Текст книги "Люди грозных лет"

Автор книги: Илья Маркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

Командир второго батальона капитан Лужко, как в штабе полка сказали Бондарю и Привезенцеву, находился на командном пункте командира первого батальона майора Черноярова.

– Мой все-таки майор, чин солидный, – шагая за связным, подшучивал Привезенцев, – да и фамилия солидная – Чернояров, это не то что какой-то Лужко.

– Капитан Лужко очень хороший человек, – отозвался все время молчавший связной, – его у нас в полку все уважают.

– А ты, милок, – с напускной строгостью прикрикнул Привезенцев, – помалкивай, когда старшие разговаривают.

– Да я что, я так только, правду говорю.

– Правда-то, она разная бывает, – продолжал Привезенцев, – у одного правда настоящая, а у другого правда подхалимская.

– Это как это? – обернулся удивленный связной.

– Шагай, шагай, – шутливо похлопал его по плечу Привезенцев, – после войны разберемся, а сейчас поскорее к комбатам веди, а то рубанет дождь, и будь здоров, представляйся как мокрая курица.

– Пришли, – остановился связной возле узенького хода сообщения, извивами уходящего на плоскую, поросшую редкими кустами высоту, – тут вот и располагается товарищ майор Чернояров.

– Ну, спасибо, – пожал руку связного Привезенцев и обернулся к Бондарю. – Ну, Федя, спасай нас боже от плохих начальников, а от хороших мы сами спасемся.

Теперь уже сплошные, почти непроницаемые тучи закрыли половину неба, и все вокруг стало мрачным, тяжелым, почти ночным. Только все чаще и ослепительнее полыхали молнии, на мгновение озаряя землю тревожными синими отблесками. Из низины, изрезанной в разных направлениях траншеями и ходами сообщения, рванулся буйный ветер, и все на земле зашуршало, зашумело, забилось под этим напором. Пожелтевшая трава, сорванные листья, горькая раскаленная пыль вихрем взметнулись в небо, и сразу же этот высокий рыжий столб расколол оглушительный удар грома.

– Ох, Федька, не враз мы попали! – закрывая лицо от ветра, выкрикнул Привезенцев. – Бывать беде…

– Кто там беду кличет? – прогудел впереди густой бас. – У нас на всякую беду управа найдется.

– По голосу слышу, мой, – шепнул Бондарю Привезенцев и громко спросил: – Разрешите узнать, где находится майор товарищ Чернояров?

– Ну, я Чернояров, – ответил тот же бас, и старшие лейтенанты увидели стоявшего у входа в землянку высокого плотного майора, с трудом умещающегося в ходе сообщения.

– Товарищ майор, старший лейтенант Привезенцев прибыл в ваше распоряжение, – незамедлительно доложил Привезенцев.

– Вот, Петро, и пополнение мне, – подавая Привезенцеву огромную руку, сказал майор выступившему из-за его спины белокурому капитану с расстегнутым воротом гимнастерки.

Бондарь догадался: капитан был, несомненно, Лужко, и нерешительно стоял, раздумывая, то ли обратиться к майору или прямо доложить своему комбату.

Выручил Чернояров. Взглянув на него сверху вниз, он строго спросил:

– А вы, старший лейтенант, тоже ко мне?

– Никак нет! Старший лейтенант Бондарь назначен на должность командира второй пулеметной роты.

– Вот видишь, и мне пополнение, – кивая головой Черноярову и дружески улыбаясь Бондарю, сказал капитан. – Здравствуйте, товарищ Бондарь, я командир второго батальона Лужко.

Буйный порыв ветра и гулкий раскат грома заглушили его последние слова.

– Черт знает, что творится, – бормотал Чернояров и задом, вслед за Лужко, протиснулся в землянку.

– Дверь захлопните, – на ходу крикнул он старшим лейтенантам и, схватив телефонную трубку, заговорил: – Первая, вторая, третья! Слышите меня? Усилить наблюдение, дежурные расчеты держать на местах. Война и в бурю не прекращается.

– Сейчас-то они, пожалуй, не сунутся, – сказал Лужко, – они плохую погоду не жалуют.

