Текст книги "Люди грозных лет"
Автор книги: Илья Маркин
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)
– Быстрее, быстрее, – торопил Бондарь пулеметчиков.
Нетерпение овладело и пулеметчиками. Они уже знали решение командира и старались делать все быстро, но, как всегда в спешке, делали не то, что нужно. Бондарь не выдержал, схватил ближний от него пулемет и сам выкатил его на позицию. Прибежавший с двумя расчетами Козырев установил свои пулеметы рядом. Едва взявшись за рукоятки пулемета, Бондарь, как и всегда, почувствовал удивительное спокойствие. Он указал, кому куда стрелять, скомандовал прицел и, сам поймав на мушку крайнюю справа пушку, крикнул:
– По фашистской сволочи лентой, с рассеиванием по фронту!.. – Но команды он не закончил, как земля вздрогнула, из стволов вражеских орудий метнулись снопы пламени и раскатисто ахнул первый залп.
– Огонь! – что было сил крикнул Бондарь и, привычно удерживая пулемет за рукоятки, нажал на спусковой рычаг.
В оглушающей трескотне он не слышал своего пулемета и только, не отрываясь, следил за мушкой, двигавшейся острием там, где стояли вражеские орудия. Прежде чем он понял, что лента кончилась, наступила страшная, опустошительная тишина. Остро, до боли звенело в ушах, сладкий пороховой дым щекотал горло, в усталых от напряжения глазах мелькали розовые круги.
– Пулеметы в укрытие, – скорее по привычке, чем сознательно, скомандовал Бондарь и не заметил, как кто-то вырвал у него из рук хобот пулемета.
Отойдя в сторону, он прислонился к березе и смотрел туда, где виднелись вражеские орудия. Там что-то горело в нескольких местах, что-то взрывалось, но сами орудия молчали. От них в разные стороны бежали немцы, но было их совсем мало. Большинство артиллеристов оставалось лежать возле лафетов, возле колес, между орудиями, на зеленой траве лугов.
– Ну, товарищи, – сказал Бондарь, всматриваясь в разгоряченные лица пулеметчиков, – мы сделали большое дело. Там, на фронте, наши товарищи скажут нам великое спасибо. Теперь начнется самое трудное. Сейчас они бросятся к нам, и мы должны выстоять, выдержать до темноты, а потом прорваться и соединиться со своими. По местам, товарищи!
С этого момента, как только он подал команду «по местам», все сомнения и тревоги Бондаря исчезли совершенно, и у него осталось только одно чувство необходимости делать то дело, которое обязан он делать и как командир, и как коммунист, и как человек. С ним в это время произошло именно то, что происходит с людьми сильного характера, которые, часто рискуя своей жизнью и попадая в безвыходное положение, не то что свыкаются с этим, а всем своим существом сознают, что выход из этого положения не в волнениях, не в переживаниях, а в напряжении всех своих сил для борьбы с тем, что угрожает жизни, что создает безвыходное положение.
– Идут, товарищ старший лейтенант, – подбежав к Бондарю, доложил посыльный из расчета Вершкова.
Это «идут» сказало Бондарю все. Подхватив автомат, он побежал на восточную опушку. Кусты больно хлестали по лицу, по рукам, а он не чувствовал боли, думая лишь о том, чтобы поскорее увидеть тех, кто «идет». Он ожидал, что вот-вот затрещат выстрелы, засвистят пули, но ни выстрелов, ни свиста пуль не было. «Может, напрасная тревога, – мелькнула надежда, – может, немцы вообще не поняли, откуда их обстреляли, и не знают, что мы в роще».
Но, увидев суровые, сосредоточенные лица пулеметчиков, он понял, что тревога не напрасная.
– Много их, человек двести, – не поворачивая головы, сказал Вершков, – пулеметы есть, а пушек и минометов не видно.
Бондарь присел рядом с Вершковым и метрах в трехстах, прямо перед собой, увидел немцев. Частой цепью они рассыпались по всему ржаному полю и шли, пригибаясь и держа автоматы перед грудью. Позади цепи во ржи то появлялись, то исчезали небольшие группы немцев. Бондарь ожидал, что из цепи выдвинутся несколько разведчиков и пойдут к роще, но вся цепь вдруг залегла, метров двести не дойдя до рощи, и сразу же все ржаное поле засверкало вспышками, треск автоматных и пулеметных очередей смешался со свистом и визгом пуль.
