Текст книги "Завод"
Автор книги: Илья Штемлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
Глава вторая
1
– Нет ничего более постоянного, чем временное? – повторил Греков и взглянул на молодого человека, изрекшего эту фразу. Высокий, худой, он был, по-видимому, руководителем этой троицы. Именно он и передал Грекову пачку страниц – итог трехнедельных наблюдений за деятельностью завода.
– То, что вы тут предлагаете, утопия, – сказал Греков. – Писание, достойное Томаса Мора. И за это его, кажется, казнили.
– Его казнили не за «Утопию», – поправил блондин, сидящий у двери.
– А за что же?
Молодые люди переглянулись между собой. Грекова это задело.
– Мор отказался признать короля главою церкви. А упрямство до добра не доводит, – проговорил третий консультант, бледный широколобый юноша. – Видите ли, Геннадий Захарович, наша задача заключалась в том, чтобы дать предварительные рекомендации. Ваша мысль о том, что некоторые из наших предложений вы согласны испытать, боюсь, не даст нужного эффекта. Нужна твердая и четкая реализация идеи.
– Позвольте, вы сами сказали, что нет ничего более постоянного, чем временное! – Греков шутливо погрозил пальцем долговязому руководителю.
– Я это высказал в вопросительной форме. Мы свой этап работы закончили. Теперь слово за машиной. Где отметить командировки?
Все трое поднялись, словно по команде. Однако Греков продолжал оставаться в своем кресле, и молодые люди замешкались. Греков нажал кнопку селектора и попросил секретаря принести в кабинет четыре чашки кофе.
– Ходите по заводу три недели. И ни разу не выразили желания поговорить со мной, с техническим руководителем. – Греков указал молодым людям на только что покинутые стулья.
– Это могло бы повлиять на объективное решение задачи, – произнес тощий парень.
– Да присядьте же наконец! Общение с машиной накладывает отпечаток и на людей. Издержки научно-технической революции. – Греков встал из-за стола и подошел к молодым людям. – В театре были за эти три недели? Конечно, не были.
На пороге появилась секретарша с подносом, уставленным кофейником и чашками. Греков одобрительно кивнул и сказал:
– Кофе не очень горячий. Поторопитесь.
Первым двинулся к столу блондин, затем уселись и два других молодых человека.
– Вообще-то интерес общества к искусству, несомненно, падает. И в этом нет ничего страшного. – Широколобый юноша постарался заполнить неловкую паузу.
– Конечно. Человек занят на работе, – поддержал Греков, – а дома телевизор.
– Не совсем так. – Руководитель группы достал из кармана вельветового пиджака сигареты. – Разрешите?
Греков молча придвинул металлическую пепельницу.
– Еще Руссо предупреждал о том, что технический прогресс несет в себе опасность распада искусства. Старик был во многом наивен. Но мысль о противоречивости прогресса сама по себе гениальна. Наука ищет истину в дальнейшем разложении вещества, вытаскивая на свет молекулы и атомы, а искусство, желая идти в ногу со временем, выносит на поверхность таких художников, которые, так сказать, стремятся проверить алгеброй гармонию. И постепенно искусство перестает волновать, ибо оно заставляет напряженно мыслить. А мыслить утомительно – этого хватает и на работе. Нет смены эмоциональных восприятий, а есть постоянная цепь однообразных сигналов.
Греков с трудом подавил улыбку. Сколько же лет этим молодым людям? Каждому не больше двадцати пяти. Он хотел спросить, но воздержался, догадываясь, что это можно истолковать и как высокомерие.
– Значит, в гармоническое общество вы не верите, как я понял? – сказал Греков.