– Ну, это еще как сказать, – не согласился Чернояров, – так рванут, что только держись.

Он зажег лампу из сплюснутой артиллерийской гильзы и, показывая на нее, спросил:

– Знакомы с этой чудо-техникой?

– Да, да. Приходилось, – ответил Привезенцев, и Бондарь не узнал своего приятеля, смотрел на Черноярова, как обычно смотрят дети на сердитого отца.

Лужко сидел молча, из-под густых, сросшихся бровей поглядывая на Бондаря и о чем-то сосредоточенно думая. Его простое, курносое лицо и широкий лоб нравились Бондарю, и он с первого взгляда решил, что его начальник человек душевный, но, очевидно, требовательный и упрямый, как бывают упрямы многие украинцы. Чернояров же, наоборот, своим грубовато небрежным видом и особенно то неоправданно строгим, то покровительственно-снисходительным тоном разговора не понравился Бондарю, и он внутренне радовался, что попал в подчинение не к Черноярову, а к Лужко.

– А вы, собственно говоря, – продолжал Чернояров, – как раз вовремя прибыли. Тут немцы замышляют что-то. Шумят каждую ночь, батарей новых понаставили, танки подводят. Вот-вот ударят, а где и чем, пока неизвестно.

– Сегодня узнаем, – сказал Лужко.

– Не верю я этим разведчикам, – пренебрежительно махнул рукой Чернояров, – сунутся, наделают шуму, а толку нуль. Людей только потеряют, да и нам из-за них достанется.

– Сейчас они всерьез подготовились, – возразил Лужко. – Да и обеспечение солидное, не то что раньше.

– Слушай, Петро, почему ты всегда такой уверенный во всем? Все у тебя чисто, гладко, идет как по маслу.

– А почему ты во всем неуверенный? – очевидно продолжая какой-то неоконченный спор, вопросом на вопрос ответил Лужко.

– Не во всем, а только в некотором, – явно сердясь, сказал Чернояров, – и в том, что я на своей шкуре испытал. Ты вот даже сейчас не веришь, что немцы могут стукнуть нас. А я чую, понимаешь, нутром чую, – гулко ударил себя кулаком в грудь Чернояров, – стукнут они нас. Я у них каждую кочку знаю, каждый пулемет и пушку. А за последние четыре дня у них столько новых огневых точек появилось. Да и танки в глубине урчат, артиллерия третий день пристрелку ведет. Это тебе что?

– Готовят что-то, – равнодушно ответил Лужко, – и перед моим батальоном не меньше противника, чем перед твоим. Только это им не сорок первый год.

– Вот, вот, – вспылил Чернояров, – под Харьковом тоже, видно, так думали, а что получилось? Немцы аж до самого Оскола дошли.

Споря с Лужко, Чернояров все чаще и чаще обращался к Привезенцеву. От этого Привезенцев чувствовал, что его молчание становится нетактичным, что одними кивками головы больше не отделаться и придется в конце концов высказать свое мнение, но этого мнения он высказать не хотел, так как в душе был согласен с Лужко и также верил, что крупных успехов немцы едва ли смогут добиться. В этом затруднительном положении Привезенцев хотел только, чтоб спор поскорее закончился. К счастью, спор был прерван писком телефонного зуммера, и Чернояров, ответив только «слушаюсь», встал и обеспокоенно сказал:

– Пошли! Разведчики начинают.

* * *

Неторопливо шагая и скорее инстинктом, чем зрением, угадывая дорогу, Лужко настороженно осматривался. Со всех сторон угрожающе надвигалась черная, непроглядная темнота, и нет, казалось, ни земли, ни неба, а только откуда-то сверху льют сплошные потоки воды и буйно гудит, налетая то слева, то справа, свирепый ветер. Немцы всегда, даже в лунные ночи, а особенно в такую ненастную погоду, без конца освещали ракетами подступы к своему переднему краю. Сейчас не было ни одной вспышки. Не светили они ракетами и в прошлую и позапрошлую ночи. Лужко понимал: это не случайность. И немцы и мы не освещаем местность только в тех случаях, когда нужно что-то скрыть от противника. Так поступают, когда ведутся оборонительные работы, когда сменяют войска и особенно когда занимают исходное положение для наступления. По всему, что знал Лужко, он безошибочно мог сказать, что немцы готовятся к наступлению и что эта подготовка подходит к концу. По тому, сколько появилось новых огневых точек, орудий, танков, он предчувствовал, что бои предстоят очень тяжелые. Особенно волновало его положение батальона. Все роты имели очень большой некомплект и людей и оружия. Не хватало четырех станковых и пяти ручных пулеметов. Вчера вышла из строя одна пушка и вернется из мастерской только через три дня. За последнюю неделю батальон потерял двух ротных и трех взводных командиров, и теперь почти всеми взводами командовали сержанты.

