у дедушкиного колодца, суетился Илие Унгуряну:
указывал, где какой машине надобно стоять, чтоб не закрыли прохода для
людей. Готовил все для траурного митинга.
– Несут бедных, – говорил между тем мош Ион, – жалко людей. Молодые
ребята. Один даже не успел обзавестись женой. Живу тут рядом с покойниками,
кладбище через дорогу. А привыкнуть к мертвецам не могу...
– Кто же умер? – спросил я.
– Никто не умер – убились... Возили камень с Реута. У нас строится
большой винзавод. Камень-то возят шоферы нашего совхоза... Ты что, аль не
слышал про это несчастье?
– Нет, мош Ион, не слышал.
– Дали им эти новые машины, а они слишком большие для здешних мостов.
Ребята пожадничали, загрузили кузова до отказа. Ну, один мост и не выдержал,
рухнул под тяжестью – не мешки с початками кукурузы везли, а камень!.. Что
там говорить – погибли славные ребята, в лепешку их раздавила У женатого
осталось двое детишек, мальчик и девочка, от горшка два вершка, крохотули.
Горе с ними!.. М-да-а-а... Черт бы побрал нынешнюю технику!.. Слов нет,
помогает она в работе, облегчает труд, но по нашей халатности может и немало
бед принесть... Совсем недавно бригадир лесничества разбился насмерть.
Носился, как дьявол, по лесу на мотоцикле, ну и... Он не нашенский, не
местный, а женился у нас на учительнице. Хотел вроде тут корни пустить.
Построил красивый дом в Кукоаре, да пожить не пришлось в том доме... Молодая
вдова-учительница продала его и переехала в другое село, к своим
родителям... А теперь вот сразу двое... Такого еще не случалось в Кукоаре...
Навзрыд плакали медные трубы. Народ, как вода, вышедшая из берегов
реки, заполнил все щели между машинами. Женщины, как водится, держйли у глаз
уголки платков и косынок. Мужчины были сумрачно-задумчивы, с посеревшими от
внутренней боли лицами. Родителей погибших вели иод руки. Жена одного из
покойников была похожа на черный призрак, покрытый черным платком, она не
могла даже плакать; глаза были сухи – выплакала до самого донышка. Трубы
рыдали, время от времени перебиваемые глухим уханьем барабана. Шоферы,
трактористы, комбайнеры пооткрывали дверцы своих машин и стояли с
непокрытыми головами рядом с кабинами. Только Илие Унгуряну хлопотал,
командовал, размахивая руками, наводил, по обыкновению, порядок. Плач,
стоны, причитания. Сквозь них, сквозь рыдания оркестра пробивался
погребальный мотив со словами: "Святый боже, святый крепкий, святый
бессмертный, поми-и-и-луй нас!"
То были непривычные, не похожие ни на какие прежние похороны. С
митингом, с теребящими душу речами. С гробами на платформе грузовика,
устланного коврами, обвешанного с внешней стороны платками и полотенцами. Из
медных труб оркестра лились скорбные мелодии траурного марша, перемежаемые
этим самым "Святый боже". Не видно было лишь хоругвей, крестов, свечей. Не
было и попа для отпевания покойников. Правда, кто-то из стариков все-таки
читал из псалтыря соответствующее место.
После того как грузовик с покойниками проехал по расстеленным на его
пути коврам, миновал полога с разложенными на них подношениями – одеждой
умерших, подушками, новыми ведрами, искусственными "деревцами" с конфетами
на ветках, бубликами, сушеными сливами, орехами, кто-то из самых близких
родственников покойных стал раздавать все это людям, чтобы те помнили о
погибших.
Когда первые комки земли застучали по сосновым доскам гробов, уложенных
в могилы, село содрогнулось от рева неслыханного оркестра – это заголосили
одновременно гудки всех совхозных машин. Шоферы, трактористы, комбайнеры
одною рукой вытирали слезы, а другою с ожесточением нажимали на кнопки
клаксонов: так они прощались со своими товарищами, с которыми работали
вместе в жару и холод, в грязи под проливными дождями и в лютые морозы, в
снегах, в зимнюю метельную стужу, и весною, купаясь в ее солнечном
многоцветье. Плакала Кукоара могучими, надрывными голосами совхозных машин.
