Текст книги "Люди грозных лет"

Автор книги: Илья Маркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

* * *

В это же утро Владимир Канунников, шатаясь и с трудом соображая, где он и что с ним, возвращался домой. Он бормотал что-то, ругался. У своего дома он остановился, закурил папиросу и тяжело поднялся по лестнице.

«Ванну и душ, душ и ванну», – билась единственная мысль. С трудом отыскав ключ, он открыл дверь и сразу же увидел отца. Андрей Петрович был одет, и лицо его поразило Владимира суровой сосредоточенностью.

– Доброе утро, папа! – пролепетал он, избегая сверлящего взгляда отца.

– Вот что, – словно от непосильной боли сморщив лицо, с трудом проговорил отец, – таких, как ты, негодяев, я не хочу видеть в своем доме.

– Андрюша! – с воплем выбежала в переднюю мать и, рыдая, бросилась к мужу. – Зачем так жестоко! Сын же…

– Нет у меня сына! – отстраняя ее руки, страшно спокойным голосом проговорил отец. – Подлеца вырастили, а не человека! Убирайся вон, и чтоб ноги твоей здесь не было!

Он повернулся, хлопнул дверью и без шляпы вышел из квартиры. Хмель мгновенно прошел у Канунникова, и он стоял ошеломленный, не зная, что делать.

– Володя! Что же это, как же ты! – причитала мать, то намереваясь броситься вслед за мужем, то стараясь обнять сына.

– И уйду! – почувствовав вдруг жгучую обиду и уверенность в себе, злобно заговорил Канунников. – Уйду, если я так ненавистен!

– Куда ты уйдешь? Куда? – выкрикивала мать, ловя его руки, но он с силой оттолкнул ее, крикнув: «Оставьте меня!» – и заперся в своей комнате.

Только здесь, сбросив пиджак и сорвав галстук, он понял, что даже и уйти ему некуда. Он с ужасом подумал, что нет у него ни друзей, ни приятелей, где мог бы он встретить если не поддержку, то хотя бы дружеское сочувствие, и страшная пустота одиночества охватила его. Он взял бутылку коньяку, прямо из горлышка отпил несколько глотков, но и любимый коньяк не действовал. Спасительная мысль о самоубийстве мелькнула у него. Он достал пистолет из стола, хладнокровно проверил патроны и задумался. В голове его мгновенно сложилась картина всего, что произойдет, когда на весь дом грянет выстрел, вбегут в комнату мать, отец, соседи, увидят его окровавленное тело на полу, бросятся к нему, но уже поздно – пуля насквозь пробила сердце. Тогда приедут начальник, сослуживцы, знакомые, приедут все те, кто отвернулся от него, и будут смотреть на его красивое, мужественное и после смерти лицо, будут жалеть его, вспоминать, каким он был хорошим, но все будет напрасно. А он, словно карающее мщение, будет безмолвно лежать перед ними гордый и неприступный. От этого представления ему так стало жаль себя, что из глаз потекли слезы. Он сидел, всхлипывая, и увидел смотревший прямо на него черный кружок пистолетного ствола. Руки его задрожали от ужаса. Боясь, как бы пистолет вдруг не выстрелил, он с трудом вынул обойму, забросил ее на шкаф, а пистолет закрыл в ящик и ключ бросил под кровать.

Он допил остатки коньяку и, не слушая воплей матери, выбежал из дому. Он ходил по солнечным улицам, завидуя спешившим куда-то людям. Подавленный, без шляпы и галстука, дошел он до главка и остановился у сверкающего зеркальными стеклами парадного подъезда.

– Владимир Андреевич, – окликнул его шофер, – доброе утречко!

– Вася! Вот хорошо, – опомнился он, радуясь, что нашлась хоть единственная душа, не забывшая о нем. – Где ты живешь?

– Недалеко тут, поедемте, – видимо поняв состояние своего начальника, ответил Вася. – Я один в квартире, семья в деревне.