– Как вам сказать? – Руководитель группы отхлебнул кофе. – Могу высказаться откровенней. Что значит научно-техническая революция? Возьмите ваш завод. Что наблюдается у вас сейчас? И что вас ожидает в будущем? С ростом технической вооруженности ваши рабочие все четче будут делиться на две категории. Первая, по моей классификации, – активная часть. Люди, у которых, как говорится, варит котелок. Сложность процессов увлекает их творческие натуры. Они чувствуют себя в этой стихии свободно. Мыслить – это их потребность, их форма существования. Но, к сожалению, существует и вторая категория. Это люди творчески инертные. Они с трудом закончили школу, а тут такие сложности. Эта часть, в свою очередь, делится на две подгруппы. Одни изворотливы и приспосабливаются. По существу, перестав быть рабочими, пытаются стать общественниками, «деятелями». Кое-кто на это клюет и выдает этих деятелей за передовых. Вторая подгруппа свою растерянность подчас заливает водкой, прикрывает цинизмом, аполитичностью и критиканством.
– И что дальше? – Греков с интересом слушал самоуверенного сухопарого руководителя группы.
Тот развел руками, очевидно, не зная, что ответить, но, помедлив, все же сказал:
– Все дело в жизнестойкости прогресса. Эволюция человеческого общества знает довольно печальные страницы. Возможно, научно-техническая революция найдет достойный выход из положения.
– Создаст роботов? – проговорил блондин. – Механических гениев и мыслителей, так, Федя?
– Нет, нет. Это не выход. Может быть, выход в том, что знания человека обновляются быстрей, чем меняется техническая вооруженность, то есть постепенное уменьшение инертной части за счет роста активной.
Греков отодвинулся от стола и закинул ногу на ногу.
– Возможно, вы и верно подметили дифференциацию рабочей среды в период научно-технической революции. Но это, пожалуй, верно лишь для начальной ее стадии. Если рабочий будет заинтересован своей работой, он непременно постарается встать на уровень задачи, предложенной производством.
– А как его заинтересовать? Как? – горячился Федя.
– По-моему, он должен четко представлять себе, во что выльется в конце концов его труд. Это, конечно, сделать сложно, ибо даже инженеры часто не знают ничего об итоге своей работы.
– И не только инженеры, – поддержал блондин. – Целые институты иной раз разрабатывают тему, которая является составной частью чего-то более крупного.
– Именно, – произнес Греков. – Но при победе научной революции я убежден, что найдут способ заинтересовать любого рабочего тем, чем он занимается.
– Слушай, Федюня, – сказал блондин, – ты что-то изрекал насчет двух категорий рабочих. Плюрализм получается, а, Федюня?
– Напротив, диалектическое единство, – ответил Федор. И они горячо заспорили.
«Черт знает что, – думал Греков. – Изрекал… Плюрализм… Дают рекомендации по экономическим вопросам. Электронно-счетные машины. Черт знает что!»
– Вы женаты? – спросил он у широколобого юноши.
– Ага, – ответил тот за всех. – У Федора уже двое детей.
– Сколько же вам лет, Федор?
– Скоро двадцать шесть.
– А вам? Простите, как вас зовут? – обратился Греков к блондину. – Три недели не появлялись, я забыл ваши фамилии.
– Несущественно. Меня зовут Эдуардом, – произнес блондин. – Мне двадцать восемь лет. А его – Борисом. Ему двадцать четыре. Ну, мы двинем, Геннадий Захарович? Ждем вас у себя в институте.
– Приеду. Непременно приеду. Теперь же я с вами связан. – Греков проводил молодых людей до двери. У порога они остановились.
– Кстати, на вашем заводе, мне кажется, высок уровень людей, которых я отнес бы к первой категории моей классификации, – активная часть, – сказал Федор и одернул полы вельветового пиджака. – Это весьма примечательно.
Оставшись один, Греков подошел к книжному шкафу. Темно-сиреневые тома энциклопедии прочной кладкой спрессовались на двух полках. Уступая нетерпеливому рывку, один из кирпичей нехотя покинул строй. «Плюрализм… Идеалистическое учение… Все состоит из множества независимых друг от друга сущностей». Греков захлопнул том. Лежалая бумага пахнула затхлостью.
«Показушники. „Вельветовые пижоны“! – без злости подумал Греков и, не дожидаясь секретарши, принялся складывать в пирамидку кофейные чашки. – Ишь ты, его классификация!..»