«Это настоящие каратели, – едва успев нырнуть в окоп, подумал Бондарь, – так они с нашими партизанами расправляются».
Он хотел поднять голову, выглянуть из окопа – и не смог. Рассекаемый пулями воздух над окопами дрожал и колебался.
«Все пропало, – с ужасом подумал Бондарь, – никто не сможет даже головы поднять. Так и ворвутся они в окопы и в упор перестреляют всех».
Сидевший рядом с ним Вершков приподнялся и, ойкнув, тут же упал в окоп.
– Что? – вскрикнул Бондарь.
– Ухо, кажется…
– Дайте перевяжу.
– Вытерплю, потом, – ответил Вершков, – перебьют всех.
По тому, как приближался треск автоматов и пулеметов, Бондарь понял, что немцы продвигаются к роще.
– Огонь! – закричал он и рванулся из окопа.
Что-то горячее с огромной силой толкнуло его назад, и он свалился в окоп.
– Огонь! – прокричал он, уже лежа в окопе. Однако никто, кроме Вершкова, не услышал его.
Все в лесу трещало, свистело, выло. Вдруг среди свиста пуль и треска стрельбы чуткий слух Бондаря уловил какой-то новый звук. Бондарь прислушался и замер от радости: это, несомненно, длинной, сплошной очередью бил наш родной «максим». Свист пуль над головой уменьшился, и Бондарь приподнялся в окопе. Не успел он крикнуть «Огонь!», как из соседнего окопа выполз вначале кожух, а затем и весь станковый пулемет, и Казанков в упор ударил по немцам. Слева открыл огонь и второй станковый пулемет. Вначале Бондарь совсем не видел немцев, стреляя из автомата по ржи. Только выпустив несколько очередей, он заметил, что часть немцев вразброс лежала на лужайке между рощей и рожью, часть стреляла из ржи, часть, пригибаясь, убегала назад.
– Порядок, товарищ старший лейтенант! – подбегая к Бондарю, закричал Козырев. – Да вы ранены, – понизив голос, продолжал он, – идемте скорее, перевяжем, опасно здесь.
– Ничего, ничего, – проговорил Бондарь. – Вершков, людей проверьте. У вас как? – спросил он Козырева.
– Все в порядке, пулемет отвел на старую позицию, – ответил Козырев и по привычке разгладил свои обвислые рыжие усы.
– Так это вы первым огонь открыли?
– Так точно, – горячо, совсем несвойственным ему тоном проговорил Козырев, – услышал, что у вас тут творится, снял пулемет с западной опушки и к вам на правый фланг.
«Так вот он какой, этот Козырев, – ахнул от радостного изумления Бондарь, глядя на веселое, разгоревшееся лицо старшего сержанта, – да если б не он, всем нам капут».
– Товарищ старший лейтенант, – возвратясь, доложил Вершков, – убит Свекленко и легко ранен наш второй номер Васильев. Свекленко, рассказывают стрелки, когда немцы открыли огонь, поднялся в окопе, хотел стрелять, но… две пули в голову…
– Ах, Свекленко… – проговорил Бондарь, вылезая из окопа. – Как же это он? Его хоть вынесли из окопа-то?
– Да, вынесли. И могилу копают.
– Только там, где посуше, повыше где, – говорил Бондарь, сам не понимая, какое имеет значение место, где похоронят Свекленко, – товарищ Козырев, надо все как следует, с почестями…
Но похоронить Свекленко с почестями не удалось. На крохотную рощицу, обороняемую горсткой усталых, полуголодных людей, немцы бросили еще одну роту полевой жандармерии и два танка. Теперь немцы шли не в лоб на рощу, а, прикрываясь танками, охватывали ее полукольцом, а затем подбросили еще два взвода пехоты и замкнули кольцо. «Бондаревцы», как, не сговариваясь, стали именовать себя стрелки и пулеметчики, яростно отбивались от наседавших со всех сторон немцев. Жандармы и пехотинцы в атаку не шли, а прочесывали всю рощу огнем, кричали «Сдавайтесь!», перебегали с места на место и снова кричали.