Вася действительно оказался единственным его настоящим другом, и Канунников, написав записку на службу, что он болен, прожил у него четыре дня. Вася старательно доставлял водку, закуску. Канунников пил и, пьяный, плакал, а Вася успокаивал его, заверяя, что все пройдет, что все враги погибнут, что Владимир Андреевич самый лучший из всех людей. Неизвестно, какими путями Вася узнал о самоубийстве Лоры.

Услышав эту страшную весть, Канунников не почувствовал ни своей вины, ни жалости к Лоре. Он еще чаще пил и не помнил, как мать увезла его домой, вымыла в ванне и уложила в постель. Когда он проснулся, она осторожно расспросила обо всем, что случилось, и, ни словом не упрекнув его, вечером привела знакомого юриста. Юрист долго слушал Канунникова и сказал, что суда ему не миновать и что есть единственный выход – это заплатить за то, что израсходовано для личных целей, а на суде все дело поставить так, что перерасходы были направлены на служебные нужды. Мать тайком от отца продала все, что можно было продать. Канунников снова вышел на службу и с лихорадочной поспешностью уплатил за то, что брал для себя. Едва успел он рассчитаться с этими долгами, как в главк приехала правительственная комиссия, и через неделю Канунникова арестовали. Он смутно помнил, что говорил следователю, как проходил суд, по совету юриста повторяя только одно, что он для себя ничего не взял, что делал все для службы, стараясь как можно лучше выполнить свои обязанности.

Суд признал его виновным в растрате и перерасходе государственных средств и осудил на десять лет лишения свободы с конфискацией всего принадлежащего ему имущества.

По совету того же юриста, мать заставила Канунникова написать бумагу в высшие судебные органы с просьбой отложить исполнение приговора до окончания войны, а его рядовым направить на фронт.

В хмурый, ненастный день худой, с лимонно-желтым лицом стоял Владимир Канунников в неловко сидевшей на нем военной форме перед воинской теплушкой. Провожала его только мать – совсем седая, с запавшими глазами, морщинистым лицом и тревожным взглядом усталых, измученных глаз.

Глава тридцать седьмая

Генерал Федотов бросил карандаш на стол, отодвинул бумаги и сердито проговорил:

– Если и дальше так будем, то через неделю вся дивизия без мин останется.

Он рывком придвинул к себе карту и снова всмотрелся в крохотную подкову плацдарма за голубой прожилкой ручья. После того как Федотов, не получив разрешения командира корпуса оставить плацдарм, приказал Аленичеву создать минометную группу и ее огнем прикрыть защитников плацдарма, положение за ручьем изменилось. Аленичев так ловко и хитро организовал минометный огонь, что немцы перед плацдармом действительно и носа из траншеи не могли высунуть. Потери в полку Аленичева резко уменьшились, но зато во много раз увеличился расход мин. Для прикрытия всего одной стрелковой роты на плацдарме не хватало не только тех мин, что отпускались для полка Аленичева, но даже и того, что получала вся дивизия. С каждым днем положение осложнялось. Защита крохотного клочка земли съедала все запасы мин. К тому же гитлеровцы все чаще и ожесточеннее вступали в борьбу с минометной группой Аленичева, сосредоточивая против нее огонь артиллерии и минометов. Для противодействия этому огню Федотов был вынужден привлечь почти всю артиллерию дивизии и часть тяжелых минометов из стрелковых полков. Артиллерийская дуэль в районе плацдарма длилась иногда по нескольку часов. Борьба принимала все более ожесточенный и упорный характер. Успех этой борьбы зависел от количества боеприпасов. А их в дивизии Федотова оставалось все меньше и меньше.

В ту же ночь по возвращении с плацдарма Федотов написал официальный доклад, где доказывал бессмысленность удержания плацдарма, и отправил его командиру корпуса. Пошла вторая неделя, а на доклад никакого ответа не было. Командир корпуса явно разозлился на Федотова и на его вопрос, что с докладом, раздраженно ответил:

– Вы доложили – и ждите! В свое время получите ответ.