И Лужко теперь сомневался: сможет ли его батальон удержать позиции? Эти сомнения с каждым днем усиливались. Сегодня под вечер, еще раз обойдя всю оборону батальона и обдумав, что было известно о противнике, он обратился к командиру полка, настаивая на усилении батальона. Как он и ожидал, командир полка в помощи отказал и посоветовал еще раз подумать о лучшем использовании наличных сил и средств.

После разговора с командиром полка и особенно после того, как наблюдатели доложили о появлении в роще и в разбитом селе Веселом двадцати восьми танков противника, еще большие сомнения охватили Лужко. Любая пехотная атака для батальона была не страшна, но для борьбы с танками средств было слишком мало. Даже если пойдут в атаку те двадцать восемь танков, что обнаружили наблюдатели, оборона растянутого в ниточку батальона может быть прорвана.

Но Лужко никому не говорил о своих переживаниях и сомнениях. Всем своим видом он старался показать, что уверен в прочности своей обороны, что если и начнет противник наступление, то все равно ничего не добьется. Поступая так, он хотел не только вселить уверенность в своих подчиненных, но и самому почувствовать те внутренние силы, которых, как он знал по опыту прошлых боев, от него потребуется очень много. Именно поэтому он так яростно спорил с Чернояровым и, возвращаясь в свой батальон, старался думать не о том, что произойдет, когда прорвутся танки противника (это он уже много раз передумал), а о том, как батальон встретит вражескую атаку. Но жуткая темнота вокруг, все усиливающиеся дождь и ветер путали мысли, вызывали ощущение внутренней пустоты и бессилия, ежистым холодком сжимали сердце.

– Осторожно, ход сообщения, – предупредил он Бондаря и протиснулся в узкий проход дзота, руками нащупывая бревенчатые стены. В тесной землянке было сухо и тепло, но это не обрадовало Лужко.

– Кто здесь? – сердито крикнул он.

– Так точно, я, – раздался вялый, заспанный голос.

– Кто я?

– Красноармеец Круглов.

– Почему пропуск не спрашиваете?

– Я узнал вас, товарищ капитан, – неуверенно ответил Круглов.

– А где расчет, где командир?

– Здесь вот, рядом, в нише отдыхает.

– Поднять – и ко мне.

Едва не сбив Бондаря с ног, Круглов рванулся из дзота.

– Это ваши пулеметчики, товарищ Бондарь, – стараясь казаться спокойным, сказал Лужко, – завтра же утром разберитесь и накажите и Круглова и командира расчета. Дзот стоит почти на переднем крае, а он дремлет. Да что дремлет, спит! И вообще этот Круглов…

Услышав шорох пробиравшихся в дзот людей, он смолк.

– Товарищ капитан, сержант Сиверцев по вашему приказанию прибыл, – послышался молодой звонкий голос.

– Почему Круглов на посту спит? – строго спросил Лужко.

– Я не спал, товарищ капитан, – заговорил Круглов.

– Я не вас спрашиваю, а сержанта, – резко оборвал его Лужко.

– Я только что был, товарищ капитан, – ответил Сиверцев, – покурить вышел.

– У, раззява, всю жизнь из-за тебя страдаем, – услыхал Лужко яростный шепот наводчика Коновалова, и оттого, что прошептал так не сержант, а рядовой красноармеец, Лужко сразу успокоился.

– Товарищ Сиверцев, уведите расчет в укрытие, пока мы будем здесь, – приказал Лужко.