Только два танка – один с востока, другой с юга – придвинулись вплотную к роще и били из пушек по разбросанным среди частых деревьев окопам. Их снаряды с оглушительным треском рвались то в одном, то в другом месте, осколками поливая землю и срезая сучья. Правый танк, тот, что подошел с юга, остановился всего метрах в полутораста от крайних деревьев и уже с шестого снаряда разбил правый пулемет, развернул башню и не стрелял, видимо отыскивая левый пулемет.
Козырев из своего тесного окопчика не только отчетливо видел черный, запыленный танк с коротенькой пушкой и едва заметным пулеметом внизу, а, казалось, всем телом ощущал горячее дыхание его мотора и разогретой брони. Приготовив зажигательную бутылку и две гранаты, Козырев ждал, когда танк двинется и можно будет ударить и бутылкой и гранатами. Однако танк не шел вперед, а стоял на месте, стреляя все чаще и ожесточеннее. Его снаряды рубили деревья, кромсали землю, подбираясь к укрытому в окопе последнему пулемету Козырева. Если он разобьет и этот пулемет, то фашистская пехота беспрепятственно рванется в атаку. Это понял Козырев не сознанием, а всем своим существом и, поняв, сразу вспомнил московский домик в Лефортово, Анну и старшего сына Толика. На мгновение ему показалось, что там, куда бьет фашистский танк, не пулемет укрывается, а сидят в окопе его жена и четырнадцатилетний сын. От этого чувства у него заныло в груди и потемнело в глазах. Все это длилось ничтожную долю секунды. Козырев встряхнул плечами, стиснул в руке бутылку и, отталкиваясь ногами, выполз из окопа. Странное, ни с чем несравнимое состояние овладело им. Он понимал, что те полторы сотни метров, что разделяли крайние деревья и танк, не только перебежать, а и проползти невозможно, но, зная это, он все равно пополз, неотрывно глядя на танк и прижимаясь к ласковой, теплой земле. Он не чувствовал ни своих рук, ни ног, ни всего тела. Лишь одно в этот момент владело им: скорее, как можно скорее доползти до танка и ударить сначала бутылкой, потом гранатой.
Танк бил все так же с короткими, ровными промежутками, и снаряды его проносились чуть левее Козырева. От резкого треска выстрелов исчезли все остальные звуки, и Козыреву на мгновение показалось, что ни в роще, ни на поле вокруг нее нет ни одной живой души, а остались во всем мире только черный фашистский танк и он, Иван Козырев, с бутылкой и двумя гранатами в руках. Это еще более обострило чувства Козырева. Механически работая руками и ногами, он полз, неотрывно глядя на танк. До него оставалось метров пятьдесят, но Козырев не бросал бутылку, рассчитывая подползти поближе, ударить наверняка. Вдруг ствол пулемета ниже танковой башни едва заметно шевельнулся, и Козырев мгновенно понял, что сейчас пулемет нацелится и ударит в него. Видя только ствол пулемета, он, не чувствуя своего тела, вскочил, бросился вперед и метнул бутылку. Уже падая на землю, бросил гранату и замер. Страшная тишина со всех сторон навалилась на него. Он ждал стрельбы пулемета, взрыва гранаты, но ни стрельбы, ни взрыва не было. И только он хотел поднять голову, взглянуть на танк, как оглушительный грохот и горячий шквал воздуха придавили его к земле. Вначале он не разобрался, что случилось, и только через секунду, выглянув из-за руки, увидел, что весь фашистский танк скрылся в сплошном клокотании огня и дыма. Вскочив на ноги, Козырев бросился к своим окопам в роще.
– Вот фляга, пейте, пейте, – говорил кто-то, когда Козырев прыгнул в окоп.
– Как там, у старшего лейтенанта? – только через минуту спросил он и, взяв флягу, выпил всю воду.
– Ничего пока, держатся, танк подбили, – ответил кто-то из пулеметчиков.
* * *
К вечеру подошли еще два танка, и жандармы бросились в атаку. Отбиваясь, бондаревцы отходили к оврагу. Из пятидесяти в живых оставалось только шестнадцать. Когда сгустилась ночная тьма, Бондарь приказал Козыреву разобрать последний уцелевший пулемет и подготовиться к прорыву.