Федотова нисколько не волновало то, что из-за этого разнесчастного плацдарма испортились взаимоотношения с командиром корпуса. Самым неприятным было то, что этот клочок земли за ручьем отвлекал слишком много сил и лихорадил оборону всей дивизии. К нему же было привлечено все внимание и самого Федотова и штаба. А кроме этого клочка земли, в дивизии было множество других важных и неотложных дел. Федотова все больше и больше начинал тревожить чернояровский полк. Ничего определенного, правда, не было, лишь отрывочные сведения, доходившие до Федотова, показывали, что в полку Черноярова было не все ладно. Побывавшие в полку Черноярова офицеры политотдела дивизии докладывали, что настроение у людей подавленное, что не только офицеры, а и солдаты почти открыто выражают недовольство и Чернояровым, и его помощниками, и другими командирами. Что-то еще не совсем ясное уже заметно начинало лихорадить полк Черноярова. Федотов несколько раз собирался сам поехать к Черноярову, но в районе плацдарма опять и опять разгоралась артиллерийская дуэль, и поездку приходилось откладывать.

– Как заноза этот плацдарм, – проговорил Федотов, отрываясь от карты. Он хотел было еще раз связаться с командиром корпуса, но телефонный звонок опередил его.

– Товарищ генерал, – услышал Федотов голос начальника штаба, – к нам выехала комиссия для изучения положения на плацдарме. Возглавляет заместитель начальника оперативного управления штаба фронта генерал Кондрашов. В составе комиссии представитель Наркомата обороны полковник Бочаров. Кажется, лед тронулся, товарищ генерал, – радостно добавил начальник штаба. – Вы сами пойдете с комиссией на плацдарм?

– Да, да! Обязательно сам! – ответил Федотов и впервые за последнюю неделю почувствовал облегчение.

* * *

Под утро комиссия закончила свою работу и пришла к единодушному решению, что плацдарм за ручьем в условиях зимы никакого военного значения не имеет и что всего целесообразнее стрелковую роту отвести назад, а траншею и все землянки, где она сидела, заминировать и держать под неослабным огнем пулеметов.

Обрадованный Федотов уговаривал членов комиссии остаться до утра, позавтракать, отдохнуть, а потом спокойно ехать, но генерал Кондрашов наотрез отказался.

– Не могу, Николай Михайлович, – устало щуря запавшие глаза, хрипло говорил он, – на десять часов заседание Военного совета фронта назначено, а ехать почти две сотни километров и по такой дороге.

– Ну ты хоть задержись на полчаса, – с укором сказал Федотов Бочарову, – мы же после госпиталя ни разу не виделись.

– Ему и на полсуток не страшно, – одобряюще усмехнулся Кондрашов, – новенький вездеход не то что наши драндулеты.

– Ну, Николай, – проводив Кондрашова и членов комиссии, сказал Бочаров Федотову, – держись теперь: комкор вовек твоей дерзости не простит!

– И пусть! – отмахнулся Федотов. – Посиди, я скажу, чтоб закусить принесли.

– Я не ради комкора воюю, – возвратясь в землянку, заговорил Федотов. – Мы с ним поцапаемся и помиримся. В крайнем случае прижимать будет – выдержу, шкура толстая. Что бы мне ни угрожало, я не допущу напрасной гибели наших людей. У нас же такие люди, Андрей, такие замечательные люди! Я знал одного паренька, был он в батальоне взводным командиром. Офицер как офицер, ничем особенным не отличался. Но какой это оказался человек! Много смертен повидал я на своем веку, а такого никогда не видел. Он лежал в госпитале, там же, в нашем Лефортовском. Семь пулевых ранений, положение безнадежное. Он все это понимал, и ни малейшего признака волнения. За два дня до смерти письмо жене и сыну написал… Умер он на моих руках. Все уговаривал, чтобы я не жалел его. Я, говорит, честно выполнил свой долг, за Родину нашу, за жизнь советскую погиб… Родина нам дала все, и мы ей все…

Федотов часто заморгал, пальцем вытер слезы и, судорожно смотря, поднял на Бочарова мокрые глаза.