– А что, этот Круглов вообще плохой пулеметчик? – спросил Бондарь.

– Вялый человек, мрачный какой-то, нелюдимый. А впрочем, вы сами познакомитесь с ротой и людей узнаете. Вы были в тылу, расскажите, как там?

Слушая быстрый, стремительный говорок Бондаря, Лужко думал о Вере Полозовой и ее родителях. Теперь, когда Бондарь рассказывал, как городские жители едут в села за продуктами и там за бесценок меняют свои лучшие вещи, Лужко отчетливо представил, как Вера в деревне за корзину картошки или мешочек крупы меняет свои с таким трудом приобретенные часики и праздничные платья, как сама она ходит в поношенной одежде, в разбитых туфлях, как стоит в очередях, добывая продукты для семьи.

«Вот дурень, – мысленно упрекал он себя, – раньше додуматься не мог. Она там мучается, а я деньги коплю в полевом банке».

В самом начале войны, отправляясь на фронт, он, как и большинство офицеров, почти все свое жалованье перевел на аттестат родителям. Но раньше чем на маленькую железнодорожную станцию под Черкассами на Украине пришел его аттестат, туда ворвались немцы, и аттестат вернулся, а Лужко получил от успевшего эвакуироваться соседа письмо, что вся семья Лужко осталась на оккупированной территории.

Оживленный рассказ Бондаря и раздумья Лужко прервал резкий треск пулеметов где-то слева. Лужко и Бондарь прильнули к бойнице. Слева над лощиной, там, где действовала разведывательная группа, в густой искрящейся пелене дождя повисло несколько светло-розовых шаров осветительных ракет. В невидимых отсюда траншеях противника красными язычками мелькали вспышки одиночных выстрелов и пулеметных очередей. В ответ этим выстрелам гулко ударили наши пушки и пулеметы. Глухо заахали пушки и минометы и на вражеской стороне.

– Опять разведчиков не допустили, – прошептал Лужко.

Минут через десять стрельба с той и с другой стороны постепенно стихла. Отгорели, рассыпав красные искры, последние ракеты, и над фронтом вновь сгустилась тревожная, беспокойная тишина. Глухой, шелестящий шум неутихавшего ливня еще более усиливал тревогу.

Бондарь тяжело дышал и ничего не говорил. Его молчание было сейчас неприятно Лужко, и он впервые подумал, что за эту ночь так и не узнал как следует нового командира пулеметной роты, а может, завтра противник начнет наступление, и этому командиру роты придется самостоятельно решать ответственные задачи, от которых во многом зависит успех действий батальона.

Понял ли Бондарь мысли командира или переживал еще волнение от только что окончившегося боя, но, словно рассуждая сам с собой, тихо сказал:

– Как трудно командовать людьми.

– Что трудно? – не понял Лужко.

– Трудно, говорю, и очень ответственно людьми командовать, – отчетливее повторил Бондарь.

– Очень, – подтвердил Лужко, – и особенно нам, кто непосредственно ведет людей в бой.

Глава седьмая

Под вечер, когда Яковлев отладил два закапризничавших токарных станка и собрался пойти в столовую, неожиданно приехал заместитель начальника главка, в ведении которого находился завод, инженер Канунников. Полунин еще с утра уехал на завод – поставщик заготовок мин, и Яковлеву пришлось принимать Канунникова. Яковлеву еще не приходилось встречаться с работниками наркомата, и он невольно робел, боясь показать завод в невыгодном свете. Но опасения Яковлева не оправдались. Канунников был всего лет на пять старше Яковлева и выглядел совсем не грозно. Правда, он был начальственно солиден, но говорил и держался просто, ничем не выдавая своей высокой должности. Чисто выбритое лицо его с крупным подбородком и высоким, с залысинами лбом было бледно, костюм военного покроя был чист, словно впервые надетый, и ладно облегал статную, заметно располневшую фигуру.

– Давно собирался к вам, да все некогда, – здороваясь, приятным басом заговорил Канунников. – У нас столько предприятий, по всей стране разбросаны.

– Да мы, собственно, и не предприятие в полном смысле этого слова, – поддаваясь добродушной улыбке, сказал Яковлев, – так, что-то среднее между кустарной мастерской и заводом.