Было в этих голосах что-то скорбно-торжественное и как бы предупреждающее о
чем-то еще неясном, но грозном и тревожном, призывающем людей к единению, к
солидарности в час испытаний. Гудки машин, слившись в одну
надрывно-протяжную мелодию, наполняли душу торжественной печалью, а
мо-цартовский реквием звал еще к сосредоточенной задумчивости, очищающей и
просветляющей тебя. Яростный рев гудков помимо печали вызывал протест,
возмущение против смерти – он был вроде призывных звуков труб, подымающих
тебя на борьбу с чем-то или кем-то очень страшным и несправедливым.
Безвременная смерть двух молодых, полных жизненной силы и энергии парней -
может ли быть что-нибудь еще несправедливее и обиднее этого?! Не потому ли
все семьдесят совхозных машин, заревевших в один голос, кажутся тебе сейчас
уже не автомобилями, тракторами и комбайнами, а танками и бронемашинами,
изготовившимися к атаке на жестокого врага?..
Только дедушкин голос выбивается из общего торжественно-строгого и
печального строя.
– Ну вот! – кричит он. – Так я и знал!.. Так это ты, коровья
образина?.. Ты тут за капельмейстера?! – наскакивает он на Илие Унгуряну.
Узнав наконец, кого хоронят и при каких обстоятельствах нашли свой
последний час ребята, старик шумит еще громче:
– Смерть не вините. Она знает свое дело... Я умоляю ее, чтоб поскорее
пришла ко мне. Целыми ночами не сплю – все прошу. Свое-то я давно уж прожил,
теперь у других прихватил... Но смерть, эта ведьма, знать, боится моих
старых костей... Ей подавай молодых!.. Ох, ох, ох!.. – тяжко вздыхает
старик. – Она, смерть, как и мы, люди... каракулевые шкурки выделываем из
молодых барашков, а не из старых овец... Вот и она... Так спокон веку
ведется...
Старик бродит среди машин, толкается там и сям меж людей. Белая, как
только что выпавший снег, его голова мелькает то тут, то там. Рядом с такими
великанами, как Унгуряну, он кажется сущим ребенком – высох так, что
остались, кажется, одна кожа да кости. Выбравшись на обочину, начинает
кричать на машины, как на своих волов: "Хо, чтоб вы подохли, проклятые!..
Псы бешеные!" То и дело подходит к своему колодцу, придирчиво осматривает:
не задела ли какая-нибудь из машин сруба. Грузовики между тем покидают
зацементированную площадку возле родника. Дрожь их могучих стальных тел
передается воде – та хлюпает в своей холодной глубине.
– Х-м... коровьи образины!.. Чего доброго порушат мой колодезь!.. И
кто только выдумал эту моду – ездить на машинах?.. Покойникам и тем нету от
них, машин этих, покою!.. Не бояр же каких-нибудь хоронят!.. Мертвых не
разбудишь ни музыкой, ни причитаниями, ни автомобилями, ни еропланами!.. А
колодезь мой, как пить дать, попортят!.. Дрожит земля под колесами, как во
время сражения... Вода плещется и кипит, как в чугуне!.. Так вам и нужно,
коли вы молитесь только своим еропланам! – грозит он под конец кому-то своим
сухим кулаком.
5
Бедный старик. Все чаще и чаще застаю его подремывающим на солнышке.
Усядется на трехногий свой стульчик и поклевывает носом. Промчится по дороге
машина, разбудит его на миг, дед лишь вздрогнет и сейчас же вновь засыпает.
А вот ночью мучается от бессонницы. Поэтому мама предупреждает меня, чтоб я
не будил дедушку днем, когда он может вздремнуть чуток по-заячьи. Такое же
точно указание мама дает и Никэ. Но он часто забывает о нем, с грохотом
вкатывается во двор на мотоцикле. От такой трескотни проснется и мертвый.
Мама набрасывается на Никэ с руганью, но за него неожиданно вступается сам
старик. Странное дело: дедушка чаще всех нападает с бранью именно на
младшего внука, но они не могут, кажется, и дня прожить друг без друга. Под
брезентом в мотоцикле Никэ обязательно что-то прячется для дедушки: то
саженцы какого-то особого сорта яблонь, то черенки привитых вишен, ранних
черешен, созревающих в конце мая. "Подкупает старика, хитрец, – ворчит
мама. – Таких плутов, как Никэ, в нашем роду еще не было! Таких надо
поискать!"
Мама не права: дедушка не из тех, кого можно подкупить. Стар-то он
стар, но кусочком сахара его не заманишь. У него с Никэ общие интересы.