В кромешной тьме, рассекаемой беспрерывными вспышками выстрелов, рванулись шестнадцать человек через лес, через поле прямо на северо-восток. Не ожидая такой дерзости, немцы растерялись на мгновение, и бондаревцы, проскочив поле, вырвались в лощину. Позади отчаянно трещали пулеметные и автоматные очереди, впереди гремела отдаленная канонада, кровавыми всполохами горело ночное небо.
Глава семнадцатая
По жеребьевке с ребятами Алексею Гвоздову достались три гектара до пыли вытоптанного скотиной пара. Сам по себе этот участок был невыгоден и по твердости грунта и по расположению на косогоре. Гвоздов знал, что на таком поле трудно развернуться, но, несмотря на это, был уверен, что норму перевыполнит, не даст ребятам обогнать его. Прежде всего он достал скрываемый от ребят напильник, заново отточил сошники и, любуясь своей работой, снял колеса, прочистил ступицы, залил свежего машинного масла и, отрегулировав так, что колеса легко и долго вращались от малейшего толчка, поставил плуг в борозду.
Когда крайний от Гвоздова Ленька Бочаров уже объехал два круга, Гвоздов только пустил своих лошадей. Он плавно направлял их, захватывая землю на полные лемехи, и с удовольствием смотрел, как мягко отваливались две широкие ленты жирной земли. Лошади шли легко, помахивая в такт шагу головами. Гвоздов изредка шевелил вожжами, поторапливая их. После трех кругов лошади вспотели. Гвоздов остановился, перекурил и снова тронул. Погода была прохладная, и до наступления жары Гвоздов решил поднажать. Подхлестывая лошадей, он шел за плугом, не замечая, как все жарче припекает солнце, как лошади уже не только вспотели в пахах, а стали совсем мокрые, как Ленька и другие ребята уже несколько раз останавливались на отдых. Мысли Гвоздова перескакивали со своего хозяйства, с хорошо прижившихся пчел, с усыпанного яблоками сада на колхозные дела. Думая о председателе колхоза, он видел себя на этом месте и прикидывал, как бы он повел хозяйство, отчетливо представлял, как он выдвинется на первое место в районе, как почтительно будут говорить о нем. Эти мысли радовали, веселили Гвоздова.
Часам к двенадцати, когда солнце нестерпимо палило мокрую спину и взмыленные лошади все чаще и чаще спотыкались, Гвоздов остановился и крикнул проезжавшему невдалеке Леньке:
– Распрягай, довольно! Лучше вечерком прихватим.
Ленька, видимо, только и ждал этой команды, быстро поснимал хомуты с лошадей, вскочил на вороную кобылу и подъехал к Гвоздову.
– Ух, ты сколько махнул-то! – удивленно вскрикнул он, осматривая участок Гвоздова. – Ты же больше половины вспахал.
– Ну, откуда половина, – зная, что действительно вспахано более половины участка, с деланным недовольством ответил Гвоздов, – может, немного побольше трети.
– Даже если одна треть, и то целый гектар, – восхищался Ленька, – и как это у тебя все получается. Я вон, ну, не больше полгектара поднял.
– Привычка, браток, навык, – равнодушно ответил Гвоздов, – я на пашне с восьми лет. Считай, двадцать пять лет стажа.
– Нет, одна привычка ничего не значит, – не соглашался простодушный Ленька, – талант у тебя, вот что.
– Какой там талант, – отмахнулся Гвоздов, – разве у пахаря бывает талант. Да, а ты читал в газете, – навел он восторженного Леньку на давно подготовленный разговор, – там про одного сибирского пахаря. Так его расхваливают, и, знаешь, за что? За то, что на паре коней ежедневно по полтора гектара поднимает.
– А что ж тут особенного? – удивился Ленька. – Ты же вчера один и восемь вспахал, а нынче не меньше двух гектаров…
– Вот я и говорю – ничего особенного, – равнодушно сказал Гвоздов, – а пишут, и не где-нибудь, а в центральной газете.