– Не скажите, не скажите! Если посмотреть с точки зрения пользы в данный момент, то ваш завод сделал для фронта великое дело.

– Да если бы нам, Владимир Андреевич, еще станков хотя бы десятка три, – невольно радуясь похвале, подхватил Яковлев.

– По этому поводу, собственно, я и приехал, – мягко перебил Канунников. – Государственный комитет обороны дал нам задание в самое ближайшее время утроить выпуск мин на вашем заводе. Это всего лишь первоочередная задача, а дальше придется еще и еще расширять производство. Война только начинает вступать в решающую фазу.

Они обошли всю территорию завода, и везде Канунников внимательно рассматривал все, расспрашивал, изредка высказывал свои соображения и сочувствующе кивал головой, когда Яковлев говорил о невыносимых трудностях, о плохом оборудовании и необходимости если не заменить новым, то хотя бы пополнить станочный парк завода, восстановить котельную и термический цех, начать, наконец, самим отливать заготовки мин, чтобы не зависеть от заводов-поставщиков.

Последним посетили они гараж, громко именуемый заводской автобазой. Самого Селиваныча не было, и встретила их механик гаража Вера Полозова.

В замасленном шоферском комбинезоне, с выбившимися из-под косынки завитками черных волос, она выскочила из-под разобранного грузовика и, зардевшись, смущенно поздоровалась. На вопрос Канунникова о состоянии автопарка она выпрямилась во весь свой рост, сердито сверкнула черными блестящими глазами и звонко выкрикнула:

– Автопарк, автопарк! Какой автопарк? Семь грузовиков и только один настоящий, а остальные из ничего собраны. Разве это автопарк?

Она была так красива и так горда в своем гневе, что Яковлев невольно залюбовался ею.

– Хоть бы запчасти были, – не переводя духа, с прежним азартом говорила Вера, – а то никто ничего не дает и достать негде. Вот смотрите, стоит, бедняжка, всего из-за каких-то поршневых колец, – резко махнула она рукой в сторону разобранного грузовика.

– Трудно, всем трудно, – задумчиво заговорил Канунников, не отводя взгляда от лица Веры. – Всем трудно, – повторил он и вдруг решительно, с душевной теплотой в голосе добавил: – Но мы поможем вам, обязательно поможем. Новых машин, конечно, не ждите, а старое что-нибудь и запчасти – это в наших силах.

– Да хоть бы запчасти, – с жаром воскликнула Вера, – да мы тогда любое задание…

Еще раз заверив Веру, что он сделает все, чтобы помочь гаражу, Канунников уехал, а Яковлев пошел в цех. Проходя пустынным двором, он вдруг с поразительной ясностью на месте горячей, решительной Веры Полозовой представил Ирину. Если бы знал Яковлев, что Ирина в это время была в московском военном госпитале, всего в трех кварталах от него!

* * *

– К Столешникову, а потом на дачу? – вполголоса спросил шофер, когда Канунников сел в машину.

– Конечно, – закуривая, кивнул головой Канунников и откинулся на спинку сиденья. Наступало самое блаженное для него время. Словно сбросив грязное белье, он чувствовал себя свободным от всего. Правда, и в главке и в наркомате все еще долго будут работать, но он, уезжая, сказал начальнику, что задержится на заводе, а потом завернет на товарную станцию, куда должны прибыть важные грузы, и теперь считал себя совершенно свободным. О том, что грузы на станцию прибудут только через два дня, он знал еще неделю тому назад, а задержка на заводе была вовсе ни к чему. Он прошел, посмотрел на все, и этого вполне достаточно. И так из-за всяких совещаний и заседаний он целую неделю не выезжал за город и не встречался с Лорой.

Вспомнив Лору, он улыбнулся, потер ладонью гладкий подбородок и с наслаждением вытянул ноги. От быстрой езды и плавного качания машины приятно кружилась голова. Мелькавшие мимо дома и деревья вызывали ощущение праздничной торжественности. Но что-то еще неясное и приятное радовало Канунникова.

«Ах да, – вспомнив, мысленно сказал он себе, – это Вера Полозова, механик гаража».