Значительная часть рекомендованных молодыми людьми мероприятий не раз уже обсуждалась в беседах и на собраниях. Так что неожиданностей для Грекова не было. И какие, собственно, могут быть неожиданности? Допустим, ликвидировать литейку? Давно пора. Или столярный цех? Безусловно, пора. И литейка и столярный только удорожают себестоимость приборов. Да и качество литья оставляет желать лучшего – не специализированное производство, а по современной технологии – кустарщина. Для этих «вельветовых пижонов» все просто. А если завтра его подведут поставщики, не пришлют вовремя детали, вроде последней истории с датчиками, как он будет выкручиваться? А так, со своей литейкой, спокойней.
«Что они там еще предлагают? – Греков перевернул страницу. – Списать двадцать один станок. Ну и размахнулись! Молодцы, ничего не скажешь. Так просто ведь не спишешь. Станки надо заменить. А эти куда деть? В профтехучилище? Им новые токарные станки подавай, не дураки. Что еще дельного? Сократить управленческий аппарат. Это модно. Перепланировать сборочный цех – разместить верстаки вдоль помещения для лучшего естественного освещения. Выкрасить стены в салатные и бледно-голубые тона. Рабочие халаты должны быть разнообразных, но спокойных цветов…» Греков захлопнул папку. Все это жевано-пережевано не только в специальной, но и в научно-популярной литературе.
В кабинет вошла секретарша. Заметив собранные чашки, она улыбнулась и укоризненно покачала головой.
– А Гмыря еще болеет? – спросил Греков.
Секретарша утвердительно кивнула, вытряхивая в одну из чашек содержимое пепельницы.
– В какой он больнице?
– В первой. Восьмая палата. – Секретарша поправила стулья. – Вчера на подпись бумаги отвозила. Трудно ему. Дышит тяжело.
– Больше и подписать некому? – раздраженно спросил Греков. – Вызовите ко мне Глизарову.
Из приемной донеслись частые телефонные звонки. Междугородная. Греков повернулся к селектору и передвинул тумблер.
– Здорово, Греков! Ну, брат, помолись за меня. Выговора нам не будет, а на вид поставят. Замминистра злой, как черт. Мы им обедню подпортили! – доносился голос Смердова из далекой Москвы.
Греков понимал, директор рад, что все неприятности из-за срыва плана уже позади. Можно наконец вернуться после недельного отсутствия домой. А неприятностей было много. И еще они не кончились. Еще будет бюро горкома. Но это уже дома, можно покаяться, пообещать. Простят. Сколько лет работали без срывов.
– Встретил я тут директора ростовского завода, – дребезжала трубка. – Ох и выдал я ему под горячую руку! На железнодорожников валит. Ну пошли с ним в «Метрополь». Я с него слово взял, что впредь с датчиками будет в ажуре. Ты что там молчишь? Уснул?
– Нет, нет. Я слушаю, – ответил Греков.
– Ты узнай у Гмыри номер заказа. Я тому директору в карман положу.
– Гмыря болеет, – перебил Греков.
– Тьфу, черт! – выругался Смердов. – Без него никто ничего не найдет. Словом, завтра жду телеграмму с номером заказа.
Греков посмотрел на страницы перекидного календаря, словно хотел убедиться, что уже седьмое декабря. Опять будет штурмовщина, гонка, конец года. Невыполнение плана в декабре – удар по всему годовому заданию.
– Вы скажите этому сукину сыну, директору, – произнес Греков, – что поставки надо выполнить в срок. Мы подадим в арбитраж. Он не умеет работать, а вы его водите в «Метрополь».
– Я б ему шею намылил. – Смердов вздохнул. – Но так дела не делают. Я тут побывал на одном заводишке. Экскурсия. Слюнки текут. И главное, поставщики у нас одни и те же. Это мы с тобой, наверное, работать не можем, а, Греков? С больной головы на здоровую валим. Что молчишь?
– Что ж, давайте уволимся.
Смердов рассмеялся.
– Ну, ну! Обиделся. Воевать надо. Так я жду телеграмму. И еще… – Смердов уточнил несколько вопросов, требующих согласования в Москве.