Ленька ничего не ответил, мысленно решив нынче же написать в районную газету о рекордах Гвоздова. Но, вспомнив, как мала по размерам районная газета, он передумал, намереваясь писать прямо в областную. Эта мысль так взвинтила восторженную натуру Леньки, что он, не ожидая вечера, сразу же после обеда, пока кормились и отдыхали лошади, засел за статью. Как редактор колхозной стенной газеты, он считал себя заправским журналистом и в самом начале статьи хотел написать что-нибудь о природе, как она волнуется, встречая раненого фронтовика, однако природа почему-то не подчинялась Ленькиному перу, и он, порвав несколько листков, отказался от описания природы и начал статью так:
«Жителя деревни Дубки Алексея Мироновича Гвоздова на фронте постигло большое несчастье. Коварным вражеским осколком его ранило в руку, и он на всю жизнь остался с тремя скрюченными пальцами».
Такое начало особенно нравилось Леньке. Дальше он писал, как Гвоздов приехал в колхоз, как стал пахарем, как ежедневно перевыполняет нормы. Минут за сорок настрочив целых десять страниц, Ленька оставил место, чтоб вечером вписать сегодняшнюю выработку Гвоздова, и гордо подписал свою статью: «Рядовой колхозник А. Бочаров».
Каждый день с волнением ожидал он областную газету, торопливо просматривал ее и сердито бросал: его статьи все не было. Когда уже нетерпение Леньки достигло предела, в колхоз, на какой-то попутной подводе, приехала худенькая, остроносая женщина с военной сумкой в руках и прямо на пашне разыскала Леньку.
– Вы Алексей Бочаров? – спросила она оторопевшего Леньку.
– Я, – солидно ответил он, недоумевая, что этой городской женщине нужно от него.
– Я сотрудник областной газеты, – подала она Леньке совсем маленькую, как он определил, птичью руку, – Галина Червонкова. Меня прислал редактор по поводу вашей статьи о пахаре Гвоздове.
В газетах Ленька особенно любил рассматривать фотографии и под ними часто видел, как ему казалось, важную и гордую надпись: «Фото Г. Червонковой». Теперь эта самая Г. Червонкова, маленькая, неказистая, с жидкими, гладко зачесанными назад волосами, стояла перед ним.
«Вот если бы сфотографировала! Карточки, видать, она мировые делает, не то что на пятиминутке», – блеснула у Леньки заманчивая мысль.
А Червонкова, словно бисер рассыпая слова, продолжала неумолчно расспрашивать едва успевавшего отвечать Леньку. Ее интересовало буквально все: и когда Гвоздов выезжает на работу, и какие у него лошади, и какой плуг, и сколько лет самому Гвоздову, и где он воевал, и какая у него семья.
– Да вы с ним поговорите, – не выдержал Ленька вихря вопросов, – вон он, сам Гвоздов, пашет.
И Гвоздова сотрудница редакции осадила градом вопросов, но отвечал он, не в пример Леньке, строго и обстоятельно. Поговорив минут двадцать и что-то начеркав в своей потрепанной книжице, Червонкова достала, наконец, из полевой сумки так ожидаемый Ленькой маленький, весь в коричневой коже блестящий фотоаппарат, прицелилась на Гвоздова, щелкнула чем-то и игриво обернулась к Леньке.
– Ну, а теперь и вас заодно. Только это личное, не для газеты.
Хоть и оскорбителен был для не страдавшего скромностью Леньки смысл ее слов, он не обиделся и, подмигивая Гвоздову, принял ухарски красивую позу.
А вечером Ленька и Червонкова больше двух часов просидели в правлении колхоза, редактируя его статью. Мокрый, взъерошенный Ленька, вытирая обильный и такой постыдный для него пот с лица, спорил с Червонковой, отстаивая каждую свою фразу, но, сраженный целым потоком доказательств сотрудницы газеты, сдавался, принимаясь спорить за новую фразу.
Когда статья была закончена, переписана начисто и Ленька прочитал ее, у него от удивления пламенем загорелись уши. Большая, на восемь страниц, статья была так красиво и гладко написана, что ему только и оставалось шумно вздохнуть, крутнуть головой и сказать:
– Вот это да!
– А теперь подписывайте вот здесь внизу, – придвигая Леньке последний листок, сказала Червонкова.