Он выбросил недокуренную папиросу и представил стройную фигуру Веры с тугой, обтянутой комбинезоном девичьей грудью, ее дерзкие, обжигающие черные глаза. Это было так ощутимо, что он зажмурился и встряхнул головой. Шофер без удивления посмотрел на него, чему-то улыбнулся и с еще большей скоростью погнал машину.

Лора, как и всегда при встречах, стояла на углу Столешникова переулка и нетерпеливо постукивала носком замшевой туфли. Канунников еще издали заметил ее легкое светлое платье и перекинутый через руку серебристый плащ. В этом платье и с этим плащом в руках Лора была особенно изящна и всегда восхищала Канунникова. Но сейчас и платье, и плащ, и модная прическа, и оживленно-веселое лицо Лоры не вызвали прежнего восторга Канунникова, да и вся она показалась Канунникову какой-то совсем обыкновенной, будничной. Но все же он, когда Лора впорхнула в машину, улыбнулся, взял ее руки в свои и, глядя прямо в синие с огромными ресницами глаза, с прежней заботливостью спросил:

– Как провела эту неделю?

– Ужасно! Скучища – хоть вой! – воскликнула Лора и, кинув взгляд на шофера, жарко зашептала на ухо Канунникову: – А сегодня просто беда. Иван Степанович вдруг освободился и домой приехал. Я совсем отчаялась. Хорошо, что опять на заседание вызвали. Теперь раньше двух не вернется.

Упоминание об Иване Степановиче было неприятно. Канунников сморщил лоб и с нарастающим недовольством подумал:

«К чему она всякий раз о старике своем твердит? Вот бестактность!»

Лора не заметила перемены его настроения и продолжала весело щебетать, рассказывая о последних городских сплетнях.

Канунников слушал ее рассеянно, курил одну папиросу за другой и никак не мог настроиться на веселый лад. Только нежный аромат любимых им духов Лоры понемногу успокоил его. Но, уже подъезжая к даче, он взглянул на пухлые губы Лоры и снова вспомнил Веру Полозову, ее ярко очерченные, без краски, свежие и чистые губы, упругие щеки и высокий, умный лоб. Невольное сравнение заставило его машинально отстраниться от Лоры.

«И что она красится так безобразно? – с раздражением подумал он. – Неужели нельзя приличнее?»

Это окончательно испортило настроение Канунникова. Он радовался, что не осуществил свое прежнее намерение поехать на дачу вдвоем с Лорой, и пригласил своих приятелей. Целого вечера наедине с Лорой он бы не выдержал и, пожалуй, нагрубил бы ей или сразу же уехал в Москву. Теперь же шумная компания друзей освобождала его от Лоры.

Все шло как и раньше. Искрились бокалы с вином и коньяком, звенел беззаботный женский смех, заливался фокстротами громогласный патефон, как из рога изобилия сыпались анекдоты, и в ночной прохладе далеко разносился шум праздничного веселья. Необычным было только одно. Весь вечер Канунников избегал уединения с Лорой, много пил и, что случалось с ним крайне редко, скоро совсем опьянел.

– Знаешь, Вадька, – затащив в конец дачного сада своего лучшего приятеля Вышловского, пьяно откровенничал Канунников, – я сегодня такую девочку встретил, такую девочку!.. Что все эти наши! Рухлядь! Куклы размалеванные! А эта? Эх! Взгляд один и – все!

– А в чем же затруднения? – обнимая приятеля, спросил Вышловский. – Тебе что, впервой, что ли? Атакуй, наступай, бери в плен! Только от нас не скрывай, сюда привози, мы оценим.

– И атакую, атакую, – подхватил Канунников, – и в плен возьму! Но сюда привезти, это, шалишь, не выйдет! Может, потом, после, а пока ни-ни, даже издали не покажу!..