Придерживая трубку плечом, Греков записал на календаре просьбы директора. А в кабинет уже входила Глизарова с кожаной папкой начальника отдела. Она замещала Всесвятского, пока не подберут подходящего человека. Кандидатура Глизаровой была наиболее удобной – дипломированный инженер с восьмилетним стажем работы. Правда, Татьяна Алехина имела побольше опыта, но она была всего лишь техник.
– Что нового? – Греков покосился на кожаную папку.
– Ничего. Текущие дела.
– И в текущих делах может быть новое. – Греков достал ручку и приготовился подписывать бумаги.
– А у меня ничего нового нет, – произнесла Глизарова непривычно резким голосом.
Она отошла в сторону, с преувеличенным вниманием рассматривая корешки книг за стеклом шкафа. Поведение ее было необычным. Но Греков продолжал подписывать бумаги.
– Скажите, как долго продлится мое временное начальствование? – спросила Аня, не оборачиваясь.
– Нет ничего более постоянного, чем временное, – Греков улыбнулся.
– Я не шучу.
– А я тем более. Признаться, я озадачен вашим тоном, Анна Борисовна. Вы со мной так разговариваете, по-моему, впервые. Или считаете – это прерогатива начальника отдела? А это что за бумага?
Глизарова обернулась, бросив мимолетный взгляд на стол. Грекову показалось, что в ее глазах блеснули слезы.
– Вчера отправили целый контейнер документации. Копию в министерство, копию в управление. Пишут и технологи, и конструкторы, и экономисты. Все пишут. Это новый циркуляр с требованием подробной справки о повышении производительности труда, о механизации и автоматизации. Когда же работать?
– Учитесь у Всесвятского.
– Поэтому он и уволился.
– Не только поэтому, – угрюмо заметил Греков. – Если мы не можем сократить собственную внутреннюю отчетность, тогда о чем говорить? – Он продолжал подписывать бумаги.
Ага, письмо из «Экспортприбора». Греков пригладил ладонью белую мелованную бумагу с грифом, заполнившим половину листа. Грамота, а не фирменный деловой бланк. Надо выделить кандидатуру для командировки в Польшу… Ну вот, кажется, все. Конец бумагам.
Греков захлопнул папку и с любопытством посмотрел на Глизарову: долго она будет разглядывать книжный шкаф? Он видел нежную белую шею, проглядывающую сквозь каштановые волосы, спадающие на спину. Пора бы и обернуться, не в гости пришла.
– У меня к вам предложение, Анна Борисовна. Это касается непосредственно вас как инженера по труду. Если мы переведем нормировщиков в цехе на сдельщину? Слишком они спокойно сейчас живут. А если их заинтересовать рублем – глядишь, и зашевелятся. Изыщут такие резервы, какие нам и не снились, а?
– Это идея не ваша, а Всесвятского, – проговорила Аня, помедлив, словно справляясь с какими-то мыслями, имеющими к данной теме весьма отдаленное отношение. – Ему тогда не разрешили в облсовпрофе.
– Положим, идея не только Всесвятского. – Греков побарабанил пальцами по бумагам, оставленным «вельветовыми пижонами». – По новой реформе мы имеем право…
– Я не думаю, – нетерпеливо перебила Глизарова. Она водила пальцем по стеклу, рисуя какие-то фигурки.
Греков поднялся и подошел к шкафу.
– Что с вами? Вы чем-то расстроены?
Аня испуганно взглянула на дверь – наверняка в приемной все слышно.
– Пожалуйста, потише. – Она прислонилась плечом к шкафу. – Конечно, я расскажу. Мне позвонили по телефону… Какой-то мужской голос… Он сказал, что я вам вешаюсь на шею. Что вы специально Шарика уволили, чтобы со мной видеться чаще…
– Кого уволил? – не сразу сообразил Греков.
– Шарика. Всесвятского, – уточнила Аня. – Что у вас семья, а я эту семью разбиваю. Что вы аморальный тип. Что вам плевать на завод ради личных интересов. Окружили себя подхалимами… И много всякой гадости еще наговорил о вас, обо мне…
Аня смолкла, опустив руки и склонив голову.
– И вы не положили трубку? – наконец произнес Греков.
– Я так растерялась…
– Эх вы! Испугались какого-то сплетника. Ведь все это ложь. Так чего же пугаться? Главный инженер – аморальный тип? Ему личное дороже общественного? А вам-то какое до этого дело?