– Вот они, люди-то наши советские! Умирает – о Родине думает. Да как же мы можем допустить, – возвысил голос Федотов и застучал кулаком по столу, – чтобы такие люди хоть каплю крови понапрасну пролили! Поэтому плевать мне на недовольство комкора или кого другого. Я знаю одно: мне вручили дивизию и я должен сделать все, чтобы она и воевала хорошо и ни одной лишней жертвы не понесла. Или вот еще с этим плацдармом, – продолжал Федотов. – Оборонялся тут батальон Карцева. Отчаянный парень. Я, когда первый раз увидел его, честно признаюсь, хотел его сменить. Уж больно он к опасности равнодушен. И вот ранили его, очень тяжело… Лежит, а я говорю: «Зачем так рисковать?» А он мне: «А как же иначе, товарищ генерал? Они нам житья не дают, а мы что, терпеть должны? Нет. Бить их беспощадно, всем, чем можно. Мы же советские люди, свою Родину отстаиваем…» Вот, Андрей, люди-то какие! И сколько их! Миллионы! Для них Родина Советская превыше всего! Если бы Гитлер мог понять душу советского человека, никогда бы против нас войну не начал. Никогда! А как выросли люди наши за время войны! На кого ни глянешь, просто неузнаваем. Вот у меня командир полка Аленичев. Он же войну начал взводным. И за два года шагнул до командира полка. А это не так, не просто, ни за здорово живешь. Это заслуженно. Он настоящий командир полка. Сумел человек и воевать, и хорошо, и время нашел, чтобы учиться. Когда бы я к нему ни заехал, всегда он с книгами, целую библиотеку с собой таскает. А есть и такие, – презрительно махнул рукой Федотов, – все с лету, с ходу, лишь бы начальство было довольно. Как сорняки вредные, таких вырывать нужно. И буду вырывать, ни с чем не считаясь. К счастью, таких немного. Один дурак может погубить десятки, сотни людей. Так лучше одного убрать, чем дать погибнуть многим! Опять я разволновался. Бери стакан, выпьем, – разлив водку, сказал он.

– Нет, – отказался Бочаров, – не буду.

– Что так? – удивился Федотов.

– Не могу.

– Что у тебя, неприятности какие-нибудь?

– Подлости одной простить себе не могу, – сурово проговорил Бочаров и, стиснув зубы, прошептал: – Не могу!

– Ты что, об Ирине, что ли? – пристально глядя на Бочарова, холодно спросил Федотов.

– Да.

– Верно. С Ириной ты подло поступил. И ты еще не объяснился с нею и письма не написал?

– Нет.

– Почему? – не отводя взгляда от окаменелого лица Бочарова, допрашивал Федотов.

– Сил не хватало.

– Ишь ты, институтка, – презрительно ухмыльнулся Федотов, – сил не хватило. А сил хватило, когда ты все эти отношения завязывал с нею? – почти закричал Федотов. – Хватило? А теперь она мучается… Да… – Федотов замялся и махнул рукой. – Да и ты мучаешься, я же знаю тебя.

– Мучаюсь, – признался Бочаров.

– Ну к чему все это, к чему? Неужели нельзя честно, по-хорошему поговорить раз и навсегда. А может, ты с ней не все порвал, может с Аллой, как раньше, почти чужие?

– Нет, нет, нет! – возбужденно отмахиваясь руками, стремительно проговорил Бочаров. – Двойной жизни я не хочу, я не могу двойной жизнью жить. Да и сама Ирина не из тех женщин, что живут не оглядываясь. Это чистая, светлая душа.

– Но Алла?