* * *

И стремительный бег машины по шоссе, и умытая недавним дождем зелень, и сам нежаркий солнечный день, затененный высокими и неподвижными белыми облаками, и все, все, что охватывал глаз, казалось Вере чудесным и неповторимым. Впервые за все лето попав за город, она почти с физическим чувством наслаждения восторгалась всем, что, как в дивном фильме, открывалось впереди машины и, проплывая, сказочно быстро исчезало. Все было хорошо, все было чудесно вокруг. Даже пожилой, в щеголеватом комбинезоне шофер, вначале возмутивший Веру своим откровенно изучающим взглядом, был теперь хорош и своей молчаливостью и ловким управлением машиной. Особенно нравилась Вере деликатность Канунникова. Он доброй улыбкой ответил на возражение Веры сесть рядом с шофером, приветливо распахнул дверцу второй кабины и, сам устроясь на переднем сиденье, всю дорогу молчал.

В Серпухове, когда подъехали к почернелым строениям какого-то маленького заводика, Канунников был все так же малоразговорчив и не назойливо любезен. Он непринужденно, но строго заговорил с директором и сразу же сказал ему, чтобы его заместитель показал Вере старые автомобили.

Более двух часов, как драгоценный клад, осматривала Вера бесформенную свалку старья, до винтика выбирая все, что могло пригодиться в хозяйстве возрожденной автобазы.

– Владимир Андреевич, – увидев подходившего с директором Канунникова, радостно заговорила Вера, – тут столько всего, если бы нам это…

– Вот и замечательно! – весело сказал Канунников и повернулся к директору. – Завтра передайте все, что они подберут, оформите актом, копию пришлите в главк.

Вера отчетливо представила счастливое лицо Селиваныча и даже не подумала, что все это богатство состояло из разрозненного комплекта поржавелых частей десятка разбитых грузовиков. До войны на эти детали никто бы и внимания не обратил. А сейчас это было настоящим богатством. На обратном пути Вере хотелось поблагодарить Канунникова, но тот был все так же сосредоточен и задумчив, видимо решая в уме какие-то важные вопросы. Шофер был еще молчаливее прежнего и артистически вел машину.

Так в спокойном молчании они доехали почти до Подольска. Вдруг Канунников встревоженно повел плечами, щелкнул замком портфеля и с досадой проговорил:

– И как я мог забыть!

– Что, Владимир Андреевич? – встрепенулся шофер.

– Да дело одно, – морща красивое лицо, ответил Канунников, – вот память стала! А все спешка, спешка без конца. Придется вернуться.

– Да мы это мигом, – притормаживая машину, сказал шофер, – поднажмем и за час обернемся.

– Вот неприятность, – явно сердясь на себя, говорил Канунников. – Простите, Вера Васильевна, придется еще потрястись в машине. А впрочем, – на секунду задумался он, – незачем возвращаться всем. Я сейчас напишу записку, а ты быстро отвезешь и вернешься, – кивнул он шоферу и повернулся к Вере, – а мы тем временем передохнем здесь. Кстати, место чудное. Согласны?

– Ну, ясное дело, – вместо Веры ответил шофер, – зачем дым глотать? Тут и воздух и природа, а я – в один момент!

Он ловко повернул машину и узкой тенистой просекой углубился в лес.

– Вот благодать-то, – остановив машину, воскликнул шофер, – после Москвы – сущий рай!

Выйдя из машины, Вера чуть не задохнулась от чудесного, упоительного воздуха. Высокие деревья, низко клоня ветви к земле, тесным кольцом стиснули крохотную поляну с редкими островками белых и розовых цветов на фоне густой сочной травы. Где-то в чаще перекликались голоса невидимых птиц, в воздухе едва слышно дрожал пчелиный гул, в просветах между ветвей нежно голубело далекое-далекое небо, Опьяненная прелестью леса, Вера даже не слышала, как ушла машина, и очнулась только от голоса Канунникова.

– Вера Васильевна, присаживайтесь, закусим немного.

Вера повернулась и не увидела Канунникова.

– Сюда, сюда, – говорил он, и, пройдя несколько шагов на голос, Вера с трудом различила скрытого кустами Канунникова.

Стоя на коленях, он что-то делал на земле, по-прежнему спокойно и приветливо говоря:

– Все работа, работа, работа, и передохнуть некогда. Вырвется минутка свободная, оглянешься и подумаешь: сколько же времени прошло, сколь жизни пролетело!