– Как? Я подписывать? – удивился Ленька.
– Конечно, вы же автор.
– Кто, кто? – не понял Ленька.
– Вы автор этой статьи, – повторила Червонкова.
– Это, значит, писатель?
– Вроде, – засмеялась Червонкова.
– Нет, нет, – замахал руками Ленька, – уж на худой конец вдвоем тогда.
– Нельзя так. Вы наш корреспондент теперь, селькор. А я сотрудник редакции. Мое дело помогать молодым селькорам редактировать материал, за это мне и зарплату выдают и командировочные. Вот тут подписывайте, – уже совсем строго приказала она, и Ленька был вынужден покориться, дрожащей рукой выводя свои имя и фамилию.
Теперь областная газета для Леньки стала самым необходимым в жизни. Ни районная, ни центральная газеты для него больше не существовали. Едва завидев почтальона, он стремглав летел к нему, с ходу вырывал газету и тут же, не отходя, торопливо бегал по ней глазами.
Прошло всего два дня, и в воскресенье вечером Ленька увидел вначале портрет Гвоздова на первой странице, а под ним свою статью, напечатанную самыми настоящими печатными буквами, с жирной, издалека видной подписью – «Алексей Бочаров». Он хотел было с газетой бежать по деревне, но скромность пересилила, и он, положив газету на самое видное место в избе, взял свою неразлучную балалайку.
А через неделю новая неожиданность поразила Леньку. Старенький письмоносец явился к нему прямо на поле и, солидно поздоровавшись, серьезно сказал:
– Ну-ка, Алексей Николаевич, распишитесь-ка вот тут в карточке перевода и получите триста пятьдесят два рублика и семнадцать копеечек.
– Какие триста пятьдесят два? – невольно отступил от почтальона Ленька.
– Самые обыкновенные наши советские рубли и копейки.
– Да зачем они мне и откуда?
– А вот тут написано: авторский гонорар за газетную статью. Это, значит, за ту самую статейку об Алешке Гвоздове, – авторитетно пояснил опытный почтальон. – Наша печать, браток, она честная: что заработал, то и получи.
Ленька держал в руках деньги и от растерянности не знал, что с ними делать. Еще никогда ему лично не приходилось получать даже и одного рубля, а тут вдруг как с неба свалилась такая огромная сумма. Самое, конечно, верное, как всегда поступает отец, отдать эти деньги матери, но Ленька считал, что эти рубли заработаны не обычным путем, так, как еще никогда не зарабатывал отец, и что, собственно, заработаны они на статье, а статья о Гвоздове, значит и Гвоздов причастен к этим деньгам. Ленька знал: прямо предлагать деньги бесполезно, Гвоздов все равно откажется, и, вспомнив, что в подобных случаях устраивают выпивку, решил угостить Гвоздова. Возвратясь с пахоты, он отдал конюхам лошадей, забежал к известной самогонщице тетке Авдотье, купил у нее две пол-литровые бутылки мутного пахучего самогона и побежал к Гвоздовым. Мысль Леньки работала отчаянно. Он с неиспытанным наслаждением и гордостью представлял, как солидно войдет к Гвоздовым, так же солидно поздоровается, по-отцовски произнося: «Здорово живете, хозяева!», как обрадуется Алексей и удивленно всплеснет руками его жена.
И только одно смущало Леньку: сам он никогда больше двух глотков водки не пил, да и то в большие семейные торжества, водку не любил и, как комсомолец и активист, был принципиальным противником всяких выпивок, особенно для молодежи. Однако решительный характер Леньки преодолел и это препятствие. Случай был не обычный, и тут можно отступить от привычных правил и норм. К тому же Ленька был уверен, что сам он выпьет всего несколько глотков, а главным образом угостит Гвоздова и, может быть, его жену, если она не откажется пить.
Подходя к освещенным семилинейной лампой окнам Гвоздовых, Ленька внезапно услышал голос отца, хотел было остановиться, прислушаться, но сидевший у окна Гвоздов увидел его и спросил:
– Ты ко мне, Алексей? – После появления Ленькиной статьи в газете Гвоздов звал его полным именем.
– Да так, на минутку забежал, – ответил заробевший Ленька.