– Алла, – вздохнул Бочаров, – Алла мать моего сына. И знаешь, Николай, я же ехал к Алле, чтобы порвать с ней все. А увидел сына, увидел ее и особенно узнал, как она его при бомбежке прикрывала своим телом – у меня в сознании все перевернулось. Искалечить жизнь сыну, убить все хорошее, что появилось в Алле, я не мог.

– Да, – протянул Федотов, – трудное дело – личная жизнь. Столько подводных камней, столько водоворотов, чуть ослаб, и завертело. А потом попробуй остановиться, встать на правильный курс! Так, может, ты сейчас заедешь к Ирине? Это рядом, всего шесть километров.

– Нет. Только не сейчас. Не могу. Я не знаю, как смотреть на нее, не знаю, что говорить. Я так ненавижу себя!

* * *

Возвратясь в штаб фронта, Андрей Бочаров получил письмо от своего дяди Андрея Петровича Канунникова. Твердым, с заметными признаками старинного правописания почерком Андрей Петрович писал:

«Дорогой Андрей! Ты прости, что я беспокою тебя своим письмом в такое трудное и суровое время. Пишу я тебе по очень важному, неотложному делу. У нас в семье случилось большое несчастье. Точнее: была семья, а теперь развалилась. А сказать прямее – семьи-то настоящей, кажется, и не было! Внешне это была счастливая семья, были мечты, но все это поразительное заблуждение. Да, ты не удивляйся, это я вынужден признать с большой горечью. С юных лет мечтал я о семье. Но жизнь не баловала меня в молодости. Работа за кусок хлеба, нищета, а потом прозрение, учеба, революционная деятельность и связанные с нею тюрьмы, ссылки, лишения. Но и в то тяжелое время, когда родился сын, я был счастлив по-настоящему, полно, до краев счастлив! Какие радужные планы о сыне строили мы тогда с твоей теткой, моей женой, в далекой сибирской ссылке. Если не гением, то хотя бы талантом, настоящим человеком представляли мы его. И он оправдывал наши надежды. Рос смышленым, бойким, резвым мальчиком. По пятому году он уже все буквы знал, а шести лет читать научился. И жизнь после революции пошла другая. Кусок хлеба насущного не стал для нас проблемой. Не нужно было за кринку молока для сына корчевать пни, валить лес или отрабатывать на полях богачей. Теперь все было, и мы создали сыну идеальные условия. А он, все такой же смышленый, резвый, сообразительный, рос и набирался сил. Закончил школу, потом институт, стал инженером, самостоятельным человеком! И вот на тридцатом году его жизни грянул гром. Все, оказывается, была иллюзия, самообман, страшное, непоправимое заблуждение. Сына своего я увидел таким, каким он был в действительности. Я подумать об этом не могу без содрогания. Это законченный негодяй, карьерист, шкурник, себялюбец. Да, Андрей, не удивляйся! Дико, страшно, но это так. Я не знаю, как у меня хватило сил перенести это несчастье. Видать, старая закваска сказалась. За последнее время я до мелочей передумал всю свою и его жизнь. Я никак не мог понять, почему так получилось. Теперь я, кажется, понял все. Да! Мы создали сыну идеальные материальные условия, и мы, особенно я, упустили одно, главное в жизни – не материальная обеспеченность. Это только результат жизни каждого человека, результат внешний, ощутимый для самого себя и видимый для других. Главное в жизни каждого человека – труд, уважение к другим людям и умение, вернее не просто умение, а органическая способность не мнить себя выше других, а свои личные интересы всегда подчинять общему делу. Вот этого-то как раз мы и не сумели привить своему сыну. Можно много придумать причин этому. Можно сослаться и на мою загруженность работой и т. д. и т. п. Но все это отговорки, самооправдания. Главное – и я уверен, что это главное, – в отношении родителей к сыну. Мы сами с пеленок внушали ему, что он самый хороший, самый умный, самый красивый из всех людей. Мы сами окружали его лестью и уважением своих друзей. Мы сами, создав ему наилучшие материальные условия, лишали его возможности по-настоящему увидеть жизнь и понять, что жизнь – это прежде всего труд. И в этих условиях рос он, мужал, считая себя выше всех, умнее всех и подчиняя себе все и вся.