Завидев младшего внука, дедушка тотчас оживляется, принимает саженцы охотно,
даже с радостью, и высаживает их вокруг своей хатенки немедленно, с
внимательностью образцового ученика выслушивает ученые наставления Никэ.
Нередко и сам ходит в хозяйство внука, где некоторые деревья редчайших этих
сортов уже начинают давать урожай, так что дедушка может и отведать новых
плодов. Никэ сам срывает для старика то яблоко, то грушу, то персик. Для
этого у внука есть особый шест с женским капроновым чулком на конце, с
помощью которого можно снимать любой фрукт, не дав ему упасть на землю:
яблоко, груша, персик ли обязательно нырнут сперва в чулочный сетчатый
мешочек. По душе дедушке этот инструмент. Мать права: хитер наш Никэ, умеет
заставить работать на себя современную цивилизацию! Просверлил электробуром
у себя во дворе глубокую скважину, зацементировал ее, и у него получился
великолепный колодец. Приладил к нему электрический насос, и вода сама, без
бадьи, бежит наверх. С помощью мотора поливается и огород. Электричеством
нагревается и какая-то мудреная, удивляющая дедушку до крайней степени баня.
Никэ зажигает какую-то хитрую форсунку, вода течет по трубам, по одной -
горячая, по другой – холодная. Благодать! Я никогда не думал, что такой
упрямый старик, как наш дедушка, оценит по достоинству эту баню и даже
охотно будет мыться в ней. В жаркие дни он приходит к Никэ по нескольку раз
и тут же лезет в баню. Будучи чрезвычайно гордым и стыдливым, запирает дверь
на засов изнутри, не позволяет никому войти и потереть ему спину. Однако
охотно переговаривается с внуком через стену.
– Ну вот... Гм... А я-то думал, что ты уедешь в Кишинев теленком, а
домой вернешься коровой!.. Но вижу, что ты стал беш-майором. Научился у
горо-жан-бубличников всяким премудростям... баню неслыханную соорудил... Был
бы ты не такой раззява, я научил бы тебя еще столярному и бондарному
ремеслу... Будь ты поумнее, я приставил бы тебя и к
своему кроильному решету... Вижу, что у тебя все-таки не тыква на
плечах, крутятся в твоей ученой башке кое-какие винтики. Как немец,
прилепился ко всякой технике. Жить без нее не можешь, как дыган без огня!..
Из бани дедушка выходит распаренный и красный, как столовая свекла.
Теперь он готов бродить с Никэ по всему саду, с любопытством выслушивать
пояснения внука, запоминать, как называются те или иные сорта яблонь, груш,
черешен, вишен, клубники. Латинские слова его часто раздражают, и он требует
от внука, чтобы тот называл все человеческим языком. Иногда не удерживается
от того, чтобы не упрекнуть внука за то, что он работает в чужом совхозе, а
не в своем. Кукоара вырастила его, выучила, а пользуются его ученой головой
другие, какие-то дымари, бывшие помещичьи рабы, нищие – справедливо ли это?!
Променял-де шило на мыло! Оставил своих всеми уважаемых односельчан и
переметнулся к этим шаромыжникам!
– Где же это видано? – кричал старик во всю глотку, хотя Никэ шел
рядом с ним. – Мы даже не позволяли никому из наших жениться на их девках!..
А теперь что ж, и у них есть такие же бани?
– Да, дедушка, есть и у них. Теперь ведь это очень богатое село. Их
совхоз побогаче нашего...
– Теперь что же, и они не ходят в хоровод босиком?
– Нет. Сейчас и на полевые работы выходят в обувке...
– Коровьи образины!.. Ишь как зазнались! И палкой не дотянешься до их
носа! Умники, а своего агронома вырастить не смогли! Оно и так сказать: из
собачьего хвоста ее сделаешь шелкового пояса!
Никэ изо всех сил сдерживает смех. Идет медленно, приноравливая свой
шаг к мелким шажкам дедушки. Когда и я оказываюсь рядом с ними, брат
подмигивает мне: "Слушай, слушай! Давно ведь не слыхал дедушкиной
проповеди!"
Старик тем временем продолжает ворчать:
– Новые сорта?.. Гм... Что, и они растут в садах этих лапотников?
– Растут, да еще как! – отвечает Никэ с явным подзадориванием. -
Земля-то тут, дедушка, хорошая. Сам, поди, знаешь: лесная зона...
– А девки у этих пьяниц... как они? Все еще напяливают, нанизывают на
себя по двадцати пестрых цыганских юбок, как капустные вилки?..
– Нет, дедушка. Девчата в основном ходят в брюках".