Слушая его тихий голос, Вера робкими, неуверенными шагами шла к нему, сама еще не понимая, что это значило и как ей поступать. Увидев раскинутый на траве плащ и разложенные на нем колбасу, шпроты, раскрытую банку зернистой икры, конфеты и еще какие-то закуски, удивленная Вера остановилась и с трудом проговорила:

– Что вы, Владимир Андреевич, зачем это, я сыта, спасибо, не хочу.

Но тут же вспомнила, что утром всего лишь выпила стакан чаю с небольшим кусочком черного хлеба, и почувствовала острый голод. Глаза ее неотрывно смотрели на закуски, но все сознание негодовало и возмущалось. В другое время она бы по своему общительному и простодушному характеру не отказалась поесть в компании, но сейчас, чувствуя нестерпимый голод, она всеми силами боролась с собой, стремясь не поддаться соблазну.

– Нет, нет, Владимир Андреевич, – краснея от стыда и растерянности, заговорила она, – я не хочу, я не могу…

Но Канунников был так прост и учтив, так искренне и прямо смотрел в ее глаза, что она не выдержала и присела к плащу с закусками. Она не видела, откуда появилась бутылка вина, два чайных стакана и четыре румяных яблока.

– Настоящий розовый мускат, довоенный, – наливая вино, говорил Канунников, – по рюмочке, это слабое вино и очень полезное.

Вера снова отказывалась, махала рукой, умоляюще смотрела на Канунникова, но его обаятельность и простота опять победили, и она отпила несколько глотков вина. Сразу стало как-то просторнее и веселее, а все окружающее приобрело еще более нежный и привлекательный вид. Она старалась есть не спеша, но все нарастающий голод торопил ее. По настоянию Канунникова она выпила еще несколько глотков вина. Глаза ее затуманились, и лицо Канунникова казалось еще привлекательнее и красивее, а его ровный, словно убаюкивающий, голос звучал, как далекий сон.

– Ну что наша жизнь? – с трудом разбирала она его слова. – Суета, тревоги, беспокойство. Молоды были – учились, подросли – работа, а жизнь-то не стоит на месте, и не успеешь оглянуться, как промчались года. А тут еще война, немцы в полутора сотнях километров от Москвы, бомбежки. Живешь и не знаешь, что завтра будет. Налетит какой-нибудь фриц ночью, швырнет фугаску – и все кончилось! Был человек – и нет человека.

Вера не заметила, как Канунников придвинулся к ней, глаза его сузились и загорелись лихорадочным блеском. Неожиданно горячий поцелуй обжег ее губы, а плечи обхватили сильные, вздрагивающие руки. Она рывком высвободилась, вскочила на ноги и, отступая за деревья, прошептала:

– Что вы, Владимир Андреевич, как можно…

Он, наклоня корпус, надвигался на нее, и она, отступая все быстрее и быстрее, видела только его маслянистые глаза и странно неприятный оскал белых зубов. Еще не сознавая опасности, она все быстрее и быстрее пятилась назад, потом повернулась и, лавируя меж деревьев, побежала. Позади слышалось тяжелое дыхание Канунникова и хруст сухих ветвей.

Она не помнила, сколько продолжался этот и страшный и шутливый бег. Ничего опасного она еще не чувствовала и не подозревала. Но вдруг она чуть не вскрикнула и резким прыжком отскочила в сторону. Прямо у просеки, среди кустов блестел голубой лак легкового автомобиля, а рядом с ним спал на траве шофер. Страшная догадка острой болью пронзила Веру. Это спал шофер Канунникова, который и не собирался возвращаться в Серпухов. Что было сил Вера бросилась просекой к шоссе, увидев проезжавший грузовик, остановила его и, задыхаясь от обиды и волнения, вскочила в кузов.

* * *

Никогда еще не испытывала Вера такого возмущения и жгучей обиды. Она не слушала, что говорили мужчины и женщины – ее попутчики, не смотрела по сторонам и, тупо уставясь глазами в носок своей потертой босоножки, зябко сжималась при одном воспоминании. Ей было не только омерзительно и гадко – ей было невмоготу трудно от мысли, что Канунников мог так подло думать о ней.