– Ну, заходи, заходи. Тут все свои.
Ленька прошмыгнул мимо ярко освещенных окон, в углу сеней спрятал бутылки и развязно вошел в избу, но поздороваться забыл, от этого смутился и почувствовал, как жар заливает его лицо. Он тут же мысленно прикрикнул на себя и, увидев сидевших у стола отца и председателя сельсовета Сергея Сергеевича Слепнева, кашлянул и баском проговорил:
– Доброго здоровьица!
– Здравствуй, Леня, – ответил Слепнев, но отец даже не заметил Леньку и продолжал прерванный разговор.
– Ты, Алексей, человек известный теперь, – глядя прямо в лицо Гвоздову, особенно нажимал он на слове «известный», – и не только у нас, а по всей области. Ты показал, на что ты способен, теперь пора и о других подумать. Сам ты по два гектара вспахиваешь, а вот другие гектар с трудом осиливают.
Гвоздов, склонив еще не обсохшую, с мокрыми волосами голову, слушал председателя, и лицо его в свете керосиновой лампы казалось совсем бурым и от загара и от тщательно скрываемого довольства.
– Да я разве против работы сообща, – заговорил он, когда Бочаров смолк, – я всегда был «за».
– Вот и хорошо, – поймал его на слове Николай Платонович, – значит, решено: работать всей бригадой вместе.
– Только тут есть одна заковыка, – словно не слыша старика, заговорил Гвоздов, – время-то сейчас больно горячее. Каждая минутка дорога, и каждый вспаханный гектар – это удар по врагу.
Ленька с восторгом смотрел на солидно и красиво говорившего Гвоздова и только сейчас заметил, что тот впервые за последнее время надел свою военную гимнастерку с четырьмя треугольниками и перекрещенными пушками на каждой петлице.
– Видишь ли, Алексей Миронович, – вмешался в разговор все время молчавший Слепнев, – конечно, время теперь горячее. Только война-то не сегодня и не завтра окончится. Это по всему видно. А для армии нужен хлеб, продукты. А хлеб и продукты даем мы, колхозники. Ты вспахиваешь по два гектара. Это замечательно! Но представь, что не ты один, а все вы, все наши четыре пахаря вспашете не пять гектаров вместе, как сейчас, а восемь, по два на каждого или хотя бы шесть, по полтора на плуг. Это же совсем не то, что ты один.
– Вот и берись за бригаду пахарей и поднимай ее на высоту, – подхватил Николай Платонович, – и так подними, чтоб хлебушек рекой с полей хлынул.
– Что же, попробовать можно, – нехотя согласился Гвоздов, – только сразу не ручаюсь. Постепенно, может, и вытянем. А уж завтра, – говоря больше Слепневу, дружелюбно продолжал он, – давайте по-старому. Допашем каждый свою делянку и с послезавтра начнем сообща.
– Вот и славно, – радовался Николай Платонович, – а там, может, мы еще пару лошадей выделим, и будет бригада как бригада.
– Ну, Алексей, – проводив председателей на улицу, дружески сказал Гвоздов, – начинаем всей бригадой вместе работать. Держись теперь, молодежь! Мы так должны развернуться, чтоб ахнули все.
– И ахнут, ахнут, – восторженно поддержал Ленька, – всем покажем, как пахать нужно.
– Я не сомневаюсь! С такими орлами, как ты, мы горы свернем. Вот другие ребята слабоваты, но мы их подтянем, ты по линии комсомольской, а я по производственной.
Ленька слушал и никак не мог придумать, как лучше осуществить свое намерение. Гвоздов в военном обмундировании, с сияющим, веселым лицом казался ему таким строгим и недоступным, что он даже боялся заговорить о самогонке. Выручил сам Гвоздов.
– Лиза! – крикнул он чем-то занимавшейся в чулане жене. – Ты бы до тетки Авдотьи сбегала. Грех в такой день на сухую ужинать.
– Нет, не надо. Есть, – выскочил из комнаты обрадованный Ленька и вернулся из сеней с двумя пол-литровками.
– Да что ты? – удивленно встретил его Гвоздов, заблестев щурящимися глазами.
– Понимаешь, это… ну в общем, – старался понятнее объяснить Ленька, – из газеты, из этой из областной, прислали, ну, понимаешь, за ту самую статью.