Я шел молча, не хотел встревать в их словесную дуэль. Хорошо помывшись
в бане, я теперь страдал от жажды. Надеялся найти в доме Никэ хотя бы
бутылку пива или сельтерской воды, но ни того, ни другого не оказалось.
Газированная же вода из сифона жажды не утоляла. -Из головы дедушкиной,
похоже, не выходило последнее сообщение младшего внука. И он обрушился с
.яростной бранью по адресу местных девчат, кои хаживали в мужских штанах.
– Чертово семя! Бесстыжие рожи! То юбки укоротят до срамного цветка, а
теперь вот брюки натянули!.. Истинно сказано в Святом писании: явятся
девицы – бесстыжие лица! Жди Страшного суда али новой войны!
Старик кричал так громко, что всполошил чуть ли не все село. Несколько
баб уже приникло к забору Никэ.
– Что случилось? – спросила одна из них,
– Ничего не случилось. Старику нашему не нравятся девушки в брюках.
– А кому они нравятся, разве что нынешним модницам! – отозвалась за
забором Ирина, жена Георгия Негарэ. – С ума, видно, все посходили!
– Тоненьким да стройненьким они еще идут, брючки... А вот когда
толстая и жирная, как хрюшка, натянет на себя штаны, глядеть тошно!..
Выставит на потеху мужикам свою преогромную, простите, задницу, хоть стой,
хоть падай, ей-богу! – поддерживает Ирину Анцка, супруга Василе Суфлецелу.
Никэ, чтобы быть подальше от греха, нырнул в свою финскую сауну и дал
волю смеху. -Здесь он показывал для меня некий спектакль, изображая
поочередно то Анику, то Ирину, жену Георгия Негарэ, показывая, как она била
поклоны в монастыре, замаливая свой грех, совершенный с мош Патрикеем,
дедушкиным братом. Затем Никэ вдруг прекратил свое лицедейство, умолк,
приложив палец к губам:
– Тсс... Это они, кажется, и за тебя взялись, промывают твои косточки.
Я приоткрыл дверь бани: любопытно все же узнать, что они там судачат
про меня. От деревенских сплетниц можно наслушаться всякого. Но то, что
услышал я сейчас, ни в какие ворота ,уже не лезло. На чужой роток не
накинешь платок, говорят люди. Все это так. Но всякой выдумке должен же быть
какой-то мыслимый предел! А тут Ирина спрашивает Анику:
– А ты ничего не слышала о.старшем брате Никэ? Тебе ничего не
рассказывал Василе? Из партейной-то школы выперли этого молодца... Бегал,
вишь, нагишом по Москве, ну его и того...
– Да ну! Ах, боже ты мой! Так и бегал в чем мать родила? Да ты что,
крестная?
– Сказывают, что поспорил, бился об заклад с другими студентами...
– О господи! Да что же это такое?.. В Москве милиции нету, что ли? Как
это – нагишом да по улицам?"
– Ночью, говорят. Перепились."
– Ну, разве что по пьяной лавочке...
– Так мне рассказывали. А я-то думала, что ты лучше знаешь.
– Не знаю. Да лучше бы и вовсе не слышать про такое.
– А теперича его даже ни на какую работу не берут, боятся, что опять
натворит чего-нибудь такого...
– Хотела было расспросить обо всем его мать, тетеньку Катанку, да
побоялась...
– Как тут спросишь? Дело-то щекотливое, могет и обидеться, мать есть
мать...
– Бедная, представляю, как она настрадалась после такой новости! Да и
с младшим сыном ведь не все ладно: убежал из села родного – куда это
годится. Непутевые они у нее какие-то, право! Такие сгонят прежде времени в
могилу! -
– А что слыхать про твоих ребят?
– Работают на угле, на старом месте. Зарабатывает хорошо... Прислали
Василе моему гармошку, которая баяном прозывается. Прямо с Донбасса и
прислали посылкой... Но какая от нее польза? Кто будет на ней играть?
Василе?.. Да он однорукий!
– Лучше б прислали тебе кое-какого матерьяльчику. Отрезик какой ни то.
– Матерьялу теперь везде полно, хоть пруд пруди им. Написала, чтобы
подбрасывали лучше деньжат. А с гармошкой нам нечего делать...
– Василе еще не пришел с почты?
– Нет, крестная, теперь он поздно приходит. Как ликвидировали наш
район, трудно стало привозить почту. В хорошую погоду куда ни шло, но когда
пойдут дожди...