– Да, да, – вяло согласилась Глизарова и улыбнулась печальной улыбкой.
Она вернулась к столу и принялась медленно завязывать папку. Ей, наверное, хотелось еще что-то сказать. Греков ждал, понимая, что это ни к чему и может лишь усложнить их отношения, направить по неверному пути.
– Я ничего не боюсь, – решительно произнесла Аня, вскидывая на Грекова темные глаза.
И Греков спасовал. Он улыбнулся ей как можно приветливее. Аня приняла этот ход, ибо улыбка Грекова оставляла в ней надежду на то, что когда-нибудь, возможно, что-то изменится. Она взяла со стола папку и вышла.
2
От грязной снежной хляби асфальт казался мягким. Дворники скрежетали широкими деревянными лопатами. Снегоочиститель железными лапами торопливо захватывал развалистую массу и выплевывал ее нескончаемым потоком в понуро бредущий следом замызганный грузовик.
Греков перешел на другую сторону улицы. Больница сверкала ранними вечерними огнями за спутанными прутьями обнаженных деревьев. Снег в больничном сквере был чист и даже слегка похрустывал, словно новенькая крахмальная скатерть.
Греков хорошо знал расположение больничных отделений – отчасти потому, что когда-то отлеживался со своей печенью, а отчасти оттого, что в женском терапевтическом отделении работала ординатором Шурочка и ему доводилось заезжать к ней по разным поводам. В больнице его знали и халат выдали без промедления.
Гмырю он увидел сразу, как только вошел в палату. Тот лежал на кровати, запрокинув голову. Кроме него, в палате было еще двое больных, увлеченных игрой в шахматы. Греков подошел поближе – не спит ли? Гмыря повернул голову, вгляделся и возбужденно приподнялся на локте.
– Господи, Геннадий Захарович? Вот так гость! – Гмыря засуетился. Рубашка сползла с плеча, открыв бледную, покрытую редкими седыми волосами кожу.
Греков присел на табурет, жестом успокаивая разволновавшегося старика.
– Ну как, Василий Сергеевич? Скоро на улицу выпустят?
– Куда уж мне! На погост пора.
– Ну, ну. Что за настроение? – Греков обвел палату взглядом. Белые чистые занавески. Светлые свежевыкрашенные стены. У каждой кровати подсветка.
– Хорошая палата, – произнес он.
– И кормят неплохо, – выдохнул Гмыря.
Греков спохватился и полез в карман, извлекая апельсин и плитку шоколада.
Гмыря протестующе всплеснул руками.
– Мне всего носят, палату на содержание взял!
Греков положил апельсин на тумбочку, отодвинул какие-то таблетки и микстуры.
– Не дают вам поболеть спокойно? И тут достают. – Греков кивнул на разграфленный лист бумаги.
– А я сам просил. Это мой оперативный график по экспорту. Ну как там дела?
Греков принялся обстоятельно рассказывать о заводских делах. Гмыря слушал внимательно, не прерывая, боясь, чтобы у главного инженера не пропала охота говорить о работе. Гмырю интересовали конкретные вопросы: есть ли телеграмма-подтверждение из Караганды о покупке грех шахтных сейсмостанций, в каком состоянии экспортные градиентометры и есть ли на них вызов? Связываться лишний раз с «Экспортприбором» ему не хотелось, хотя он и любил ездить в командировку именно в это учреждение, расположенное на шумной московской площади. Массивные дверные ручки и мягкие ковровые дорожки внушали уважение, а бесчисленные коридоры скрадывали любой громкий разговор. Это Гмыре нравилось. Солидно. Чувствовался масштаб. Там не встретишь «толкачей» из экспедиции. Впрочем, честно говоря, Гмыря души не чаял в этих прожаренных степным геологическим солнцем парнях, привозивших с собой не только справки-доверенности на получение прибора, но иной раз и вяленую рыбу, сушеный урюк. В этих парнях была частица его молодости.
– Кстати, ваш заместитель с трудом нашел мне номер заказа ростовского завода, – укоризненно сказал Греков.