– А-а-а! Из газеты, значит, – понимающе протянул Гвоздов, – ну, из газеты, это другое дело. И что же это водки у них нет, что ли, самогонкой прислали?
– Да нет, деньгами, гонорар называется.
– Я шучу, шучу, – быстро поправил свою оплошность Гвоздов. – Я в армии тоже раз пять писал в эту самую нашу – как ее? – в «Красную звезду». И каждый раз присылали то двадцатку, то полсотни, – на всякий случай соврал он, стремясь своим авторитетом окончательно сразить Леньку.
– Это что, – клюнул на приманку Гвоздова Ленька, решив и сам не ударить лицом в грязь, – областная сразу больше трехсот.
– Ну, областная – это же большая газета, на всю область, а там только для армии, вот и платят поменьше. Пишут-то в нее военные, а куда им деньги? Обувают, одевают, кормят – и все бесплатно. А деньжонки так, на баловство только.
Хозяйственная жена Гвоздова расстелила скатерть на столе, поставила перед мужем и Ленькой по целой миске щей с курятиной и сама присела в стороне.
– Ну, давай, Алексей, за наши дела, – глядя на Леньку масляными, сверкающими глазами, скороговоркой проговорил, Гвоздов и, громко стукнув своим стаканом о Ленькин стакан, одним махом выпил.
– Ух, хороша! – спеша скорее отломить кусок хлеба, отдувался он. – А ты что же? Давай, давай тяни до дна, – властно прикрикнул Гвоздов, заметив, что Ленька, морщась, отпил несколько глотков и отставил едва начатый стакан, – так не годится!
Ленька собрал все силы, затаил дыхание и, чувствуя, как внутри все воспламеняется, с трудом допил стакан.
– Вот это да! Это по-товарищески! Теперь главное – ешь больше.
Самогон сразу ударил Леньке в голову, и перед глазами у него все стало мягким, округлым, подернутым зыбким туманом. Он ел щи и не ощущал их вкуса, смотрел на Гвоздова и видел только его маленькие светящиеся глаза, старался говорить больше, но слова застревали где-то, словно вместе со щами проваливались назад. Гвоздов еще потянулся за бутылкой. Ленька, сообразив, что он совсем уже запьянел, решительно запротестовал:
– Ты пей, пей, пожалуйста, а мне больше нельзя.
– Ну ладно, ладно, – охотно согласился Гвоздов, – только полстакана.
Новые полстакана самогонки окончательно сразили Леньку. Он отложил ложку в сторону и, несмотря на уговоры и Гвоздова и Лизы, ничего не ел. С каждой секундой он чувствовал, что ему хочется все больше и больше говорить и говорить красиво, как лектор из Москвы, как Андрей, как Слепнев. Только Гвоздов все время говорил сам, и Леньке с трудом удавалось вставлять коротенькие реплики.
– Ты настоящий мой друг, Алексей, – говорил Гвоздов, – недаром мы с тобой тезки. А я настоящую дружбу ценю! Мы с тобой развернемся, да еще как развернемся. Я тебя знаменитым человеком сделаю! Я сделаю тебя бригадиром этой бригады пахарей.
– Ты бригадир, ты наш руководитель, – возражал Ленька.
– Нет! Ты будешь бригадиром. А я временно! Налажу дела, выведу вас на торную дорогу – и шагайте, хлопцы, шагайте! А для меня дело всегда найдется.
– Известно, найдется, – подтвердил Ленька, – тебе, да не найдется.
– А ты будешь вместо меня бригадиром. Я тебе весь свой секрет открою, ничего не утаю. Для друга на все готов. Ты владей секретом, а мне теперь ни к чему.
* * *
Сергей Слепнев особенно любил первые вечерние минуты, когда скрывалось палящее солнце и на землю спускался нежный, зыбкий полумрак, все более и более густеющий, из светло-синего переходящий в темно-голубой и, наконец, когда в чистом небе загорались звезды, окутывающий все призрачной, неуловимой дымкой. В эти минуты особенно просторно и легко думалось; ничто не тревожило ровного течения мысли, ничто не отвлекало внимания, не вызывало раздражения.