Прости, Андрей, разболтался я по-стариковски. Просто у меня столько наболело. У меня к тебе огромная просьба. Андрей, дорогой, только правильно пойми меня. Это просьба не только отца, это просьба человека, желающего спасти другого человека. Владимир наделал много преступлений, его судили, ввиду войны удовлетворили его просьбу (вернее, это просьба не его, а твоей тетки, моей жены) послать его на фронт, чтобы он там боевыми делами искупил свою вину. Да, это слишком мягкий для него приговор. Но коли так, пусть так. Меня возмутило и встревожило другое. Ни сам он, ни его мать, а моя жена, не поняли всего ужаса его положения. Они опять начали искать лазейки, чтобы выпутаться как-то, избежать столкновения с настоящей жизнью и все оставить по-прежнему. Вот это и есть самое ужасное. В Москве я предотвратил все их попытки, и его действительно отправили на фронт. И все же постарались отправить туда, где служишь ты, надеясь, что ты сделаешь все, о чем они будут просить. Это я знаю твердо. Я нашел у жены письмо к тебе, где она просит об этом.

Андрей, дорогой племянник! Если ты честный человек, если ты настоящий коммунист, выполни мою единственную просьбу: никаких содействий моему сыну на фронте! Он должен пройти все, что проходит каждый подобный ему человек! Он должен искупить свою вину, увидеть жизнь такой, какой она есть на самом деле! В этом его спасение. А если и фронт не переродит его, то жизнь его все равно никому не нужна. Себялюбцам, карьеристам, шкурникам, тунеядцам – пусть это даже родные сыновья – нет места на советской земле!»

Ошеломленный Бочаров дважды перечитал письмо и, все еще ничего не понимая, начал читать в третий раз и, дойдя до половины, отложил письмо. Все казалось невероятным. Володя Канунников, тот самый Володя, его двоюродный брат, которым он восхищался и гордился, наделал преступлений, сбился с пути и теперь осужден. Если бы это писал или говорил кто-либо другой, Бочаров никогда бы не поверил этому. Сам Андрей Петрович… Нет! Это, несомненно, была правда. Что же делать? Если Володя здесь, на фронте, то встреча с ним неизбежна. Что сказать ему? Как вести себя с ним? Сказать, что мы люди чужие, на это не хватит сил. Он, конечно, будет просить помочь ему если не словами, то мыслями, взглядами, всем своим видом. И тетя Лена тоже будет просить. Но Андрей Петрович? Как действительно у него хватило сил?!

Бочаров представил самого себя на месте Андрея Петровича и своего Костю на месте Володи. От этой мысли ему стало душно. Он расстегнул китель, закурил и несколько раз прошелся по комнате.

«Костя, Костя, – вслух проговорил он, – какая судьба тебя ждет?»

Ему стало до слез жаль своего сына и досадно на самого себя. Воспитанием сына, в сущности, он не занимался. Все заботы о Косте лежали на Алле. Впервые со всей серьезностью подумав об этом, Бочаров в новом свете увидел и самого себя и всю свою прошлую жизнь.

«Да! Все вроде в жизни было правильно. Учился и работал честно, делал все, что нужно было. Но все ли это в жизни? Нет! Это, пожалуй, всего половина жизни. А вторая половина? Это, конечно, личная жизнь. А там что было? Надежды и разочарования. Любил Наташу – неудачно! С Аллой жизнь свою связал. Опять разочарование. Ирину встретил, и тут неладно. Так почему же все так получается? В чем причина? Что же за человек в конце концов я сам? Не во мне ли все причины разладов в личной жизни? Андрей Петрович назвал Володю себялюбцем. А я? Нет ли во мне самом этого?»