Гмыря глубоко вздохнул.
– Гм… Что он вообще может найти? Он же еще мальчик.
– Не скажите. Он должен заменять вас при надобности, – не скрывая недовольства, произнес Греков. – К тому же ваш заместитель закончил техникум.
– Что там техникум! Для того чтобы разобраться в моей системе учета, надо закончить две академии. Зато потом будет так же просто, как играть на барабане. Когда я выберусь из этой больницы, я специально дам урок, как пользоваться моей системой.
– Я с двойным нетерпением буду ждать вашего выздоровления, – примирительно произнес Греков.
– Хотите сказать, научи мальчика работать – и катись на все четыре стороны?
– Нет. – Греков улыбнулся. – Я хочу сказать: работайте столько, насколько вас хватит, но не забудьте и о своей смене.
– О! Это ответ. Между прочим, главный учитель – это самостоятельность и личная ответственность. Пока ее нет, человек всегда будет мальчиком. У меня есть пример из жизни. В Херсоне жила одна семья…
– Браиловские?
– При чем здесь Браиловские? И откуда вы знаете Браиловских? – удивился Гмыря, но, вспомнив беседу в арбитраже, успокоился. – Другая семья. Суховейко, кажется. Они жили от нас через балку. Портные. И у них рождались девочки. Какое-то несчастье. Что ни год – новая девочка. Это ж надо! Наконец соседи обратили внимание и сказали этому Суховейко: сколько же можно? Ты представляешь всю ответственность, какую берешь на себя за подобный факт? Кто будет девочек защищать от хулиганов? Кто будет продолжать фамилию? Суховейко крепко задумался. Действительно, ответственность. И что вы думаете? У него родился мальчик. Потом еще мальчик. Словом, четыре девочки и три мальчика. Вот что значит ответственность, а вы говорите! – Гмыря умолк. Он давно так много не разговаривал и устал.
– Ваш Херсон – веселый город, – сказал Греков.
– Или!
Гмыря прикрыл глаза. Отдышавшись, он поправил рубашку, натянув ее на голое плечо. В расправленных складках казенной рубашки появился большой прямоугольный штамп. «Словно клеймо на плече, – подумал Греков, поглядывая на часы. – Еще минут пять посижу, и надо уходить».
– А кого вы направите в Польшу? – Гмыря приоткрыл глаза. – Эти приборы капризны, как единственный ребенок. Очень они чувствительны к изменению температуры. Поэтому я стараюсь передать их заказчикам прямо на заводе. Так кого вы направите в Польшу?
– Посоветуюсь с начальником цеха, – уклончиво ответил Греков.
– Я думаю, лучше направить Алехина.
– Почему именно Алехина?
– Хорошие руки. Солидный, представительный мужчина.
– Не знаю, – перебил Греков. – Ну я пойду, Василий Сергеевич. – Он встал, неловко толкнув колченогий табурет, который с грохотом упал. Греков поднял его, смущенно оглядываясь. В палате никого не было – он и не заметил, как исчезли оба шахматиста.
То ли привлеченная шумом, то ли по делу в палату вошла нянечка. Вглядевшись в посетителя, она расплылась в улыбке и сообщила, что Александра Ивановна сейчас обходит отделение и скоро освободится. Греков кивнул. Он был доволен, что проник сюда незамеченным, но, оказывается, Шурочка еще в больнице. Теперь не отвертеться – придется зайти к ней, иначе обидам не будет конца.
– Жена у меня тут работает, – пояснил он Гмыре.
Однако Гмыря, казалось, не слышал. Он смотрел на Грекова туманными глазами и молчал.
– Говорю, жена работает здесь врачом, – громче повторил Греков.
– Да, да. Я понял, – торопливо ответил Гмыря. – Посидите, куда вам спешить?
– Нет, мне пора, Василий Сергеевич. И к жене надо подняться. – Греков вздохнул.
Нянечка покинула палату.
«Пошла доносить о моем визите», – подумал Греков, присаживаясь.
– Я вот еще о чем, Геннадий Захарович, – заговорил Гмыря. – Передайте Лепину, что зла на него не держу. Он прав. Во многом прав. Ведь никто не выступил, а он выступил. Потому что люди за копейку держатся, головы поднять не хотят… Я, конечно, мог бы оправдаться, но не хочу. Лежу тут, газеты почитываю. Другой раз послушаю, о чем больные меж собой разговаривают. На первом плане разговоры о хворобах, о раках всяких, чтоб им пусто было. Но как только кому станет полегче – тут же о работе разговор затевают. Стало быть, припекло.
Греков с любопытством слушал, терпеливо пережидая многочисленные паузы, астматичное покашливание.
– Тут парнишка лежал, слесарь. Надоело, говорит, скучно работать. Двести в месяц выгоняю, а уехал бы от тоски, да везде вроде так же. Измучился хлопец. Я ему рассказал о львовском заводе. Побывал я там как-то. Дворец, а не завод. Автоматика. Счетные устройства чуть ли не у каждого станка. Словом, заинтересовал парня. Прислал он мне недавно письмо, благодарит за то, что я его с места сдвинул. Что сердцу самый вред? Покой! Казалось бы, наоборот – не надо напрягаться, стучи себе помаленьку. Так нет же, именно при покое сердце начинает барахлить. Движение ему надо. Так и нашей конторе импульс нужен… – Гмыря протянул руку, истончавшую за время болезни, и тронул Грекова за колено. – У меня в кабинете, в столе, коричневая тетрадка. Там всякие мысли записаны о службе сбыта. Скажу, не хвастая, мысли эти появились задолго до того, как в газетах подняли эту тему. Полистайте ее. Может, что и пригодится.
– Любопытно, – проговорил Греков. – Вы думали о серьезных вещах, а сами помалкивали. Чтобы спокойнее было?
– А что делать? Такова жизнь. Один, как говорится, в поле не воин… Я расскажу случай. У нас в Херсоне жила почтенная дама… – Гмыря свесил руку с кровати и прикрыл веки. – Нет. Не расскажу. Сил нет. Устал…
В коридоре прогуливались больные. В холле мерцал сиреневый экран телевизора. Греков вышел на лестницу. Женское отделение разместилось этажом выше.
Сквозь полуоткрытую дверь ординаторской Греков увидел сидящую у письменного стола жену. Полная, в белом халате, она что-то писала, наверное, заполняла истории болезней. Когда-то в молодости Греков называл ее «Пимен Гиппократский». Шурочка восприняла прозвище без энтузиазма. Шли годы, и Греков забыл о прозвище. А вот сейчас вдруг вспомнил.
Шурочка поднялась, подошла к двери и с силой захлопнула ее, так и не заметив мужа. С потолка сорвался лепесток известки. Греков осторожно спустился на несколько ступенек, затем торопливо заспешил вниз.
3
Дом он нашел сразу – рядом с гастрономом. В памяти всплыло и расположение подъезда, в углу, за какими-то ящиками. А вот этажа и номера квартиры Греков не помнил. Пришлось просмотреть список жильцов, вывешенный у подъезда.
Под кнопкой звонка был прикреплен лист бумаги, на котором значилось: «Звонок не фурычит. Стучите сильнее, можно ногами. Хозяин».
Греков постучал согнутым пальцем. Никакого эффекта. Греков повернулся спиной и пяткой поддал в дверь. Щелкнул замок, и на пороге возник Лепин в тренировочных трикотажных штанах и свитере. Он изумленно оглядел гостя, близоруко щурясь, потом, видимо оправившись от неожиданности, произнес:
– Заходите, коль пришли. – Лепин посторонился, пропуская Грекова в прихожую. – А вообще-то, надо предупреждать. Я человек молодой, холостяк, сами понимаете. – Лепин принял пальто главного инженера и повесил на прибитый к стене олений рог.
– Ладно, не ворчите, – поддержал Греков шутливый тон хозяина квартиры. – Когда мы в последний раз играли тут в преферанс?
– Года три назад, Геннадий Захарович. Такие вещи надо помнить. Я тогда выиграл три рубля шестьдесят две копейки. Прошу вас. – Лепин указал рукой на дверь в комнату.
– По-моему, с тех пор здесь не убиралось? – сказал Греков, оглядывая помещение.
– Что вы! Ровно три раза. Под Новый год приберу в четвертый раз и, вероятно, в последний. Съезжаю. В порядке обмена жилплощадью. Будет у меня коммунальная светелка.
Греков искоса взглянул на Лепина. Нет, кажется, не пьян, а просто зол.
– Я не пьян. – Лепин отгадал его мысли. – Хотя у меня и есть для этого повод.
– Проходил мимо, дай, думаю, загляну к своему сотруднику. Сегодня у меня вечер визитов. Был у Гмыри, теперь зашел к его идейному противнику. – Греков старался избежать разговора с Лепиным о его бывшей жене. Обычно подобные разговоры заканчивались рассуждениями о подлости прекрасной половины человечества, а это Грекова утомляло, хотя, признаться, и забавляло. Доводы Лепина бывали остроумны, но однообразны, как это случается, если не мужчина уходит от женщины, а наоборот.
– Пива хотите? – спросил Лепин. – У меня есть три бутылки.
– Давайте.
Лепин заторопился в кухню, было слышно, как он звякал стаканами, хлопал дверцей шкафчика.
Посреди просторной комнаты стоял круглый стол. Повсюду лежали груды книг, рулоны чертежей, листы бумаги, исписанные кривым почерком. Греков подобрал один листок и принялся читать. Автор рассматривал блага, которые, по его мнению, сулило объединение функций конструктора, технолога и экономиста-программиста в одно производственное ядро. Это была качественно новая структура. Она исключала многие недостатки, порожденные разобщенностью отделов, их скрытой взаимной враждой.
Идея подобного объединения принадлежала Грекову. Когда-то он поделился своими планами с главным конструктором. Мысль была принята Лепиным с энтузиазмом, но пока оба держали ее в секрете. Предстояло разработать теоретические обоснования объединения. Греков увлекся чтением и не заметил возвращения хозяина.
– Знаете, о чем я думаю? Надо создавать это производственное ядро на полюбовной основе. – Лепин сбросил с журнального столика пыльные газеты, расставляя стаканы и бутылки. – Надо объявить десять брачных дней. За этот срок каждый из сотрудников должен подобрать себе партнеров по своему вкусу. Свободный плебисцит. Люди знают друг друга не первый день и смогут найти партнеров по душе.
– А если кто-нибудь останется без партнера?
– Тогда специальная комиссия внимательно проанализирует причину. И если эти одиночки окажутся склочниками или бездарями, мы от них постараемся избавиться.
– Чувствую, кроме сложностей, связанных с реорганизацией завода, мне предстоят еще и дрязги, порожденные вашей фантазией, – проговорил Греков.
– Рядом с вашими первыми неприятностями вторые будут выглядеть приятным отдыхом. И этот отдых вам предоставляю я.
– Благодарю вас.
– Не стоит благодарности. – Лепин вежливо кивнул. – Кстати, как чувствует себя больной?
– Шлет привет. Восхищается вашей отвагой.
– Он, вообще-то, неплохой человек, этот Гмыря. Просто он растерян. И по-своему встречает угрозу. Пивом чокаются или нет? Я уже забыл.
– Не лгите, Семен. Ничего вы не забыли. – Греков поставил стакан. – Я все думаю о вашем свободном плебисците. Знаете, что самое сложное в перестройке нашего завода? Не технические трудности, нет. Морально-психологический барьер. Что значит в наших условиях уволить человека? Даже если все уверены в его бездарности! На его стороне и профсоюз, и суд, и всевозможные комиссии…
– Ничего не поделаешь, Геннадий Захарович. Ложка дегтя портит бочку меда.
– Во всяком случае, вы настроены слишком кровожадно. Надо искать другой выход.
– Когда воздушный шар терпит аварию, воздухоплаватели избавляются от лишнего груза. Иначе катастрофа, Геннадий Захарович. Тут полумерами не обойтись. Иначе благие намерения останутся втуне.
– Но и дорога в ад, говорят, вымощена благими намерениями, – сердито прервал Греков. Его все больше и больше настораживала крайность суждений главного конструктора.
